Текст книги "Твари"

Автор книги: Михаил Вершовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

7

Последние два дня Надя Голышева пребывала в счастливом неведении относительно всего, что происходило в муравейнике старых пятиэтажных хрущевок, в одной из которых она и жила. Впрочем, состояние, которое она ощущала, выйдя из набитого битком вагона метро на «Новочеркасской», счастливым назвать было сложно. Руки и ноги были словно деревянными, а ведь завтра ей снова на работу. Светке, конечно, хорошо – гуляет сейчас, красуется, вся в подарках и поздравлениях. Но, с другой стороны, так оно и положено. В конце концов, свадьба бывает раз в жизни. Ну, может, два. От силы – три. Надя улыбнулась. Во всяком случае, у Светки эта – первая. А может, и единственная. Если Бог послал порядочного человека. Жениха с не очень симпатичным, как показалось Наде, именем Эдуард, она вживую не видела, а по фотографии многого не скажешь. Хотя Светка, конечно, жаворонком заливалась насчет того, какой ее Эдик расчудесный и все такое, но это еще пожить надо. До свадьбы они все один другого лучше. Непонятно только, откуда потом берутся все эти пьянчужки и бездельники, что и гвоздя в доме не забьют.

Надя поднялась по лестнице и вышла на круг расположенных под площадью ларьков и магазинчиков. Нет, как ни крути – а свадьба это святое. Как же было не подмениться. Хотя этот день Светка еще когда за нее отработает, а ей, Наде, уже пришлось оттарабанить две по двенадцать подряд. И еще одну, свою – завтра. Господи. А ей уже сейчас ни ног, ни рук не разогнуть. Благо, до последних двух смен она выспалась по самой полной программе. Даже сама не поверила, когда посмотрела на будильник – это же надо, четырнадцать часов подряд, и ведь в туалет даже не поднималась! И все равно в запас не отоспишься…

Она шла вдоль рядов небольших витрин, раздумывая, чем бы пополнить скудные запасы в холодильнике. Но цены, цены… Возвращаясь на метро с работы, она всегда обходила весь круг, иногда что-то покупая, иногда просто прицениваясь. Сейчас Надя только качала головой. С прошлого года все подорожало раза в два, и это как минимум. О том, что инфляция была вполне умеренной и даже безболезненной, ей доводилось слышать только по телевизору, и каждый раз – в исполнении министров с плутовскими физиономиями, которые если где и закупаются, то уж точно не на этом круге. Но цены хоть и кусались с удвоенной жестокостью, а что-то брать все-таки приходилось. При ее работе еще и на желудке экономить – быстро ноги протянешь.

Надя не раз и не два подумывала о том, чтобы сменить работу. Доводов в пользу такого решения было предостаточно. Во-первых, приходилось добираться черт-те куда, через весь немаленький город. Час с копейками в один конец. Во-вторых, – это, помимо двенадцатичасовых смен и того, что было «во-первых» – встаешь чуть свет, а приходишь хоть и не заполночь, но сил все равно хватает только на то, чтобы приготовить что-нибудь на скорую руку, перекусить, да и на боковую. А личная жизнь – да откуда ж ей взяться, личной жизни, при таком-то графике?

Хотя платили, в общем-то, нормально. Ничего платили, жить можно. Здесь, поблизости, такую зарплату – да плюс премии почти каждый месяц – не найдешь. Другие девки еще умудрялись после смены блок, а то и два сигарет домой утащить – не для себя, так для благоверных своих или очередных ухажеров. А ей, Наде, что? Сама она не курила, благоверный уж лет пять как улетучился, хотя из квартиры выписываться все-таки не стал, а ухажеров за эти годы она как-то и не завела. Вот вам и работа на табачной фабрике – и взять бы, да не для кого. Не на круге же этим добром торговать, его и здесь горы под самый потолок в каждом втором киоске.

Надя остановилась у ларька с колбасами и сыром, у самого своего выхода. Она, если и покупала что по этой части, то всегда тут. Цены были, может, всего-то самую чуточку ниже, чем в большинстве других точек, но зато насчет качества и свежести можно было не сомневаться. К тому же продавщице она уже давно примелькалась, и та всегда вполголоса подсказывала ей, какой товар брать не стоит по причине его залежалости.

