Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Михаил Слонимский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Официант обратился к соотечественнику на родном языке:
– Что прикажете?
– Вы русский? – осведомился усач.
– Так точно.
– Ладно, – одобрил грузный мужчина. – Я тоже русский. Дайте мне на первое консоме. И, будьте любезны, поскорей.
Поедая обед, усач брезгливо морщился. Про шатобриан сказал:
– Совсем не прожарено.
– Прожарено, как всегда, – объяснил официант.
– Значит, всегда плохо, – возразил усач, сердито взглянув на соотечественника.
И, получив картошку, спросил:
– И картошка всегда у вас такая?
– Всегда, – недоумевающе ответил официант.
Это в первый раз он видел такого нервного и привередливого едока.
Счет грузный усач проверял оскорбительно долго и внимательно.
– Ну и подвалили, – сказал он наконец, вынимая монеты из жилетного кармана.
– Счет правилен, – обиделся официант, краснея и чуть возвысив голос.
– А вы не кричите, – предложил усач, и в голосе его послышались полковничьи басовые раскаты. – Я сказал, что подвалили чего-то.
– Счет правилен, – повторил официант, принимая деньги. – Зачем вы так говорите?
– Не извольте делать мне замечания, – обозлился усач. – Получайте.
Обеспокоенный Буше приближался к столику, прислушиваясь к словам непонятного ему языка.
Усач, выложив франки, ушел не попрощавшись.
– Что такое? – спрашивал раздраженно русского Буше. – В чем дело?
– Да это так, – неохотно отвечал официант.
Он не хотел признаваться в том, что его заподозрили в нечестности. Но Буше настойчиво добивался, чтó раздражило этого хорошо одетого клиента.
– Да это к вам не относится, – объяснил официант. – Это так, личные счеты.
– Какие это личные счеты в моем деле? – совсем уже взволновался Буше. – Извольте объяснить!
– Да это, – путался лакей, – это один офицер. Он хотел даром пообедать.
– Даром пообедать? – Буше покачал головой. – Я не такой глупый. Это неправда. Этот monsieur не хотел пообедать даром. У меня есть взгляд на клиента.
– Хотите верьте, хотите нет. – И русский отошел от француза, вновь приступая к исполнению своих обязанностей. Он постарался сразу же забыть об этом пустяковом, но все же неприятном происшествии.
Буше присвистнул, задумавшись. Ему этот случай показался весьма странным. Он видел, что русский выдумывает, не хочет сказать правду. Тут что-то кроется неладное, может быть, опасное для дела. Никаких столкновений с посетителями не было до сих пор у русского. И с чего это именно с этим своим соотечественником так бранился официант? Ведь это же не первый русский клиент. И какие такие личные счеты могут быть у лакея с усатым monsieur? Все это очень странно.
Он привык, ложась спать, рассказывать жене обо всем, что случилось за день. На этот раз, раздеваясь, он делился с женой сомнениями, возникшими у него сегодня.
– Я даже знаешь что подумал? – сказал он. – Знаешь что?
– Не знаю, – отвечала жена. – Раздевайся скорей и ложись. Поздно уже.
Муж стоял у кровати – маленький, толстенький, черноволосый. Черный волос вился у него и на груди. Он присел на красное одеяло, снял носки и задумался.
– Не был ли этот офицер тем самым, которому он хотел отомстить? Помнишь, я тебе рассказывал? О пощечине?
– Вечно ты выдумаешь что-нибудь, – недовольно отвечала жена. – Ложись спать.
На следующий день Буше ни разу не подозвал русского и не заговаривал с ним.
«С этих русских все станется, – думал он. – Они все там у себя привыкли убивать друг друга. Этак он может и меня убить».
А то, что вчерашний усач не явился, как будто подтверждало предположение Буше. Может быть, официант уже убил своего обидчика? Или только вызвал его и убьет на днях? И Буше с упреком разглядывал узкую фигуру официанта, как будто этот человек обманул его и отплатил ему неблагодарностью за ласку и внимание. Русская гвардия, честь мундира, пощечина – все это превосходно, но за стенами заведения, вдалеке, в нереальности, а не в его ресторане. Ведь убийство клиента официантом, если оно откроется, скомпрометирует дело. Опасно держать при себе убийцу; Буше потеряет всех клиентов, дружба с полицией рухнет, его будут таскать на допросы, может быть заподозрят в соучастии, его честное имя будет замарано в репортерских заметках. Ужасные картины представлялись взволнованному французу: разорение, позор, крушение всей жизни! И все из-за этого русского. Нет! Это надо пресечь в корне.
