Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Михаил Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– Такие живучи, – отвечал Чаплин. – Такие всегда приспособятся. Это только мы, настоящие, нам трудно сейчас тихо жить. А этим против совести идти – привычное дело. Да и совести у них нет. В самую борьбу укрывались, а теперь и повылазили из нор. Этих много сейчас.

Черныш сказал:

– Покончу с ним делишко – и в деревню.

И прибавил просто:

– Ну, ступай теперь. Больше ты мне не нужен. Забыл ты борьбу! Тихая жизнь тебе-то именно и нужна. Ступай.

Чаплин оскорбленно поднялся и ушел. Впрочем, он был доволен: он ни в чем не провинился. Он же не обязан знать, что хочет делать Черныш с Йоркой Кащеевым. На самом строгом всенародном суде он может рассказать все до последнего словечка, и ни в чем не окажется вины. А мысли – до мыслей никому дела нет.

Черныш, оставшись один, хитро подмигнул сам себе. Больше он себя в обиду не даст. Он тонко проведет дело, так, что и мальчишке и этому, с харей, плохо выйдет.

X

Лиза и Йорка Кащеев только неделю вместе и прожили. А потом Йорка Кащеев поселил ее на Петроградской стороне, поставив ее на работу: устроил курьершей в типографскую контору. Он часто бывал у нее.

Город уже спал, когда Йорка Кащеев шел к Лизе. У слияния Невы с Невкой, там, где слева громоздится, кидая огромную тень вокруг, здание Биржи, а справа, через воду, золотится Петропавловская крепость, радостный возглас остановил Йорку Кащеева:

– А вот тут и поздоровкаемся!

Черныш протянул Йорке Кащееву руку.

– Весь вечер тебя, сволочь, стерегу, – сообщил он очень хозяйственно. – На дому делишко закончить помешают – это я себе представил, а тут самое подходящее место.

Йорка Кащеев вынул из кармана коробку «Зефира» и закурил, показывая полное равнодушие.

– Кури, кури, – сказал Черныш. – Я тебе курить разрешаю. Мое от меня не уйдет.

Йорка Кащеев давил фасон; он не думал звать кого-нибудь на помощь. Впрочем, никого вблизи не было видно, а извозчики у Биржи были к этому часу уже все разобраны прохожими.

– Так, – сказал Черныш. – Барчук. В капризах перевалялся, буржуенок, гонение на пролетариат устраиваешь. Из новых будешь? Летаете все в мечтах своих?

Йорка Кащеев заложил свои руки в карманы. Но тут же осторожный летчик взял верх над ростовским грачом.

– Я не барчук, – отвечал он. – Я рабочей среды, на хрен нужно мне буржуйство!

– Отрекаешься, – с удовольствием констатировал Черныш. – Знаем вашу змеиную душу. Изучили. К девчонке прешься небось? Удовольствия строишь?

Йорка Кащеев выплюнул недокуренную папиросу и протянул руку, чтобы отвести Черныша.

– К черту!

Черныш не шевельнулся. Он оттолкнул Йоркину руку даже с некоторой нежностью, словно готовя все это возвышающееся перед ним и состоящее из рук, ног, головы и прочего к чему-то очень хорошему и справедливому. Сейчас вот все это хорошо прилажено друг к другу; оно стоит и разговаривает как человек. А вот еще минута какая-нибудь – и этого не будет совсем, словно и не было никогда. Так, кашица останется, собакам на пищу.

– Это хорошо, – говорил Черныш. – Это очень хорошо. Я тебя давно ищу. Вот и покончим с тобой делишко.

Словно делишко было самое пустяковое – ну, например, денежек призанять или что-нибудь вроде.

Йорка Кащеев молчал, обдумывал положение. Какой он барчук? Что за чепуха! Ему ужасно как нравился сейчас этот невысокий человек в кавалерийской шинели. Совхозом бы ему заведовать в деревне, а если в городе, то служить, что ли, в милиции. И уже досадно было Йорке Кащееву, что он поссорился с ним. А теперь уж надо было давить фасон дальше: все равно ничего не объяснишь.

– Покурил? – ласково спросил Черныш.

– Покурил, – в тон ему ответил Йорка Кащеев.

– Так начнем, что ли? – осведомился Черныш с таким видом, словно Йорке Кащееву уже известно, что надо начинать.

