Текст книги "Сны в Улье (СИ)"

Автор книги: Мария Потоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Вспоминая все, что я знал об Улье, я подумал, что я в Безмолвной Бездне. Скучная, скучная станция.

Я достал из кармана шинели две бутылки с гармонией и осушил их. Глотнул еще из баклажки водку, чтобы и моя печень почувствовала прилив силы. Я стал представлять гребаную дверь, которая в моем сознании была дверью в лифт, чтобы он отвез меня из нижнего мира в наш. Даже выставил руки вперед, как колдуют обычно новички, насмотревшиеся фильмов.

В Безмолвной Бездне не было ничего. Только я и мои мысли. Магии в Безмолвной Бездне тоже не оказалось.

Я услышал собственный вой, и более ничего не было слышно.

17 глава. Таддеуш.

Я думал, что потерял все силы. Что рухнул в обморок лицом в воду раз и навсегда. Но мой геройский настрой дал мне силы всплыть наверх.

– Яна! Яна!

Я кричал и сплевывал воду, пока мой взгляд пытался сфокусироваться. Я тер и тер глаза. Наконец, я понял, что ни Яны, ни Кнуда рядом нет. Я помнил место, где он ее топил, но их там не было. Я побежал туда, то есть, как мне казалось, побежал, но на самом деле по воде двигаться получалось довольно медленно. Я расплескивал воду, как ребенок на море, бил по воде. Это не давало эффекта.

– Кнуд? Кнуд, сука, где ты? Куда ты ее забрал?

Он не отзывался. Тишина вообще стояла несуразная, ни выстрелов, ни пения птиц. Меня пробрало жаром, я бы весь покрылся липким потом, не будь я уже мокрый. Как это могло произойти? Я, конечно, знал не всю возможную магию, я вообще не очень много всего знал, но они не могли просто так взять и испариться. Падальщики так могли! Точно! Это ведь значило, что Кнуд ее не утопил? Зачем бы Падальщикам их перемещать вместе, если бы Яна была уже мертва? Или Яна со своей искажённой силой могла теперь перемещаться в пространстве тоже? Тогда она очень крутая.

Если она стала такой мощной, то она непременно сможет еще немножко продержаться, пока я не приду ее спасать. Я полностью вылез из воды, и стал оглядываться в поисках хоть какой-нибудь зацепки. Что бы сделал Шерлок Холмс? Или хотя бы доктор Ватсон? Или хоть кто-нибудь, кто умеет соображать в критической ситуации? Я пошел вперед в сторону пролеска, из которого мы пришли, еще раз окликнув по очереди сначала Яну, потом Кнуда. Идти было на удивление легко, несмотря на мое кровотечение. Будто бы открылось второе дыхание, такое бывает при сильнейшем стрессе. Ведь если я не найду Яну, я никогда себе этого не прощу. Я за нее ответственен, и я ее люблю.

Когда я только зашел в лес, я вдруг почувствовал невообразимый холод. До костей пробрало, и мне на нос упала снежинка. Одна, вторая, третья, потом еще и еще. Деревья за несколько секунд покрылись массивным слоем снега, а ветки заледенели. Как сказочно! Листья куда-то пропали, деревья были с голыми стволами. Какой дурак придумал называть деревья голыми? Я стоял по колено в снегу. Какая-то новая магия? Сначала волна, огонь, теперь холод? Как в аниме.

Я обернулся, вдруг это сделал Кнуд, которого я сначала не заметил. Озеро было по-прежнему пустым, но полностью заледенело. Стоп. Прежним его вообще назвать было нельзя. Не было ни деревянного мостика для купальщиков, ни железного моста, об который я, кажется, убил блондинку, и ее самой тоже не было. И купола тоже не было, да и вообще все выглядело по-другому. Смутно знакомым, но ведь все озера похожи друг на друга. Я же не географ, чтобы их различать. Все что я знаю о ландшафте, я узнал из телевизора. Какого черта тут происходит?

