Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Михаил Слонимский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
В казармах смачно пахло солдатским сапогом.
– А ну – вылетай на занятию-у-у!
Городская пыль воздвигла вавилонскую башню к стеклянному небу. Дома трескались от жары, и окна пылали. Перед порогом рождались люди – один, другой, третий… Сто человек, похожие друг на друга, как сто папирос на фабричном складе.
Поручик Архангельский гулял по фронту, покуривая, и посматривал на солдат, как будто выбирая, какую папиросу закурить. Все были одинаковы – серые, плотно набитые, с фабричным клеймом на погонах – 387. Все будут выкурены и брошены в огромную пепельницу ненужными окурками. И вот этот вольнопер, – как его фамилия?
Из-за угла подлетел, как ловкий танцор, новенький автомобиль. Вылезло четверо. Самый маленький, в очках, пошел по рядам, жал руки солдатам маршевой роты. На четвертом десятке остановился – устал. Снял военную фуражку, отер платочком пот с выпуклого, но узкого лба и кивнул остальным круглой головой. Снизал очки, и сразу показалось, что он сейчас захрюкает.
– Товарищи!
Комиссар откашлялся.
– Товарищи! Свободная Россия должна сокрушить германский милитаризм. Товарищи! Мы не хотим воевать, но мы не можем позволить германскому императору вонзить нож в спину революции.
Комиссар откашлялся.
– Вы пришли на помощь Временному правительству. Благодарю вас, товарищи. За землю и волю!
Новенький автомобиль скользнул за угол. Поручик Архангельский скомандовал:
– Смирно! Го-ло-вы на на-чаль-ни-ка!
Пара серых глаз стянула в узел двести нитей.
– Левый, начинайте ученье!
Сегодня к ночи маршевая едет на фронт, а поручик Архангельский остается: три года воевал, а теперь незаменим в Петербурге.
Поручик Архангельский отправился домой. Чем ближе к центру города, тем громче, оглушительней, теснее.
Какой-то маленький человечек в котелке с ожесточением боксера размахивал кулаками на площадке городской думы. Толпа орала так, что человек, очевидно, сам себя не слышал. Человек в этот день говорил восемнадцатый раз одну и ту же речь.
Сквозь толпу могли протискиваться только мальчишки дошкольного возраста, то есть того возраста, который стоял на углах с винтовкой и каждой мимо проходящей кошке наступал на хвост. Мальчишки подняли такой визг, как будто тысяча паровозов разом пустила пар. Поручик Архангельский взлетел на воздух. Военная кепка соскочила, гетры раскачивались над головами.
– Пустите, граждане!
Толпа кричала «ура» и наступала поручику на ноги.
– Очень тронут, граждане!
Поручик Архангельский надел кепку и пошел, покуривая, к трамваю.
IV
Маленький человечек на площадке городской думы пылал. Маленький человек раскалился добела, и, казалось, сейчас он врежется в толпу, как паровоз, а за ним городская дума, каменные вагоны домов, улицы, площади – весь город. Но нет! Просто разгорячился человек: двадцать пятую речь говорит. Жарко.
Женщина в платке объясняла Наташе;
– Вот улица сейчас направо, так вы по этой улице не идите. А потом еще будет улица налево. Так вы по этой улице тоже не идите. А третья улица…
Из-за женщины вывернулся человек в мягкой шляпе. Широкая борода падала на смятый пиджак, и было совершенно неизвестно, есть у человека воротничок и рубашка или нет.
– Я к вашим услугам, мадемуазель. Я все знаю. Идемте, мадемуазель!
– Позвольте! Оставьте руку!
– Я к вашим услугам, мадемуазель, но мне некогда, Я прошу вас не задерживать меня, мадемуазель.
– Я вас не задерживаю.
Люди кольцами обвивались вокруг Наташи.
– Я занятой человек, мадемуазель, а вы меня изволите задерживать.
– Да вы можете идти.
– Хорошо идти, когда протолкаться теперь из-за вас нельзя.
Вокруг волновались:
– В чем дело? Что случилось? Раздавило? Что, большевичка?
И пошло кружить по толпе:
– Большевичка! Большевичка!
Зеленые змеиные глаза гипнотизировали Наташу. Наташа – в центре страшного зеленого круга. Не сдвинуться с места, как во сне. Змея напружинилась для прыжка, выпускает ядовитое жало. И вдруг – хорошо. Вот-вот укусит. Пусть. Наташа даже улыбнулась.