– Что начнем? – спросил Йорка Кащеев, приготовившись к бою.

– А вот погоди, – отвечал Черныш, отбросил стек (с человеком приятней на кулачки), оглядел стоящего перед ним парня и, выбрав для первого удара грудь, изловчился, и Йорка Кащеев, отшатнувшись, еле успел отвести грозный кулак. И тут же, замахнувшись правой рукой, он обманул Черныша и левой рукой стукнул его по скуле.

– Так, – одобрил Черныш. – Это хорошо. Это начистоту. Защищайся, парень. Кашица из тебя будет – так и не защитишься. Это я не за девчонку – хрен с ней! – я за справедливость борюсь.

Приговаривая так, он все усиливал удары. Он бил Йорку Кащеева даже с некоторой жалостью: до того явно было, что он значительно сильней и выносливей. Йорку Кащеева спасала только ловкость: он увертывался от ударов, но никак не мог перейти от защиты к нападению. Тяжелые удары рушились ему в лицо, в грудь, в живот. Кровь заливала ему глаза, стекала на язык, но он, ловчась, давил фасон: не кричал и продолжал бой.

– Трудный мужчина, – удивился наконец Черныш. – Хорошо бьешься.

И он, размахнувшись, вместе с рукой всем своим правым боком в полную силу ухнул Йорку Кащеева. Тот, схватившись руками за голову, бессмысленно шагнул вперед и молча упал лицом в землю.

– Так, – сказал Черныш. – Девчонка плакать будет.

И для верности он еще ударил Йорку Кащеева сапогом меж лопаток.

– Плакать будет девчонка, – повторил он.

Делишко было закончено, но никакого удовлетворения Черныш не испытывал, словно убить-то он убил, да не того.

– Так, – сказал он, словно оправдываясь. – Тебе бы противу меня не идти. Ты – мужчина сильный, я не возражаю, да против моей силы – куда!

Йорка Кащеев лежал неподвижно, уткнув избитое лицо в землю.

– Так-то, – страдал над ним Черныш. – Силы во мне чересчур.

Он вздохнул:

– Эх, по ухабам живем: раз – вниз, раз – вверх! А надо б мягко, как на машине: чтоб быстро и не тряско.

И, махнув рукой, он пошел по направлению к набережной Невы.

Луна выкатилась из-за облака, чтобы осветить этот небольшой клочок земли с Биржей и прочими домами. Луна была желтая, круглая и добродушная.

XI

У моста стоял и зевал на луну милиционер: ведь луна только для того и вращается вокруг земли, чтобы на обоих полушариях отвлекать людей от дела.

Черныш подошел к милиционеру:

– Быстренько, товарищ, быстренько – там, представляешь ты себе, человека кончили.

Милиционер, забыв о луне, немедленно приложил к губам свисток и засвистал что было мочи. Свистя так, он быстро шел за Чернышом.

Черныш, оживившись, рассказывал, широко разбрасывая руки:

– Иду я, представляешь ты себе, и вдруг вижу: человека бьют. И как бьют: и в рожу, и по губам, и в живот. А человек не кричит, отбивается. И вижу я: скосился парень. Ты представь себе, милый, живо эту картину: лежит – что мертвый, не повернулся даже – так лицом вперед и упал.

Милиционер перестал свистеть. Он заговорил:

– А ты чего зевал? Видишь – человека бьют, отбил бы. Тоже!

– Это я не могу, – рассудительно отвечал Черныш. – Это ваша обязанность, товарищ милиционер, а моя обязанность – кликнуть вас. Я эти порядки о-го-го как знаю!

– А ты не рассуждай, – сердился милиционер, предвидя взбучку за ротозейство. – Никто тебя не просит рассуждать. Струсил – так не рассуждай!

И он снова приложил свисток к губам и оглушительно засвистел, выражая этим тревожное состояние духа. Так они подошли к телу Йорки Кащеева. Милиционер, повернув тело, удивился:

– Эх, ужас! Ужас, а не лицо.

– А было лицо, – вздохнул Черныш. – Было лицо, а стал ужас. Уж этого убивца надо по всем строгостям.

– А кто бил-то? – спрашивал милиционер.

Уже бежали к нему с разных сторон два дворника и еще один милиционер.

