Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Михаил Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Вернувшись, он окликнул его и в дверях пропустил вперед.

Антоний шагнул через порог. Большая лампа-молния, висевшая под потолком, освещала знакомые портреты вождей на стенах, плакаты и лозунги, которые могли бы рассеять всякое беспокойство и не у такого доверчивого человека, как он. За небольшим деревянным столом сидел человек в красноармейской форме.

– Здравствуйте, – сказал Антоний. – Я вам не помешаю?

Но человек даже головы в ответ не поднял, дописывая какую-то бумагу. Дописал, отодвинул и взглянул на Антония.

– Почему вы хотели бежать за границу? – осведомился он.

– Бежать? Куда? – удивился Антоний. – Разрешите познакомиться. Я – Антоний Борчевский, сын комиссара Борчевского…

– Так, так, – перебил непонятный человек. – Вы позорите память вашего отца. Вы должны были работать в военном комиссариате?

– В военной канцелярии. Да, в канцелярии военного комиссариата. Меня вызвал брат, прислал денег, я нанял лошадь до станции… У меня мать умерла от тифа…

Антоний замолк в растерянности.

– Так, так, – человек, которого Антоний счел следователем, говорил с едва заметным акцентом, – так. Но вы не ответили мне на вопрос о причинах вашего желания бежать за границу.

– Это какое-то страшное недоразумение! – возмутился Антоний. – Я – сын комиссара Борчевского и ехал к брату, чтобы работать в военном комиссариате. Так, товарищ, нельзя же, право… Вот товарищ может подтвердить…

И он обернулся к Ильюсю.

– За границу лошадь нанимал, – промолвил тот кратко.

– Как вам не стыдно! – воскликнул Антоний. – Ничего подобного! Он врет!

В первый раз в жизни он сталкивался с такой наглой ложью – и весь дрожал от возмущения.

– Нам все известно, – сказал следователь. – Своими увертками вы только ухудшаете свое положение.

И вновь повторил:

– Вы позорите память вашего отца.

– Но, товарищ…

– Довольно! Может быть, вы образумитесь к утру. В камеру!

Ильюсь тронул Антония за локоть. Лицо у него было спокойное. Он слегка улыбался. В двери он снова пропустил юношу вперед. Затем Антонию пришлось выдержать тщательный обыск. Револьвер, захваченный им из дому, у него отобрали.

В камере, то есть в чулане, куда Ильюсь запер Антония, было темно и тихо. Антоний опустился на пол и заложил меж поднятых к подбородку колен руки – ладонь к ладони. Так он сидел – ошеломленный, возмущенный, уверенный только в одном – что он неповинен в преступлении, в котором его обвиняют. И он был потрясен встречей лицом к лицу с такой клеветой, такой ложью, которой ему не приводилось еще встречать в жизни.

Вдруг полоса света легла на пол: дверь медленно, без скрипа, отворилась.

Антоний вскочил.

У порога стоял Ильюсь.

– Напугался? – спросил он. – Решили помиловать тебя. За папашины заслуги. Прошение тебе надо подписать. Вот тебе карандаш чернильный. Помусоль.

– Как вам не стыдно так оболгать меня! – воскликнул Антоний. – Вы прекрасно знаете, что я нанимал лошадь на станцию. Зачем вы лгали?

– Ты бумагу прочти, – отвечал Ильюсь. – Я тебе посвечу.

И он придвинул фонарь.

– Вот видишь? «Заявляю, что Илья Грачев оболгал меня, и поэтому я больше дела с ним иметь не хочу». Следователь, добрая душа, вписал. Не поверил мне.

– Как стыдно! – сказал Антоний, подписывая это по всей форме составленное прошение. – Я никак не мог ждать от вас такой… такой лжи!

Ильюсь удалился и очень скоро вернулся обратно.

– Собирайся в дорогу, – сказал он. – Тебя Ядя повезет. Считаешься теперь проверенным. Только следователь проститься с тобой хочет.

Он повел Антония к следователю, и тут новая неожиданность ожидала Антония.