Может, Яна все-таки осталась там. Я сделал несколько шагов в сторону озера и замер на месте. Через озеро по льду стремительно шел ребенок. Не то, чтобы его что-то гнало или бы он куда-то торопился, просто дети, бывает, куда-то спешат, находясь на какой-то своей волне. Он был одет в коричневое манто с овечьей шерстью на воротнике, явно предназначенное для мальчика постарше. В руках он держал ветку, которую волочил по снегу, оставляя змеевидный след. Мальчик казался мне знакомым, но я надеялся, что мой мозг пытается найти знакомый образ в этом ребенке лишь потому, что у меня хорошо работает ассоциативное мышление. Юдит говорила, что только такое мышление у меня работает.

Всего лишь думая о том, что я могу знать этого мальчика, я хотел убежать подальше в лес. Мне не нужно было узнавать, он это или нет. Можно было бы потом неплохо ширнуться вечером и забыть про то, что я увидел. Или, может быть, я сам сейчас ловил галлюцинации. Нет, я же спасал Яну. А этот мальчик единственный живой человек, которого я видел с тех пор, как они пропали.  Я буду спрашивать совет у ребенка, что мне делать дальше, и не буду пытаться вспомнить, кто он.

– Эй, пацан? Мальчик, ты меня слышишь?

Я помахал рукой. Он заметил меня, подпрыгнул на месте и помахал мне в ответ. Потом побежал в мою сторону, каким-то невероятным образом умудряясь не свалиться в сугроб. Я сделал несколько шагов вперед, загребая снег в свои тряпичные кеды. Холодно, жесть как. Мои мокрые одежда и волосы превращались в сосульки. Вот бы мальчик знал какие-то ответы, я бы быстрее спас Яну, и мы бы вдвоем сидели у теплой батареи и пили глинтвейн.

Мальчик подбегал ближе, и я все больше убеждался, что мой страх оправдался. Это был Хенрик, один из мальчиков, который погиб по моей вине. Один из двенадцати детей, которых я не смог довезти до церкви живыми.

Я попятился и схватился за свои леденеющие волосы. Кто-то зашел в своей магии слишком далеко. Мне хотелось прочитать молитву, но как-то ни одна не вспоминалась. Но я мог бы прочитать  рэп. Это ни к чему.

Хенрик добежал до меня и дотронулся до моего предплечья, будто осалил меня. Лицо у него было такое позитивно взволнованное, будто бы он собирался позвать меня в игру. Только вот его кожа была совершенно белая без единой кровинки, и лишь его бледные губы имели слабый розовый оттенок. Как панночка из «Вия»! Господи, да он был совершенно точно не живой! То есть, это понятно было сразу, ведь он умер еще в семнадцатом веке. Но вот он, стоял передо мной и заинтересовано улыбался мне.

 – Таддеуш, а почему ты так смешно выглядишь?

Из его рта пар не шел, хотя я видел, как он дышит. Хенрик рассматривал мою одежду, и я понимал, как он, должно быть, удивлен. Хотя и не меньше моего.

– Хенрик, это ведь ты?

– Я, я, кто же еще, – он засмеялся.

–  Малыш, что ты тут делаешь?

– Гуляю, пока ты спишь.

Это всего лишь сон! Глупый страшный кошмар, и как я раньше не догадался. Обычно мне снятся феи и сахарная вата, а вот тут такой кошмар. Не время спать сейчас, тем не менее, я обрадовался. Вот бы и все, что было на поле боя, мне приснилось.

– Значит, мы в моем сне, – констатировал я, чтобы озвучить свои мысли вслух и сделать их более убедительными.

Хенрик постучал белым кулачком себе по голове, намекая на то, что я тупой.

– Ты вон там спишь, а я вышел погулять.

Он указал на другую сторону озера, и я увидел очертания повозки сквозь деревья и костер. Издалека казалось, что вокруг него должны танцевать лесные духи. Но я помню, что когда мы ехали с детьми через лес, у нашей повозки повредилось колесо, и мы не успели доехать до деревни на ночевку. Разожгли костер, и уснули прямо в повозке, пытаясь согреть друг друга. На утро, когда мы проснулись, Хенрика не оказалось с нами. Никто не видел, чтобы он вставал ночью. Снег замел следы, и я так его и не нашел. При воспоминании об этом у меня потекли слезы, и я стал их вытирать рукавом футболки, будто бы был одного возраста с ним.

