Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Михаил Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

У меня изменилось зрение. Раньше я сквозь будущее глядел на настоящее – и мне никого и ничего не было жалко. А теперь я сквозь настоящее гляжу в будущее – и сомневаюсь: правы ли мы? Меня растлил старейший мотив жизни – жалость. Я с ужасом вспоминаю все, что делал в девятнадцатом году. Для того будущего, которое мы с тобой знаем, это необходимо, – но как быть с жалостью? Быт затемнил цель, для которой я жил. Мне жалко людишек: белогвардейцев, коммунистов – всех. Я хочу, чтобы уже теперь все осуществилось и все были бы счастливы.

Вот и получился заскок, порочный круг: чтобы никого не жалеть, нужно перестроить жизнь; чтобы перестроить жизнь, нужно убивать; чтобы убивать, нужно никого не жалеть; чтобы никого не жалеть, нужно перестроить жизнь. Мне из этого порочного круга не выбраться. Меня не хватает на жизнь в обоих этажах сразу. Я оказался вне времени и пространства.

Пусть случай со мной послужит тебе уроком. Стой на земле, а не виси в воздухе. Я знаю – тебя хватит на оба этажа: ты – человек крепкий.

Теперь просьба: женись на Фране. Я знаю – она давно влюблена в тебя. Я знаю все, что произошло между вами после моего отъезда. Не хочу винить тебя. Она явилась к тебе одна, вы ночью остались одни в квартире. Ты, как и я, знал, что она тебя любит. Но если не хочешь оказаться теперь зверем и насильником – женись немедленно. Я убеждаю тебя отвлеченными теориями, а на самом деле мной руководит просто любовь к сестре и жалость к ней, не скрою.

Я сижу сейчас в пивной. Пью третьи сутки. Казенные деньги, чтобы не растратить, выслал по телеграфу. Справься, получены ли они. Меня это беспокоит. Пишу путано, мысли сбиваются, тороплюсь застрелиться. Женись на Фране».

И подпись.

Весь день и всю ночь Олейников видел лицо застрелившегося товарища: круглые щеки, толстый нос и на носу – пенсне. Гриша снимал пенсне, и наивные глаза его мигали растерянно.

IV

В десять часов утра художник Лютый подошел к дому Франи. Взошел по лестнице. На входной двери висел большой железный замок, и в замок сунута была записка брату:

«Гриша, ключ у Лейкиных. Тебе будет большой сюрприз. Франя».

У Лютого в руке – большой букет роз. Он сунул записку обратно в замок и вышел на площадь.

«Куда это она? И что за сюрприз? Значит, объяснение надо отложить до вечера».

В одиннадцать часов Лютый отправился на линейке губисполкома на рудник Олейникова.

Он ехал, не зная еще, откажется он или нет. Но ведь Франя может всерьез исполнить угрозу.

Олейникова на руднике не оказалось: он в городе. Лютый остался ждать.

С каждым часом ожидания решение его зрело: конечно, отказаться. Ведь Олейников знал, что на сегодня назначено подписание договора, – и уехал.

– Хам!

Лютый похаживал у линейки, восклицая:

– Черт знает что такое! Прямо черт знает что такое!

Восклицал он для кучера, чтобы не уронить своего престижа, а кучер спокойно раскуривал цигарку. Он согласен ждать хоть сто лет.

Мимо проходили занятые делом люди, и от этого ждать было еще противнее.

Лютый растянулся на траве, закинул руки за голову и затих. От солнца и злобы тело взмокло.

– Черт знает что такое!

– Едут, – сказал кучер.

Действительно, по дороге к поселку приближалась тачанка. Кучер узнал ее по лошадям.

Лютый остался лежать на земле: пусть этот хам сам придет к нему.

Тачанка свернула в поселок.

Лютый не тронулся с места. Он закрыл глаза, притворяясь, что спит.

Тачанка пролетела мимо, не остановившись.

Лютый пролежал еще минуту неподвижно.

– К дому подъехали, – сообщил кучер.

Тогда Лютый вскочил и, плюнув, пошел туда, откуда отъезжала пустая уже тачанка, – к дому управляющего рудником Олейникова.

На крыльце он столкнулся с Олейниковым.