Та же большая лампа-молния висела под потолком, но она освещала совсем не те портреты, что были раньше. Какие-то чужие усатые рожи глядели, усмехаясь, со стен на юношу. Плакаты и лозунги исчезли. Офицер в канареечной форме сидел за столом. Это был тот же самый человек, которого Антоний принял за следователя, но это был чужой человек, как все чужое было здесь теперь, в этой горнице.

Антоний побледнел и не мигая глядел на офицера.

– Хотели вы или не хотели, – начал тот, улыбаясь, – а вы за границей. Вы понимаете теперь, что попали не в родное Чека? У нас вы так откровенно не подтвердили бы то, что, впрочем, нам и без того было известно. И прошение не подписали бы. Не правда ли? Но мы на вас не в обиде. Мы будем друзьями и отпустим вас на родину. Уезжайте, работайте, будьте счастливы. Мы просим от вас только несколько услуг, раз уж вы к нам заехали. Несколько небольших услуг – и никто никогда не узнает о вашем приключении. Итак, вы должны давать нам кое-какие данные…

Антоний хотел ответить, оборвать офицера, но смог промолвить одно только слово:

– Нет.

– Но будьте благоразумны, – продолжал офицер. – Ведь я вас сюда не звал. Вы сами приехали. Или, может быть, вас силой затащили?

Он сделал паузу.

– Ведь нет? А по дороге вы могли заподозрить, что вас ведут через границу? Так? Но вы пошли? Но вы, значит, сами хотели попасть к нам? Мы совсем не хотим ссориться с вами. Но вам же будет хуже, если вы пожелаете ссоры. Вот у меня ваше прошение, в котором вы жалуетесь на Грачева, не хотите больше иметь с ним дела. Но, значит, вы до того имели с ним дела? Так? А Грачев – наш крупный разведчик и вербовщик. Не вы первый из наших агентов жалуетесь на него. Ссоры между сослуживцами – они часто бывают… Вы у себя на родине никак не сможете оправдаться. Ведь если вы пожелаете поссориться с нами, то мы в порядке добрососедских отношений с вашей страной передадим эту вашу записку пограничникам…

– Вам никто не поверит! – вскрикнул Антоний.

– Посмотрим, – отвечал спокойно офицер. – Обязательно поверят, и вас ожидает большой позор. «Ложное Чека» мы применили в первый раз. Кто же вам поверит, что, подписывая, вы не знали, где находитесь?

Он помолчал.

– Все будет очень секретно, – продолжал он затем. – Никто ничего не будет знать. И много выгоды. Вы все равно уже наш, вы в моих руках, в любой момент я могу передать ваше признание о связи с нашим разведчиком. Если ваш брат узнает, что сын комиссара Борчевского имел связь с нашим вербовщиком и разведчиком, он отречется от вас, он вас самолично расстреляет, как шпиона… Вас ожидает позор, от которого вам никак не избавиться. А несколько небольших услуг, даже только одна услуга нам – и вы навсегда забудете об этом приключении и будете свободны и счастливы.

Все это было очень похоже на сон. Голос офицера настойчиво, как бред, бил в уши.

– Сын героя! – говорил офицер. – К такому есть особое доверие. Кто вас заподозрит? Ваш брат, как удалось выяснить господину Грачеву, тоже сражался в Красной Армии… Какой позор ожидает вас, если узнают о ваших сношениях со шпионом! Ну? Решайтесь!

– Нет, – повторил Антоний хрипло.

Он казался старше теперь. Лицо его осунулось, и глаза угрюмо глядели из-под длинных ресниц.

– Все равно придется вам согласиться, – промолвил офицер.

Приведенный обратно в камеру, Антоний растянулся на полу ничком и, закрыв лицо руками, заплакал, – все-таки ему было только восемнадцать лет. Ему было жалко себя. Все было бесстыдно, бесчеловечно здесь. Он вдруг свалился на дно грязной ямы, и ему суждено здесь погибнуть, в этой вонючей лжи. Теперь он лучше, чем раньше, понимал ненависть отца и брата. Отец, окруженный белогвардейцами, застрелился, чтобы не попасть в плен. Но у отца был револьвер… И он не подписывал позорной бумаги.

Антоний поднялся. Он дрожал в необычайном возбуждении, выискивая хоть щель, чтобы бежать отсюда. Было темно и тихо. Неужели еще вчера он мог радостно думать о будущем? Не может быть! Страшней того, что с ним случилось, не бывает на свете.