– А бил такой человек, – объяснил Черныш, – росту невысокого, толстоватый, при шляпе и палке. Палкой и бил. Вот представь себе картину: шляпа, палка, лицо невыразительное. Полное лицо. А одет в пиджак – отличного сукна пиджак. Я его как увижу, враз узнаю. Совсем живо представляю его фигуру.

– И в таком районе, – огорчился милиционер, подымая стек, лежавший недалеко от тела Йорки. – В таком центральном районе (его участок представлялся ему самым центральным и главным в городе). Не этим ли бил?

– Это мой хлыст, – забеспокоился Черныш. – Мой хлыст, товарищ милиционер. Я как после боя подбежал посмотреть, так и выронил. Выронил, представляешь ты себе, и тебя – кликать.

Это в первый раз за долгое время он не уследил за стеком.

– Не уходи, – строго ответил милиционер, не выпуская стека из рук. – Свидетелем будешь.

– Да я и не ухожу, – беспокоился Черныш. – Зачем мне уходить? Надо все наружу вывести. Я знаю.

Дворник отыскал извозчика. Тело Йорки Кащеева положено было в пролетку, туда же сели милиционер и Черныш, извозчик дернул вожжи, и буланая лошадь повезла четырех людей в милицию. Вызванный немедленно следователь тут же учинил Чернышу допрос. Черныш повторил ему то, что он уже рассказал милиционеру. При этом он снова наружности убийцы придал черты Чаплина. Он, кажется, и сам уже верил своему рассказу: до того ему хотелось, чтобы это было правдой.

Следователь сказал ему между прочим:

– Адрес свой, адрес запишите.

– Нет у меня адреса, – отвечал Черныш.

– Где ночуете? – спросил следователь и с подозрением глянул на Черныша (милиционер уже доложил ему о стеке).

– Почему у вас, гражданин, кровоподтек под глазом?

Черныш испугался: тонкий план грозил рухнуть из-за пустяка.

– Есть адрес, – сказал он. – Запишу.

И записал адрес Чаплина.

Полной неожиданностью было для него то, что его не отпустили на свободу. Он был задержан впредь до детального разбора дела.

XII

Варвара Петровна, без стука отворив дверь, впустила к Чаплину судебного следователя и управдома. Милиционеров следователь оставил в прихожей. Следователь глядел на Чаплина: наружность этого человека вполне соответствовала тому описанию, которое дал преступнику Черныш.

Чаплин сидел за письменным столом и пил чай с молоком. Он был без пиджака, и жилет у него был расстегнут. При виде следователя Чаплин встал, застегивая непослушные пуговицы.

– Виноват… Чем обязан?.. С кем имею честь?..

Следователь вежливо назвал себя.

Чаплин заторопился:

– Присядьте, пожалуйста.

Следователь сел за письменный стол, отодвинул стакан с чаем и тарелку с бутербродами, вынул из портфеля бумаги, а из наружного пиджачного кармана самопишущее перо.

– Можете продолжать завтрак, – сказал он. – Скажите, у вас проживал гражданин Черныш?

– Черныш? – переспросил Чаплин.

Он застегнул наконец жилет на все пуговицы и теперь надевал пиджак.

– Черныш? – сказал он. – Это бывший солдат Черныш? Нет, не проживал. Не проживал, а только обедал. Раз обедал и раз ужинал. Не ночевал ни разу. Вот и Варвара Петровна – разрешите вас познакомить – тоже может подтвердить. Я у Варвары Петровны три года на квартире живу. До того я был на фронте – боролся в Красной Армии. И вообще тихой жизнью никогда не интересовался и еще до семнадцатого года…

– Позвольте, – перебил следователь. – Я прошу вас отвечать на вопросы спокойней и логичней.

– Я логичней, – отвечал Чаплин. – Я всегда логичней, разве я не знаю?

И он усмехнулся, пожав плечами.

– Я вам даже добавлю: я был у гражданина Черныша и граммофон слушал. Еще он адрес Кащеева спросил; мужа моей дочурки, Кащеева.

Следователь быстро записывал все.

– Когда вы были у Черныша?

Чаплин назвал число.

– Где он жил в то время?

Чаплин назвал дом.

– Всю ночь разъезжаю, – сказал следователь. – Даже устал. А ночь – холодноватая, и ветер с моря. Вам без пальто тоже, должно быть, холодно было?

– Я ветром не интересовался, – осторожно отвечал Чаплин. – Я ночью дома спал.