Тот начал:

– Простите за неаккуратность…

Лютый перебил криком:

– При таком отношении я отказываюсь! Я жду уже два часа! И, кроме того, я буду работать по собственному плану, писать по заказу не стану. Я – художник и имею достаточно крупное имя, чтобы…

Тут он увидел выглянувшую в окно Франю и затих. А потом, чувствуя, что погибает, что отказ уже неизбежен и что он не понимает решительно ничего, закричал:

– Я договора не подпишу!

Олейников пожал плечами:

– Как хотите. Франя, я только зайду в контору. Я вернусь через час.

И прошел мимо художника, не подав ему руки.

Лютый оторопело глядел на Франю.

Франя ответила спокойно:

– Поздравь. Я вышла замуж за него.

– Как?.. Позволь… А как же вчера?..

– Я вчера о нем думала, а ты мне помешал. И я боялась, что он не любит меня.

– А… а я?

– Ты? При чем же тут ты?

Фране приятно было мучить художника. Она даже огорчилась, когда Лютый пошел вдруг прочь, не попрощавшись.

– Заходи к нам! – крикнула она ему вслед.

И ей на миг страшно стало: что-то не то во всем этом.

– Не сердись! Да остановись же!

Но Лютый не оборачивался даже.

Теперь он понял все: ему – ни любви, ни денег.

Франя потеряна, заказ потерян, и, главное, потеряна бодрость.

Это отразится на работе. В Политпросвете скажут: упадочные рисунки. Как теперь ему рисовать плакаты, где бодрость – это главное!

– Гражданин! Гражданин! Да что же это такое, господи? Гражданин!

Лютый остановился. Он шел прямо к откосу. Еще несколько шагов – и он скатился бы вниз, туда, где шла узкоколейка.

Кучер догнал его и, улыбаясь во всю загорелую рожу, утирал лоб рукавом.

– Уж я кричал-кричал. Побег уж. Вижу: гражданин в яму прет. И расстроен, вижу. От жары, должно, по башке хлопнуло?

– От жары, – отвечал Лютый и пошел к линейке.

V

Весь день пропадал Олейников. Вернулся только к ночи.

За ужином с Франей разговаривал так, словно это была не молодая его жена, а служащий конторы. Слова и движения его были четки и ровны, как у автомата с прекрасно налаженным механизмом. Со стороны можно было подумать: они десять лет женаты.

В семь часов утра Олейников был уже на ногах. Он сидел в одной рубахе у стола и пил молоко. Был он строг и сух – не как муж, а как хозяин.

Франя лежала еще, сбив головой подушку, под щеку подложив ладонь. Она глядела в открытое окно, сквозь серебристую листву тополя – в голубое небо. Оттуда, с неба, где солнце, – свет и тепло.

Франя отвела глаза от неба, и все в комнате показалось ей теплей и светлей, чем вчера: деревянный стол, стулья, черный шкаф у стены.

Франя думала вслух:

– Надо оклеить стену обоями – так красивее, чем выбелить. Надо еще кресел. И надо убрать этот уродливый шкаф.

Она взглянула на мужа. Он – совсем молод, и ноги у него – безволосые, как у мальчика.

Франя говорила:

– На окна нужно цветы. А сегодня вечером мы обязательно поедем к Грише. Ты узнай по телефону, вернулся ли он.

Олейников уже выпил молоко.

Он встал, взял со стула одежду, ушел в соседнюю комнату и через минуту, уже одетый, прошел к выходу, не взглянув на Франю.

Кинул на ходу:

– Не забудь обед.

Франя вздрогнула, но не сказала ни слова и не остановила его. Ей казалось: она знала, что вот так будет.

Она прошептала:

– Я его осилю.

И осталась спокойно лежать в постели.

Потом откинула одеяло, медленно и долго одевалась. Огляделась досадливо: надо купить зеркало. Вынула из саквояжика, что привезла вчера, ручное зеркальце. Причесалась и домовито, прищурившись, прошлась по комнате.

Потом прибрала постель, подмела и расставила скудную мебель так, как ей нравилось.

Она заперла дверь на ключ и на дверях прикрепила записку:

«Я готовлю обед у технорука. Ключ у меня».

И пошла к техноруку.

За приготовлением обеда она очень подружилась с женой технорука. Жена технорука очень радовалась, что Олейников наконец женился. Они говорили о том, что ставки скоро будут повышены; что получать жалованье в товарных рублях – очень выгодно; что горное дело – очень интересное дело; что на руднике люди живут – симпатичные; что Олейников очень заботится о рабочих и служащих; что его все любят, только удивляются, почему он такой молчаливый.