Он должен вырваться отсюда. А если удастся ему вырваться, то на родине никакая клевета не опорочит его. На родине победила правда. И такая любовь к родной земле охватила его, какой он тоже не знал раньше. Он расскажет все безбоязненно. Он ничего не скроет. И товарищи отбросят ложь врагов.

Не было ни окна, ни щели. Бежать невозможно. Значит – смерть.

Антоний не знал, что убивать его не намерены. Он думал, что ему предстоят пытки или расстрел, когда утром его вывели из чулана.

Ильюсь привел его к своей хате и оставил тут с Ядей. Сам пошел запрягать.

И вдруг Ядя подбежала к нему. Черный завиток выбился из-под шапочки ее на висок. Она шепнула:

– Бежим!

И потащила его за собой к озеру.

– Спаси меня от Ильюся! Уведи в Русь!..

Антоний, не раздумывая, побежал к озеру. Поскользнулся, чуть не упал, тронул кончиком пальцев лед и вновь припустил за Ядей, которая, конечно же, знает дорогу лучше его.

За холмом, на склоне, Ядя замедлила бег, остановилась, прижала руки к груди, и кисти тонких рук ее обнажились над рукавицами. Дышала она трудно и торопливо.

– Спаси меня, – прошептала она. – Ильюсь меня убить хочет.

Она внезапно прижалась к нему, и тут Антоний совершил движение почти инстинктивное, не сразу осознанное им, основанное на том, что он уже никому и ничему здесь не верил, – он вынул револьвер из кармана ее шубки и зажал в руке. Он все время высматривал оружие и, должно быть, ощутил револьвер в ее кармане, когда она прижалась к нему.

Ядя нежно и спокойно улыбнулась.

– Бери, – сказала она. – Я б сама дала тебе. Бежим!

И они быстро заскользили по озеру.

На бегу Антоний оглянулся и увидел, что позади, на вершине холма, показался Ильюсь. Он был на лыжах. Покатился по склону, завернул в сторону очень ловко и остановился. Значит, увидел беглецов и будет стрелять.

Этого человека Антоний ненавидел так, как никого еще не доводилось ему ненавидеть в жизни.

Ильюсь задумчиво глядел на советские леса. Яде должно удаться дело. Она прильнет к этому мальчишке и на той стороне будет хорошей лазутчицей. Если мальчишка не станет агентом, если выкрутится, она все равно останется. Все было сговорено точно. Она будет бегать к нему, а он – к ней. Не в первый раз совершает она такие экскурсии. Потом опять перекинут ее на другой участок. Ильюсь любил свое дело и гордился тем, что ему поручено было раскинуть сеть агентов здесь до самого города. И он стоял, оглядывая советские земли, как свои. Он был хозяином там раньше – винокуренный завод, пахота… Рано или поздно все вернется к нему обратно. Он поднял револьвер, чтобы наверняка промахнуться, – надо ж показать, что он хочет пристрелить беглецов.

И вдруг раздался выстрел. Антоний, остановившись и внезапно подняв револьвер, выстрелил в Ильюся. Стрелял он хорошо и метко.

Ильюсь пошатнулся.

– Измена! – крикнул он.

Вторая пуля свалила его, и он покатился по склону. И последней его мыслью было: «Ядя, изменница, отдала револьвер мальчишке». Он судорожно хватался за оледеневшую землю и падал… Одна лыжа, сорвавшись с его ноги, скользнула вниз, сразу перегнав его.

Ядя оглянулась на выстрелы и осталась недвижима. Бормотала только:

– Матка бозка ченстоховска, крулева неба и земли, змилуйся надо мной! Неповинна!

Все произошло внезапно и неожиданно. Ильюсь! Ее Ильюсь убит, мертв. Неужели убит? И она бросилась туда, где чернело его тело. Но Антоний крепко схватил ее за руку и потащил в лес.

Ядя, вырываясь, шипела:

– У, холера, замордовала б!..

И замахнулась свободным кулаком.

Лицо ее было изуродовано злобой.