Следователь отбросил всякие приемы: в этом деле они были не нужны.

– Вы всю ночь провели дома? – переспросил он. – А как же это в два часа ночи вы оказались у здания Биржи? А?

– У здания Биржи? – испугался Чаплин. – В постели я спал, а не у здания Биржи. Я человек служащий. Вот и Варвара Петровна подтвердит.

– Служащий, – торопливо подтвердила Варвара Петровна, – служащий он.

Она со страха плохо слышала и ничего не понимала.

– Не то подтверждаешь, – сказал Чаплин. – Ты подтверди, где я ночь-то сегодня провел.

Варвара Петровна мигала Чаплину, чтобы он разъяснил ей, что нужно подтверждать – то ли, что он дома был, то ли, что он уходил куда-нибудь.

– Да отвечайте же, тетя, – попросил Чаплин.

«Должно быть, соврать надо», – решила тетка и сказала:

– Из дому на ночь уходил. С час назад только домой и вернулся. Вернулся и завтракать сел.

– Как уходил?! – закричал Чаплин. – Ты чего врешь на меня, старуха?! Дома я ночевал, гражданин следователь!

Следователь, записывая показания Варвары Петровны, говорил:

– Гражданин, не запугивайте свидетельницу.

– Да это не свидетельница, это дура. Что она врет-то!

Варвара Петровна заплакала:

– Дома он ночевал. Я думала, чтоб вернее сказать. Уж вы его простите, товарищ судья, если он по недоразумению да по молодости лет…

– Молчи ты, – оборвал племянник. – Вот товарищ управдом подтвердит. Никогда-то я ночью не выхожу. Я человек служащий и сегодня ночью дома спал.

– Не знаю, – уклончиво отвечал управдом. – Могу подтвердить, что квартирная плата действительно внесена, а интимной жизни человека жилищное товарищество не касается.

Чаплин погибал.

– Я дома ночевал! – воскликнул он с настоящим пафосом (это он в первый раз за долгое время возвышал голос). – Вся моя незапятнанная жизнь за это говорит! Я еще до семнадцатого года был участником! У Биржи в два часа ночи? Да я не знаю, где Биржа-то и есть! Сном я спал у себя дома в два часа ночи!

Следователь продолжал спокойно:

– Вы обвиняетесь в нападении на гражданина Кащеева сегодня, в два часа ночи, у здания Биржи. Выдайте ключи от стола и шкафа.

Чаплин, отдав ключи, лишний раз имел случай удостовериться в полной своей невиновности: подробный обыск не обнаружил решительно ничего преступного в его комнате. У него даже не нашлось никакой переписки. Правда, извлечена была из письменного стола пачка порнографических карточек, но Чаплин, презрительно усмехнувшись, объяснил:

– Это я от дочери отобрал. У меня ужасно испорченная дочь!

Варвара Петровна была совершенно убеждена в том, что Чаплин убил Кащеева и теперь его расстреляют. Она с плачем просила следователя только об одном: выдать ей труп племянника для погребения по православному обряду. Когда Чаплина увели, она пала на колени перед образом, торопясь замолить грехи племянника, пока его еще не расстреляли.

А Чаплина вели под конвоем по улицам города, и он не знал, куда спрятать свое лицо, свои руки, все свое тело от любопытных взглядов прохожих.

Следователь в этот день не вызывал больше Чаплина на допрос. Дело должно было разъясниться тогда, когда очнется Йорка Кащеев. А Йорка лежал в больнице и еще не приходил в сознание.

XIII

Только через неделю Лиза узнала, почему Йорка совсем перестал приходить к ней: дворничиха рассказала ей о несчастье с Йоркой. И Лиза побежала в больницу к Йорке.

Была уже зима, когда однажды утром Черныш явился к Йорке Кащееву. Он пришел так рано, что застал Йорку дома.

– Вот и я, – сказал он, – Черныш. Узнали?

– Еще бы не узнать! – отвечал Йорка Кащеев и крепко пожал Чернышу руку.

– Вот и я, – повторил Черныш. – Выходит так, что живу я неправильно.

– Выходит так, – согласился Йорка Кащеев.

– Даешь денег! – отвечал Черныш. – Денег нет в деревню уехать!

И так как Йорка Кащеев медлил, он прибавил:

– Человека загонять нельзя. Человека выручать надо. Не пес все же! Даешь денег!