О многом еще говорили Франя и жена технорука.

Потом Франя унесла обед домой и послала с сынишкой технорука записку мужу: «Обед готов. Приходи».

Жена технорука говорила за обедом мужу, что у Олейникова – очень хорошая и умная жена и что она за Олейникова очень рада: может быть, теперь он не будет таким скучным и молчаливым.

А Франя обедала одна, потому что муж прислал ей с мальчиком ответ:

«Обед прошу принести в контору. Домой мне сейчас некогда».

Франя долго думала: самой нести или передать с мальчиком? Решила передать с мальчиком: так разумнее.

Оставшись одна, Франя заплакала.

Попробовала было поесть супу, но аппетита не было, и она заплакала еще пуще. И суп-то она изготовила какой вкусный!

Испугавшись, что муж застанет ее в слезах (а это нехорошо), успокоилась. Вынула ручное зеркальце и пудреницу и напудрила щеки и нос. Потом испуганно стирала пудру, потому что пудра еще пуще может разозлить.

Она вспомнила, что брат ее был точно такой же, как и муж, но она его не боялась, потому что брат был все-таки свой человек. Тут она поняла, что жить ей – с мужем, и сжала губы.

«Я его осилю».

И совершенно спокойно, словно ничего не случилось, вечером встретила мужа. Олейников глядел даже не на нее, а мимо.

Он промолвил:

– Дай молока.

И опустился на стул.

Франя подошла к нему и хотела поцеловать его в щеку. Олейников уклонился, отошел и сказал:

– Сегодня ночью мне нужно писать отчет в центр. Ты не обижайся.

Франя еще не теряла надежды, но щеки ее побелели и руки дрожали. Она не понимала.

Эту ночь она напрасно ждала мужа.

Олейников заперся в соседней комнате, взяв подушку и одеяло, но она знала – он тоже не спит. К утру ей причудилось, что он сделал над собой нехорошее. Она вскочила с постели, застучала в дверь кулаками и закричала:

– Ванечка, милый, я уйду, я что хочешь сделаю – только не убивай себя. Я… я хоть сейчас оставлю тебя – только ты живи.

Тогда дверь отворилась и вышел Олейников. Он был совершенно одет. В руке у него было чье-то письмо. Он спросил удивленно:

– В чем дело? Почему вы плачете?

И сам себя перебил:

– Впрочем, не объясняйте. Я понимаю. Это я виноват, я сделал ужасную ошибку. Вы ни в чем не виноваты и ничем не можете мне помочь.

– Скажи, какая ошибка?

Франя готовилась к самому страшному: убил, украл – она все разделит с ним.

– Я напрасно женился на вас, – сказал Олейников. – Я могу, но не хочу понимать ваши настроения. Да я и не знаю, люблю ли я вас.

Франя отшатнулась и, заметив, что она в одной рубашке, быстро, кое-как накинула на себя платье.

Обернулась к мужу и промолвила:

– Так за чем же дело стало? Можно и развестись.

Она была очень красива.

Олейников сказал тихо:

– Я поступил неправильно. Я должен был сразу сказать, что ваш брат застрелился.

Он протянул Фране письмо, которое держал в руках.

– Это письмо лучшего моего друга, вашего брата. Оно вам многое разъяснит. Я это письмо получил после его смерти. Я подтверждаю: я женился на вас только из-за этого письма. Ради вашего брата.

И он ушел.

Франя развернула письмо. Прочла.

И первая мысль у Франи не о брате, а:

«Вот почему он женился на мне!»

И обида:

«Первый этаж!»

Потом ей стало страшно, словно она одна ночью попала на кладбище. Вот сейчас все, что погибли в эти годы, встанут из-под земли, обступят и разорвут ее за то, что она живет на их костях.

Франя вскрикнула и выбежала на крыльцо. Тут – солнце, и воздух, и люди.

Она заперла дверь на ключ, прикрепила к двери записку:

«Ключ у технорука».

Отнесла ключ – и отправилась в путь. По поселку она прошла спокойно, словно просто погулять вышла. В степи она стала серьезней, сдвинула светлые брови и заторопилась, комкая в руке письмо.