Усач больше не показывался в ресторане Буше. Русский на вопросы хозяина отвечал, пожимая плечами:
– Не знаю, почему его нет.
В непрерывных сомнениях, советах с женой, страхах и волнениях прошли для Буше четыре дня. На пятый день Буше был уже вполне уверен в том, что его официант убил исчезнувшего усача. И Буше решился. Придя утром в ресторан, он выдал официанту полный расчет и на вопросы растерявшегося, недоумевающего официанта отвечал сухо:
– Вы не умеете обращаться с клиентами и привлекать их. Пятнадцать франков я вычел с вас за вино. Даром я вас угощать не обязан.
Ночью, рассказывая жене о том, что он рассчитал преступного официанта, Буше, вздыхая, говорил:
– Все-таки ты права. Я – сумасброд. Ужасный сумасброд. Ведь не только дело, а собственную жизнь – мою жизнь! – я подвергал все время опасности. Этак ведь он мог и меня убить. Но что делать! Душа у меня доверчивая, нежная, поэтическая. Вот я и попадаюсь постоянно на убийц и мошенников. А уж эти русские – это такой народ, такой народ…
С этих пор он часто рассказывал приятелям о том, как служил у него, официант, русский князь, знаменитый дуэлянт, и как этот князь признал однажды в одном из посетителей своего давнего врага и обидчика и убил его на дуэли в Булонском лесу. И он искренно верил в то, что рассказывал.
1928
Пощечина
Рудничная больница была всегда полна. На прием стекались не только рабочие, но и крестьяне ближних деревень. Часто бывало, что Иван Аркадьевич только поздним вечером возвращался домой с работы. Бывало и так, что его среди ночи подымали к больному или раненому шахтеру. Так случилось и в эту ночь. Желтое пятно фонаря расплылось за окном, и стекло зазвенело от осторожных, но сильных ударов. Распахнув окно, Иван Аркадьевич не столько увидел, сколько угадал в темноте обросшее бородой лицо больничного сторожа.
– Это ты, Кузьма?
– Троих принесли. Обвал.
– Ах, черти!.. – отвечал Иван Аркадьевич и стал одеваться.
Жена, очнувшись на миг, пробормотала: «В больницу?» – и вновь сомкнула глаза. Она привыкла к ночным вызовам. Иван Аркадьевич простучал высокими сапогами к выходу, и тьма южной ночи окружила его.
Тучи тяжелели в небе. Расстояние от дома до больницы казалось громадным.
Иван Аркадьевич не думал о том, что предстояло ему, – он вообще ни о чем не думал, он еще не совсем проснулся. Кузьма освещал ему путь. Когда доктор явился в больницу, два шахтера были уже мертвы. Третий еще дышал. Весь левый бок был смят у него, рука оторвана, нога в бедре сломана, кости черепа повреждены.
– Ах, дьяволы! – ругал неизвестно кого Иван Аркадьевич, готовя при свете вспыхнувшего электричества изуродованное, еще живое тело к операции.
Но он уже ничем не успел помочь – сердце рабочего перестало биться. Две вдовы давно плакали в коридоре больницы, теперь к ним присоединилась третья.
Исполнив все формальности, Иван Аркадьевич отправился домой. Осенний, затяжной дождь уже заливал землю. Иван Аркадьевич, нахлобучив капюшон непромокаемого плаща на брови, медленно шагал, стараясь не вытянуть ног из глубоко увязавших в грязи сапог.
– Ах, какое… – бормотал он. – Ах, какое все это!..
И показалось ему, что до сих пор он спал, а теперь очнулся и в первый раз увидел все таким, каким оно есть в действительности. И как это все ужасно! Грязное месиво под ногами, грязное месиво над головой, кровь, язвы. Что за несчастная жизнь! Что за несчастная страна! И никакое расследование не спасет погибших шахтеров.