Йорка Кащеев, набирая по карманам денег, спрашивал:

– А дело-то ваше чем кончилось?

– Отсидел, – сказал Черныш. – Отсидел, представляешь ты себе, отсидел, а потом выпустили.

И обиженно заморгал глазами. Помолчав, спросил:

– А со знакомцем моим как случилось?

– Отпустили, – отвечал Йорка. – Меня два раза допрашивали. На второй раз все рассказал – его и выпустили. Паршивый человечишка.

– А девчонка? – спросил Черныш.

Йорка Кащеев сразу подтянулся: он уже опять давил фасон.

– Прошу вас говорить о моей жене с уважением.

– Так, – сказал Черныш. – А я в деревню еду. В деревне я о-го-го как работать начну! Город из деревни сделаю!

И неожиданно он пришел в восторг:

– Порядки там заведу, музыку поставлю! Представь ты себе живо эту картину! Силы у меня – о-го-го! Только знать надо мне, с чем бороться, куда силу девать!

XIV

Пес уже успел забыть о диких романтических временах, когда он жил в полуразрушенном доме и питался падалью. Он уже привык к мирной сытой жизни и обязанностям своим: рычать на каждого чужого человека, а особенно на тех, на кого велено рычать. После исчезновения Черныша Уточкин выгнал пса из дому. Несмотря на это, пес не изменил своего поведения: он лег у ворот, скаля зубы на прохожих, – полагал, должно быть, что охраняет дом. Его покорность и приверженность к родному дому умилили дворника, и он взял пса к себе. И запах дворника стал теперь псу родным запахом.

Человек в кавалерийской шинели и богатырке, с неизменным стеком в руке вошел во двор.

Пес залаял на незнакомца. Это был не прежний голодный, отчаянный лай – это был лай сытый, хозяйственный, благоразумный.

– А, дьявол! – удивился Черныш. – Не узнал?

И он огрел пса стеком. Пес взвизгнул и, отбежав на безопасное расстояние, снова обернулся к Чернышу и залаял.

– Не узнал, – сказал Черныш. – Ах, собака ты этакой! Не узнал!

Но пес, уже почуяв носом знакомое, полз к Чернышу, трусливо виляя задом.

– Узнаешь? – говорил Черныш. – То-то же. Я тебя, собака, в деревню с собой взять хочу. Ты мне вот что скажи, собака: как ты жил без меня? Соскучился? Ведь ты и не представляешь себе, что я за тобой только сюда и пришел.

И вдруг сзади раздалось такое ржание, которого не издаст и хороший рысак, – это засмеялся дворник. Ржание прекратилось так же мгновенно, как и возникло, и сменилось добродушнейшим баритоном:

– Со псом беседуешь? Не человек же – пес.

И снова пошел по двору громовой грохот, отдаваясь в стенах домов и прогоняя все остальные шумы.

Черныш поглядел туда, откуда шел смех – в открытый настежь рот дворника, – и тоже загоготал. Смеялся он не над беседой своей с псом, а над тем, как смешно смеется дворник. Он сгибался, бил себя по ляжкам и в восторге махал стеком по воздуху. Посмеявшись так, оба приумолкли.

– Идем, – сказал Черныш псу и пошел со двора.

– Останется.

И уверенная улыбка раздвинула и без того широкое лицо дворника и сузила голубые глаза.

Однако же пес пошел за Чернышом. Дворник не тронулся с места, не свистнул даже.

В переулке у ворот пес остановился.

– Но! – сказал Черныш.

И пес двинулся дальше.

На углу набережной Екатерининского канала пес снова остановился. Он визжал, прыгал вокруг Черныша, но родной мирный запах дворника звал его обратно.

– Ты это что? – удивился Черныш и понял вдруг. – Представляю себе, какой ты стал! Нет, такой ты мне не годишься. Я и без тебя о-го-го как сумею прожить!

И он быстро пошел по набережной, оставив пса. Пес вернулся домой, опустив хвост, и долго тыкал мордой в сапоги дворника, ища в них успокоения.

А Черныш шагал к Казанскому собору. В скверике перед собором он опустился на скамью. Бросил стек рядом на снег и задумался, опустив голову на ладони и локтями опершись на колени. Даже пес теперь не хочет идти за ним!

Он думал: как бы это зажить ему дальше без суда и милиции?