И вдруг развернулись кольца.
– В чем дело, граждане? А, это вы, Наталья Владимировна? Что случилось?
– Да я не понимаю. Я хотела спросить дорогу…
Поручик Архангельский, спокойно зажав широкую бороду, дернул – так и есть: ни воротничка, ни рубашки – волосатая грудь.
– Отведите его, граждане, в комиссариат. Это не опасный человек. Это вор, граждане.
Толпа с торжеством тащила вора.
– Большевика поймали! Большевика!
Наташа объясняла, волнуясь:
– Понимаете, я просто спросила дорогу – мне нужно было…
– А куда вам было нужно?
– Сегодня один мой знакомый уезжает с маршевой ротой на фронт. Я хотела…
– В каком полку?
– В Триста восемьдесят седьмом полку…
– Знаю. Уехала уже маршевая рота, Наталья Владимировна. Еще вчера уехала.
– Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!
– Да, вчера уехала, Наталья Владимировна…
А на Глухаревской улице к ночи все жители повылезли из своих нор и глазели. На Глухаревской улице – марсельеза, барабанный бой и булыжная поступь солдат маршевой роты. И только на вокзале, в вагонах, солдаты затянули свое, не французское:
Лучше было, лучше было не ходити,
Лучше было, лучше было не любити…
Не было конца песне. Не было конца вросшим в рельсы вагонам. А за тупыми задами поездов и впереди, перед насторожившимися локомотивами, – огромное черное поле. И в черном поле потонул черный поезд, железными цепями аккомпанируя солдатской песне.
V
Огненные стрелы прорезали бегущую за окном темноту. Казалось, поезд летит с аэропланной скоростью. Но нет. Поезд делает десять верст в час и останавливается у каждого полустанка. Там, откуда едут к морю Наташа и поручик Архангельский, – багровое небо: это Петербург бросил вверх свои огни.
Поручик Архангельский щелкнул портсигаром.
– Тут курить не полагается. Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский вынул из портсигара папиросу. Бритая рожа оскалила гнилые зубы.
– Это вагон для некурящих!
Поручик Архангельский зажал папиросу зубами.
– Вы не имеете права тут курить! Я не выношу табачного дыма!
Поручик Архангельский посмотрел сквозь бритую рожу и закурил. На бритой роже то красное – революция! – то белое – сдаюсь! Рот открывается и закрывается. Бритая рожа исчезла. Одни.
– А кто ваш знакомый в маршевой, Наталья Владимировна?
– Ах, не говорите! Это ужасно, что я не успела его проводить. Я теперь просто не живу. Это странная история…
– А вы расскажите, Наталья Владимировна.
– Ах, это ужасно! Рассказать можно очень кратко. Я его видела только один раз. Но он… Нет, все равно не объяснить.
Поручик Архангельский затянулся крепко, крепче, чтобы во все жилы дым, и выдохнул, – серые чудовища закачались в воздухе.
– Я сказал неправду, Наталья Владимировна. Вы бы поспели. Маршевая рота только сейчас уезжает.
– Поручик!
– Вы знаете, почему я это сделал.
Наташа глядела в темноту: за быстрым окном, там где-то… Может быть, догнать?
– Поручик, вы все можете. Сделайте это: я обещала. Только проститься – больше ничего.
– Уже поздно. Теперь уж не поспеть, – отвечал поручик Архангельский.
VI
Для отца Наташи все ясно: в таком-то году объявлена война Германии, – причины такие-то; в таком-то году было свергнуто царское правительство, – причины такие-то. Отец Наташи, преподаватель истории и член городской управы от кадетской партии, заносит в тетрадочку факты, и он уверен, что когда-нибудь издаст учебник, а гимназисты будут ходить по комнате и зубрить.
– Наташа, нельзя так поздно возвращаться. Это вредно для здоровья. Что случилось? Рассказывай!
– Ах, это даже невозможно рассказать.
– Невозможно? Все можно рассказать.
– Нет, ты все равно не поймешь.
– Это ты так говоришь со своим отцом?
– Да нет, папа, боже мой, мне не до того.
– Но все-таки я твой отец, и ты бы могла мне просто и ясно рассказать.
– Ах, это нельзя просто и ясно. Это ужасно!
– Тетя Саша умерла?