– Уйти! – пробормотал Иван Аркадьевич. – К черту!
И даже остановился. Ведь он действительно может уйти – совсем уйти, начать жизнь заново. Ведь он еще не стар.
Намокший плащ был на нем как картонный. Высокое тело доктора вздрагивало от холода. Куда уйти? Что за чепуха! Иван Аркадьевич вновь двинулся домой.
Дача, в которой он жил, помещалась несколько в стороне от рудничного поселка. Дождь шелестел в саду. Ночная мгла пахла землей, листьями, корой.
– Н-да, – пробормотал Иван Аркадьевич, – страна… Серьезная страна!
И взошел на террасу.
Он занимал только низ дачки – наверху жил представитель Сольтреста с семьей.
Все эти ощущения были давно знакомы доктору. Это желание уйти неизвестно куда не раз являлось к нему и раньше, и он уже знал по опыту, что означало оно просто недовольство окружающим или усталость. А устать было от чего: больше двадцати лет Иван Аркадьевич работал врачом земским, военным, всяким.
Наутро, в обычный час, Иван Аркадьевич был уже на ногах. Его день, как всегда, начался с холодного обливанья. Для этого дела приспособлена была темная, без окон, комнатушка в глубине дачи. Шагнув из лохани на постланную под босые ноги бледно-желтую циновку, доктор принял от жены мохнатое полотенце и стал крепко отирать свое белое, безволосое, еще молодое тело. При этом он шумно дышал и покряхтывал даже. В то же время он думал о том, что жена его ужасно постарела. Она опять надоела ему – эта толстая покорная женщина, родившая ему двух сыновей. Изменить ей, что ли? Доктор не отличался особыми добродетелями в семейной жизни. Он спросил:
– Кто это тут мешал мне спать?
– Это больная…
– И ты посмела взять?..
– Нет, нет! – испугалась жена. – Я же знаю.
– То-то же. Смотри, если ты когда-нибудь посмеешь…
В своем деле Иван Аркадьевич был чрезвычайно щепетилен. Он решительно запретил жене принимать от больных плату деньгами или продуктами – все равно как. Это не частная практика – за работу свою он получает жалованье. Он гордился тем, что его врачебная деятельность не запятнана ни одним сколько-нибудь корыстным поступком. Это казалось ему главным оправданием и смыслом его жизни, обыкновенной жизни обыкновенного провинциального работника.
Пока доктор в спальной одевался, жена в столовой готовила ему на примусе яичницу. Поев и выпив стакан парного молока, Иван Аркадьевич отправился на службу. Он с удовольствием вспоминал различные случаи из практики, в которых ясно обнаружились его искусство и добросовестность. Приятнейшее настроение вдруг посетило его. Может быть, это отчасти и потому, что дождливую ночь сменило теплое утро, – такое теплое, как будто вновь возвращалось лето. Белесовато-синее небо распростерлось над оживляющим степь рудником, замыкая бурую ширь в строгий круг горизонта.
Скрытые в глубине земли соляные пласты вырастили этот поселок, бросили к небу трубы рудника. Это соль привлекла сюда людей, заселила ими ровный ряд домиков, при каждом из которых – садик и огород, отделила узкоколейкой и служебными зданиями жилища администрации от жилищ рабочих. А мазанки за рудником, они – от степи, где хлеб и кукуруза.
Между поселком и дачкой доктора – узенькая речонка, летом превращающаяся в ручей. Через речку – мостик. А дальше – больница. Тут, у входа, Иван Аркадьевич встретил управляющего рудником, низкорослого, узкоплечего, с каким-то ссохшимся телом человека. У него привычка поеживаться и потирать руки, как будто ему всегда холодно. Во всем, что бы ни случилось, он чувствовал себя виноватым. Если б солнце вдруг перестало греть землю, он и тут, кажется, испугался бы: не отстранят ли его за это от должности? Редко кто видел его улыбающимся.
– Все трое умерли, – сообщил он, как будто Иван Аркадьевич не узнал о гибели рабочих одним из первых и еще ночью не говорил об этом с этим самым управляющим. – Все трое. Ужас! Ужас что такое!