Сейчас Надя взяла небольшую палку полукопченой колбасы, триста граммов вареной да еще столько же литовского сыра. Пойдет. Хлеб в доме еще был, да полкастрюли супа в холодильнике, да масло, да яйца, да соль-сахар… С голоду не помрем, подумала она. Тут бы за столом не заснуть, не говоря уж о том, чтобы телевизор включить в первый раз за Бог знает сколько дней. Да нет, какой сегодня телевизор, когда завтра опять запрягаться…

Надя, медленно ступая по лестнице, поднялась наверх и, обогнув стоявшие подковой могучие «сталинские» дома, диагональной тропкой двинулась между унылых хрущевок по направлению к своей тихой пристани.

Она шла, погруженная в мысли о своей летаргической катящейся по одному и тому же унылому кругу жизни и не замечала ничего вокруг. Дворы между пятиэтажками были практически пусты, если не считать двух-трех человек, с необычной торопливостью шагавших к метро или от него. Ничего этого Надя не видела, глядя себе под ноги и стараясь не оступиться на вывороченных там и сям плитах пешеходной дорожки.

Не обратила она внимания и на нескольких людей в полевой форме, возившихся у подвальных окон одной из пятиэтажек. Люди эти, негромко обмениваясь короткими фразами, закрывали окошки небольшими железными плитами, но бредущей с работы усталой до изнеможения женщине было не до того, чтобы пытаться понять, что делают эти люди и для чего нужно закрывать окна и без того затхлых и провонявших подвалов.

Пройдя еще один двор, Надя подошла к своему дому. Местные хрущевки все выглядели так, словно вот-вот осыплются одна за одной, как всеми забытые и заброшенные карточные домики: обшарпанные, с облупившейся до голого бетона облицовкой, разбитыми дверями подъездов, уродливыми курятниками «лоджий», которые там и сям возвели на своих крошечных балкончиках люди, стремившиеся добавить хотя бы пару метров относительно полезной площади к своим тесным квартиркам. Любое из этих зданий представляло одинаково унылое зрелище, но Наде казалось, что ее пятиэтажка выглядит еще более убого и безнадежно, чем остальные. Она подошла к подъезду, дверь которого была открыта настежь, и грустно покачала головой. И на кой же ляд надо было собирать по триста рублей с квартиры на замок с шифром, который то ли местные пьянчужки, то ли местные подростки уже на второй день забили спичками, щепками и даже гвоздями. И по-прежнему в подъезде до глубокой ночи тусовались то малолетки, то небритые мужики с баночками, бутылками и пузырьками в руках, а лестничные площадки, да и сами ступеньки были густо усеяны окурками, подметать которые ни у кого уже не было ни сил, ни желания. Вот тебе и триста рублей. Коту под хвост.

Она вошла в подъезд. Весь знакомый букет запахов, от которых не спасали и двери собственной квартиры. Сейчас и у нее, разве что чуть слабее, будет пахнуть тем же: жареным луком с первого этажа, рыбой, которую через день жарили на третьем, отвратной смесью въевшегося в стены табачного дыма и кислого перегара. Однако на лестнице никаких голосов слышно не было. И на том спасибо. Надя, держась за перила, стала подниматься на свой четвертый этаж.

Между вторым и третьим этажом она на минутку остановилась, чтобы дать отдых ногам, которые казались свинцовыми. Так и есть, на третьем сегодня рыбный день. Она всегда давалась диву, что же за рыбу жарят за выкрашенной в ядовитый зеленый цвет дверью. Ни хек, ни мойва так вонять просто не могут. Разве что соленая селедка на сковородке с самым дешевым и мутным подсолнечным маслом. Хотя кто же это будет есть?

Надя вздохнула и двинулась дальше. В дурманящей мешанине запахов явственно проявился еще один, тяжелый и тошнотворный. Тухлое мясо? Похоже, но не совсем. Может, кто-то – как не раз уже бывало – выставил кулек с какими-то обрезками на лестничную площадку, чтобы в собственной квартире воняло чуть меньше? Господи, как же опустились люди, как же оскотинились, как озверели… Что с нами происходит? Разве можно жить так?