– Да нет же! Никто не умер!
– Если никто не умер, значит, все благополучно. Прими вот…..
Преподаватель истории вынул из стола валерьянку – верное средство против всех ужасов, кроме смерти, – и отсчитывал капли. Отсчитал, оглянулся – нет Наташи.
Наташа – у себя наверху. Окно отворено.
Преподаватель истории услышал наверху странные звуки и, вспомнив далекое прошлое, догадался: плач. Склянка с валерьяновыми каплями разбилась о спокойный пол. Преподаватель истории, роняя книги и папки с вырезанными из газет фактами, ринулся по лестнице.
– Наташа! Что с тобой? Ната!
– Не знаю, папа. Совсем не знаю. Страшно!
А внизу ветер крутил по полу вырезанные из газет факты.
VII
Андрей из окопа пятые сутки смотрел на одну и ту же мызу. И пятые сутки думал: «Не пришла».
Мыза принадлежала господину Левенштерну. А господин Левенштерн жил в Стокгольме, пил шоколад и спекулировал на коже. У мызы каждый день такой треск и шум, как будто тысячи гостей съезжаются на таратайках к мызе – отдыхать и пить молоко. Но если бы господин Левенштерн захотел вернуться на мызу, гости пустили бы великолепный фейерверк, как в великий праздник, и выехали бы навстречу на всех своих таратайках. И в последний раз увидел бы господин Левенштерн свою мызу.
С мызы приходил широкий майор с черным крестом на груди и белым флагом в руке и говорил речь о солидарности пролетариата. Левый всадил майору пулю прямо в живот – кишка высунулась. Солдаты были недовольны:
– Не по фамилии действуешь.
И вместо майора появился пулемет. Глаз у пулемета был очень хороший и верный. Даже в светлые ночи нельзя было высунуться – сразу заметит. Майор был лучше – толстый и добродушный.
Было задание – снять пулемет. Андрей ждал ночи. Искал бумагу – написать письмо. Левый вытащил из голенища курительную.
– На!
Андрей рвал огрызком карандаша курительную бумагу.
– Вы, Левый, отнесите в штаб полка, если что…
Левый сунул письмо за голенище. Андрей с гранатой в руке пополз по вздрагивающему полю – в тихую темноту. Тишину прорезало фыркающее чудовище. Может быть, метеор, звезда упала, хотя рано еще – конец июня.
Андрей полз покорной пешкой. Игроки сидят над шахматной доской, и что для них это поле, которое пешке кажется огромным! Маленький черный квадратик. А в сложной комбинации пешкой всегда можно пожертвовать. Потеря пешки не означает проигрыша.
Уже над головой взлетают разноцветные ракеты, и совсем близко мыза. И прямо на Андрея взглянул черный, бездонный глаз пулемета.
Левый ругается сам с собой:
– Зачем отпустили дите малое? Не понимает дите – потому и вызвался.
В окопах нельзя курить; но как здесь не закурить? Левый вытащил бумагу из-за голенища, крутит цигарку за цигаркой.
Далеко, у мызы, затрещало, вспыхнуло, загорелось поле. Левый – недокуренную цигарку за голенище.
– Ну, теперь назад ползи! Да скорей же!
Андрею бы только скрыться, зарыться в землю, не видеть и не слышать. «Не меньше как четверых убил, – думал Андрей и полз по дымящемуся, грохочущему и сверкающему полю. – Не меньше как четверых убил».
Лицо стало старое, жженое, будто сорок лет Андрею. Дополз.
– Скорей сюда! Ну, брат, думал, что убили тебя. На тебе грушу за это.
И Левый сует грушу. Но Андрей не донес до груши руки. Вспомнил – весна, девушка, море – и недокурком упал в окоп.
Левый посмотрел – каюк. Кончено. Запустил пальцы за голенище – где письмо? Нету. Все письмо раскурил на цигарки. Вытянул недокурок, долго разбирал – что там такое? Пойти показать грамотею.
VIII
Со звоном лопались телеграфные провода. Оконные стекла летели на мостовую. Грузовики носили вооруженных людей по городу.
К поручику Архангельскому прибежал взводный.
– Рота бунтует, господин поручик. Арестовать вас хотят.
– А вы успокойтесь, Точило. Выпейте воды. Успокойтесь.
– Да, господин поручик, мне нет причины волноваться. Вам убегать нужно, господин поручик.