Мне было страшно на него посмотреть. Я думал, что наркотики и алкоголь почти похоронили эти воспоминания, и я не думал, что столкнуться с ними будет настолько болезненно. Точнее, не так. Я вообще не думал, что мне придется столкнуться с этими воспоминаниями.

– Ты что, плакса? Твои слезы заледенеют, и потом их будет больно отдирать.

Он потянул меня за карман джинсов. Я все-таки повернулся снова к нему, глаза доверчивые, и он улыбался мне уголками бледных губ. Я протянул к нему руку, одел на него капюшон. Здесь было так холодно, но вряд ли Хенрик это чувствовал.

– Хочешь посмотреть, как я умер?

Конечно, я не хотел! Но также я и должен был это сделать. Я ничего не успел ответить. Хенрик стоял рядом со мной, вцепившись мне в джинсы, но в то же время я снова видел, как он куда-то спешил  через озеро, волоча за собой палку. Я пошел к нему навстречу, он должен был меня увидеть, но он не поворачивался в мою сторону.

– Хенрик!

– Да я ведь здесь. Мы с тобой просто смотрим, как я умру. Вот-вот, смотри, сейчас будет! – сказал Хенрик, который стоял рядом.

Я продолжал идти навстречу. Хенрик на озере остановился и стал куда-то всматриваться. Я следил за его взглядом и видел у берега участок льда, не покрытый снегом. Сквозь него было видно черноту дна. Хенрик направился туда и остановился у края. Я замер, я понимал, что я действительно только смотрел и не мог ничего сделать. Хенрик потянул свою палку вперед и пробовал ей лед перед собой. Он совсем тонкий и продавливался  от прикосновения. Я не видел его лица, не понимал, испугался ли он. В один момент лед под ним провалился, и он камнем упал вниз. Я видел, как один раз дернулась его ручка над водой, и он полностью исчез.

Боже, как же это так. Я спал, а Хенрик в это время провалился под лед из-за такой нелепой неосторожности. Неужели, я не мог не поспать в эту ночь? Неужели, не мог достаточно запугать детей, что нельзя ходить по озеру? Я вообще им про это говорил? Я сел на корточки перед Хенриком и взял его за руку. Что я мог ему сказать? Что это я виноват в его смерти? Хенрик выглядел немного смущенным моим поведением, как будто он знал, что произошло, но ни фига не понимал.

– А теперь посмотрим, как ты умер!

Все перед глазами изменялось, я видел то самое злосчастное озеро с железным мостом и куполом посередине.  Кнуд стоял по колено в воде и, я видел, как в его руке дергается Яна. Видел, как Кнуд, что-то услышав, бросил ее и уходит, но Яна уже не поднимается из воды. И видел самого себя, как я едва ли барахтался, пытаясь подплыть к ней. Тянул руку, и вдруг обмяк, опускаясь под воду сам. Вокруг меня алела от крови вода, а я плавал лицом вниз.

Вот так я умер, выходит. И я и Яна! Я так и не смог до нее добраться, а ведь должен был сделать это в последний момент. Как герой фильма. Ну почему я не герой фильма, а она не моя героиня?

Хенрик поднял ладошку, согнул пальцы два раза, прощаясь со мной. Пока, малыш. Я остался один в этом... В чем?! В аду что ли? Если после смерти придется переживать заново все самые худшие моменты жизни, то хорошо, что я не решился на смерть раньше сам.

Интересно, а смерть это всегда одиночество? Если нет, то я смогу найти здесь Яну? И мы вместе с ней будем смотреть наши плохие воспоминания, как самый грустный фильм, где умирает собака? Бред какой, смерть мальчиков гораздо грустнее смерти любимца из фильма. Нам, наверное, придется смотреть в основном мои воспоминания, потому что за мои годы их было, конечно, больше, чем  у нее. Это будет немного эгоистично. И вообще, были ли у нее достаточно плохие воспоминания? Она мне ничего такого не рассказывала. Что у нее может быть, она просто студентка из другого города. Учится, на психолога или социолога, кажется. Заваленная сессия, неудачные свидания. Как-то так. Ну, и, конечно, угрозы от Кнуда. Не очень-то я много узнал о ней. А вдруг у нее была такая хорошая жизнь, что она в раю?