Она поднялась, наконец, на свой четвертый. Тошнотворный запах – запах гнили, разложения, тухлятины – сейчас забивал все остальные. Ей с трудом удавалось дышать. Дверь квартиры напротив была приоткрыта на пару сантиметров, и Надя поняла, что ужасающий смрад идет именно оттуда. Конечно. Одинокая старуха-соседка, почти начисто лишившаяся памяти, опять либо отключила холодильник, либо оставила что-то гнить на кухонном столе.

Надя подошла к двери и громко позвала:

– Зинаида Петровна!

Ни звука в ответ. Звонить в дверной звонок, а тем более стучать, было бесполезно. Старуха то ли и впрямь не слышала ни звонков, ни стуков, то ли делала вид, что не слышит. Во всяком случае, прежде ни достучаться, ни дозвониться к ней не удавалось, разве что сама она в тот же самый момент собиралась открыть дверь, направляясь в магазин или в аптеку. Надя подождала несколько секунд и крикнула прямо в дверную щель:

– Зинаида Петровна!

Молчание. Она подумала, что надо бы, наверное, зайти и разбудить соседку, а заодно и выбросить на мусорку то, что издавало такую чудовищную вонь – ног, конечно, жалко, но ведь иначе этот запах и за неделю не выветрится. Да, зайти, пожалуй, надо, только вот сначала неплохо бы занести пакет с продуктами домой и надеть вместо казавшихся ей чугунными туфлей мягкие домашние шлепанцы.

Она отомкнула оба замка на внешней железной двери – спасибо благоверному и за это, хоть какая-то добрая память – и дважды повернула ключ в замочной скважине старенькой деревянной двери, ведшей в прихожую. Надя сбросила туфли, сунула ноги в шлепанцы и побрела на кухню к холодильнику.

Выложив продукты и обведя содержимое холодильника критическим взглядом, она, не переодеваясь, снова направилась к дверям. Закрывать квартиру она не стала, а, подойдя к дверям квартиры напротив, еще раз на всякий случай позвала:

– Зинаида Петровна! – и только потом толкнула дверь.

Мерзкий смрад тугой волной ударил ей в лицо. Надю чуть не стошнило и она машинально прикрыла рукой рот и нос. Сейчас было невозможно определить, откуда шел этот кошмарный запах гнили и мертвечины – из кухни или из комнаты. Надя подумала, что, если старуха не откликается, то наверняка спит либо на диване, либо в полуразвалившемся кресле у старого черно-белого телевизора. Она подошла к дверному проему единственной жилой комнаты и обвела ее взглядом. Ни на диване, ни в кресле Зинаиды Петровны не было. Взгляд Нади упал на пол. Сначала она увидела только почерневшие ноги соседки с обрывками чулок на них. И только потом, заметив движение на полу, осознала, что видит двух огромных и отвратительных, как жирные гигантские черви, змей, пристроившихся у тела старухи.

Остатками сознания она понимала, что ей надо бежать – и бежать сломя голову, бежать домой или вниз по лестнице, прочь из подъезда и подальше от дома, потому что то, что она видела сейчас перед собой, называлось коротким и безжалостным словом: смерть. Она понимала все это, но вместо того, чтобы развернуться и бежать, лишь бессильно прислонилась к дверному косяку. Надя не знала, как долго она стоит так – по-прежнему прикрывая ладонью нос и рот и не в силах оторвать взгляда от кошмарной картины на полу комнаты. Сколько времени прошло? Секунда? Минута? Час? Или это и есть – вечность?

Одна из змей, лениво извиваясь, переползла через тело мертвой старухи и, приподняв голову, повела ей в сторону, где стояла Надя. И только тогда инстинкт самосохранения, наконец-то, вырвался на свободу. Женщина бросилась в прихожую и одним рывком распахнула дверь. Она была уже готова сделать последний шаг, последний бросок к жизни, когда третья, совсем небольшая змея, выползшая тем временем из кухни, нанесла удар, пришедшийся ей в ногу. Надя, на мгновение застыв, не рухнула, а медленно опустилась на колени и только потом упала лицом вниз, на покрытый пластиковыми квадратами пол лестничной площадки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

– Мне абсолютно нечего добавить к тому, что вы уже знаете, – Сергей повторял это в третий или четвертый раз. Трубка еще что-то шепелявила, но он уже положил ее на рычажки и сейчас задумчиво смотрел на телефон: не отключить ли его вовсе?