VI

Франя не заметила, как прошла десять верст – от труб рудника к трубам города. Она почувствовала усталость только тогда, когда мальчишка-нищий пристал к ней на улице:

– Дай «лимон»!

Штаны и рубашонка у мальчишки – в дырьях, и сквозь дырья – черное, как штаны и рубашонка, тело. Франя остановилась, роясь в карманах юбки. Сказала беспомощно:

– У меня ничего нет.

Мальчишка требовал грубо:

– Дай «лимон»!

Видно было, что он очень голоден.

И снова – угрожающе:

– Дай «лимон»!

Тогда Франя испугалась и побежала прочь.

Ей казалось – все такие, как ее брат и муж, будут ходить ободранные и худые и требовать: «Дай „лимон“!»

И превратятся в бандитов, потому что они не понимают, что жизнь – прекрасна.

Прохожие оборачивались, следя за Франей. Но было слишком жарко и пыльно для того, чтобы заинтересоваться: почему и куда бежит молодая женщина?

Добежав до дома, где жил Лютый, Франя остановилась. Отдышавшись, толкнула дверь и вошла.

В комнате у Лютого – беспорядок и грязь.

Сам художник сидел на кровати голый до пояса. К кровати придвинут был стол. На столе – пять бутылок водки, стакан и мокрые соленые огурцы.

Лютый сказал мрачно и спокойно, нисколько не удивляясь:

– Это ты? Садись и пей. «„In vino Veritas!“ – кричат»…

Черный густой волос вился на груди художника и на руках – от локтя до кисти. У Олейникова тело – безволосое, белое.

Франя всплеснула руками:

– Ты пьян!

– Да, – отвечал Лютый, – я гол и пьян. Потому что дух материализовался и искусство погибло. Душа умерла, а тело хочет водки. Садись и пей.

– Слушай, Лютый, приди в себя хоть на секунду. Ведь ты же меня любишь.

Художник поправил упрямо:

– Я тебя любил. Но женщина разрушает искусство. Долой женщину! Женщина – враг всякой идеи, женитьба – смерть для художника. Долой женщину!

Франя воскликнула:

– Господи! Куда же мне пойти? – с таким отчаянием, что художник отрезвел немного.

– Франя… погоди… Это Франя… а я голый…

Франя махнула рукой:

– Мне все равно. Это пустяки.

Но художник, схватив полотенце, тщетно пытался найти в нем рукава, чтобы надеть.

Отбросил полотенце.

– Я уже трезвый. Я понимаю, что это полотенце, а не рубаха. Говори.

Черные усы голого по пояс Лютого были неожиданны и смешны.

Франя не глядела на художника.

– Меня Олейников оскорбил. Мне не к кому обратиться за помощью.

– Я его убью! – воскликнул художник. – У меня есть нож. Погоди, куда я его спрятал? Как сейчас помню – пришел и хотел зарезаться. Потом решил напиться, а нож – куда я дел нож?

– А ты хотел зарезаться?

– Да.

– Почему же ты не зарезался?

– Надеялся, что ты вернешься ко мне…

– А зачем тебе сейчас нож?

– Убить Олейникова.

– За что?

– За то, что он тебя оскорбил.

– А ты за меня готов убить человека?

– Хоть тысячу.

– А только что говорил: долой женщину.

– Это я потому, что боялся, что ты не вернешься ко мне.

– Так ты, значит, готов убить моего мужа из любви ко мне?

– Убью, – сказал художник и отрезвел совсем.

Побледнев, голый по пояс, Лютый подошел к Фране, взял ее за руки и, сжав крепко, притянул к себе.

– Я говорю серьезно: убью.

И действительно, шутка кончилась. Все стало очень всерьез: заскок.

Художник отпустил Франю, и рука его сама вспомнила: пошла в карман и вытащила оттуда нож.

– Брось! Брось сейчас же!

Франя вырвала у Лютого нож и кинула в угол.

– Я все это нарочно. Ничего не случилось. Одевайся – идем.

– Куда идем?

– Как куда? К нему! Господи, вдруг с ним что-нибудь случилось. Вдруг он покончил с собой, как… Да одевайся же, растяпа! Беги за лошадью!

Художник промолвил:

– Ты его любишь.

– Да брось об ерунде! Одевайся, и, если через четверть часа не будет лошади, возненавижу и на порог не пущу!

Художник вмиг оделся.