Они были уже на той опушке, где ждали Ильюся дровни с пустыми – после сдачи контрабанды – мешками. Значит, это еще не граница, а может быть, начало нейтральной зоны. Граница в тот, двадцать второй год не охранялась еще так крепко, как сейчас.

Антоний притащил Ядю в глубь леса и тут вновь выстрелил. На тревогу примчались пограничники, и Антоний сдал им разведчицу.

В комендатуре он рассказал во всех подробностях все, что случилось с ним. Не утаил, конечно, и прошения, которое подписал столь неосмотрительно.

Труп Грачева на озере, виденный пограничниками, подтверждал его слова. Все же была произведена тщательная проверка всего его рассказа. Все оказалось правдой, и Антоний отправился к брату. Он получил даже благодарность за первое свое задержание – за привод искусной лазутчицы Ядвиги Валевской, а также за уничтожение крупного шпиона Ильи Грачева.

Об этом случае Антоний перестал через некоторое время рассказывать, потому что мало кто верил ему. Происшествие это казалось иным людям неправдоподобным, и некоторые даже считали, что Антоний просто хвастается. Кроме того, после этого случая Антоний вообще стал не очень разговорчив.

1937

Экзамен

Желтизна осени побеждала летнюю зелень. Листья кленов краснели. Большой мокрый подберезовик рос на самом виду, у дорожки. К его широкой скользкой шляпке прилипли две зеленые травинки. Он казался очень усталым, этот старый гриб. Работники комендатуры, проходя мимо, даже не глядели на него. Масленников чуть не задел его ногой, но тоже не нагнулся и не сорвал. Низкорослый, с чуть кривыми ногами, Масленников исподлобья оглядывал мокрый сад.

Рюмин молча шагал рядом с ним. Изредка он, щурясь, косил глазом на своего нового начальника, словно подкладывал ему этот мокрый и невкусный кусок земли и выжидал: а ну, как тебе это понравится? Был Рюмин выше Масленникова на голову и лет на десять моложе. На обоих поверх шинелей надеты брезентовые плащи.

Несколько дней подряд сыпал дождь: он то брызгался чуть ощутимыми струйками, то в бурных порывах ветра хлестал мощно и шумно. Скрипели, качаясь, тонкоствольные березы, и шелестела опадающая листва. Осенними запахами был полон воздух.

Лошади ждали за оградой.

Масленников надвинул капюшон на брови и без напряжения сел в седло. Это движение понравилось Рюмину.

Небо серой, без дыр, шапкой накрыло заболоченный лес. Ливень бил в лица. Сплошные потоки воды изливались на землю. Не дорога, а прямо река какая-то плескалась под копытами лошадей. Это был потоп. Через каких-нибудь четверть часа оба – и Масленников и Рюмин – имели такой вид, словно их только что вынули со дна моря. Это был не дождь, это было черт знает что такое!

Лес расступился наконец, и у опушки открылся дом. Перед крыльцом забывала летнюю пышность отцветающая клумба.

Часовой шагнул навстречу.

Рюмин отступил за спину Масленникова, и часовой, быстро сориентировавшись, отрапортовал новому начальнику.

Выскочил на крыльцо начальник заставы и тоже отрапортовал. Масленников пожал ему руку и вошел в дом.

Койки убраны аккуратно. Все чисто. Даже занавески на окнах!

В ленинском уголке Масленников внимательно прочел названия всех книг на полке и в шкафу. Потом тронул свои светлые густые усы над тонкой губой и повернулся к начальнику заставы:

– В обход!

Тучи нависли низко. Никакого просвета. Дождь такой, что, кажется, вся земля скрыта в сплошном облаке.

Вновь надвинуты капюшоны на головы.

Из домика, что присел рядом с большим домом заставы, выглянула женщина. Начальник заставы улыбнулся ей и кивнул головой.

– Жена? – спросил Масленников.

– Жена, товарищ начальник.

– И дети есть?

– Девочка.

Начальник заставы оказался не из разговорчивых. Или, может быть, он такой с малознакомыми людьми? Он шел широким и ровным шагом опытного, привычного ходока.

– Я хочу пройти к дозорке прямо через лес, – сказал Масленников.

– Трудный путь, товарищ начальник. Троп нету. Болота.