Нет, отключать аппарат ни в коем случае было нельзя. В любой момент мог раздаться звонок из нужных и важных: от Алины, Кремера, Кости. Но за последний час – да, собственно, с того момента, как он вернулся домой из магазина, ему без перерыва один за другим названивали настырные представители журналистской братии. Звонили из газет и каналов ТВ, звонили питерские ловцы сенсаций и голоса из самой златоглавой. В основном им не терпелось повызнать детали «героической схватки», как назвал события прошедшей ночи репортер одной из самых желтых газет, рассчитывая купить Телешова топорно сработанной лестью.

Он потер лоб. Голова начинала болеть. Господи, неужели действительно прошлой ночью? То есть, попросту еще сегодня, в начале этих самых суток? Невероятно. Ему казалось, что это случилось если не месяц, то по меньшей мере неделю тому назад. Хотя, конечно же, все это было сегодня. До сих пор не выветрившийся кисловатый привкус во рту от выпитой незадолго до рассвета водки говорил в пользу того, что все-таки сегодня. Да, чувство времени – штука субъективная, это уж точно. Тем более, что за прошедшие часы ситуация стала раскручиваться, как обезумевшая карусель, а все пережитое напоминало картинки в бешено вертящейся трубе калейдоскопа.

Телефон зазвонил снова. Сергей немного помедлил, прежде чем снять трубку.

– Да.

– Господин Телешов?

Не слишком привычное для него обращение. Впрочем, и красноречивое одновременно. Имя и отчество либо не потрудились узнать, либо узнав, тут же забыли за ненадобностью. В голосе говорившего чувствовалась уверенность человека, привыкшего к тому, что каждое слово, оброненное им, собеседник должен ценить на вес золота.

– Да.

– Сергей Иванович Телешов?

Надо же, подивился Сергей. Поинтересовались все-таки персональными данными. Но, как и положено, тут же и забыли.

– Михайлович.

– В каком, то есть, смысле «Михайлович»? – Голос в трубке звучал обиженно-брюзгливо.

– В самом прямом. В смысле отчества. А кто вы и что вам, собственно, нужно? – Сергей чувствовал нарастающее раздражение.

– Вениамин Вольпин, – раздельно произнесла трубка. – Дальнейшие представления требуются?

Последняя фраза была произнесена тоном коронованной особы. Фамилия популярного телеведущего, успевавшего в неделю выстреливать в эфир с добрый десяток передач самого разного формата, Телешову, конечно, была известна. Как были хорошо известны и манеры телезвезды, почтившей его сейчас своим звонком – высокомерные, развязные, граничащие с откровенным хамством. Теперь Сергей разозлился не на шутку.

– Хорошо, фамилия ваша Вольпин, и что из этого следует? – бросил он.

Трубка ошарашено умолкла. Король телеэфира, видимо, пытался вправить выскочившую от удивления челюсть. Телешов внезапно развеселился. Не давая собеседнику перевести дыхание, он продолжал:

– Секунду… Вы сказали: Вольпин? Вспомнил, вспомнил. У нас в школе завхоз был – Вольпин. Вор, лентяй и дурак. Так вы, надо полагать, родственник?

– Клоун гребаный! – Вальяжный баритон подскочил на две октавы, превратившись в истеричный фальцет.

– Нерядовая у вас профессия: клоун, да еще и гребаный… Так вы, уважаемый, номером ошиблись. Вам в цирк надо звонить.

Он повесил трубку и поморщился. Шутка была явно не самого высокого пошиба, но… По Сеньке и шапка, подумал он. Тем более, что шутки самого господина телеведущего чаще всего были не выше уровня плинтуса.

Сергей посмотрел на часы. После времени его разговора с Алиной прошло уже около часа. Может, все-таки позвонить Кремеру? Если с Морпехом, Гамашом и парой бомжей действительно случилось то, что думает он, то тела их надо срочно искать. Это позволит более четко представить, на какой территории орудуют проклятые гремучники.