Перед тем как уйти, он подошел к Фране и глянул на нее в упор (от него сильно пахло водкой):

– По старой дружбе скажу тебе: стерва!

И побежал за лошадью.

VII

Лошадей дал Губрезерв.

Тачанка – широкая, с обитым черной кожей сиденьем. Лошади – вороные, сытые, и кучером – милиционер.

Франя похвалила Лютого:

– Ты иногда бываешь толковым.

Когда трубы рудника выросли из-за бугра, Франя попросила кучера остановить лошадей.

– Дальше мы пешком. Мне хочется пройтись.

Лютый угостил милиционера папиросой, и тачанка, повернув, покатила в город.

Франя опустилась на траву у дороги и дала художнику письмо брата.

– Прочти.

Она обняла руками колени и глядела снизу в лицо художника, пока тот читал.

Лютый стоял перед ней, расставив ноги, большой и широкий, в белом кителе и белых штанах. Кепку он сбил на затылок, и черные усы делали его лицо несерьезным и неумным.

Он бормотал, читая:

– Ай-ай… Я и не знал… И чего это люди?.. Ай-ай…

Он сложил письмо.

Франя спросила:

– Что ты обо всем этом думаешь?

– Что я думаю? То, что я – несчастный человек. Раз ты теперь думаешь не о брате, а…

– Я тебя прошу, – перебила Франя, – отрешись хоть на минуту от себя. Подумай о других.

– Хорошо. Отрешаюсь. Вот что: он будет жить во втором этаже, ты – в первом, а мне – что? В подвале, что ли, жить? Я из-за тебя отказался от заказа, и теперь…

– Ты все о себе.

– Если мне отрежут руки и ноги и я буду кричать – ты тоже скажешь: все о себе?

– Тебе ничего не отрезало. А заказ тебе останется. Помоги мне, и я тебе устрою.

– Лучше пропаду, чем приму заказ от твоего мужа. Я не прохвост.

– Идем.

– Нет, я возвращаюсь домой.

И художник повлекся за синим, из простого ситца, платьем.

Франя прошла прямо в контору.

В конторе Олейникова не было.

Технорук поцеловал у Франи руку.

– Ваш муж в шахте. Если вам нужно…

Франя улыбнулась как ни в чем не бывало:

– Это не мне. Вот художник – позвольте вас познакомить – приехал из города по поводу, знаете, о театре. Дайте записку: я провожу товарища Лютого к мужу. Кстати, погляжу шахты, я ведь ни разу еще не спускалась.

– Я вам дам провожатого.

И технорук повел их в большую комнату, туда, где на скамейке вдоль стены сидели молча шахтеры, бородатые и безбородые, молодые и старые, с руками, созданными для труда, и с глазами, строго озиравшими Лютого и Франю.

Технорук толкнул дверь, на которой было вывешено: «Бухгалтерия», и крикнул:

– Товарищ Белебей!

– Я.

И вышел молодой человек в солдатской гимнастерке и черных, в белую полоску, штанах, сунутых в высокие, тусклые от пыли сапоги. Лицо его, широкое в скулах, было чисто выбрито и волосы приглажены.

Узнав, в чем дело, он поклонился Фране.

– Готов к услугам.

И повел их из конторы. Он – впереди, художник и Франя – позади, отстав не несколько шагов.

Лютый усмехнулся:

– Я уже совсем потерял личность и превратился в простую мотивировку. Пожалуйста. Да. Это мне нужно видеть управляющего рудником, а жена управляющего рудником только провожает меня.

– Ах, перестань! Ты все об одном.

Фране было уже стыдно за то, что она пришла сюда не по делу.

Лютый уныло шел рядом с ней.

– Ты делаешь явные успехи. Ты уже не человек, а человечество: жалости в тебе нет никакой.

– Ах, мне тебя жалко и брата жалко, но сейчас мне некогда жалеть.

– Говорю: подвал. Мала куча – наваливайтесь в пятнадцать этажей.

– Ах, замолчи же!

Франя не хотела уже встречи с мужем. Зачем она так торопилась? И зачем взяла с собой Лютого?

Но возвращаться было поздно. Белебей вел к спуску, не оборачиваясь.

Клеть ждала их.

VIII

Падаешь вниз, а кажется – взлетаешь наверх. Тяжелая земля обступила со всех сторон. Земля дышит сыростью, воздух от стремительного движения бьется и летит мимо ушей.