Доктор нахмурился:
– Да, да, ужасно.
– И как мне не волноваться! – озлился вдруг управляющий. – Ведь трое рабочих погибли! Да.
И он, круто повернувшись спиной к доктору, быстро пошел в контору. Этот неожиданный окрик вызвал на лице доктора раздраженную усмешку. Счастливое настроение мгновенно исчезло. Опять наплывало нечто неопределенное, туманное и, несомненно, мрачное, нечто всегда обрывавшее мысли Ивана Аркадьевича о чем бы то ни было радостном, – нечто, в чем доктор сам еще не мог как следует разобраться.
– Вот и работай тут… – проворчал он. – Сумасшедший…
И он ни с того ни с сего подумал о дочери управляющего. Чудная девушка!.. Что, если… Но больные уже ждали его. У крыльца собралось несколько телег – это приезжие из деревень. В белом коридоре больницы – на длинной скамье, на подоконниках, на полу – везде серели, чернели, рыжели неподвижные фигуры людей. Знакомый запах тулупов, нечистых тел, табачного дыма, гноя, смешанный со специфическими запахами больницы, охватил Ивана Аркадьевича.
– Нельзя тут курить, – строго промолвил он, проходя. – Ведь сколько раз говорилось…
В кабинете уже священнодействовал облаченный в чистый белый халат длиннобородый фельдшер, двадцать девять лет проработавший на этом руднике. Он был похож лицом на Рабиндраната Тагора. Иван Аркадьевич чрезвычайно уважал его знания и ценил его. Он улыбнулся ему:
– Много сегодня?
– Как всегда.
Надев халат, засучив рукава и вымыв руки, Иван Аркадьевич вздохнул.
– Приступим.
И вот в очередь двинулись к нему свежие и гноящиеся раны, туберкулезы, грыжи, экземы – все, чем болеет человек. Попадались, конечно, и пустяковые заболевания. Случалось и так, что совсем здоровые люди пытались получить больничный листок хоть на один день, чтобы погулять. Таких доктор отсылал обратно на работу.
В час дня, прервав прием, доктор и фельдшер присели к столу в сенях у заднего крыльца – отдохнуть и позавтракать. Жены уже прислали им еду.
– Скоро, говорят, к нам зубной врач будет назначен, – начал беседу Иван Аркадьевич. – Давно пора.
– Да, – согласился фельдшер, вынужденный до сих пор исполнять обязанности дантиста. – Давно пора.
– Скорей бы Карасев вернулся, – продолжал Иван Аркадьевич. – А то совсем мы с вами замучаемся.
Карасев был вторым врачом рудника.
– Отпуск ему кончается через девять дней, – отозвался фельдшер.
– Хорошенькая дочь у Путинцева, – промолвил доктор без всякой видимой связи с предыдущим. – Правда?
– Пропадет, – с уверенностью отвечал фельдшер.
– Почему пропадет? – удивился доктор.
– Отец за ней не смотрит, – объяснил фельдшер. – Девушка действительно красивая, а кобелей у нас на руднике много.
Иван Аркадьевич, щурясь, доел бутерброд с ветчиной, отер пальцы марлей и сказал:
– Тяжелая наша работа.
– У всех так, – возразил фельдшер. – Например, у шахтеров. Тут еще ничего, тут дело чистое – соль, а если уголь…
– Да, да, конечно.
И, помолчав, доктор спросил:
– Так думаешь – пропадет?
Фельдшер понял, что это опять о дочери управляющего.
– Учитель за ней ходит, – ответил он. – Из семилетки. Раз с кладбища шли – я видел. Скорей, что не женится…
– Приступим? – и доктор направился в кабинет.
Опять раны и болезни встали в очередь на него. Но вот кончился приток больных. Пять часов вечера. Можно идти домой.
После обеда Иван Аркадьевич лег поспать. Проснувшись, пошагал по даче, загадочно усмехаясь, потом взял фуражку и плащ и ушел. Жена не спрашивала, куда это он. Она и без него знала – к управляющему.
К этому времени уже выяснилось, что управляющий не виноват в случившемся несчастье. Но все равно лицо у него было такое, как будто он сознательно убил троих людей и теперь увернулся от наказания совершенно нечестным путем.