Майор откликнулся сразу. По звуку двигателя, урчавшего в телефонной трубке, Сергей понял, что тот в дороге.

– Алло, Петр? Телешов.

– Привет, привет, герой. Как жив-здоров? – Голос Кремера был спокойным, но особой живости или тем более веселости в нем не ощущалось.

Сергей сжато изложил майору суть дела. Новости, кажется, произвели должное впечатление, потому что Кремер даже присвистнул.

– Вот как… Честно говоря, было у меня подозрение, что не вчера-позавчера все это началось.

– Ну так что, надо же искать начинать?

– Не так сразу, Сергей. У нас тут, похоже, «дубль пять». Еще один покойник. Хотя, может статься, что и не один. Прямо в квартире. Бдительные соседи увидели, забаррикадировались и, соответственно, позвонили. Вот мы сейчас с Зинченко – эмчеэсник, я пока к нему прикомандирован – туда и едем. – Он на секунду замолчал и добавил. – Ага. Уже и приехали.

– И где это? – с тревогой спросил Телешов.

– Если навскидку… Думаю, метров триста от того двора, где Рекемчук, пенсионер, погиб.

– Змееловов уже вызвали?

– А зачем? – Сергей услышал звук захлопывающейся двери. Майор уже выбрался из своего «Пассата». – Нам их не ловить. Тут ребята с дробовиками сподручнее будут. Да, Николай Васильевич, сейчас! Это я полковнику. В общем так, Сергей. Обстановка тут вполне боевая, время дорого. Как здесь разберемся маленько что к чему да гадов перестреляем, так я и отзвонюсь. А с Зинченко по данному предмету на ходу переговорю.

– Понятно.

– И такое тебе напоминание: казачество великоросское еще вожди Октября порешили, а не так давно и Сечь Запорожская проклятым ляхам продалась. Ты меня понял?

– Ни черта не понял, – обескуражено признался Телешов.

– А если не понял, говорю медленно и по складам. Нема, Сережа, казаков, кроме, конечно, ряженых. Что и тебя впрямую касается. Никакой чтобы вольницы. Никаких следопытов-любителей, Кожаных Чулков и прочих фениморов куперов. Я серьезно.

– Сговорились вы сегодня, что ли?

– Ага! – многозначительно произнес Кремер. – Значит, и доктор Наговицына того же мнения. Великие умы завсегда мыслят в параллель. Все, хлопцы подъехали, пора и по коням. А ты покемарь пока у телефона. Такой тебе будет приказ.

Майор отключился.

Сергей мрачно посмотрел на телефон. Не дойдут у них до всего руки, подумал он. Теперь эти твари – и как только умудрились? – добрались до квартир. Значит, завтра паника – и уже в полный рост – поднимется без дополнительной помощи телерадиовещания. А сколько эмчеэсников могли кинуть на такую ситуацию? Особенно учитывая, что с утра наверняка известно было только об одной змее, да и ту он каким-то чудом прикончил. Так что вряд ли о каких-то мощных дивизиях МЧС тут речь. А у тех, что сейчас в деле, не скоро может время на Гамаша с Морпехом выкроиться.

Он встал и прошелся по комнате. Подошел к окну. На улице почти стемнело. Не самое удобное время для поисков вслепую. А какое удобное? В какое время суток он, Сергей Михайлович Телешов, предпочел бы оказаться в непосредственной близости от этих смертоносных монстров? Услужливая память тут же воскресила картинку, которую он и так не забыл бы до конца дней своих: распахнутую до предела пасть доисторического существа, летящую ему навстречу.

Сергея передернуло. Он плюхнулся в кресло у телефона и закурил. Позвонить Алине? Для чего? Чтобы прихватить на поиски еще и ее? Ну уж нет. Своя близкая встреча с проклятым даймондбэком у нее уже была, и он, Телешов, не намерен устраивать им новое свидание. Сейчас бы с Живилиным связаться, с Левадой, с Юриком – но это опять-таки возможно только через Алину. А ей, так уж получается, звонить не надобно.