На глубине пятидесяти двух сажен – против длинного коридора, освещенного электрическими лампочками, – клеть стала. Двойной ряд рельсов шел вдаль и заворачивал вместе с коридором вправо. На левом пути – длинный состав вагонеток, доверху нагруженных солью. У вагонеток – рабочие.

Лютый промолвил:

– Здорово.

Франя, не взглянув на него, обратилась к Белебею:

– Мне, право, стыдно вас просить, но я бы хотела сначала осмотреть шахты. Ведь надо же мне знать, чем мой муж управляет.

Она уже не хотела тут встретиться с мужем.

Белебей поклонился:

– Я к вашим услугам.

И, взяв фонарь, повел Франю.

– Это сейчас один из лучших рудников. Производство по отношению к прошлому году повысилось чуть не вчетверо. Рабочие работают в две смены, но очень часто задерживается жалованье. Товарищу Олейникову приходится то и дело ездить в город. Мы мечтаем о механизации производства, но тут на пути – препятствие: бедность, у государства нету средств. Нужно сначала без машин поднять производительность. Вы подумайте: мало того, что нужно приобрести машину, нужно ее еще доставить сюда. На руднике – четыреста пятьдесят рабочих и только одна забойная машина. И отвалку мы пока производим варварским способом – просто закладываем динамитные патроны.

Коридор кончился.

Они вступили в огромную залу. Своды залы терялись в темноте.

Белебей сказал:

– Высота – десять сажен.

Земля мякла под ногами. Было холодно. Соляные своды казались ледяными. Если бы не фонарь в руке Белебея, было бы совершенно темно.

Лютый остановился в восхищении.

– Какая красота! Франя, послушай, какое эхо.

Белебей спросил Франю тихо:

– Гражданин, должно быть, писатель?

– Нет. Художник.

Белебей улыбнулся так, что Франя сразу возненавидела всех писателей и художников.

– Работа тут чище, чем на угле, – сказал Белебей, – но очень тяжелая работа.

И обратился к Лютому:

– Вам любопытно, наверное, познакомиться с нашим местным художником. Он мастерит из соли очень искусные фигуры рабочих, делает модели вагонеток, вырезывает лошадей. В конторе у нас шкаф из соли – тоже его работы. И все это он разрисовывает интересными картинами. Его очень любят тут, и товарищ Олейников даже освободил его от работы. Он так у нас и числится художником.

Лютый кивнул головой:

– Да. Надо будет познакомиться с его работами. Но сейчас художники никому не нужны.

Белебей пожал плечами и повел художника и Франю дальше.

– Тут нужно нагнуться.

По стенам низкого коридора шли, как перила, толстые провода.

Белебей обернулся:

– Только проводов не троньте: убьет на месте. Это кабель.

Франя вздрогнула: она только что хотела взяться за провод.

Снова зала, такая огромная, что на мгновение Лютый развеселился.

– Франя, станцуем вальс.

И он схватил Франю за талию.

Франя отшатнулась.

Лютый опустил руки.

– Так.

Белебей провел их к темной, уходящей вверх соляной горе.

– Тут производилась отвалка. Видите – вся стена разворочена. Там, наверху, бурение. Мы сейчас как раз под вашим домом.

Он оглянулся: в дальнем углу залы горели огоньки цигарок.

– Разрешите, я вас оставлю ненадолго. Мне нужно передать десятнику распоряжение.

Чуть он скрылся, Лютый воскликнул:

– Ну, теперь меня никто не остановит. Я влезу в эту пещеру. Я, наконец, не могу больше.

И он полез на гору.

Франя напрасно останавливала его: он карабкался вверх по соляной горе. Было совсем темно. Художник стер ладони и колени о соляные глыбы и, когда совсем устал, увидел впереди огонек. Он полез в дыру, к огоньку.

Оттуда раздался голос:

– Кто лазиит? Тут струи.

Струи – это трещины в соляных громадах; стопудовые глыбы чуть держатся тут, они готовы отвалиться от малейшего толчка. Художник не знал этого.

– Кто лазиит? – повторил голос.

Лютый поднял голову, чтобы ответить, и макушкой коснулся нависшей над ним глыбы.

IX

Белебей подошел к ничего не знавшим еще рабочим у клети и спросил:

– Товарищ Олейников наверху?