Пейзаж вокруг меня стал меняться, так ненавязчиво, как декорации в театре. Одно время я даже играл в малобюджетном театре, и мне всегда доставались роли молодых юношей, женихов, солдат, младших сыновей, принцев, влюбленных в таких же молодых прекрасных дев. Я непременно умирал в конце, как Ромео, трагично и светло. Я все еще стоял по колено в снегу, но теперь передо мной были не чудный лес с озером-убийцей. Передо мной был мой пункт назначения – костел, в котором я должен был играть на органе, а мальчики петь. Весь он был острый, утонченный, будто с шипами. Крыши его башен были похожи на наконечники стрел, а сам он был, как ссохшаяся кость. Красивый на самом деле до жути. Гордость польского народа, и когда я говорил кому-то, что здесь были мои первые выступления, мне не верили.

Там проходило отпевание. Люди в трауре все заходили и заходили туда. Цветы не несли, не сезон, но несли свечи. Только одна женщина несла в руках сухие цветы, кажется, розы, хотя с точностью я сказать не мог. Мертвые, даже цветы не так хорошо различимы. Там должно быть была толпа, как на концерте. Я и тогда туда не пошел, и сейчас не собирался. Точно также стоял и смотрел издалека, надеясь, что меня никто не узнает.

Двери закрылись. В храме заиграла органная музыка. На секунду мне показалось это странным. Не думал, что по этому случаю она должна там быть. Играли очень хорошо. Я бы даже взял автограф у органиста, будь мы в другой ситуации. То есть, если бы мы встретились на том свете. Сейчас мы были на том свете точнее, а как же тогда говорить про жизнь? На первоначальном свете, вот так звучит неплохо.

Вот бы на том-этом свете найти Яну. Хотя если все же это подобие ада, я ее не найду. Скорее всего, это чудовищное место. Точно жуткое! Наверняка, сначала будут воспоминания, а потом пытки! Хотя воспоминания – это тоже своеобразные пытки.

И я подумал, если я в самом ужасном месте на свете, и если я умер в бою, где Юдит говорила, что Падальщики призовут из Улья богов, то я ведь, наверное, в Улье. То есть, когда она мне рассказывала про него, говорила, что это самое жуткое место. Точнее, она говорила, что Улей – это апофеоз ужаса. Я не просил про него рассказывать, мне даже было скучно, но Юдит все время приходила и говорила, и говорила, и говорила. Я тогда подумал, наверное, у нее совсем нет друзей и мужчин, раз она постоянно приходит ко мне рассказывать какую-то страшную сказку, которая может и могла бы быть увлекательной, но не в ее интерпретации. Только вот я не очень ее слушал. Но я понял, что смысл был примерно такой. Наш мир появился из Улья, а всем известно, что процесс рождения довольно ужасный. Мерзкий и болезненный. Поэтому и Улей, он вообще как матка. То есть, Юдит не говорила ни слова про матку или роды, но я вот понял все именно так.

Вообще она говорила, что Улей будет сводить нас с ума, обнажать все наши самые страшные страхи. Еще повезет тому, что столкнется с Вопящим Роем, потому, что там Боги материальные, их действия продуктивные,  поэтому с ними можно что-то сделать и даже выбраться. А вот тому, кто попал в Безмолвную Бездну, повезло еще меньше. То есть, вообще безнадега. Запомнил названия локаций, и даже написал по ним песню. В Вопящем Рое водились Боги, в Безмолвной Бездне не было ничего. И над всем этим властвовал какой-то Король. Юдит ни в чем не была уверена, потому что у нее было мало источников, но она очень умная, поэтому скорее всего она говорила правду. Но видимо она до конца не доверяла себе сама, раз связалась с Анойей.

Оставалось только вспомнить, как же отсюда выбраться. И найти Яну.