Телефон снова разразился трелью. Сергей снял трубку, но убедившись, что на другом конце провода висел еще один журналист, коротко и резко бросил, что занят, и, не дожидаясь ответа, швырнул трубку на рычажки. Он вытащил еще одну сигарету из пачки, прикурил ее от первой, встал и снова заходил по комнате. Кем, черт дери, он себя возомнил? Алина была абсолютно права: ни в одной лотерее – а тем более такой – главный приз два раза подряд не выигрывают. И с чего это вдруг он стал настолько бесстрашен? Точнее, когда и с какой стати вообразил себя этаким рыцарем без страха и упрека? Страх по-прежнему жил в нем, и это он знал на все сто. Пусть и не прежний, не пещерный, не первобытный, но зато осознанный и подкрепленный всем, что он видел и пережил. А видел он предостаточно: и саму дьявольскую тварь, и почерневшее в считанные минуты лицо несчастного пенсионера, и то, что осталось от человека, который еще за два дня до того был жив и здоров. На какое уж тут геройство останется сил…

Телешов вдавил окурок в пепельницу и направился на кухню. Там, встав на табурет, он покопался в кладовочке над кухонной дверью и выудил из нее старый обшарпанный фонарь. Щелкнул кнопкой. Нить лампочки светилась едва заметным красноватым светом. Ладно, в конце концов он и так направляется в магазин. Там и батарейки прикупить можно.

Сергей вышел из дома и осмотрелся. Во дворе, образованном группой пятиэтажек, не было ни души. Он кивнул: иначе и не могло быть. Все обитатели квартала сидели по домам и вовсе не рвались на прогулку. Все – это значит, те, кто еще не убрался подальше отсюда. В том, что были и такие, Телешов убедился, когда увидел, что у домов стояло раза в два меньше машин, чем обычно. Правильное решение, подумал он. По-хорошему эвакуировать надо было бы всех. Сергей невесело хмыкнул: надо бы. А куда? Когда некуда пристроить сотни тысяч беспризорных детей, когда офицеры – последние защитники Отечества – живут в едва ли не картонных бараках?

Сейчас он брел по пустынной улице по направлению к супермаркету – один наедине со своими мыслями. Что с нами случилось? И когда? Что изменилось в человеке – на психологическом уровне или уже и на биологическом? Как же прежнее поколение выдержало ту страшную войну? Как родной его город выстоял в чудовищных условиях блокады? Неужели то, что происходит сейчас, страшнее и блокады, и войны, и нечеловеческих усилий по восстановлению разрушенной войной жизни? Крути не крути, а получалось так, что – страшнее. Та беда была огромной, превосходившей все мыслимые масштабы. Но беда была – одна на всех. И восприняли ее именно как беду общую. Каждый принял на себя часть этого общего бремени. Теперь же беда раздробилась, рассыпалась молекулами-корпускулами, и если это твоя беда – то только твоя, а не чья-то еще. Как и беда другого – уже никак не твоя. Вместо одной, огромной и общей – миллионы и миллионы изолированных, чьих-то, не моих. Это же не моя двенадцатилетняя дочка за пару сотен рублей ублажает сейчас пузатого гостя из ближнего зарубежья, который уже давно чувствует себя не гостем, а хозяином. Это же не мою мать застрелили в упор борцы за свободу в далекой Чечне при полном безразличии весело гулявшей власти. Это же не моего сына та же власть – в промежутках между пьянками-гулянками – швырнула на съедение тем же бандитам, без подготовки, экипировки, без плана и смысла, иначе говоря, на верную смерть. И этот вконец опустившийся бомж – пока еще тоже не я. Вот потому-то все так и хорошо, прекрасная маркиза.

Нет, подумал он. Беду делают общей вовсе не масштабы самого бедствия. Способность чувствовать чужую боль как свою, вот в чем все дело. Когда же и почему подвергли мы себя этой дьявольской анестезии? Когда каждая индивидуальная наша хата оказалась с краю? Когда нормальные, умные, добрые, хорошие люди вдруг решили жить по принципу зоны, где сдохни ты сегодня – а я завтра?

Да все тогда же, дорогой Сергей Михайлович, все тогда же. И не без твоего посильного участия. С чем можешь себя – и других – от души поздравить.