Он с чрезвычайным жаром заговорил с доктором об Англии. Именно Англию он винил во всех бедах, даже, кажется, в скверной погоде и в том, что у него камни в печени.
Иван Аркадьевич морщился, то теребя седоватую бородку, то почесывая висок, то еще чем-нибудь занимая свои пальцы и свое внимание, и нетерпеливо постукивал пятками: та-та, та-та, та-та… Когда вошла дочь управляющего, доктор сразу же заулыбался, глаза у него заблистали, он отвернулся от хозяина. Он сам себе не мог объяснить, что именно привлекало его в этой девушке. Она не отличалась худобой, была темноволоса, довольно высока ростом, и во всех ее движениях проявлялось нечто такое, от чего доктор всегда терял спокойствие.
Управляющий называл свою дочь почему-то Павликом. Может быть, потому, что он хотел сына, а родилась дочь. Из-за него и другие звали Павликом эту девушку.
Учитель и фельдшер явились вместе. Все четверо уселись, как и часто по вечерам, за преферанс. Не заметили, как снова зашумел за окном дождь – уже с обеда небо опять заволакивалось тучами. К десяти часам игра кончилась.
У крыльца разошлись. Фельдшер повернул направо – он жил рядом с управляющим, на самом краю поселка, противоположном от больницы краю, доктор и учитель – налево. Вокруг творилось такое, что Иван Аркадьевич усомнился на мгновение: дойти ли? Учитель же, казалось, не замечал этого хаоса, во тьме которого смешались земля, вода и небо. Чуть они остались одни, он сказал доктору:
– Мне нужно вам несколько слов, Иван Аркадьевич… Ваше отношение к Павлику мне заметно… то есть я хочу сказать, что мне известно… что я догадываюсь… ну, да вы понимаете… Так вот, Иван Аркадьевич… вот… тем более – не скрою от вас – для того и заговорил, – месяцев через семь придем к вам за советом как к доктору… отцу мы пока молчим – сначала запишемся… вот так…
Помолчав, Иван Аркадьевич ответил глухо:
– Всегда буду рад помочь. Рассчитывайте вполне. Хотя по специальности я не акушер.
– Благодарю вас, – откликнулся учитель.
Больше ничего не было сказано между ними. У семилетки учитель пожал руку доктору. Иван Аркадьевич остался один.
Ему предстоял еще немалый путь: через весь поселок. Днем это пустяки, а в такой тьме, да еще в дождь – трудновато. Впрочем, Иван Аркадьевич привык ко всякой погоде и ко всякой дороге.
Он медленно пробирался вперед. Когда-нибудь эта девушка постареет, так же как и его жена, и у этого учителя случится такой же вечер, как сегодня у него, Ивана Аркадьевича. Ведь некогда и он любил свою жену так же, как учитель любит сейчас Павлика. Все течет и непрестанно изменяется. Станет когда-нибудь прошлым и теперешнее время. И – подумалось доктору – какими героическими представятся, должно быть, все эти годы будущим поколениям! Сколько [13] будет написано о них! С каким увлечением сейчас еще не родившиеся люди будут изучать эти годы, слушать и читать о них! Или – черт их знает, этих потомков! – как еще они взглянут на все это? Может быть, откроют такое, что и не видно современникам? Неужели же отнесутся с невниманием или презрением? Черт их знает! Все же время, несомненно, необыкновенное.
А вот он, доктор Лунин, человек этой большой эпохи, пробирается, увязая в грязи, домой после преферанса. Его окружает тьма. Дождь бьет ему в лицо и норовит проникнуть за шиворот, под плащ, поближе к продрогшему телу. Он, старик уже, при живой жене и взрослом сыне (старший погиб на войне), надеялся соблазнить молодую девицу, но, к счастью, получил по носу. Он живет мелкой жизнью, ограниченной скромным жалованьем и скромными способностями, – жизнью, полной мелких удручающих забот. Но у него есть дело в жизни, а счастье человеческое – так полагал сейчас Иван Аркадьевич – в том, чтобы найти свое дело и делать его почестней и получше. И вот сейчас, до сна, он еще поработает над статьей, – губернская газета заказывала ему иногда статьи не только по медицине, но и по истории, по литературе, по географии. Особенно любил доктор географию.
