Текст книги "История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей"

Автор книги: Магда Сабо

Соавторы: Иштван Фекете,Кальман Миксат,Тибор Череш,Геза Гардони,Миклош Ронасеги,Андраш Шимонфи,Ева Яниковская,Карой Сакони,Жигмонд Мориц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

– Мишка! – счастливым голосом закричал Мишка и тоже ткнул себя пальцем в грудь.

Солдаты засмеялись, закивали и повторили несколько раз:

– Мишка, Мишка…

Наконец они остановились у какой-то большой виллы.

* * *

Мишка сидел в просторной кухне, где было светло, тепло, вкусно пахло и на полу лежала целая гора картошки. Ему сунули в руки нож и показали, как в два-три приема очистить картофелину. Но при таком способе вместе с кожурой срезалось слишком много картошки. Мишка неодобрительно покачал головой и показал, как чистит его мама – бережливо, старательно. Но Василий отмахнулся и продолжал чистить по-своему. А щенок пришел в какой-то глупый восторг, страшно развеселился и, смешно переваливаясь, повизгивая, носился по кухне среди солдатских сапог.

Солдаты открывали консервные банки, пустые отбрасывали, и щенок мчался стремглав за катившейся по полу жестянкой. Мишке захотелось его подозвать.

– Жига! – крикнул он строго, назвав щенка пришедшей вдруг в голову кличкой.

– Жига! Мишка! Жига! – сразу понеслось со всех сторон, и раздался дружный мужской смех.

Мишка ел вместе со всеми из солдатского котелка. Кто-то ласково потрепал его по голове, немолодой уже худощавый и длинноусый солдат показал фотографию, на которой был домик, а возле домика женщина и двое детей. Василий вытащил из кармана яблоко и протянул Мишке.

Кто-то, сидя на табуретке и задумчиво глядя перед собой, играл на баяне, одни ему подпевали, другие, с запавшими от усталости глазами, тут же сидя дремали. Было тепло, и у Мишки глаза тоже стали слипаться. Человек в костюме с масляными пятнами… Парень с усами, посадивший в повозку… «Скажи ему, чтоб убирался домой!» «Такой маленький, с круглой рожицей…» «Пожалуйста, я вас очень прошу, отвезите меня в Пешт… мама… Василий…»

Забываясь сном, он успел еще почувствовать, как прикорнула на его ботинках мохнатая голова Жиги.

* * *

Четырнадцатого февраля – 1945 года парни, переправлявшие на лодке людей из Пешта в Буду и бравшие за это золотые часы и кольца, не посмели потребовать платы с Михайне Рац – так решительно она вошла в лодку и так на них поглядела, что они отвернулись. Над Дунаем носился ледяной ветер. Повсюду, куда ни взгляни, были руины, искалеченные дома, вздыбленные крыши, обломки прекрасных дунайских мостов, взорванных и торчавших со дна реки.

Лодка подошла к Буде, и люди, чуть не топча друг друга, ринулись на берег. С развевающимися волосами, в расстегнутом пальто, спотыкаясь о воронки, вырытые снарядами, пробираясь между обломками машин, исковерканными орудиями, погнутыми железными котелками, Михайне Рац взбиралась на гору Нап. В ее туфлях чавкала грязная талая вода и на лице поблескивали капли воды – следы брызг, поднятых ударом весла, но она ничего не замечала. С гулко бьющимся сердцем подошла она наконец к домику отца, нажала на ручку двери, и колокольчик залился знакомой трелью. Четыре пары старческих глаз в тот же миг обратились к ней, и ее обдало жарким теплом мастерской.

– Мишка! – крикнула она с порога, в странном оцепенении глядя на стариков. – Мишка! – закричала она.

Старый сапожник беспомощно топтался вокруг, не смея даже приблизиться к ней – она была сама не своя.

– Мишка… – растерянно лепетал старик. – Он приходил на рождество… Подковки на рождество принес Мишка…

– Куда он пошел?