– Только поднялся, – отвечал рабочий, – минут пять. Здравствуйте, товарищ Белебей.

– Здорово. Подымите меня, товарищ.

На земле он твердым военным шагом пошел в контору. Бывшему начальнику партизанского отряда не приличествует скрывать свою вину.

Олейников был в конторе.

Он поднял глаза от бумаг на Белебея, и брови его сдвинулись.

– Что случилось?

Белебей отрапортовал по-военному:

– Товарищ управляющий, ваша супруга погибла по неосторожности. Произошел обвал. Виновник – я, потому что оставил их одних на минуту.

– Почему вы ее оставили?

– Надо было передать ваше распоряжение десятнику.

– Тогда вы не виноваты. Она сама виновата. Никто не виноват.

Олейников встал и вышел из конторы.

Оставшись наедине с техноруком, Белебей замолк.

Технорук спросил его:

– Послушай, она наверняка погибла?

Белебей раздумывал:

– Я, товарищ Вырубов, сюда торопился, чтобы первому на себя донести. А было так: говорю я с десятником Смурым, а оттуда, где я их оставил, вдруг слышу грохот. Ну, думаю, оставил их одних – они в гору и полезли, а там – струи. И сюда бегом. Дело несомненное, товарищ Вырубов.

– Несомненное, – отвечал технорук.

А управляющий рудником Олейников шел по поселку домой. Он шагал как автомат, держался прямо, не сутулясь.

Из ближайшего садика выбежала рыжая собачонка, чтобы залаять, но, почуяв знакомый запах, завиляла хвостом. Из ворот следующего домика выскочил огромный белый пес, распахнул пасть и, словив муху, побрел назад. И так до самого футбольного поля собаки униженно виляли хвостами управляющему соляным рудником Олейникову.

На футбольном поле босоногие мальчишки, в драных штанах и грязных рубашонках, с визгом крутились вокруг мяча и кричали друг другу:

– Бей по голу! Бей по голу!

Олейников прошел мимо, не слыша и не видя их, с немигающими, как у автомата, глазами. Он шел домой.

За футбольным полем – будущий театр, а дальше – аллея белых акаций до самого дома технорука. Вот и дом технорука. А вот и крыльцо управляющего рудником.

Олейников взошел на крыльцо, вытащил из кармана черного кителя ключ, отворил дверь, переступил порог, последним усилием захлопнул дверь, и тут механизм автомата испортился: Олейников свалился без сознания на пол.

Он очнулся на кровати. На лбу его лежало мокрое полотенце. Рядом, на табурете, сидела Франя.

Олейников сказал:

– Ты жива?

Франя отвечала:

– О твоем обмороке знаю только я. Я на крыльце отпустила технорука. Я не лазила на гору и осталась жива.

Франя не сказала мужу, что художник Лютый погиб.

Она осилила мужа.

Она видела его лежащим на полу без сознания – из-за нее.

И теперь только она поняла по-настоящему: брат Гриша застрелился. Ей стало жалко брата, и она расплакалась.

– Не надо, – сказал Олейников.

И Франя утерла слезы, глянула искоса на Олейникова и улыбнулась: на юге человек – что подсолнух, всегда воротит голову к солнцу.

– Теперь все, все должно быть хорошо.

Олейников скинул с головы мокрое полотенце, встал с кровати и зашагал по комнате – не так, как обычно, а на этот раз засунув руки глубоко в карманы черных штанов и слегка опустив голову.

Потом он поднял голову и остановился перед Франей.

– Ты должна знать: если бы ты погибла, я бы теперь уже совершенно успокоился и пошел бы на работу. Никакая катастрофа не собьет меня с моего пути, даже твоя смерть.

Франя покорно слушала. Она простила Олейникову все за одно слово «даже».

X

Управляющий соляным рудником Олейников терпеливо разъяснил приглашенному из города художнику план работ по росписи стен театральной залы.

– На стенах должно быть шесть картин. Искусство должно показать рабочему смысл того, что он делает. Поэтому картины должны быть вот какие: первая…

И он повторил точь-в-точь то же самое, что говорил уже художнику Лютому.

Потом он подал художнику руку, повернул круто и пошел через футбольное поле к конторе рудника. На нем сегодня клеенчатый, от пыли, плащ: ветер нес над степью черные сухие вихри.

Из конторы он пошел домой, где его уже ждал приготовленный Франей обед. Он так условился: обед – в четыре часа дня.