Наконец он добрел до своего жилища. Он был рад, как первобытный человек, залезающий к себе в пещеру, рад тому, что у него есть угол, где можно спрятаться от непогоды – не от какой-нибудь символической непогоды, а от обыкновенного русского дождя.
На следующий день прием кончился раньше обычного. К четырем часам коридор больницы уже опустел, а в кабинете оставался только один пациент – рыжий шахтер. Он, засучив левую штанину, показывал доктору большой лишай, розовевший пониже колена. Сидя на голубоватом табурете, шахтер наклонился вперед так, что его голова почти соприкасалась с головой нагнувшегося над его ногой доктора. Шахтер и сам с большим интересом рассматривал лишай, в то же время исподлобья взглядывая то и дело на Ивана Аркадьевича: а у того какое впечатление? Брови у шахтера густые, лохматые и тоже, как весь он, – рыжие. Нога его, поросшая рыжим волосом, довольно крепко пахла.
Неожиданные громкие ругательные голоса в коридоре заставили обоих – и доктора и больного – разогнуться. И вот дверь с силой распахнулась, и неизвестный человек в рабочей блузе и солдатских штанах, засунутых в высокие сапоги, в тесном сплетении с Кузьмой, зажавшим его в своих тяжелых объятиях, задом ввалился в кабинет. Дверь не была захлопнута, неизвестный спиной толкнул ее, – и вот два борющихся тела сразу же вынеслись на середину комнаты, клоня друг друга к полу. И нога неизвестного рабочего, описав полукруг, уже задела перевязочный стол, и стол крякнул испуганно.
Фельдшер, отвернув полу халата, вынул из кармана штанов очки и нацепил их на нос, чтобы лучше понять происходящие события. Но пока он совершал все эти медлительные движения, рыжий шахтер уже разнимал сцепившихся бойцов, стараясь разъять мертвую хватку Кузьмы. С засученной штаниной, он мотался, вклиниваясь меж двух злых тел, и плохо бы пришлось его лишаю, если бы Иван Аркадьевич не приказал:
– Прекратите, Кузьма. В чем дело, наконец?
Кузьма выпустил ворвавшегося человека.
Теперь рабочий стал лицом к Ивану Аркадьевичу. Это был большой, костлявый, слегка сутулый человек. Его лицо носило на себе выражение недоверия и крайней недоброжелательности ко всему, что сейчас окружало его. Его узкие серые глаза угрожающе смотрели на доктора. Мятые соломенного цвета усы вызывающе торчали над его сердитыми губами. Скулы чуть выдались над впалыми сероватыми щеками, меж которых поставлен был твердо очерченный прямой нос, придававший его лицу гордый и даже высокомерный вид. Рабочий тяжело дышал, и с каждым его дыханием спиртной дух густо распространялся по комнате, понемногу заглушая все остальные запахи.
– Сволочи, – бормотал рабочий, все еще переживая весь пыл прерванной борьбы, – не пускают… Это как же… больного человека… не допускать?..
– Пьяный он, – строго объяснил Кузьма. – Пьяный он, Иван Аркадьевич.
– Вы пьяны, гражданин, – обратился к рабочему Иван Аркадьевич. – Оставьте кабинет и не мешайте.
– Кто это пьян? – закричал рабочий, приближаясь к доктору, точно он только и ждал хоть какого-нибудь слова от этого человека, чтоб вскинуться. – Это ты про кого говоришь? Нет, вы изъяснитесь, гражданин! (И он при этом с силой совал вперед указательный палец левой руки.) Вам от меня что нужно? Не нравится? – выкрикивал он бессмысленно. И густая матерная брань вылетела из-под его усов.
– Но-но, – предостерегающе проворчал рыжий шахтер, придвигаясь и вопросительно поглядывая на доктора.
Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, прищелкивал языком, то сжимал, то разжимал кулаки. Рабочий качался, удивительно широко разводя руками, делая то шаг вперед, то шаг назад и непрестанно двигая мускулами лица, которое выражало от этого попеременно удивление, негодование, обиду.
– Даешь больничный листок, – уже тверже и очень настойчиво сказал он. – На три дня. Болен я. Они (при этом он ткнул рукой куда-то в сторону) – они начали, а ты – кончил. Сволочи!
Последняя фраза была решительно непонятна присутствующим. Никому из них не было известно, что этот человек пьет с утра, потому что вчера ночью трое его товарищей погибло от обвала. Двое – тех он не так хорошо знал, а третий – это же был давний приятель. Вместе войну провели, а сколько работали вместе!
Иван Аркадьевич решил не длить больше эту сцену. Он промолвил жестко:
– Сначала протрезвитесь, а потом приходите в больницу.
И он взглянул на Кузьму. Этот взгляд был разрешением вывести пьяного. Но ни Кузьма, ни рыжий шахтер не успели подскочить, как рабочий завопил:
– А-а-а! Теперь и меня! Мало мы вас!..
И, взмахнув длинной сухой рукой, он хлопнул Ивана Аркадьевича по щеке.
Доктор пошатнулся.
– Что вы! – вскрикнул он. – Господи!..
Лицо его побледнело, губы затряслись, слезы встали в глазах. Он даже и не подумал ответить ударом на удар. Не от трусости. Он был потрясен. Как! Его, старого врача!.. За долгие годы работы!.. За бессонные ночи!
Кузьма и рыжий шахтер уже сгребли пьяного.
– Веревку давай! – кричал рыжий остолбеневшему фельдшеру. – Чего глазами моргаешь?! Борода!
И фельдшер покорно устремился к шкапу.
– Живей! – задыхаясь в борьбе, орал на него рыжий. – Видишь – человек взбесился!
Рабочий бормотал, трезвея:
– Я ж просил – не задевай… предупреждал же…
При этом он выворачивался от ухвативших его сильных людей. Неизвестно, что представилось ему, когда он увидел в руках у фельдшера резиновый жгут (веревки не оказалось), – должно быть, нечто очень страшное, потому что ужас выразился в его расширившихся глазах, и он так рванулся, что чуть не высвободился. Потом замер, оглядываясь растерянно, как будто его затравили. Доктор, охватив голову руками и морщась, попросил:
– Не надо… бог с ним… не надо…
– То есть как это не надо? – возмутился рыжий шахтер. – Так-то вы рассуждаете! – При этом он пытался связать пьяному руки за спиной. – Не надо? А он ударил человека! При исполнении служебных обязанностей! А вам все равно? Все вы такие – интеллигенты!
Он словно забыл, что ударили-то именно этого доктора, Ивана Аркадьевича. Сейчас важен был принцип.
У двери собралась уже кучка людей в серых халатах – это больные повылазили из палат на крики. Некоторые из них протиснулись в кабинет и с любопытством глазели на происходящее.
Было ясно, что пьяному не убежать. Фельдшер для чего-то затворил дверь, но не успел отойти, как дверь вновь открылась.
Пьяный уже не сопротивлялся. Оглушенный событиями, он стоял смирно, и лоб его морщился от тяжких несвязных размышлений.
– Извиняюсь, – вдруг сказал он таким тоном, что это слово прозвучало как матерная брань. – Извиняюсь, – повторил он иронически. – Задел, кажется, кого-то по морде.
Кузьма и рыжий шахтер вели его прочь.
– Думаешь, поблагодарят тебя? – издевался рыжий. – Ну-ка пошевели мозгами. А может, их у тебя и нету? Дома забыл? А?
Выздоравливающие гурьбой двигались по коридору вслед за участниками происшествия, и каждый старался заглянуть пьяному в лицо. В палатах шевелились, приподымаясь на кроватях, те, кто не мог встать. Обратив лица к дверям, они спрашивали друг друга, что случилось.
Доктор и фельдшер остались в кабинете одни. Левая щека Ивана Аркадьевича вспухла. Кровоподтек обозначался под глазом. Фельдшер готовил примочку, успокаивал себя привычными движениями опытных в этом деле рук.
Вот и с ним, доктором Луниным, случилось то самое, о чем он не раз читал в газетах и что воспринимал как нечто к нему не относящееся. К вечеру весь рудник узнает о пощечине. Будут сочувствовать, возмущаться, злорадствовать. Проскочит заметка в газете и забудется.