– Боитесь заблудиться?

– Я? Заблудиться? – И начальник заставы весело рассмеялся. – Да ведь это ж мой участок! Как можно, товарищ начальник! Да вам-то не будет ли трудно?

Если б не искренняя забота в его голосе, Масленников, наверное, оскорбился бы. Трудно? А попробовал бы этот молодец побродить по Карельским болотам!.. Попробовал бы отхватить там сто, а то и все двести километров! За кого его тут принимают?

Рюмин не выдержал наконец собственного молчания. Он разразился потоком слов:

– Ох и путался же я тут раз! То есть еле выбрался! Мальчиком еще был, – я же тут родился! Ну и болота же тут! Прямо неслыханно! Ну теперь уж я, как столько лет прослуживши… Только не трудный ли вам будет здесь путь, товарищ начальник?

Масленников, не отвечая, свернул с дороги в лес, провалился по колена, вытянул правую ногу, шагнул, провалился, вытянул левую и вновь шагнул. Дальше двинулся осмотрительней, внимательно присматриваясь к каждой кочке.

Лес был красноватый. Или розовый. Или, может быть, этот лес лучше всего назвать желтым. Но стволы тонких берез – самого нежного, молочного, белого цвета, впрочем с крупными черными родинками на коре. Какой бы цвет ни господствовал в лесу, во всяком случае – это был коварный лес. В таком лесу даже пальцы ног научаются видеть и слышать. И куда ни глянешь – все одно и то же: березняк, ржавые листья, мшистая проседь на кочках, разросшиеся старые грибы, наглые, как утки на пограничной реке, утки, которые знают, что их нельзя бить, потому что пуля нарушит границу. И красная брусника. И вода, то разливающаяся небольшими озерками, то стерегущая под вязкими кочками.

– Видите? – спросил начальник заставы.

Масленников понял и ответил отрывисто:

– Конечно.

Конечно, он видит бойца, маскирующегося вон там, в секрете.

Что за вопрос! Он прекрасно видит, что лес полон секретов.

Масленников шагал по лесу, сворачивая то влево, то вправо, описывая круги и параболы, не смущаясь нисколько тем, что то и дело проваливался в болото. Казалось, он задался целью навсегда остаться здесь. Он явно считал, что тут нет непроходимых мест. Вдруг он спрашивал начальника заставы:

– А что, если направо двинуть? А вперед? А где граница? В каком направлении дозорка? А застава?

Начальник заставы внимательно отвечал, сам того не замечая, что держит экзамен. И они шли вправо, вперед, назад, влево, еще раз вправо…

Это длилось неизвестно сколько времени.

Рюмину начинало казаться, что вновь, как в детстве, он заблудился в этих проклятых местах. А начальник все кружит и кружит по лесу, словно нарочно хочет запутать своих спутников. Ну, таких, как он да начальник заставы, не запутаешь. Да и лес весь в секретах. Ух, и населен же лес! Неопытный глаз и не заметит бойцов, а как столько лет прослуживши… Ох и до чего же известна Рюмину здесь каждая кочка!

И вдруг начальник повернул решительно, и они выбрались на дозорную тропу. Уф! Из-за дерева вышел безусый часовой. Он четко отрапортовал, и глаза его пронизывали нового начальника с нескрываемым любопытством. Глаза были черные и сверкали оживленно. Затем он вновь исчез.

– Устали, может быть, товарищ начальник? – осведомился начальник заставы испытующе. – Может быть, домой?..

– На стык с соседним участком!

До стыка – еще не меньше семи километров. А потом – сколько еще назад до заставы!

Они шагали, понимая уже, что идет между ними некое соревнование, что взаимно они проверяют друг друга. Они шли молча, быстрым шагом, и часовые глядели на них из-за кустов и деревьев. Лес десятками внимательных, ничего не пропускающих глаз проверял своего начальника, следил, хорошо ли изучает он свой новый район, и березы, как сигнальщики, махая ветвями, нарочно, казалось, сбивали с пути, испытывая.

– Ну и ходок же вы, товарищ начальник! – не выдержал наконец начальник заставы.

– Вы устали?