Наконец он разогнулся, встал со скамьи и вновь нагнулся, чтобы поднять стек. Но стека не было: уперли. Черныш оглядел все пространство вокруг скамьи. Он чуть не заплакал первый раз в жизни. Ему казалось, что у него украли все его прошлое.

Он еще раз оглядел мерзлую землю у скамьи. Надо было смириться перед фактом: стек пропал.

1925

Средний проспект

Часть первая

I

Павлуша Лебедев родился и вырос на Среднем проспекте Васильевского острова, в третьем этаже серого облупленного дома. Именно тут, в небольшой квартирке, когда мальчик не научился еще говорить «папа», умер отец Павлуши. Именно тут Павлуша слушал вечные скандалы матери с няней. А скандалы случались ежедневно. Каждое утро аккуратно мадам Лебедева, владелица кинематографа «Фатаморгана», кричала, шумным шагом охаживая кухню:

– Выгоню! Обязательно выгоню!

А няня, не слушая, твердила свое:

– Вот брошу все и уйду! Ей-богу, уйду!

– Выгоню! – кричала мадам Лебедева. – Ребенок сидит голодный, в комнатах – грязь. Я сегодня провела пальцем по телефону – так пыль столбом. Обязательно выгоню.

Поругавшись, обе женщины успокаивались и садились пить чай. За чаем мадам Лебедева рассказывала о том, как ее обкрадывает новая кассирша.

– Стакнулась с билетершей – даже проверить нельзя. И механика выгнать надо: сегодня на сеансе три раза лента рвалась, публика стучит… Я уж ему сказала: еще раз лента порвется – и выгоню… У меня кинематограф крупный, художественный, у меня своя публика – и так нельзя. Я ведь в переноску с «Солейлем» работаю, а «Солейль» – это, знаете!..

Павлуше исполнилось три года, когда новый механик довел няню до того, что она стала ревновать его даже к хозяйке. Ей казалось, что все женщины влюблены в этого каштановолосого высокого человека. Однажды мадам Лебедева настигла няню и механика в будке кинематографа. И сгоряча она прогнала обоих: любовное свидание в кинематографе, да еще в будке механика, показалось ей профанацией искусства.

Так мадам Лебедева потеряла привычную партнершу в скандалах, необходимую ей как ванна, как разговор за чаем. Ей приходилось теперь скандалить на стороне, с чужими, а это было не всегда приятно. Иной раз, когда мадам Лебедева уже успокаивалась, неопытная партнерша еще продолжала ворчать, и надо было, значит, ругаться через силу, нехотя, а это было уже антигигиенично: тратился не излишек энергии, а основной запас. А у Павлуши за год и два месяца сменилось пять нянь. Через год и два месяца прежняя, привычная няня вернулась.

Это произошло внезапно. Просто Павлуша выбежал на шум в кухню и увидел, что у плиты, обнявшись, стоят и плачут в умилении его мать и няня.

Четырехлетний Павлуша схватил няню за рукав и запрыгал в таком восторге, что этот момент, как самый яркий и радостный в его детстве, запомнился ему на всю жизнь. Навсегда остались в памяти – нянино коричневое драповое пальто, черная шляпка с цветами, желтая картонка и большой тюк, увязанный в серое одеяло. И необыкновенно вкусной показалась шоколадная лошадка, подаренная няней.

Значительно позже Павлуша узнал, что механик бросил няню, бросил с ребенком. Ребенка Павлуша заприметил не сразу: тот, тепло укутанный, лежал уже на кровати и пищал. Павлуша по-настоящему заинтересовался Маргаритой (так звали девочку) только тогда, когда она начала ходить и разговаривать. Матери по-разному относились к дружбе детей. У обеих была одна и та же мысль: дети подрастут, дружба заменится любовью – они женятся. Няня сильно надеялась на это, а мадам Лебедева заранее уже беспокоилась.

– Павлуша будет инженером или скрипачом, – говорила она и прибавляла как бы невзначай: – Когда он женится на девушке из хорошей, интеллигентной семьи, тогда я спокойно могу умереть.

Няня молча вздыхала. Она не решалась спорить: прежний пыл прошел, она стала старше и печальнее. А мадам Лебедева настаивала:

– Он женится на красивой девушке из состоятельной семьи. Я в нем уверена. Он не даст себя увлечь какой-нибудь вертушке.