Я услышал брейкбит. Ритмичную клубную музыку, наподобии моей. Да я же слышал дабстеп. Орган не прекращал играть, но на фоне теперь я слышал басы. Время сплеталось воедино в этом храме. Я не знал, куда идти, но пока единственное, что я мог сделать, это войти внутрь. Я прокручивал по пути свои разговоры с Юдит, попутно вслушиваясь в музыку. Отвлекающий маневр, чтобы сбить меня с мысли. Умно, Вопящий Рой, но сегодня я буду героем. Как Одиссей! Нет, лучше, как герой из американских комиксов.

Юдит точно говорила что-то про сотворение двери, про антропоморфного бога, про управление происходящим.

Я открыл двери костела. В нос ударил запах ладана, органная музыка усилилась, почти заглушив бит. Я стоял в дверях, как будто зашел не в церковь, а в салун, освещенный светом и с твердым лицом. У меня серьезные намерения найти Яну и бороться с Вопящим Роем, если понадобится. «Главное, не давай им запудрить тебе мозги», говорила Юдит. Вообще фраза была куда сложнее, но опять-таки смысл был такой же. Я тогда еще подумал, а вдруг у Юдит началась паранойя?

Внутри стоял огромный орган, такого в этом костеле не должно было быть. Интеграция из другого времени, на похожем я играл в девятнадцатом веке. Как сейчас помню, 4 мануала, свыше пятнадцати тысяч труб. Украшен золотом, статуи ангелов охраняли его по краям, ветки с пышными листьями и гроздями винограда струились по корпусу и вдоль слепых труб. За ним кто-то сидел, но снизу я не мог рассмотреть органиста.

Двери за мной закрылись, деревянно и громко стукнувшись вдруг от друга, и фокус моего зрения переключился с органа. Я подумал, сколько людей обернется на звук, чтобы недовольно посмотреть на меня. Но этого никто не сделал. Возможно, я был незаметен для них, как наблюдатель, а не участник представления. Все были одеты в траур, и для моего века некоторые выглядели чересчур современно. Они сидели с прямыми спинами и смотрели на орган. Жуть. Я решил, что нужно тоже идти к нему.

Я пошел между рядов, оставляя следы от снега за собой. Сначала никто на меня не оборачивался. Я шел дальше к первым рядам, и одна женщина резко повернула ко мне голову, оставаясь сидеть прямо, как струна. Мне показалось, что ее голова даже слишком вывернута вбок. Взгляд у нее был очень жесткий и болезненный, если обобщать, скорбный. Она смотрела только на меня, и я сразу понял, что это одна из матерей. Я шел дальше, и на меня повернулась другая женщина, другая по внешности, но совершенно с таким же выражением лица. Потом еще и еще. В конце, когда я уже почти дошел до кафедры, я посчитал их. Двенадцать скорбящих матерей смотрели на меня.

Я ничего не мог поделать. Правда, тогда не мог. То есть я мог бы предотвратить некоторые смерти, и я бы сделал это обязательно, если бы в тот момент знал, как.

Я стал подниматься по ступеням к органу. Теперь взгляды собравшихся в зале были устремлены будто на меня. Но только двенадцать матерей смотрели четко на меня, остальные, хоть и смотрели в мою сторону, меня не видели. Как будто только я призрак, а не мы все. В конце концов, они все должны были умереть от старости. Банкетка оказалась пуста. Никто не дотрагивался до клавиш, никто не нажимал педали. Все это делалось само по себе. Возможно,  это делал какой-то настолько древний призрак, что я не мог его видеть, а может, Вопящему Рою не нужно принимать телесную форму. Тогда почему они не вопят? Раз так называются, должны же. Музыка звучала складно и ритмично, как и органная, так и электронная.