Вместо ответа начальник заставы только прибавил шагу. Рюмин еле поспевал за ними. Он испугался налетающей усталости, и этот внезапный страх сразу взбодрил его. Не может случиться такого позора!

Граница делила лес. Там, вправо, – чужая страна. Оттуда завернула вот эта речка, и дальше уже она, заросшая осокой и камышом, обозначала границу. Вышка. На вышке часовой.

Здесь стык с соседним участком.

Здесь они остановились. Молча глядели они на тот берег, туда, где неподвижно чернела фигура чужого солдата. Так постояли они некоторое время, а затем повернули обратно.

– Этот угол леса я тоже хочу обследовать, – озабоченно промолвил Масленников.

Он взглянул на своих спутников.

– Вы в силах еще? Не трудно вам будет?

Дождь затихал. Он больше не нужен. Ясно, что новый начальник выдержит любое испытание. Он спрашивал так, словно это вполне естественно и всем известно, что он опытней и выносливей своих спутников. И он словно только сейчас заметил, что начальник заставы и Рюмин обрызганы грязью и мокры с ног до головы.

– Бедные вы! – промолвил Масленников и улыбнулся. – Как же я вас замучил!

– Есть обследовать этот угол леса, – отвечал начальник заставы и свернул в лес…

Темнело уже, когда они вышли на дорогу к заставе.

– Жена и не ждет меня сегодня, наверное, – говорил начальник заставы. – Она, Марья Дмитриевна моя, никогда уж не спрашивает, когда вернусь. Чуть тревога – сама оружие подает и не спрашивает. Жена у границы – это, товарищ начальник, сами понимаете… тоже женаты… Бывало…

Начальник заставы оказался теперь очень разговорчивым. Они беседовали теперь так, словно давно и насквозь знали друг друга.

Поздней ночью, отдав лошадь, Масленников шел садом к зданию комендатуры. Может быть, он опасался раньше, что с новыми, незнакомыми людьми на новом месте не случится уж такой дружбы, какая была там, далеко, в Карелии. Он не помнил теперь, были у него такие опасения или нет. Он нес в себе весь этот исхоженный сегодня сырой и мокрый кусок земли, поворачивал его так и сяк, обдумывал и обсуждал. Это был кусок той земли, на которой росло счастье людей, и он привык охранять ее, как лучшую надежду и мечту, с напряженной страстью человека, не любящего распространяться о своих чувствах.

Быстро шел он по саду и не заметил, как под ногу ему попал морщинистый, как усталость, подберезовик. Наступив, он раздавил его.

1938

Любовь коменданта

Комендант был громадный белобрысый мужчина. Серые глаза его глядели из-под почти незаметных бровей насмешливо и добродушно. Он не отличался особой разговорчивостью, как и полагается капитану пограничных войск. Но болтливых людей он любил: они производили веселый шум, в котором сам он мог спокойно молчать и улыбаться. И когда человек ему нравился, он характеризовал его кратко: «Чудак».

В работе он отличался спокойствием и точностью и того же требовал от других. Однажды молодой связист влетел к нему с рапортом:

– Товарищ комендант, в бензинохранилище вспыхнул пожар. Пожар…

Связист запнулся в ужасе от собственных слов и закончил:

– …аннулирован.

– Ликвидирован, – поправил комендант, даже позы своей не изменив.

И наутро отдал приказ о снятии связиста с должности.

– Не соответствует назначению, – сказал он.

Он бы не поступил так строго, если бы не выяснил, что бензинохранилищем связист назвал пустую бутылку из-под бензина, которую повар подобрал в саду. Чтобы рассмотреть, что это такое попалось ему в руки и не пригодится ли эта посуда на кухне, повар зажег спичку, и бензинные пары вспыхнули на миг, решительно никому не причинив вреда. Вот это связист и назвал пожаром.

У коменданта был пес, по кличке Маяк, не раз получавший на выставках призы. Пес был обучен брать человека в плен. Он был обучен кидаться на врага молча, чтобы тот, чувствуя клыки в миллиметре от своей шеи, терял всякую бодрость и подымал руки кверху, сдаваясь.