После обеда он удалился к себе в комнату и лег на кровать. Для полного отдыха он, прежде чем лечь, взял со стола «Строительную механику» Нижинского и развернул книгу на любимейших страницах описания испытательной машины – машины Эмери.

Машина Эмери определяет с одинаковой точностью силу, которая ломает железную штангу, и силу, которая рвет конский волос.

Откинув книгу, управляющий рудником Олейников думал о том, что хорошо бы механизировать в человеке все, кроме мысли: все чувства, ощущения, желания, – так, чтобы машина не только работала за человека, но и радовалась и страдала бы за него. Тогда огромная испытательная машина – машина Эмери – определит силу, которая ломит человека. Освобожденная мысль сможет холодно разъять механизированную жизнь, отделить радость от страдания и уничтожить страдание.

Надо до тех пор держать в плену все, кроме мысли, пока всякая возможность страдания не будет устранена. Тогда можно будет разбить машины, освободить чувства и желания, потому что из машин, созданных и уничтоженных человеческой мыслью, вырвется одна только радость.

1923

Однофамильцы

I

Портной Чебуракин допил бутылку и, вдруг рассердившись неизвестно почему и на кого, швырнул ее в открытое окно на улицу.

«Не попало ли в кого?» – подумал он тут же со страхом и надеждой.

Он сел на подоконник и оглядел белую, еще не темную улицу. Никто и не видел, как вылетела из окна и разбилась бутылка. Осколки ее тихо поблескивали в пыли, готовя раны босым ногам прохожих. А прохожих не было. Только на ближайшем углу молча, с непокрытой головой стоял нищий в солдатской гимнастерке и рваных коричневых штанах.

Он держал в руке шапку, ожидая подаяний.

Портному стало томительно скучно. Он злобно крикнул нищему:

– Чего ты, дурак, торчишь тут? Не видишь разве – нет никого и не будет?

Нищий обернулся туда, откуда шел голос, и увидел лицо портного, выглянувшего из окна.

Лицо было плоскоскулое, обросшее рыжей щетиной.

– Чего глядишь? – заорал портной. – Тоже – нищий! Разве так просят? Сукин ты сын, а не нищий!

– Вы ко мне? – осведомился нищий.

– Нет! – озлился портной. – Я к генералу Врангелю!

Нищий глядел на него пустыми, голодными, непонимающими глазами.

– Иди сюда! – приказал портной. – Живо! Ну?

Нищий покорно кинулся к нему.

Портной командовал:

– Лазь прямо в окно – чего зря дверь ищешь?

Портной Чебуракин жил в первом этаже. Нищий влез в окно и очутился в маленькой комнатке, где все – от развешанных по стенам толстовок до обрезков сукна на полу – выдавало профессию хозяина.

Уронив шапку, нищий опустился на стул.

Портной критическим оком оглядывал гостя.

– Тоже человек, – усмехнулся он. – Туда же, в нищие, прется. Это дело требует ума. Я вот нищего знал – так это был голова! Отлично зарабатывал. Разбогател. Теперь магазин держит. А почему? А потому, что с умом к людям подходил. Это дело знать надо. А ты? Да ты еще, может быть, и голоден?

– Со вчерашнего дня не ел, – тихо подтвердил нищий. – Мне хоть бы хлеба немного. Я в порту тут был грузчиком, да силы мало, и вот неделю уже без работы хожу…

Портной с искренним презрением смотрел на гостя.

– А еще нищенствовать берешься! – корил он. – Уж служил бы где-нибудь, коли бог убил, а то туда же – в нищие!

Нищенство, очевидно, в воображении портного было одной из самых выгодных и почетных профессий, требующей большого ума и ловкости.

– Вот я, например, – продолжал портной. – Я дело имею, вот позволить себе все могу, потому что человек, не гнида… А ты? Ну, чего ты ко мне приперся? Кто тебя звал? Чего тебе надо?

– Вы же меня сами позвали, – робко отвечал нищий, – вот я и пришел….

– Позвал! – воскликнул портной. – Это когда же я тебя позвал? На черта ты мне нужен! Да я и не знаю, кто ты такой!

Нищий не слушал его и вздыхал.

– Вот ведь смешно как бывает на свете. Имею среднее образование, шофером был в автомобильной роте, а вот – такое несчастное положение…