– А вы не торопитесь так, Точило. Зачем торопиться? Вот сядем и поговорим.
– Да, господин поручик, придут сюда. Шум уже, господин поручик.
– Шум разговору не мешает, Точило. Пусть шумят. А вы расскажите мне: как? Письма из деревни имеете?
– Господин поручик, да убьют же вас!
– Не думаю, Точило. Может быть, но не думаю. Да это к делу не относится. Где это я портсигар оставил?
Поручик Архангельский рылся во френче, в брюках.
– Очень хороший портсигар. И притом подарок. Это я, должно быть, в роте оставил.
– Не пущу, господин поручик, ей-богу, не пущу.
Точило сложил на груди непреклонные руки и каменной статуей стал у порога.
– Выпустите меня, пожалуйста. Очень хороший портсигар. Пустите меня, пожалуйста, Точило.
Точило неожиданно для самого себя отошел от двери.
Поручик Архангельский тихо шел по коридору – так бы всю жизнь пройти. И за каждым поворотом – такой же коридор, только чище или грязнее. Коридор казармы. Издали все слышнее шум. И вот конец коридора – помещение первой роты. Может быть, смерть. Поручик Архангельский вошел, и шум оборвался на полузвуке, забился под нары, в углы – и стих.
– Братцы мои, я тут у вас, кажется, портсигар оставил. Не видели, братцы?
Двести глаз смотрели на офицера. Из чьего-то грязного кармана вылез портсигар. Чья-то рука молчаливо подала.
Поручик Архангельский взял портсигар, раскрыл, вынул папиросу, вложил портсигар в карман. Чиркнул зажигалку, закурил и, покуривая, прошел через помещение первой роты на улицу. И пока ехал до вокзала, все курил одну и ту же давно потухшую папиросу. И в поезде не выпустил из крепко сцепленных зубов изжеванного ненужного окурка.
IX
Наташа с трудом разбирала корявые буквы:
«Письмо от Солдат Русских Воинов. Всенижайший почтения ото всех Русских Воинов Госпоже Наталье Владимировне Макшеевой. А еще Госпоже Наталье Владимировне Левый просил всенижайший почтения ото всех Русских Воинов и жених ваш чудо-богатырь Андрей Толмачев убит, в чем поклон вам посылает. А еще Госпоже Наталье Владимировне цигарку от письма. Левый не докурил, а я адрес разобрал, в чем и расписуюсь и цигарку при сем прилагаю с всенижайшим почтением. Илья Замиракин».
Наташа аккуратно подобрала с полу вывалившуюся цигарку, раскрутила: адрес ясен, а на другой стороне – «лая», «ша», «лю» – нечленораздельно, как предсмертный крик.
А может быть, прав отец, и все на свете ясно: Андрей убит, Наташа жива. Поручик Архангельский…
Наташа завернула цигарку в письмо, положила в стол и отчетливыми шагами ходила по комнате – от окна к кровати, от кровати к окну. За обедом отцу отвечала: «Да. Нет. Да. Нет». Как пулемет.
Преподаватель истории все две недели – как в далеком прошлом. В город не ездит. Бросил дела. И валерьянки нет – разбил. Купить новую не хочется.
– Ты здорова, Наташа?
– Да.
– Но с тобой что-то странное.
– Нет.
– Я тебя не понимаю сегодня. Что-нибудь случилось?
– Нет.
Преподаватель истории после обеда сел за стол – вырезывать из газет факты. Взял ножницы – и выронил. Была бы валерьянка – тогда бы не дрожали так руки. Неужели он такой старый?
– Папа, тебе нужно принять валерьянки.
– Нет. Я пойду лягу.
Наташа вышла в сад, где уже ждал ее поручик.
– Наталья Владимировна, я к вам. Я не могу больше, Наталья Владимировна… Я…
– Завтра в семь часов утра на берегу, у сосен, – знаете?
И, отдернув руку, Наташа взлетела на террасу, по лестнице наверх, оставив поручика Архангельского одного в темнеющем саду.
X
Поручик Архангельский шел по пляжу, направляясь к назначенному месту свидания. Навстречу ему – солдат. Проходя мимо офицера, солдат поглядел на него пристально, и рука его не поднялась к козырьку.
Поручик остановился.
– Эй ты, раззява! Ротозей!