Он не заметил, как подошел к самым дверям освещенного супермаркета и подивился, увидев на них табличку «открыто». Телешов толкнул дверь и прошел внутрь.

За кассой сидела все та же унылая администраторша. Подменить ее было, очевидно, некому. За прилавком скучала теперь уже одна продавщица, а покупателей не было и вовсе ни души.

Сергей подошел к кассе и стал рассматривать упаковки с батарейками. «Дюрасел» стоили дороже остальных, но и запас у них, кажется, был побольше. Хотя для чего ему какой-то могучий запас? Не сутки же напролет он собирается светить во все стороны своим ржавым фонариком?

– Мне две «Дюрасел», – неожиданно для себя сказал Телешов. – Вон те, большие.

Администраторша, вздохнув, приподнялась, чтобы снять батарейки, и провела упаковкой над сканнером.

– Пятьдесят шесть рублей.

– Там же написано «двадцать восемь»… – опешил Сергей.

– За одну. Вам одна нужна или вся упаковка?

– Две. Мне нужно две, – поспешно сказал он. – То есть, вся упаковка.

Он достал из потертого портмоне пятидесятку, нарыл в кармашке шесть рублей мелочью и положил на подносик для денег.

– А Гоша? Грузчик? – поинтересовался он. – Здесь?

Администраторша, рассортировывая мелочь по ящичкам кассы, молча махнула рукой в сторону подсобки. Сергей кивнул и направился к дверям служебного помещения.

Когда Телешов вошел в подсобку, Гоша, услышавший его шаги, уже вскочил, а в глубине помещения мелькнула тень его собутыльника, бросившегося прятаться за штабеля картонных коробок.

– Тьфу ты, черт… – Гоша вздохнул с облегчением. – Михалыч. Ну напугал. Я уж думал, что мымра. – Большим пальцем он показал в сторону торгового зала. Потом, не оборачиваясь, бросил: – Вылазь, Бармалей. Ложная тревога.

Гошин кореш выбрался из-за ящиков. Сергею показалось, что Бармалея он уже раз-другой видел, хотя сказать наверняка было трудно. Ребята такого типа довольно быстро приобретали одинаковый для них всех абсолютно неопределимый возраст и становились на одно лицо: небритые, замызганные, с щелочками глаз, обрамленных лоснящимися и вздутыми пузырями век.

– Ты че в магазин-то? – поинтересовался Гоша у Телешова. – За этим?

Он выразительно щелкнул себя пальцем по шее.

– Да нет, – ответил Сергей, подыскивая ящик попрочнее. Он поставил его на попа и сел. – У меня разговор наш, Гоша, из головы не идет.

– А, – довольно произнес грузчик. – Я ж тебе говорил. А мы тут как раз с Бармалеем тот же самый вопрос перетряхивали. У него тоже соображения имеются.

– Какие? – живо спросил Телешов.

– Да всякие разные, – ответил Гоша, усаживаясь на свой ящик. Он повернулся в сторону приятеля-бомжа. – Че ты там все прячешься, иди сюда, никто не укусит. Ты вот че скажи, Михалыч. В ментовку звонил насчет этого всего?

– Звонил.

– И че?

– У них там сейчас своих дел поверх головы. Еще человек погиб. А может, и больше, чем один.

– На нашем куяне?

– Квартала три отсюда, думаю.

– Ни хренаськи, – протянул Гоша. – Обложили, гады. Как еще здесь, по магазину, не ползают… Я вон, видишь, дверь для погрузки-разгрузки намертво зашпилил. Не, Михалыч, правда – че, здоровые? Ты ж так ничего и не сказал.

– Здоровые, Гоша. Метра четыре. А так – черт его знает. Может, и больше. А, может, та, что к школе приползла, самой большой и была.

– Че-ты-ре метра! – грузчик ахнул. – Слышал, Бармалей? Ни хо-хо себе гадюка!

Бомж с готовностью закивал.

– Это, брат, не гадюка, – устало произнес Сергей.