Подразделение коменданта выходило на первое место по соревнованию, показатели по всем видам подготовки были в его подразделении наилучшие, когда в поведении коменданта обозначились некоторые отклонения от обычной нормы. Появилась некоторая щеголеватость и подтянутость в его повадке, несколько раз по телефону из Ленинграда его спрашивал женский голос, и, наконец, комендант стал интересоваться стихами, беря книги у помначштаба, комсомольца, который был самым главным поклонником поэзии в комендатуре. Вкусы у коменданта оказались несколько отсталые, – ему очень понравился Надсон, и, возвращая стихи Надсона комсомольцу, комендант сказал про автора:

– Чудак.

Комсомолец поспорил с комендантом о литературе и даже удивился, как это человек во всех отношениях передовой, умный, в художественной литературе обнаруживает вкус к старым формам. Но, может быть, именно это неожиданное отставание коменданта и заставило комсомольца догадаться, что начальник его влюбился. И догадался помначштаба совершенно правильно.

Комендант полюбил девушку, работавшую в Ленинграде, в управлении, и решил на ней жениться. Но девушка эта была городская, и комендант несколько беспокоился, не стоскуется ли она в трудных условиях пограничной жизни.

Однажды он приехал в Ленинград со своим псом, чтобы отвести его на выставку. Он зашел к своей возлюбленной к концу служебного дня, чтобы вместе отправиться дальше. И предупредил ее:

– Пожалуйста, Лиза, не берите меня под руку. Мой Маяк этого не любит.

– Замечательно, – ответила Лиза, с восхищением глядя на пса. – Он так предан вам?

Они вышли из управления и медленно двинулись по улице, полной в этот час возвращающихся со службы людей.

Не успели они сделать и тридцати шагов, как Лиза воскликнула:

– Я, конечно, забыла свою сумочку! Я сейчас!..

И она схватила коменданта за руку, потянув его обратно.

В тот же миг она повалилась на тротуар под тяжестью огромного пса. Маяк навалился лапами на ее грудь, и Лиза увидела прямо перед собой его смертоносные клыки.

– Руки вверх! – приказал комендант.

Подняв руки кверху, Лиза сидела на тротуаре, спиной прижавшись к стене, в таком ужасе, какого никогда в жизни не испытывала.

Комендант, не обращая внимания на изумленных прохожих, глазевших на это внезапное зрелище, вынул револьвер и дулом направил его прямо на свою возлюбленную.

Неожиданное поведение жениха потрясло девушку не менее, чем страшный рывок его пса.

Комендант задержал ее по всей форме и повел в управление.

В подъезде пес успокоился: здесь были бойцы, которые уже не позволят врагу убежать.

Здесь комендант сказал своей возлюбленной:

– Возьмите свою сумочку, Лиза, но, пожалуй, я к вам зайду после, без собаки. Сейчас я пойду один. Вы очень забывчивы, Лиза: я вас предупреждал, что не надо брать меня за руку.

– Можете совсем не приходить, – ответила девушка.

Тогда он догадался, что, может быть, ей остался непонятен его совершенно естественный и неизбежный поступок.

– Простите, дорогая Лиза, – промолвил он дрогнувшим голосом. – Я должен был арестовать вас, чтобы не потерять доверие Маяка. Он обучен определенным образом, и, если б я приказал ему оставить вас в покое, он мог бы разучиться. Пусть он знает, что если меня схватил за руку незнакомый, то надо кинуться и брать в плен. Это нужно на границе. Как же я мог не задержать вас?

Все это было очень убедительно, но девушка ответила:

– Больше можете не приходить. О собаке подумали, а обо мне – нет.

Впервые она увидела в глазах жениха растерянность. Если она не поймет пограничных забот на таком пустяковом эпизоде, то что же может случиться при более серьезных происшествиях?

Она улыбнулась и произнесла его любимое слово:

– Чудак!

Они поженились. Только Надсона она решительно отвергла. По ее мнению, к пограничной жизни больше подходил Маяковский.

1938

3

Алеша Сапожков

Дар Валдая

Это был грузовик. Полуторатонка. Начальник машины носил в петлицах три квадратика – воентехник первого ранга. Розовощекий веселый человек. Он сидел на ступеньке машины, а рядом с ним – худощавая женщина с очень утомленным лицом. Немолодая костлявая женщина в стареньком драповом пальто. Над ними, в кабине у руля, дремал шофер-красноармеец.