Солдат тоже остановился. Рука поручика потянулась к кобуре. Кобуры не было у пояса. Револьвер и даже шашку он оставил дома.
Солдат вдруг подскочил к поручику, сорвал с его плеч погоны и кинул их в лицо офицеру:
– Погоди малость! Уберем вас, сволочей!
Он был гораздо сильней поручика.
И вот поручик Архангельский остался один на пляже. Он не поднял сорванных с плеч погон. Это конец. Гипноз кончился. Вся сила ушла от поручика вместе с погонами. Так он стоял на пляже и глядел вперед, в открывшуюся перед ним пустоту.
Поручик Архангельский взглянул на часы. До встречи с Наташей оставалось еще полчаса. Он двинулся быстро по пляжу назад, в пансион, где он остановился и где оставил револьвер и шашку. Да. Даже на любовное свидание нельзя ходить без оружия.
Через двадцать минут он был уже на условленном месте у сосен. Он оглянулся: Наташи не было видно еще. Тогда поручик Архангельский вытянул из кобуры револьвер, приложив дуло к виску, спустил курок и упал лицом в песок, откинув руку с револьвером. Револьвер выпал из обессиленных пальцев.
Так застала его Наташа. Мертв. Андрей – труп. Поручик Архангельский – тоже труп. Кто убил его?
Все вокруг было такое, как всегда: солнце, море и песок. И все это было не для нее. Кто убил поручика?
И Наташе стало ясно все: не так, как ее отцу, а по-настоящему ясно.
1921
Копыто коня
Снаряд врылся в землю и вздохнул, чтобы, как кит, вырыгнуть к небу песок и траву, чтобы в черном дыму дрожало раскаленное железо. Земля треснула, и Мацко взлетел на воздух.
В тот момент, когда тело его отделилось от земли, он увидел себя со стороны: вот он, распластав руки, режет воздух; голова втянута в плечи, лицо напряглось, глаза выпучены, подтянутые колени защищают живот.
Мацко перекувырнулся и упал на спину. Пена, дрожа, обрывалась с тяжелой узды испуганного его коня на лицо, на гимнастерку ему и рядом – на желтую сохлую траву. И вот – неба нету, ничего нету, над лицом – поросшее длинным рыжим волосом копыто коня. Копыто медленно опускается и, конечно, размозжит череп.
Мацко зажмурил глаза и закричал так, будто ему помазали кишку йодом. Копыто тяжело опустилось ему на грудь, и Мацко явственно слышал: грудь у него хрустнула, как дерево от мороза.
Конь, перешагнув через его тело, понесся по полю, взрывая копытами землю, шарахаясь от снарядов, останавливаясь, поворачивая то назад, то вправо, то влево и безумея от страха и ярости.
Мацко, боясь дотронуться до разбитой груди, кричал.
Вестовой схватил его, приподнял и кинул в пулеметную одноколку. Возница хлестнул вожжами по дрожащим бокам лошади, и одноколка запрыгала по вспаханному полю.
Офицер кричал вознице:
– Остановись! Сбрось! Не могу!
Но одноколка мчалась сквозь дым и грохот, перескакивала с межи на межу, кренилась и примчала офицера в лес.
И только в лесу Мацко потерял наконец сознание.
Очнулся на поляне под деревом и простонал:
– Доктора…
Доктор не приходил, и офицер повторил:
– Я, кажется, ясно просил доктора.
Никто не ответил.
На поляне шагал поручик Сущевский, а в стороне врастяжку лежали стрелки. Других офицеров, кроме поручика, Мацко не увидел. Вестового среди стрелков тоже не было: убит, должно быть.
Поручик Сущевский восклицал, шагая:
– Изменники! Подлецы! Сволочи!
Стрелки молчали, и глаза у них дымились злобой, как крученки [4] махрой.
– Поручик, – сказал Мацко, – я не могу тронуться с места.
– Хотите оставаться с ними? Я ухожу.
– Почему?
– Потому что они изменники и подлецы.
Мацко сцепил зубы и, не выпуская стона, которым наполнилось тело, встал. И когда встал, стон вырвался, но Мацко досадливо спрятал его снова глубоко в сердце.
Все тело стонало: ноги, руки и грудь. Главное – грудь. Там, наверное, ни ребер, ни ключиц – одни осколки. Осколки рвут кожу, углами торчат всюду. Все изломано и перебито. Над головой – голубой осколок неба. Оскольчатые деревья торчат острыми ветвями в воздух, и режут слух острые слова поручика:
– Я ухожу.
Широкую спину уходящего поручика догоняют колючие взгляды стрелков. Мацко вздрогнул: взоры стрелков уже врезываются ему в мясо, рвут.
– Поручик, я с вами.
Сущевский остановился. Он кажется большим, как гора.
– Идемте.
Что гора скажет – то долина слушай. Захочет гора – сольет ручьи по склонам, увлажнит и зазеленит долину. Захочет – сокрушит долину камнем.
– Поручик, помогите, не оставляйте меня.
Одноколка стоит в стороне, уткнулась оглоблями в землю: спит.
– На одноколке бы…
Возница, тот самый, который домчал Мацко в лес, сказал злобно:
– Посмей только… Ишь нашелся… Наше небось.
По лесу каждый шаг для Мацко – верста. Корни хватают за ноги; пни вырастают из земли; ветви рвут зеленую гимнастерку, желтые штаны, лиловую кожу на лице; воздух меж стволов оплетен паутиной. Все это для того, чтобы Мацко упал.
Мацко не падал.
Только бы не стонать. С каждым стоном из тела уходит сила. Сцепить зубы и двигать ногами вперед, вперед.
Если корень – нужно поднять ноги повыше; если пень – обойти. Какой большой и темный лес! Долго ли идти?
Поручик шагал, опустив голову. Обернулся вдруг:
– Хорошо еще, что не убили и оружия не отобрали. Могли и это.
И снова пошел.
Мацко в ответ только улыбнулся, и улыбка, дергая мускулы, долго и мучительно стыла на губах, пока не слетела наконец со стоном.
– Вам больно?
Мацко, остановившись, кивнул головой. Поручик стоял перед ним большой и сильный, как гора. Конечно, он сейчас подымет Мацко огромными своими неизломанными руками и понесет.
Поручик Сущевский повернулся и пошел дальше. Мацко постоял, ожидая. Где же руки, которые понесут его? Нет рук.
– П… по…
Поручик исчез меж темных стволов, и тело Мацко от страха задрожало мелкой дрожью. Он заторопился, подымая ногу и перекидывая ее через корень. Зачем столько корней, и пней, и деревьев?
Все цепляется, рвет, душит. И осколки бьются и колют в груди.
Сжав кулаки, Мацко двинулся быстрей. Вот широкая спина Сущевского. Он стоит и ждет, развернув полевую карту.
– Вы не можете скорей? Нам версты три еще до ближайшей деревни. Там наши.
Пока он разглядывал полевую карту, Мацко не двигался, наслаждаясь тем, что он может стоять неподвижно, может быть, даже сесть. Поручик свернул полевую карту. Мацко, чтоб хоть полминуты еще не двигаться, разжал губы и пропустил вопрос:
– А… а как… зовется деревня?
– Батрашкино.
Мацко обдумывал, какой бы еще вопрос задать. Но темные волны бились в голову, шумели в ушах и застилали зрение. И упорный глаз увидел: поручик Сущевский уходит.
– А… тут… нет дороги?
Поручик, обернувшись, бросил:
– По дороге опасно. Разъезды.
Мацко, скрепившись, пробирался вслед за поручиком.
Осколки бьют в грудь – и от них эта дрожь вокруг, и наплывающая тьма, и рожи, усмехающиеся с ветвей.
Рухнула гора, и он, осколок, катится во тьму, туман, и боль. Шатается и царапается все вокруг. Быстрей, быстрей – вниз – сквозь тьму, туман и боль.
И все оборвалось вдруг так неожиданно, что Мацко упал ничком и закричал от страха и оттого еще, что грудь его задребезжала и по телу прошлась тысяча ножей, полосуя мясо.
Увидел на рукаве гимнастерки темно-красный сок и стих: кровь. Значит, конец.
Но это была черника.
Мацко лежал на поляне.
Поляна обросла кустами крупной черники, и меж гроздьев черной ягоды белели, качаясь от теплого ветра, ромашки.
Поручик Сущевский опустился в траву, и черничный сок брызнул ему на китель и штаны. Он рвал чернику и горстями пихал в рот.
– Нужно идти дальше, – сказал он наконец.
Мацко лежал на животе перед ним.
– Я не могу.
– Вставайте, еще немного.
– Не могу.
– Сделайте над собой усилие.
– Не могу.
И Мацко глядел на поручика в ожидании. Конечно, он сейчас возьмет его на руки и понесет. Сущевский сказал:
– Не могу я вас нести. Я сам еле двигаюсь. Двое суток не жрал.
– Вы… еле…
– А вы что думали? Железный я, что ли?
– Врешь.
– Что врешь?
Нужно объяснить: ведь у поручика тело не изломано. Если он, Мацко, прошел столько, когда у него не грудь, а осколки, когда… Но говорить трудно. Можно только повторять бессмысленно:
– Врешь.
Поручик Сущевский ел чернику, пачкая темно-красным соком губы.
– Встаньте или оставайтесь здесь. Подберут. Я из деревни пришлю.
– Врешь.
– Что врешь?
– Все врешь.
Поручик Сущевский вскипел вдруг:
– Я из-за тебя, сволочь этакая, сколько времени потерял. Разве без тебя так медленно шел бы? Я б давно в деревне кашу жрал.
– Врешь.
– Вот добью тебя, так…
Поручик Сущевский повернул спину и пошел. Он не гора – человек. И от него – тьма, туман и боль. Куда увел? Зачем? Оба – и Мацко и Сущевский – люди.
Мацко с трудом повернулся на левый бок и, не спуская глаз с поручика, вытянул из кобуры револьвер. Прицелился, опустил дуло и снова поднял. Дышал он тяжело и трудно.
Поручик Сущевский, пройдя поляну, у опушки, шагах в двенадцати от Мацко, остановился, будто решив что-то.
«Добьет», – подумал Мацко и спустил курок.
Сущевский охнул так, как охает, споткнувшись, полнокровный мужчина. Нога у него зацепилась за ногу, он пошатнулся, но, сжав губы, остался на ногах.
– Сволочь, – хрипнул он.
Струйка крови, смывая черный сок, потянулась из чуть раскрывшихся полных губ по толстому подбородку, к шее, за ворот кителя.
Мацко выстрелил вторично. Поручик Сущевский, качнувшись, упал на колени, руками удержался о землю. Так стоял на четвереньках и дышал громко и хрипло, как простуженная лошадь.
Мацко спускал курок уже разряженного револьвера, целя туда, где ворочалось грузное тело поручика Сущевского, и не мог остановиться.
Потом отбросил револьвер и долго полз по поляне к поручику. Тот лежал ничком, подвернув правую руку под живот. На левой руке, откинутой в раздавленную чернику, рукав зеленого кителя задрался, и на широкой, полной кисти золотилась густая и мягкая шерсть.
Мацко склонился над ним. Лицо у Мацко – белое, точно тертое мелом, и на белом еще чернее кажутся проступившие на щеках, подбородке и над верхней, чуть вздернутой к носу губой волосы.
Поручик Сущевский перевернулся на спину так неожиданно, что Мацко вздрогнул, отодвигаясь. Поручик глянул на Мацко и прошелестел толстыми губами что-то неслышное. Он думал, что Мацко понял его слова:
– Сволочь, я для того остановился, чтобы взять тебя на руки и понести, сукин ты сын…
И, подумав это, поручик Сущевский умер.
Мацко от усилий и напряжения уткнулся лицом в живот Сущевскому. Он очнулся в санитарной двуколке. Двуколка стояла на месте.
Он думал, что очнулся впервые после того, как взлетел на воздух, кинутый тяжело дышащим снарядом. Он помнил только поросшее длинным рыжим волосом копыто коня и простонал:
– Доктора…
Холщовые полотна впереди раздвинулись, пропустив с козел обросшее бородой лицо. Вот и вся голова всунулась внутрь, и на фуражке Мацко увидел красную звезду.
Санитар поглядел на Мацко и сказал:
– Ишь, дите несчастное.
1922
2
Дикий
Авраам был ста лет, когда родился у него Исаак, Сын его. И сказала Сарра: смех сделал мне бог; кто ни услышит обо мне, рассмеется. И сказала: кто сказал бы Аврааму: Сарра будет кормить детей грудью? – ибо в старости его я родила сына. Б и б л и я, I кн. М о и с е е в а
I
Вот в эту книгу заказов вписаны все люди, каких знал в жизни портной Авраам Эпштейн и наготу которых он покрывал одеждой, как Сим и Иафет покрыли наготу отца своего. Когда изменилась нагота людская, покрывал он одеждой уродства человеческие, чтобы не видел глаз рассеченного на войне тела.