– Да знаю, это я так, для рифмы. Уже все знают, и радио вон сказало: гремучие, мол, змеи. Откуда, стервы, только взялись…

– Послушай, – прервал Гошу Телешов. – Я все-таки хотел бы к нашему разговору вернуться. Ты понимаешь, о чем я – Морпех, Гамаш и… так далее.

– А! – Гоша поймал исчезнувшую было мысль. – Я же тебе и говорю, Михалыч – Бармалей, вот он. Его послушай. Ну, давай, выкладывай, что мне тут говорил.

– Так это, – зашевелился бомж, – а у нас че, выпить уже нет?

– Это потом, – нетерпеливо прервал его Сергей, – потом все будет. Вас как зовут?

– Гы, ты бы еще отчество у него спросил, – Гоша покачал головой. – Как зовут… Бармалей его зовут. И всю жизнь звали.

– Не всю! – Оборванец сказал это внезапно окрепшим и решительным голосом, который, однако, сразу же сошел на привычное маловразумительное бормотание. – Вообще-то Витек я. По жизни. Вот так вот Витьком и звали.

– Вот и прекрасно, Виктор, – ободрил бродягу Телешов. – Так что рассказать можете?

– Да я че, я только про Гамаша сказать могу. Он ко мне в тот вечер, когда братва Ромео поминала, подходил.

– И?

– Ну, отвел, выспрашивать стал про Нинку с Рашидом. Он-то знал, что я с ними частенько гужевал.

– Это Халявины, – торопливо пояснил Гоша. – Халявины это.

– А зачем выспрашивал? – спросил Сергей.

– Ну эт я на все сто не знаю. Но чего-то не в себе Гамаш был. Не такой какой-то. Хмурый. И как вроде и не пил. Хотя, пил, конечно, там все пили. А не пьянел – как будто его колобродило чего-то…

Бармалей помолчал и жалобно взглянул на Гошу.

– Так это, че, уже ничего не осталось?

Сергей достал портмоне и вынул из него четыре червонца.

– Гоша, в зал сходишь?

Грузчик оживился.

– Вот это дело, Михалыч. А в зал зачем? Я прямо здесь портеца возьму, из коробки, а потом с полки обратно – когда мымра зыркать не будет.

Он с ловкостью фокусника извлек портвейн из стоявшей неподалеку коробки и одним движением свернул пробку. Потом протянул бутылку Телешову, но тот помотал головой. Гоша пожал плечами, сделал пару могучих глотков и лишь после этого вручил бутылку Бармалею. Тот жадно припал к горлышку, но отпил от силы граммов сто.

– Так что же Гамаш? – напомнил Сергей.

– Ну вот, Гамаш, – вернулся на уже забытую колею бомж. – Видно, у него что-то крутилось в голове такое… Он же этих гадов сам видел.

– С Краюхой на пару, – опять встрял грузчик.

– Ну да. Но Краюхе оно все по барабану. А Гамаш озадачился. В общем, стал выспрашивать, где да как. Когда я Рашида видел, когда Нинку. И где они на пару ошивались. Ну, типа, какой и где у них там схрон был. Ну ты ж понимаешь?

Он, словно ища помощи, повернулся к Гоше. Тот, хохотнув, кивнул.

– Это в смысле интима, Михалыч. Семейное вроде того гнездо. Без посторонних глаз.

– Ну да, – обрадовался Бармалей-Витек, – вот именно это самое.

– Так ты знал, где этот схрон? – Телешов не заметил, как соскочил в разговоре на «ты».

Бомж хмыкнул, явно довольный собой.

– Че ж не знать. Я с Нинкой нет-нет, а тоже туда, случалось, заруливал. Она ж первый раз и показала. – Он обвел собеседников мутным взглядом и пожал плечами, словно оправдываясь. – А че они, венчаные были, что ли? И с Нинки не убудет, и Рашид с горя топиться не побежит.

Сергей едва сдержался, чтобы не поморщиться.

– Выходит, ты туда Гамаша и отвел?

– Отвел? – Бармалей искренно удивился. – Да на кой оно мне его водить. Ему надо было, вот он и пошел.

– Куда? – Телешов начинал терять терпение.

– Дак туда, в трансформаторную. А где и как – я ему чин по чину объяснил. Туда он, Гамаш, в тот день и двинул.