Она всячески вызывала няню на спор, но та упорно соглашалась со всем, что говорила барыня. Тогда мадам Лебедева не выдерживала наконец:

– Беда с этими мальчиками. Ну, представьте, вдруг бы он пожелал жениться на вашей Маргарите! Ведь она ему совсем, совсем не пара!

И тут няня раскрывала рот, чтобы защитить дочь, доказать, что Маргарита, дочь механика, ничем не хуже Павлуши, сына мелкого чиновника. Но слов для спора не было, и няня соглашалась даже на то, что ее дочь – не пара Павлуше. Мадам Лебедева говорила недовольно:

– Какая вы стали…

Приходилось, несмотря на возвращение няни, по-прежнему скандалить на стороне.

Маргарите исполнилось шесть лет, когда у нее однажды заболел живот. Она ходила по комнатам молчаливая, с обидой на лице. Она не плакала, а только изредка всхлипывала, словно ее наказали – не больно, но незаслуженно. В эти дни мадам Лебедева как раз нанимала артистов для дивертисмента. И с утра до вечера раздавались у двери звонки. Передняя полна была ожидающими скрипачами, певцами, фокусниками, мелодекламаторами и прочим народом. Мадам Лебедева принимала их для скорости сразу по двое.

Скрипач играл «Лунную сонату», а в это же время акробат, стоя на голове, выкидывал штуки ногами. Мадам Лебедева слушала скрипача, не сводя внимательного взгляда с акробата.

– Хватит, – оборвала она музыканта на полуноте. – Я уже вижу, что у вас плохое туше.

– Простите, мадам, – вежливо возразил скрипач, – но я кончил консерваторию.

– Это неинтересно, – перебила мадам Лебедева.

Слова эти относились уже к акробату, но скрипач принял их на свой счет и обиделся:

– То есть как неинтересно? У меня есть диплом.

– Ай! Да я не вам! – воскликнула мадам Лебедева. – Вам я уже отказала – у вас плохое туше. Я в музыке лучше вашего понимаю. А я вот ему – долго он еще будет на голове стоять? Ведь другие дожидаются.

Акробат принял нормальное положение. Тяжело дыша, он обратил налитое кровью лицо к мадам Лебедевой и услышал:

– Уходите же наконец. Чего вы еще ждете?

И вот сиплый тенор наполнил квартиру звуками арии Ленского. Замолк – и уже балерина запрыгала по комнате, изображая умирающего лебедя.

Вечером, когда низенький человек в клетчатых штанах показывал мадам Лебедевой ученую собаку, а гармонист извлекал пробные аккорды, собираясь аккомпанировать куплетисту, няня, войдя в комнату, шепотом спросила, где градусник.

– Вечно эти градусники! – воскликнула мадам Лебедева. – Ну, где всегда – у меня на туалете.

Куплетист понравился мадам Лебедевой (это был двенадцатый куплетист за день).

– Вас я тоже возьму, – обратилась она к человеку с ученой собакой и пошла в переднюю. – Нужны только певцы. Кто не певец – может уходить. Вера, последите, пожалуйста, за ними, а то прошлый раз чуть мои боты не унесли.

Вера вышла с заплаканными глазами.

– У Маргариты сорок градусов, – сказала она.

– Господи, какая я несчастная! – воскликнула мадам Лебедева. – И, конечно, это в самые горячие дни, когда у меня еще певца нет! Придется теперь брать первого попавшегося! И хоть бы кто-нибудь меня пожалел!

Она обратилась к артистам:

– Я, кажется, ясно сказала – уходить! Ну? Кто не певец – все уходите!

Из двух оставшихся певцов одного она наняла, другого прогнала. Потом пошла к Маргарите, приложила ко лбу девочки мягкую ладонь и определила:

– Ангина. Или, может быть, корь. Надо вызвать доктора.

И пошла пить чай. За чаем она рассказывала Вере о вчерашнем собрании кинохозяев:

– Сатурн – очень милый человек. Подходит ко мне: «Ах, Марья Васильевна!», то да се… Вот Гигант – неприятный мужчина и притом еврей. У него всегда вторым экраном идет. А у меня – первым экраном, монопольно на весь Васильевский остров. С воскресенья, например, «Белые рабыни» – из жизни проституток. Художественная, прямо научная фильма. Половая проблема. Ко мне уж гимназисты прибегают, справляются – у меня анонс. Я очень рада за молодежь – пусть поучатся, им это необходимо. И вы обязательно подите, Вера, вам-то это в особенности надо изучить. Даже Солейль мне позавидовал. А Солейль – очень понимающий человек.