Вот из этой толстой коричневой книги длинной чертой вычеркивал Авраам заказчика, когда костюм был сшит и долг уплачен или когда заказчик умирал.
В последние годы часто приходилось Аврааму вычеркивать из книги неоплатных должников. Вздев на высокий нос очки, садился Авраам вечером перед книгой заказов и, засветив керосиновую лампу, вычеркивал из книги имена людей. Спрашивал у бога, кто будет вычеркнут завтра, и думал о том, что с вычеркнутого заказчика уже никогда не получить долга.
В эти минуты, перед книгой заказов, думал Авраам о том, что ему идет уже пятьдесят первый год, а жене его двадцать пять лет, и что нет у них ни сына, ни дочери, и что прекратится древний род Эпштейна со смертью его, Авраама. А смерть может прийти завтра или ночью сегодня, или вот сейчас стукнет и войдет в дверь смерть. Умрет Авраам, и истлеет его имя, как платье, поеденное молью.
И вот однажды, к ночи, выпив чаю с патокой, черной как тьма египетская, Авраам засветил керосиновую лампу и вычеркнул из книги всех должников и заказчиков. Закрыл книгу и долго молча сидел перед керосиновой лампой. А керосиновая лампа мигнула, и темная тьма вошла в комнату.
Авраам думал:
«Нет мне утешения во тьме, нависшей надо мной. Стар я, и нет у меня потомства. Ревекка бездетна и неплодна. Господи, пропаду я с лица земли, как колос тощий, не давший хлеба».
II
Иван Груда родился и жил для того, чтобы сидеть с десяти до четырех в комнате, замусоренной окурками, лениво перебирать лежащие перед ним на опачканном чернилами столе бумаги, размазывать свежие чернильные пятна сизым тупым пальцем и не отвечать немногословным просителям. Для этого он умирал в госпитале от ран, был отравлен газами.
На стене, перед его глазами, огромный красноармеец размахнулся винтовкой, а на штыке трепещет толстый купчина. Штык воткнулся в спину, а с кончика штыка каплет густо нарисованная художником кровь. Два года тому назад размахнулся красноармеец, и два года трепещет вздетый на штык купчина. Два года сидит Иван Груда в районном совдепе перед людьми, которые говорят с ним обрывающимся голосом. На голове его коричневая военная фуражка, ворот коричневой гимнастерки расстегнут, тугие зеленые обмотки обтянули ноги от колен до крепких рыжих ботинок.
В четыре часа Иван Груда отправился домой. Чтобы попасть в свою комнату, ему нужно было, отворив дверь квартиры ключом, пройти по длинному, всегда темному коридору, в середине которого стоял широкий и толстый комод. Об этот комод каждый раз Иван Груда стукался коленом и каждый раз выговаривал со злобой!
– А ч-черт!
И теперь он сказал!
– А ч-черт!
Накипая ненавистью, потер коленку, ударил в негодовании комод кулаком и ушиб кулак.
– Слушайте, почему вы до сих пор не убрали комод?
Из стены, которая оказалась дверью, ударила по коридору полоса света, и в полосу света вылезла досиня бритая голова. На круглом лице, у правой ноздри, пустила черный волос бородавка.
– Товарищ Груда, честное слово. Честное слово, товарищ Груда…
– Чтобы не было больше комода, а то…
Иван Груда прошел к себе в комнату, а голова с бородавкой поторчала еще в коридоре и скрылась. В коридоре опять стало темно.
В комнате у Ивана Груды – кровать, покрытая красным ватным одеялом, на коврике перед кроватью – туфли. Над кроватью фотография – мужчина с усами и в крахмальной манишке вытянулся, неестественно опираясь левой рукой о столик; с другой стороны столика врос в землю черный квадрат – женщина, тоже положившая руку на столик. На столике между мужчиной и женщиной – ваза с цветами. Это – родители Ивана Груды.
Над родителями – бумажная роза.
Иван Груда скинул коричневую фуражку, и оказалось, что рыжие волосы его взлохмачены и покрыты пылью.
Иван Груда растянулся на скрипнувшей кровати под родительской фотографией, закинул широкие руки за голову и задремал.
III
В мастерской Авраама Эпштейна появился новый заказчик, и густо пахло от него человеческим потом и сапогами.