Я все смотрел, как клавиши прогибаются сами по себе. Звучала литургия. Я понял, что сочинил ее сам много-много лет назад. И дабстеп тоже был моего авторства. Как будто у меня бред величия. Раньше я был композитором, теперь я был диджеем. Мне стало обидно, что кто-то в моих искаженных воспоминаниях играет мою музыку. Остро захотелось самому сесть за инструмент. Такая необходимость, ломка, как от зависимостей, которыми я страдаю в неимоверных количествах. Я не мог понять, правильно ли это, но я сел за орган. Если я поиграю на нем совсем чуть-чуть, ничего не произойдет. Когда я сел, музыка перестала звучать. Я слышал, как люди в молельном зале издали недовольный вздох от наступившей тишины. Я нажал клавишу, но она поддалась мне не сразу, будто бы вся заиндевела от старости. Когда я преодолел сопротивление, орган издал звенящий афоничный звук. Я нажал другую клавишу, она не меньше резала слух. От этого звука было жутко.

– Таддеуш, хватит фигней страдать! Играй уже!

Это был голос Магдалены! Она ведь тоже умерла, и видимо мы вместе с ней в Улье. Я хотел встать, но будто что-то меня удерживало. То есть, будто бы я был приклеен или что-то типа того. Я мог шевелить ногами и руками, мог даже поерзать на месте, но подняться не мог. Тупая, совершенно идиотская идея была поддаться своему желанию и сесть за орган.

– Магдалена! Я здесь! Помоги мне!

Она не отозвалась. Я прокричал ее имя еще несколько раз. Конечно, ее тут не было. Если бы она оказалась в Улье, увидь она меня, вряд ли бы она попросила играть на органе. Наверное, она бы сказала, что рада видеть хоть кого-то знакомого, или спросила, что нам делать. А вдруг она просто уже успела сойти с ума? Она же умерла раньше меня с Яной. Тем более, кто знает, как в Улье течет время. Юдит знает, но я забыл, что она говорила на этот счет. Нет, все же Магдалена просто моя галлюцинация, как и Хенрик, костел и даже орган, за которым я сижу. Если не верить, то галлюцинация непременно рассеется. Я сижу в пустоте и слушаю пустоту, ничего вокруг меня нет. Абсолютно ничего. Глубокий вдох, медленный выдох. Я снова попытался встать, но ничего не вышло.

– Дорогие слушатели, приносим извинения за эту небольшую заминочку. Наш музыкант настраивается на нужный лад, чтобы подарить вам сладострастные минуты музыкального экстаза!

Говорил ведущий из телешоу. Я не знал его, но точно слышал в каких-то программах по телевизору. Интонация его голоса казалась заискивающе веселой. Зал зааплодировал мне, послышался свист и девчачий визг, будто бы я был на сцене, а не на отпевании. Электронная музыка на фоне казалась куда более подходящей для толпы, но она звучала совсем тихо. Я даже подумал, может, она в моей голове. Они все хлопали и хлопали мне. Если для того, чтобы пропала иллюзия про Хенрика, нужно было пройти до конца и увидеть его смерть, может быть, и сейчас мне нужно повиноваться.

Я поставил руки на клавиатуру, ноги на педали, готовясь играть. Педали нажимались также тяжело, и я увидел, что сам орган невероятно старый. Корпус покрылся трещинами, дерево облезало щепками, трубы заржавели, наверняка, потеряв свою функциональность. У одного из ангелов было оторвано крыло, у другого разбито лицо. Все покрывали плесень и пыль. Клавиши были будто присыпаны тонким слоем земли, к ним прилипли гнилые листья. Из трещин на дереве вылезали маленькие жучки. Что же, буду чувствовать себя, как на съемках мрачного клипа. То есть, конечно, было очень страшно, но я должен был со всем разобраться поскорее.

Я начал играть одно из своих произведений, написанных для церкви. Заиграла совершенно атональная музыка, тем не менее, сохранялся мотив моей песни. Она звучала громко, высокие ноты были похожи на царапанье ногтем по стеклу, на визг кошки, которую дергают за хвост, писк комаров. Басовые тона рычали и шипели.  Я услышал, как кто-то заулюлюкал, а потом тем же голосом зарыдал. Я видел, как я неправильно держу руку, как мои пальцы скованны от жути, но я должен был продолжать играть.