Начальник машины тихо говорил:

– Рассуждали, рассуждали, а пришли ни к какому выводу. Ладно. Между прочим, я не возражаю. Только знай: разрешение имею на всю семью до Тихвина на машине. Командование сказало – «увози».

Он встал и росту оказался солидного. Женщина по-прежнему сидела согнувшись, упершись острыми своими локтями в жесткие колени.

– Было бы у тебя дите, иначе рассуждала бы, – промолвил начальник машины. – А раз дити нет, оставайся, коли так упрямишься. Свидимся через месяц. Мой маршрут тебе известный, секрету нет: Тихвин, Валдай и обратно. Фашист, сволочь, какую дорогу ни оборвет, а, между прочим, Ленинграда я всегда достигну. Не поездом езжу. Ну, сестренка, целоваться пора.

Женщина поднялась, и они поцеловались – раз, два и три раза.

Темнело. Огни не зажигались в окнах огромного дома, поднявшего ввысь шесть своих этажей в этом просторном, с отцветшим садиком, дворе. Город запахнулся в непроглядную тьму, укутался в черные шторы. И тысячи зорких сторожевых глаз взирали с крыш, охраняя этот спасительный мрак. А в небе загорались ничем не затемненные звезды. Под серебристым, светлеющим, холодным небом город тонул, опускался на черное дно ночи.

Павлуша, укутанный поверх пальто и шапчонки в мамин платок, лежал в машине на мягких узлах и с интересом следил за тем, как уплывает дом. Это был не дом, а корабль. Высоченный шестиэтажный пароход. Вот он опять поплыл со всеми своими подъездами. А вот он же стоит на месте – каменный, тяжелый, неподвижный. Темный корпус его и стоит, и плывет, и заволакивается дымкой, и опять уплывает в дрему, в сон… И Павлушу укачивает на этом громадном корабле.

Вдруг Павлушу встряхнуло так, что он сразу сел. Не было ни двора, ни дома. Оказывается, Павлуша заснул, а машина шла уже по очень длинному проспекту, и слева чернела сердитая осенняя Нева, посылающая туман и холод. Ни одного огня, чернильная тьма вокруг, и только небесная далекая глубина богато расписана знакомыми узорами созвездий. Сеткой повиснув в небе, холодно светятся колючие звезды, а за ними – та же бездонная чернота. Павлуша глядел вверх на мигающие звезды, а мать спрашивала тревожно:

– Ты не ушибся?

Павлуша не отвечал, потому что опять лег на узлы и опять его приятно укачивало. Все плыло под опущенными веками, меняя очертания, и в этом послушном, одному Павлуше подвластном мире можно было увидеть все, что хочешь: и большущего кота Лариона, отчаянного драчуна, обитателя крыш и подвалов, и тетю Аню, оставшуюся в Ленинграде, и коротконогого Костю Замятина, с серьезнейшим выражением на лице, словно нужное дело делает, хватающего Лариона за хвост, и гнусавую ябедницу Настю Шерман, и Верочку… Костя и Настя уехали еще в июле, а Верочка осталась в Ленинграде. Ее папа пропал без вести за Батецкой – он был лейтенант, и Верочкина мама все надеялась, что он объявится где-нибудь, и не хотела покидать Ленинград.

А машина шла, и заботливая рука Павлушина отца вела ее. Павлушин отец, воентехник первого ранга, сменил у руля шофера, подкинувшего машину на ухабе. Машина шла вдоль Невы. Павлуша положил голову на колени матери, и девятилетняя душа его целиком доверилась родителям. Что они считают правильным, то и хорошо. А Павлушин отец счел правильным отправить свою семью из Ленинграда, предоставив своей жене решить самой на месте – работать ли ей в Ярославле, где на эвакопункте служила ее подруга, ехать ли в один из районов Ярославской области, куда уехала ленинградская школа, в которой обучался Павлуша, или направиться на Урал на завод, где до войны работал Павлушин отец. Завод этот был эвакуирован из Ленинграда на Урал еще в июле. Списались со всеми, и помощь была обещана во всех трех местах.