Фельдшер вздохнул.
– Отношение партейных к медику, конечно, скептическое, – начал он, – но…
В это время рыжий шахтер, у которого штанина на босой ноге уже спустилась в борьбе, вошел в кабинет.
– Сапог оставил, – сообщил он весело. – Как – болезнь мою потом поглядите?
– Не обувайтесь, – строго промолвил фельдшер. – Сейчас доктору, а потом вам…
– А тот что объясняет! – обратился шахтер к Ивану Аркадьевичу, словно стараясь утешить доктора. – Что вы, мол, его товарища зарезали. Как будто вы за обвал отвечаете. Дурья голова!
И осторожно спросил, помолчав:
– А что – ничем уж помочь нельзя было? При смерти человек был? Или – я понимаю – ночью-то быстро вскочить трудно?
Оглушенный ударом и занятый собственными ощущениями, Иван Аркадьевич не услышал этого вопроса и не вник в смысл строгой отповеди фельдшера.
Фельдшер обратился к лишаю на рыжей ноге только тогда, когда доктор отправился домой. При этом он внушал пациенту:
– Кого другого, а нашего Иван Аркадьевича упрекнуть ни в чем нельзя. Он еще и в царские времена полтора года в ссылке жил. Всю гражданскую кампанию прослужил в Красной Армии. Сын у него – в Москве, в партии, кажется кандидатом.
О сыне длиннобородому медику в точности не было известно. Но он знал, что рыжий – из ячейки, и хотел, чтобы обидчик доктора получил примерное наказание; поэтому-то он и подбирал самые выгодные факты из жизни Ивана Аркадьевича. Для этого он и не пошел проводить доктора – остался с рыжим шахтером.
А Иван Аркадьевич был рад тому, что между его дачкой и больницей никаких строений и, значит, никаких людей и расспросов. Пришлось только выдержать любопытные взгляды больных в коридоре.
Все то же небо над головой, все та же степь вокруг, и холодноватый воздух бодрит тело.
Порожняя телега встретилась доктору на мостике. Возница даже не взглянул на Ивана Аркадьевича: до него не дошел слух о пощечине.
Почему-то доктору вспомнился вчерашний обвал. Он тогда без промедления пришел на помощь, сделал все, что мог, но все же гибель троих людей не помешала ему, вернувшись домой, заснуть, а на следующий день мечтать о Павлике… Профессия приучила его к зрелищам увечий и смерти…
Подходя к дачке, Иван Аркадьевич представил себе с ясностью, как отнесется к происшествию его жена, всплеснет руками, начнет восклицать, утешать, может быть, заплачет…
Но уже кто-то догонял его. Это был учитель.
– Иван Аркадьевич! Я узнал!.. Какое безобразие!
Вскоре явился фельдшер. Он привел с собой рыжего шахтера. Затем притащился управляющий, – он увертливей обыкновенного ежился и потирал руки, и лицо его подергивалось как бы нервным тиком. На террасе, глубоко засунув руки в карманы и расставив ноги, уже рассуждал с кем-то прибежавшим из конторы рудника больничный завхоз, низкорослый, широкоплечий, с трехдневной щетиной на темном лице и расстегнутым воротом черного кителя. Оказывается, в контору кто-то сообщил, что доктор Лунин убит. Народ набирался на дачку доктора, и жене Ивана Аркадьевича некогда было даже поплакать. На террасе толклись люди, возбужденно переговариваясь тихими голосами, как будто в доме был покойник. Вернулся со службы толстый представитель Сольтреста и, узнав о событии, заохал так, как будто ему отдавили ногу. Его жена уже предложила свою помощь жене доктора – ей казалось, что предстоит обед по крайней мере на двадцать персон. На всякий случай был уже поставлен самовар. Все это начинало походить не то на некое торжество, не то на похороны. К фельдшеру, который заменял сегодня хозяина, протолкался рабкор – юноша в черной кепочке, сереньком пиджачке, надетом на синюю косоворотку, брючках трубочкой и тупоносых черных ботинках. Он сообщил, что телеграмма в губернские «Известия» уже послана им и сотрудника следует ждать часа через полтора.