Музыка звучала все громче, и мне казалось, что вот-вот у меня польется кровь из ушей. Дело не в громкости, дело в звучании. Я экспериментировал со всеми существующими музыкальными стилями, некоторые из них мне казались поначалу отвратительными, но при долгом прослушивании, я понимал, почему любят и их. На клавиши упало несколько капель крови, и я и правда сначала подумал, что это лопнули мои барабанные перепонки. Я поднял взгляд, и увидел, что кровь течет из труб. Из тех, что сейчас немы, медленным потоком, а из звучащих труб бьет фонтаном.  Я уже не мог перестать играть. Мои пальцы покрылись мелкой красной аэрозолю, но основной поток еще не доставал меня. Капли долетали и до моего лица, и ощущение было, будто я стою на морском берегу в бриз.

Люди в зале снова завизжали от восторга, и я понимал, что мне нужно играть еще громче, чтобы удовлетворить их.  Моя симфония была написана для умеренно тихой игры, но здесь так было нельзя. Крещендо!  Я до боли нажимал на клавиши, но мне все казалось, что я должен делать это сильнее. Я размазывал по белым и черным клавишам капельки крови и грязи, оставляя разводы и отпечатки подушечек пальцев. Поток крови добрался  до верхнего мануала, и стал, как по лестнице стекать вниз. Когда я основательно почувствовал ее под своими пальцами, я, сначала услышал хруст, а потом почувствовал боль в среднем пальце. Он сломался в крайней фаланге и выгнулся наружу. Не такая уж и сильная боль, я мог продолжать играть. Вскоре такое же случилось и с мизинцем и указательным пальцем другой руки. Развитая мелкая моторика важна для музыканта даже больше, чем для хирурга. Руки нужно беречь. Кажется, еще несколько пальцев я вывихнул, костяшки приняли неестественное положение.

Тише, тише, тише. Какое-то помешательство, я должен перестать. Усилием воли я заставил себя не жать так сильно, но перестать играть я не мог. Люди больше не аплодировали и не визжали. Послышался тонкий мальчишечий голос, к которому присоединились другие. Хор мальчиков, я узнал каждого. Кровь точно принадлежала им. Некоторые знания приходили мне в голову, и я не сомневался в их правильности. Я – мудрец или сумасшедший. Лучше бы я сломал еще несколько пальцев, только бы на этот раз почувствовал боль в полную силу. Я бы хотел сконцентрироваться на боли, чтобы не думать о мертвом хоре. В отличие от моей музыки, их голоса звучали чисто. Они каким-то невероятным образом вписывались в звучание. У моей музыки не должно быть слов. В церковном хоре не всегда сразу понятно, что поют, но я вслушался и узнал текст одной из своих самых дурацких последних песен. В ней пелось, что скоро за всеми нами придет крылатый олененок, чтобы бы забрать в волшебную страну, где нам больше не придется оплачивать счета и просыпаться без одеяла. Нам всем просто не о чем будет беспокоиться, и никому не нужны не будут таблетки для счастья. В песне не было никакого смысла, но я знал, что современная молодежь любит абсурдные песни. Любят тексты про наркотики, даже те, кто их никогда не употреблял. А я любил оленят. Все их любят ведь. В ней нет никакого смысла, как они могут ее петь, не должны! Я мог бы сочинить тысячу хороших песен для вас. Вы бы исполнили их, и я стал бы таким же популярным, как, например, Шопен. А когда бы вы выросли, то поняли, что на самом-то деле песни вам не так уж и нравятся.

Мертвецки бледные, как Хенрик, он все старательно тянули ноты, широко раскрывая рты, слегка нахмурившись от сосредоточенности. Раслав увидел, что я смотрю на них. Он перестал петь и сделал шаг ко мне. Что же теперь будет? Он упал на пол и забился в судорогах. Я закрыл глаза.

Они перестали петь, но я не мог остановить себя и продолжал играть. Сидеть с закрытыми глазами страшно, я не знал, что еще мне приготовит Улей. Я не боялся, что они стоят за моей спиной, или у каждого из них вдруг окажется по маленькому ножичку. Это не было страшно не потому, что я был мертв, а потому, что это было бы лучше. Ничего не видеть вокруг было страшно, но в тоже время это было большое искушение, сидеть вот так и не смотреть в их лица. Я должен был.

Когда я открыл глаза, я увидел их сразу. Они были развешаны за края одежды на трубах моего органа. Они больше не напоминали живых совсем ни чем, то есть они висели как мешки, прогибаясь под тяжестью своих тел. Маленьких тел. Видеть их такими было даже ужаснее, чем говорить с Хенриком или наблюдать за тем, как он падает под лед. Потому что теперь реальность их смертей ударила меня в лицо почти также сильно, как когда они умерли. Это я, только я виноват.

Почему я не могу перестать играть? Мелодия становилась какой-то надрывной, менее жуткой, но более чувственной и грустной, будто бы я подбирал саундтрек к своему нынешнему состоянию. Фильм бы про меня был бы комедией или мелодрамой? Или, судя по крови на клавиатуре, ужасы? Страшно смешной фильм. Моя роль главная, и сценарий тоже мой. Все это идет из моей головы, значит, я могу этим управлять.

Я знаю, как выбраться, я найду Яну, я перестану играть эту устрашающую музыку. Все вокруг должно исчезнуть! Только я здесь, никого больше нет, ничего нет! Мою вину в прошлом не изменить, и я был готов за нее страдать всю оставшуюся вечность, но я взял ответственность за Яну, и я спасу ее. Если вокруг меня что-то и есть, то это только вопящие боги, а не мое прошлое!

Мальчики вдруг начали тускнеть, будто бы им поставили высокую прозрачность в фоторедакторе. Они стали похожими на призраков и даже начали раскачиваться. Очертания костела стали размываться, постепенно исчезая полностью. Лишь орган остался неизменен, такой же твердый на ощупь и непроницаемый для взгляда, с измазанными кровью и грязью клавишами. Но я смог перестать играть. Победа! Как бы иронично ни звучало, но от призраков прошлого я до конца так и не избавился, но теперь они, по крайней мере, не были трупами прошлого. Музыка видимо слишком большая составляющая часть меня, поэтому орган остался, и дабстеп на фоне тоже. Остальное исчезло!

Я встал из-за инструмента, это я тоже смог. Нужно было двигаться куда-то дальше, я развернулся и прямо перед собой увидел их и охренел. На месте, где раньше сидели люди в молельном зале, теперь были чудовища. Я не мог придумать более точного слова, чтобы определить их в целом. Большая часть из них напоминала насекомых, остальные же были просто, как самый худший кошмар. У них было много конечностей, зубов, когтей, шипов, глаз, голов, и все неправильной формы. Все оно было агрессивно, то есть каждую лишнюю часть тела можно было использовать для убийства. Или я так просто додумал. Размера они были разного, и среди самых больших, копошились едва заметные маленькие. Они все находились в движении, то ли дрожали, то ли перебирали своими конечностями и жвалами, но все это давало понять, насколько они настоящие.

Я испугался, но еще больше растерялся. Стоял и смотрел, не зная, что делать. Будто хотел заговорить с иностранцем, но даже не мог определить его национальность. Если бы при этом этот иностранец мог оказаться случайно начальником гестапо или убийцей твоей жены.

Но потом все стало яснее, они зашевелились активнее, начали тереться своими отвратительными телами друг о друга и удлинять свои когти-шипы. Я понял, что нужно бояться, куда сильнее. Чудовища вдруг все разом открыли рты или их подобия и завопили. Моя страшная музыка показалась усладой для моих ушей, звуки, которые они издавали, были отвратительными. Я зажал уши, но это ни на децибел не помогло.  Я ударил двумя руками по клавишам в надежде заглушить этот визг, и у меня получилось лучше, чем я ожидал. Они все замолкли. Наклонили свои головы, и мне показалось, что я увидел интерес в их сетчатых глазах.

– Вам нравится музыка?

Мне никто не ответил, но они снова начали шевелиться. Сейчас опять заорут, и я решил перебрать несколько клавиш. Они замерли. Жесть. Этим непонятным чудовищным созданиям нравилась музыка. Я стал играть простую песню, мелодию дождя, чтобы сидеть к ним в полразворота и наблюдать за ними. Они вытянули шеи, видимо, чтобы прислушаться лучше. Теперь я мог их разглядывать, вроде как и без страха.