На следующее утро, когда Павлуша проснулся, его не допустили к Маргарите. Доктор в белом халате мыл руки в ванной. Мадам Лебедева плакала. Из слов доктора Павлуша понял, что у Маргариты – натуральная оспа. Няня тупо сидела возле больной дочери. Павлуша подошел к запретной двери. Окликнул:

– Вера!

И зажался в ужасе. Он уверен был, что в ответ он услышит не обычный нянин голос, а что-нибудь невозможное, ни на что не похожее. И вдруг – самый обыкновенный, давно знакомый голос:

– Что, Павлуша? Глазунью тебе сегодня мама сделает. Не заходи, Павлуша, Маргариточка очень больна, ты заразишься.

Павлуша успокоился.

Но когда санитары выносили закутанную в одеяла девочку вниз по лестнице, туда, где ждала карета «скорой помощи», Павлуша, один в своей комнатке, прижался щекой к окну и, кося глазом на привычный Средний проспект, заплакал. Он и до того часто плакал – громко, с криком, с жалобами. А теперь он плакал неслышно, тайно, глотая вырывающиеся из груди звуки. Он видел однажды летом в Озерках, как плакал побитый пьяным отцом соседский мальчик. Мальчик прислонился к дереву и, закрывшись локтем, плакал именно так, как сейчас плакал Павлуша. Павлуша тогда с уважением следил за молчаливым плачем мальчика: молчаливый плач в его понимании означал взрослость. И вот теперь он сам плакал молча, как взрослый. Это оказалось мучительно и жутко. Этот момент навсегда запомнился Павлуше как конец детства и начало отрочества. И навсегда возненавидел Павлуша болезнь и смерть.

К вечеру сладкий запах формалина наполнил комнату Веры. Все щели в эту комнату были тщательно заклеены длинными полосками бумаги. Мадам Лебедева ругалась с фельдшером, производившим дезинфекцию. Каждое утро мадам Лебедева справлялась о здоровье девочки. Ответы были настолько утешительные, что мадам Лебедева вдруг уверилась и уверила Веру и мальчика в том, что у Маргариты не натуральная, а ветряная оспа.

– Все признаки, – говорила она. – Например, сыпь. Сыпь бывает только при ветряной оспе. Это уже наверняка. Я недаром хотела кончить медицинские курсы. Я знаю.

Она даже купила Маргарите куклу, которая, если ее положить на спину, закрывала глаза. Но кукла оказалась такой хорошей и так понравилась самой мадам Лебедевой, что ей жалко стало отправлять ее в больницу: пропадет еще там. И кукла была оставлена дома.

На десятый день дежурная сестра вызвала Веру в больницу. Мадам Лебедева говорила авторитетно:

– Это значит – полное выздоровление. Сначала кризис, потом шелушение. Хотя шелушение – при скарлатине, но это все равно…

Вера по дороге в больницу купила для дочери игрушечного котенка и мятных пряников. Все это оказалось ни к чему, потому что Маргарита умерла еще ночью. Поплакав, Вера пошла в баню, вымылась, сменила одежду, а старую отдала в дезинфекцию. Потом вернулась домой. Мадам Лебедева возмущалась:

– Всех их под суд надо! Я знаю докторов – это они заразили ребенка. Положили к оспенным, когда у нее была корь. Маленькие девочки не болеют оспой.

– И глазки голубенькие так и открыты! – ревела в ответ Вера.

– Мы их всех в Сибирь упечем, – успокаивала мадам Лебедева. – Докторов надо гнать вон всех! Они не лечат, а только заражают.

Выплакавшись, Вера подвязала передник и стала готовить ужин.

Гробик с телом Маргариты свезли на следующий день в карете на Смоленское кладбище.

Через три года Вера навсегда оставила мадам Лебедеву. Ее отобрал Иван Масютин, чистильщик сапог. Это далось чистильщику нелегко. Мадам Лебедева не отпускала Веру до тех пор, пока чистильщик не явился однажды в новом костюме и ярко отчищенных сапогах и не устроил скандала. Размахивая пачкой ассигнаций, он кричал: