Текст книги "История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей"

Автор книги: Магда Сабо

Соавторы: Иштван Фекете,Кальман Миксат,Тибор Череш,Геза Гардони,Миклош Ронасеги,Андраш Шимонфи,Ева Яниковская,Карой Сакони,Жигмонд Мориц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Магда Сабо
Неприятная девчонка

В дверь резко и коротко постучали: пришли за мусором. Опять она забыла выставить ведро на лестничную площадку! Пришлось бежать на кухню за ведром. Из соседней квартиры тетушка Барабаш как раз тоже выносила деревянный ящик с мусором. Панни поздоровалась с ней. Тетя Барабаш, кивнув девочке, тут же обратилась к дворничихе, ссыпавшей мусор в большой бак, и стала что-то обсуждать с ней Закрывая за собой дверь, Панни услышала, как соседка сказала дворничихе: «Неприятная девчонка» Мама работала вечером. Хотелось встретить ее готовым ужином, и Панни принялась за жаркое. Она резала мясо, жарила лук, а из головы не шли слова, услышанные у двери: «Неприятная девчонка». Так оно и есть. Конечно: шумная, крикливая, весь день в квартире и на лестнице раздается ее визгливый голос. Когда готовит на кухне, обязательно горланит песни, по ступенькам скачет на одной ноге, словно ей не четырнадцать, а девять лет. Если здоровается с кем-нибудь, то непременно сорвет с головы шапку и махает ею, точно мальчишка. Вечно мозолит глаза людям. Словом, неприятная.

Помешав лук на сковородке, она вошла в комнату и поправила баночки и пузырьки на туалетном столике мамы. Посмотрелась в зеркало и подумала: действительно, неприятная, более того – дурнушка… Лицо вытянутое, румянца никакого, нос большой. Когда три года назад умер Андришка, тетушка Барабаш сочувственно пожимала маме руку, а сама разглядывала ее, девочку, на которую тетя Барабаш пока еще, правда, не сердилась. Но уже тогда в глазах соседки была какая-то затаенная грусть, будто тетя думала про себя: «Вот так всегда – хороший, бойкий, вечно улыбающийся мальчик умер, а эта никудышная девчонка, эта длинноногая молчунья…» Отец тоже был на похоронах. Слезы у него катились из глаз, как у ребенка, а Панни думала: лучше бы не бросал маму и нас да не женился бы на той женщине…

Девочка открыла шкаф. Приближается весна, вдруг появится моль? Перебрала платья, хотя знала: моль тут ни при чем. Просто ей захотелось почувствовать аромат, запах чистоты, который всегда бывал у мамы в шкафу. Захотелось дотронуться до рукава синего пиджачка, который носил Андришка. Когда она оставалась одна – а с тех пор, как они живут вдвоем в квартире, это случалось часто, – Панни нет-нет да и подходила к шкафу, открывала его и зарывалась лицом в одежду. В синем пиджачке Андришка на пасху ходил по соседям. Такой уж обычай: в этот день надо взять флакончик недорогого одеколона с собой и как встретишь знакомого, побрызгать на него душистой влагой. Синее сукно прочно впитало в себя приятный аромат, напоминающий о пасхальных забавах.

Потом она повернулась к кровати. На стене фотокарточка братишки. И хотя фотография была черно-белой, Панни видела его на ней таким, каким он был в жизни: чудесные голубые глаза и золотистые, как речной песок, волосы. Про Андришку говорили «красивый», «умный», «милый» ребенок. А она всегда ходила возле него, словно безмолвная, угрюмая тень, маленькая, почти незаметная. Она не была ни ловкой, ни находчивой. Не любила разговаривать, а когда к ней обращались, только бормотала что-то себе под нос и невнятно мычала… Ее недолюбливали и в доме, и в школе. А вот Андришка, тот был мастер на затеи, то и дело что-то насвистывал, бегал вприпрыжку. Стоило ему только где-нибудь появиться, как все вокруг него словно оживало. Просыпаясь по утрам раньше брата – они спали по обе стороны маминой постели, – она первым делом смотрела на него, любовалась им.

Когда его похоронили, она села на землю у ног мамы и начала рассматривать шнурок на ее туфлях. Шнурок был из нейлона, коричневый.

«Что ж теперь будет?» – спросила мама, когда они вернулись с похорон домой. Девочка не могла сразу ответить на этот вопрос: она не знала, что будет. До этого дня за столом у них из четырех мест пустовало одно, теперь свободных стульев два. В квартире наступила непонятная, жуткая тишина. Мама сидела, сцепив пальцы и хрустя ими. Пальцы у мамы были сильные, оттого что много гладила, и сами руки мускулистые, как у мужчины. Так что же ответить маме? Панни всю жизнь была тихой, неразговорчивой. Мама рассказывала, что даже в люльке Панни не плакала, как другие младенцы. Она любит молчать, сидеть у окна, смотреть на деревья. Летом они покрываются обильной листвой, а зимой стоят черные и голые. Откуда ей знать, что будет! Вот Андришка, он знал бы… Он обнял бы маму, попытался бы покружиться с ней на месте или подбросил бы вверх свою любимую куклу и крикнул, как тогда, когда однажды не привезли в назначенное время угля для печки и мама, торопясь в прачечную, не могла дождаться рабочих, которые должны разгрузить телегу: «Не бойся. Я сам сделаю!» В ту пору ему было семь лет. Он стоял перед смеющейся мамой, крохотный, но готовый на, казалось бы, непосильное ему дело – совсем как мальчик с пальчик. Да, с этого вопроса все, собственно, и началось. Девочка, услышав его, вышла из ниши у окна, где она стояла, и каким-то не своим голосом прошептала: «Я сама все сделаю, мама… я сама…»

«Ох, и говорлива стала ваша девочка!» – сказала однажды тетя Барабаш маме, когда прошли первые дни траура и Панни, стоя вместе с ними на кухне, говорила и говорила без умолку. А как трудно было ей привыкнуть к словам! Каждое слово точно рану оставляло в горле. И все-таки она так и сыпала, сыпала, рассказывая маме обо всем, что произошло в школе за день, как это делал когда-то Андришка. Дворничиха ворчала: «Будто дикий жеребенок! Раньше-то ходила по лестнице – не слыхать было, а теперь? Вихрем вниз! Через две ступеньки!» А девочка всегда чувствовала на спине мамин взгляд и знала: мама видит сейчас не ее, а Андришку, тот вечно носился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и оглашая пролет своим звонким голосом. Что было бы, если бы маме больше никогда и никому не пришлось бы крикнуть: «Осторожней, упадешь!» А ведь раньше никто девочку не одергивал, каждое ее движение было обдуманно и строго, как у взрослой.

Она вернулась на кухню и еще раз помешала на сковородке жаркое. В квартире царила тишина и покой, тот покой, который она так любила. За окном качались ветки каштана. «Когда я вырасту, – думала девочка, – буду работать только я, мама не будет. А приходя домой по вечерам, буду садиться рядом с мамой и молчать. Тогда мне можно будет молчать сколько угодно. Не надо будет прыгать и шуметь без конца, нарочно шутить, хлопать пистонами от пугача на пороге и носиться по лестнице. Я буду говорить редко и только добрые, ласковые слова, не стану дурачиться и визжать. Ведь тогда я уже смогу работать и помогать маме, как делал бы Андришка, если бы дожил до такого дня. Да и у мамы заживет душевная рана. И она тоже скажет мне: „Можешь не разговаривать, доченька, отдыхай, ты заслуживаешь этого!“ И я буду молчать, а может, и всплакну немного, ведь я ни разу по-настоящему не плакала по Андришке. Нужно то петь, то греметь крышками от кастрюль, как музыканты – медными тарелками, а плакать – не остается времени».

В кухне было жарко и душно. Панни открыла окно, высунулась. Из соседнего окна выглянула тетя Барабаш и, увидев девочку, тут же скрылась. «Неприятная девчонка, – подумала снова тетя Барабаш. – Паяц какой-то!..»

^{Перевод В. Гусева}

Лайош Барат
Весняночка

Она появилась на стройке еще до наступления зимы, в начале декабря. В ее голосе звучала детская застенчивость, когда она, поставив на свои худенькие коленки голубой эмалированный кувшин и наливая чай очередному рабочему, приговаривала: «Пейте на здоровье». Стоило нам поблагодарить или похвалить чай, как на ее лице – оно было белым, как по утрам в первые декабрьские дни затянутая инеем крыша соседнего дома, – начинал играть легкий румянец; девушка признательно смотрела в глаза благодарившему и, казалось, всем своим видом говорила: «Ведь, правда, хорошо с чайком?» И шла дальше – ее ожидали другие. Полы просторной, сшитой не по ней телогрейки бились о кувшин и о цинковое ведро, которое сверху казалось раскрытой пастью диковинного животного. Порою вода, предназначенная для ополаскивания посуды, выплескивалась из ведра; тогда девушка останавливалась перед маленькой лужицей и замысловато, точно цыганка, честила себя за неловкость. Однако, поворчав, она смеялась коротким смешком и шла дальше неровной, покачивающейся походкой, так как тяжелые сосуды оттягивали ее слабые плечики.

Почему ее назвали Весняночкой – непонятно, ведь у нас не очень-то приняты ласкательные прозвища.

Вот уже вторую неделю каждый день она переходила с этажа на этаж, из одной лестничной клетки в другую и предлагала горячий чай…

Мы ставили леса на третьем этаже четвертого подъезда, кричали вниз, чтобы короткие доски для настила доставляли нам краном, и переругивались с прорабом. Мы стояли на балкончике и тряслись от холода – было раннее утро. Под нами громоздились штабеля строительного леса, покрытые изморозью, словно обтянутые станиолем: бревна, стойки для лесов, дюймовка для опалубки; рядом с ними стояли ящики с раствором, похожие на неуклюжих медвежат, а дальше, по обеим сторонам проезда, в хаотическом беспорядке торчали бурые железные конструкции. Прораб, вспыльчивый человек с лиловым загривком, которого, казалось, в любой момент может хватить кондрашка, следил за поднимающимся на канате грузом, вверенным попечению рабочего в телогрейке.

– Ну вот, пожалуйста, – бросил прораб, кивнув в сторону груза, ударившегося о стену. – Механизированная подача материалов!

Дядюшка Каналаш развел руками, его огромные рукавицы неловко замахали в воздухе.

– Милый человек! Всего какая-то охапка досок… Остальные мы на своем горбу втаскивали. – И он, помрачнев, показал на груду досок, сваленных в комнате.

– Я привык верить своим глазам! – буркнул прораб и отвернулся.

– Поверьте, любезный, у меня плечи уже ноют. – Каналаш наклонился, чтобы показать протертый на плечах до дыр ватник. – Смотрите! Только хорошенько смотрите! Все в клочья изорвал. По четыре доски враз таскаем на третий этаж.

Но прораб не сдавался. Он замотал головой, не желая слушать объяснения Каналаша. Мы уже решили, что весь этот разговор ни к чему не приведет…

– Правда-правда, они весь день таскают на плечах…

В дверях стояла Весняночка. Тяжелое ведро оттягивало плечо и некрасиво искривляло ее фигуру; она смотрела прямо в красное как кумач лицо прораба, у которого уже начали нервно подергиваться уголки рта. Он хотел сказать Весняночке какую-то грубость, однако чистый взгляд девушки остановил его. Последовала короткая пауза – они в упор смотрели друг на друга. Никогда еще не видел я у человека таких глаз, какие были у этой девочки. В ее взгляде читались и. упрямство, и невинность, и даже покорность. Пухлые розовые губки, еле заметные на ее зардевшемся от смущения лице, стянулись множеством тонких, нежных складочек. А эта пара круглых глаз! Сразу я не мог даже определить, какого они цвета – пожалуй, чуть светлее тех, которые мы называем карими. Особенно чудесным был их блеск! Наверно, так же вот блестят вымытые окна в свежевыбеленном домике. В глазах этой девушки отражалась ее душа: чистая, как весенний сад после дождя. Позабыв обо всем, я сжимал закоченевшими до синевы пальцами некрашеные железные перила балкона.

– Вы?! – воскликнул пришедший в себя прораб. – Вы? – переспросил он вновь, словно испугавшись звуков собственного голоса. – Видели?

Девушка осторожно опустила на пол за дверью свой синий эмалированный кувшин, рядом с ним поставила цинковое ведро; металлические сосуды беззвучно прильнули друг к другу.

– Мне так жалко дядюшку Каналаша и его бригаду, ведь целое утро мучаются они, таская по четыре этакие доски. – Она слегка прищурилась, отчего слабо дрогнула под ее глазами тень от длиннющих ресниц, хотя солнце вовсе не светило; свинцовый туман, разорванный в клочья и похожий на огромные пушинки от цветенья тополя, парил в воздухе, проплывая мимо окна, и вместо ряда домов, тянущихся в сторону железной дороги, мы видели только какое-то подобие их, словно намалеванное серыми, блеклыми красками. И я ждал, что вот-вот небо прояснится и засияет солнце. Конечно, это было бы чудом. Но голос Весняночки звенел как колокольчик, звук его ласкал душу; он был подобен первому лучу майского солнца, перебегающему по бутонам сирени и сочной зелени листвы.

Лицо прораба постепенно обрело свой обычный, естественный цвет. Пробурчав под нос сочное ругательство, он поспешил убраться. Каналаш проводил его взглядом, затем попросил чаю.

– Эх, ребятки! Будь мне сейчас лет эдак двадцать… – Он стянул кепку, вытер ею уголки рта, высохшего, окруженного бурыми пятнами, потом подул в замысловато расписанную алюминиевую кружку. – Э-эх! Я бы этой девчоночке… – И он молодцевато тряхнул головой. – Я бы попросил ее только встать посредине. А там – не беда, что вместо крыши перекрытия, что надо еще ставить опалубку… Я бы скинул пиджак, засучил рукава – даже и зимой, в лютый мороз, – и сказал бы ей… – Он не сообщил, что бы сказал в этом случае. Но на какое-то мгновение лоб над его косматыми бровями разгладился и от морщин остались лишь белые полоски. Правой рукой он потянулся к талии Весняночки. – Эх, ребятки, вот что скажу я вам: тогда и вправду наступила бы весна…

– Вечно вы шутите, дядюшка Каналаш! – засмеялась Весняночка и выскользнула из готовых сомкнуться вокруг нее объятий.

И все мы охотно поверили в то, что он всегда шутит, хотя никто из нас не помнил, чтобы он когда-нибудь шутил.

В рождественскую неделю, когда только еще начинал брезжить рассвет и город, подобно сурку, спал в зимней норе, на крыше соседнего дома уже сидели двое парней, подручных старого плотника «масека»[51]51
  Так сокращенно-иронически называют в народной Венгрии ремесленников-кустарей, торговцев-частников и других представителей частного сектора.


[Закрыть]. Они разбирали шиферную крышу в том месте, как нам сказал дядюшка Каналаш, две стропильные «ноги» стали «инвалидами» от дряхлости. Оба парня длинными березовыми метлами очищали крышу от снега: ночью ее присыпало плотным слоем снежной крупы. Потом, съежившись от холода, они уселись на коньке крыши, как две замерзшие вороны. В это время Весняночка как раз отправилась в свой утренний обход с чаем и заметила их.

– Да вы же замерзнете! – воскликнула она и остановилась перед низеньким домиком, над которым, словно гигантский колпак, нависла крыша. – Слезайте сейчас же! – приказала она парням.

Те засмеялись. Один из них – лицо у него все было в крапинку, точь-в-точь как воробьиное яйцо, а светло-рыжие вихры торчали во все стороны из-под синего берета – сложил ладони лодочкой и крикнул девушке какую-то непристойность. Мы не расслышали, что он сказал, но Весняночка укоризненно покачала головой. Как бы прося о помощи, она обернулась к нам, и я чуть не расхохотался. Закутанная в темный платок, Она напоминала старую ведьму из спектакля заводской самодеятельности: платок темный, а личико белое, словно только что выпавший снег. Ее потешный носик покраснел от колючего морозца, глазки же широко раскрылись, как скорлупа зрелого ореха, а яркие губки обиженно оттопырились, словно говоря: «И почему люди такие дурные?»

А меня так и распирало от смеха. Лаци Душик, стоявший рядом со мной, прислонившись к подоконнику, хлопнул меня по спине.

Однажды Лаци признался мне, что ему нравится Весняночка и вот уже несколько дней он ломает голову над тем, как сказать ей о своем чувстве. И, разумеется, парень ревновал. В общежитии наши кровати стоят рядом, и по ночам я слышу – ворочается, стонет и вздыхает мой друг.

Весняночка предоставила двух подручных самим себе. А у Лаци тотчас же нашлось срочное дело внизу, на первом этаже. Он оттащил туда планки, только что обработанные химическим составом; взял он их столько, что хватило бы на две комнаты. Даже уши у него пожелтели от анилина. Возвращаясь наверх, он догнал Весняночку и, умоляюще глядя на нее, попросил понести ведро.

– Вы же слабенькая, – уговаривал он, – устанете.

И действительно, к тоненькой фигурке Весняночки совсем не подходили огромные сосуды, так же как и ее неуклюжая телогрейка; однако она и то и другое охотно носила и никогда не стыдилась. Дядюшка Каналаш пообещал замолвить словечко где надо, чтобы ей выдали телогрейку по росту.

Пока мы пили чай, Весняночка навела порядок в комнате. Сложила планки, подровняв концы, собрала высыпавшиеся из сумки гвозди и разделила их поровну между нами двумя; собрала топоры, молотки и прислонила к стене пилу, как подобает, острием внутрь; разгладила лацканы пальто, висевших на гвозде; подбросила кокса в печку и выгребла золу из поддувала. Собрала объедки для собаки одного каменщика – избави боже растаптывать их! – и набила ими свои карманы.

Лаци провожал взглядом девушку, куда бы она ни шла; его пальцы дрожали как бы в такт ее легким шагам. Если девушка бросала взгляд на него, Лаци хмурился и начинал смотреть в угол.

А мне хотелось смеяться от счастья! Почти неслышный стук ее каблучков рождал у меня воспоминания о танцах, о танцах под сенью тапольцайских дубов, где мы отплясывали в начале лета, в День строителя. Ее голос звучал для меня как музыка. А стоило ей взглянуть на меня, тут же мне вспоминалась весна. Всего лишь одно это слово – «весна»! Ничего больше! И этого было достаточно. Я не думал о запахах дождя и земли, не думал и о траве, о той самой траве, что превращается в зеленеющий луг и окаймляет полевые дорожки. А лишь смотрел ей в глаза и окунался в них взглядом… И после этого я уже не замечал, глядя в окно, что снег падает все гуще и гуще, а два паренька на крыше, взявшихся подработать «налево», безуспешно пытаются согреться, хлопая закоченевшими руками. Не замечал я и огня; он, как в тумане, мигал между решеток колосника. А скажи она, чтобы я взял в руки тлеющие угольки, потому что это цветки львиного зева, а обнимающиеся с дымом языки газового пламени – букеты жасмина, я взял бы угольки в руки и смеялся, смеялся бы от счастья…

Мне хотелось смеяться и тогда, когда Весняночка уходила уже далеко и брела в тени строительных лесов по белеющей дорожке. Тяжелые стойки, подобно уходящим в небо волшебным деревьям, вздымались над этажами; их закрытые снежными шапками верхушки мы не могли даже разглядеть. Маленькие следы девичьих ног извивались змейкой мимо чащи стоек, а затем делали осторожный поворот и выходили на дорогу. Вот девушка остановилась напротив двух подручных. Парни неторопливо спустились с крыши и выпили по кружке горячего чаю.

Лаци, скрежеща зубами, стоял у окна. Он согнул вокруг пояса гибкий стальной наугольник. Я рассмеялся. Тогда он швырнул в меня им. Хорошо, что я вовремя успел отскочить.

Начиная с этого дня, оба подручных тоже стали получать ежедневно свою порцию чая; Весняночка подтверждала слова паркетчика Юббадя, который, работая со складным метром, говорил: «Отмерять – не по карточкам выдавать, на всех хватит».

Старый «масек», присоединившийся на следующий день к своим подручным, латавшим прохудившуюся крышу, отвернулся, чтобы не видеть, как они допивали чай. Он по обыкновению что-то поворчал себе в усы (за эти усы мы его прозвали Енотом). И действительно, во всем его облике было что-то от этого зверька: серебристые волосы торчали из-под черной итальянской шляпы с широкими полями; какой-то особенный загар на лице местами переходил в зеленоватый оттенок, а местами поражал своей тусклостью, был словно выцветший, напоминая оторвавшийся от скалы мох, ставший таким то ли от лунного света, то ли от знойного солнца. Старик не принимал угощения Весняночки. Его раскатистый голос мы слышали обычно лишь по утрам, когда он утихомиривал своих подручных, которым пришлась не по вкусу палинка хозяина дома. В течение всего дня он не разгибая спины работал на крыше, передвигаясь неуклюже, как медведь; вельветовый костюм, какой имели обыкновение носить мастеровые-плотники, на его широких плечах и на заду натягивался так, что, казалось, вот-вот лопнет по швам. Издали сверкал его складной метр, которым он орудовал размеренными, натренированными движениями. Странный человек был старый «масек» – это святая правда. Однажды днем он явился к дядюшке Каналашу. Мы почтительно ответили на его рукопожатие; рука у него была крепкая, холодная и твердая, как железо. Лицо носило отпечаток какой-то болезни или усталости: вокруг желобков и бугорков, образованных морщинами, пестрело множество мелких прыщиков.

Каналаш и старый «масек» уединились в нише окна и тихо беседовали. Мы в это время уже настилали паркет, и Лаци вышел в другую комнату за паркетинами. Он долго там пропадал, из чего я заключил, что приближается Весняночка, Я уже заканчивал укладку второго ряда: выступы ловко ложились в пазы, и паркетины цвета гренков, выстраивались в линейку.

Лаци запаздывал, я приступил к укладке не законченного им первого ряда. Старый «масек» взял у меня из рук пилу, попробовал на ощупь острие зубцов и на глазок распилил паркетину наискось. Она точно и плотно легла к стене.

Он попросил следующую. Изумление мое не знало границ.

– Этому приему меня научил еще мастер Матяш, – сказал он и как бы между прочим добавил: – С наугольником.

Дядюшка Каналаш подтвердил – вместе, дескать, были учениками.

– Гляди как нужно делать, сынок, – сказал «масек». Большой палец он прижал к зубьям пилы; зубья царапали тоненькую линию на конце ногтя. – Вот и вся премудрость. – Я даже не успел поблагодарить его за раскрытие секрета – вошла Весняночка, а следом за ней Лаци с целой охапкой паркетин. Меня снова начал разбирать смех. Сам не знаю почему. Возможно, мне захотелось посмеяться над Лаци, который притащил столько паркетин, что наш паркетчик Юббадь вполне мог бы выложить ими со всех сторон дом, благо «отмерять – по карточкам выдавать». Весняночка сначала предложила чай дядюшке Каналашу. Тот передал кружку «масеку».

– Может, ты и рому туда добавила? – спросил старый плотник и со смешком принял угощение.

– Боже упаси! – испуганно воскликнула Весняночка. – Во время работы не разрешается употреблять спиртное.

– А я-то думал, что она чаем с ромом привораживает моих парней. – «Масек» говорил тихим голосом, неторопливо. Половину своего чая он уже выпил, а остаток выплеснул на пол. – Эта девушка, – он повернулся к дядюшке Каналашу, – околдовывает моих подручных. Сладу с ними не стало. Требовать начали… и все такое прочее.

– Вполне верю, – рассмеялся наш бригадир. – Такой девушки нет больше на всем белом свете! А плотников – куда их только судьба не заносила! Даже преддверье ада и то смастерили да украсили плотники. А стружек и самой госпоже Люциферше не отдали даром. Ни-ни!

– Это точно, – кивнул старый «масек». – Только парни-то мне мои нужны.

На следующий день после Нового года я получал гвозди на складе. Терпеливо ждал своей очереди; самочувствие было обычное с похмелья: голову прямо до самых мозгов, казалось, кто-то ковырял огромным ножом. У полок с прозодеждой суетился кладовщик с двумя бывшими подручными «масека». Я сказал об этом дядюшке Каналашу. Мастер кивнул.

– Я предвидел это. – Он отер уголки рта и доверительно шепнул мне: – И все же мне немного жалко старика. Он настоящий плотник!

Каналаш отошел к окну. Старый «масек» один что-то долбил у лесенки на чердак: он ремонтировал ступеньки. Весняночка отправилась в свой утренний обход. На минуту она остановилась перед крохотным домиком. Крыша уже была готова: на ней белело свежее пятно.

Старик отвернулся, заметив Весняночку. Девушка подошла поближе к забору, поставила на землю сверкающее серебром цинковое ведро, водрузила кувшин на свое худенькое коленце и налила кружку чаю. Потом через забор протянула ее старому «масеку». Тот медленно, словно рассчитывая каждое движение, повернулся. Я увидел, как его рука сжала рукоятку топорика…

– В такую погоду чаек хорошо идет. Холодно ведь, – угощала «масека» Весняночка.

«Масек» подошел поближе. Прыщики на его лице потемнели; рот, наверно, тоже задергался – отсюда, сверху, не было видно.

– Смотрите! – воскликнул я и только потом заметил, что сжимаю руку дядюшки Каналаша.

– Все же хороший он человек, – проговорил мой бригадир.

Старик взял из рук Весняночки кружку, выпил весь чай и в знак благодарности погладил девушку по голове.

В последний день работы старый «масек» отыскал нас; он выглядел усталым и часто кашлял.

– Легкие, видно, скоро откажутся служить. – При разговоре он держал у рта носовой платок. – У плотника легкие, точно тыква, выросшая у навозной кучи: от избытка удобрения она лопается. А я с четырнадцати лет лазаю по крышам, – вздохнул он. – Вот уже сорок три года, как я вдыхаю запах сосновых досок… Уже довольно. На отдых пора. – Он помолчал немного, потом вынул из кармана плоскую бутылочку. – Знаю, что здесь нельзя. Но – по глоточку, за мое здоровье… Оно немногого уже стоит и все же, может, еще послужит…

Мы уступили его просьбе и вкруговую выпили по глотку.

– Петер, если ты когда-нибудь надумаешь… – тихо проговорил дядюшка Каналаш. – Знаю, знаю… – ответил он на протестующий жест старика. – А ты был бы нам очень полезен. Мы бы дали тебе учеников, и ты воспитывал бы плотников, настоящих плотников!

Чтобы скрыть горечь, «масек» хрипло рассмеялся.

– Пожалуй, если бы эта девушка, что чай разносит, позвала, то… И как же ее зовут-то? Она прямо что весна, скажу я вам.

– Весняночка! Так и есть! Ее зовут Весняночкой. А настоящее-то имя у нее какое, а, ребята?

Но напрасно мы силились вспомнить – настоящего имени ее мы не знали.

Признаться, весна не только ласкает, но и пощипывает. Такой была и наша Весняночка. Недоразумение вышло у нее с Юббадем, как раз когда мы готовили паркет для четвертого этажа. У вязанок с паркетинами веревки ослабли, и нам пришлось охапками таскать паркетины наверх, как дети – наколотые дрова. Наш паркетчик Юббадь ругался, не стесняясь в выражениях, щедро сыпал ими, словно отмерял метром, которым «отмерять – не по карточкам выдавать». За подносом паркетин он не следил.

То, что падало, так и оставалось там, как разбросанная солома. Весняночка по одной собирала оброненные и поврежденные паркетины и тащила их наверх. Она шла следом за Юббадем и ворчала, что-де люди, особенно взрослые мужчины, такие-сякие, неаккуратные…

– Дюрка! Да надень ты намордник на пасть этой девчонке! Пусть лучше меня не трогает! А то получит сполна, не по карточкам, черт ее подери!

Каналаш только кивал головой. Он даже не знал толком, о чем шла речь.

Однако голос Весняночки звучал все ближе и ближе.

– Ну, пусть только подойдет! – рычал Юббадь. Кисло улыбаясь, словно откусил зеленое яблоко, он со свистом вбирал в себя воздух через щербатый рот. – Не по карточкам… Я всегда скажу, если мне что не по нраву.

Весняночка остановилась в дверях. Оглядела всех нас, переводя взгляд с одного на другого, не переставая в то же время бормотать:

– Сколько труда заложено в каждой дощечке, а ее топчут! И только потому, что лень нагнуться и поднять, даже переступить – и то лень! Если бы они были за ваши денежки куплены, вы и тогда разбрасывали бы их? Стыд, срам!

Внезапно она замолчала, как человек, с запозданием заметивший, что играет с огнем. Две маленькие ямочки на ее лице вытянулись в короткие складки, и она продолжала стоять в дверях, замерев, с какой-то печальной растерянностью. Мне показалось, что она вот-вот расплачется. Я уже мысленно подбирал слова, которыми защищу и утешу ее, если она заплачет. Весняночка повернулась к Юббадю.

– Разве я не права, дядюшка Имре? – Хмурый мужчина отвернул лицо в сторону, его рука нервно искала паркетину.

– Конечно, права, – отозвался он.

Эх, и до чего же мне захотелось рассмеяться! Да так, чтобы кататься от хохота на куче из свежих стружек, которые мы настрогали в тот день. Растянуться на мягкой горке и хохотать до коликов,

«Ну, – подумал я, – кротость и покорность нашего дядюшки Имре явно выданы были им тоже „не по карточкам“…»

В одно прекрасное утро начала весны нас перевели на другой конец города; говорили, что на строительство поликлиники. Сначала мы сколотили для себя небольшую хибарку; к обеду она была уже готова. А после работы мы отправились в последний раз в нашу столовку на прежней стройке, помещавшуюся в одном из бараков, намеченных на другой день на слом. И все же мы убрали ее что надо. Из цветной гофрированной бумаги наделали пестрых витых лент; столы украсили ветками хвои; на картонных табличках написали названия бригад, не забыв указать, кто как работал.

Девушки наделали бутербродов; когда они не следили за нами, мы незаметно «обкрадывали» их.

– У, голодная команда! – ворчала Весняночка. – Не можете подождать. Ведь для вас делаем!

И все же, пожалуй, больше всех ожидали вечера девушки. Ибо такие товарищеские вечеринки обычно заканчивались танцами. Когда старшему поколению наскучивали тосты, мы убирали столы, и всегда находился кто-нибудь с аккордеоном… А после первого танца выяснялось, что среди нас и нет стариков. Недаром говорят: старым и разбитым может быть проезжий тракт, но уж никак не плотник и не каменщик!..

Время близилось к полуночи, и у меня уже болела голова от дыма и от шума; а на улице мягкий теплый ветер, напоенный медовым ароматом, ласкал цветные балконы. У дверей столовой стояла Весняночка. Она удивилась, заметив меня на улице. На ее лицо падал желтый свет, и оно казалось постаревшим.

– Вы тоже сбежали? – спросила она и подошла ко мне.

Я сказал ей, что у меня болит голова и я вышел подышать свежим воздухом.

– Говорят, вы умный парень, недаром много читаете. Я хотела попросить у вас совета по одному делу. Это не будет вам в тягость?

Она выслушала до конца мою протестующую тираду и только после этого снова заговорила:

– Не правда ли, ведь меня тут все любят?

Я утвердительно кивнул. Мы шли по дорожке около нового дома. В окнах зажглись огни. «Заселили уже», – мелькнуло у меня в голове. Когда я выпью лишнего, то становлюсь угрюмым, печальным и чувствую себя одиноким. Но сегодняшний теплый мартовский ветер развеселил меня. Мы без стеснения заглянули в одно из окон первого этажа: у стола сидел ребенок и клевал носом; суровая неуютность голых стен дополнялась беспорядочным нагромождением мебели, распакованных картин, одежды и книг. Мы остановились против осевшего в землю домика, где в начале зимы работал дядюшка Петер, старый «масек». Желтый свет фонарей, подобно сетке, обволакивал нависшую над домиком крышу. По улице промчался трамвай; какой-то пассажир заметил нас и, уже проехав мимо, все еще смотрел в нашу сторону.

– Я почувствовала, что меня любят… – продолжала Весняночка и опустилась на бетонную балку. Но тут же передумала и встала. – Еще простужусь!

– Мы все любим друг друга, – заметил я.

– А знаете, ведь в августе мне исполнится девятнадцать лет! – сказала она, неожиданно повернувшись ко мне. – Я уже взрослая. – Она лукаво подмигнула. – И так приятно сознавать, что тебя любят.