– Куда же… домой.

Старики утвердительно кивали: конечно, домой, куда же еще идти, как не домой.

Михайне Рац выскочила из мастерской и побежала по улице вниз. Отец догнал ее только у площади Кристины.

– Дочь моя, – лепетал он, тряся от волнения головой. – Дочь моя, не теряй рассудка, приди в себя.

Женщина, казалось, и правда начала приходить в себя, старалась собраться с мыслями. Куда бежать? Где искать сына? На широком проспекте из подвалов вылезали люди. Одни тащили ведра с водой, другие – узлы и с узлами направлялись к Дунаю; были просто зеваки, смотревшие на необозримую лавину советских танков, на броне которых сидели солдаты. Как найти мальчика в этом чужом многолюдье? В какую улицу завернуть, в какой дом войти? Кого спросить? Снова навалилась на нее страшная, неодолимая безнадежность, и она покачнулась, почти теряя сознание. Не поддержи ее старый отец, она рухнула бы в снеговую слякоть.

– Нет моего мальчика… он погиб… погиб мой сын! – обезумев, твердила несчастная мать.

А танки ползли медленно-медленно, иногда останавливались, чтоб рассеять затор, и снова шли. Время от времени кто-нибудь из солдат соскакивал на землю, брал у людей ведро с водой, пил и снова взбирался на танк. Вот спрыгнул с танка молоденький солдат, на вид лет семнадцати, а за ним совсем крохотный солдатик и тоже стал пить из ведра. Пока он пил, на верху тяжело ползущего танка звонким лаем заливался черный щенок.

– Жига! – строго крикнул щенку крохотный солдатик.

Вдруг высокая женская фигура качнулась ему навстречу, и все поплыло перед Мишкиными глазами.

– Мамочка… Мама! – закричал он.

Молодой солдат, засунув руки в карманы шинели, стоял позади и улыбался во весь рот. Заливисто лая, прыгал вокруг них Жига. Мишка с пылающим лицом объяснял:

– Это мой друг, мама. Его зовут Василий… А это Жига… Я думал, мамочка, тебе в подарок на рождество.

Василий утвердительно кивнул головой, словно понял, о чем идет речь. А Мишка уже повернулся к нему и что-то стал объяснять на непонятном матери, чужом языке. Потом опять повернулся к ней.

К Михайне Рац медленно возвращалась жизнь.

Василий, пошарив в кармане, вытащил горсть сигарет, таких странных, с длинными мундштуками, и протянул старику сапожнику. Потом что-то сказал на своем языке и побежал.

– Василий! Василий! – в отчаянии закричал Мишка.

Но Василий, махнув рукой, продолжал бежать. Он догнал свой танк и взобрался на него.

– Василий… – тихо, жалобно протянул Мишка.

Две черные лапы заскребли по его ботинкам, и тихонько заскулил Жига.

Сначала мелкими, потом все более крупными хлопьями пошел снег.

^{Перевод Е. Терновской}

Иштван Берталан
Старый кларнетист

Каждый год в день 7 ноября мне приходит на память история старого слепого кларнетиста. Его кларнет я и сейчас храню в деревянном футляре на шкафу. После смерти старика никто больше не играл на этом инструменте. И все же нельзя сказать, чтобы он навеки умолк. Тихими осенними вечерами, когда я бываю один дома и в памяти моей воскресают события детских лет, мне кажется, что я снова слышу чистые, звонкие звуки кларнета старого Кисела…

Странный человек был этот старик. Он был хром на одну ногу и когда выходил изредка из своей лачуги, то волочил по деревне пристегнутую к деревяшке искалеченную ногу. Под мышкой правой руки он держал костыль, в левой руке – белую палку. Одежда на нем была ветхая, вся в заплатах, но никогда не рваная. Седеющие волосы достигали до плеч, а лицо обрамляла борода, как у отшельника. Кожа на лице была у него точно собранный в складки пергамент: неумолимое время наложило на него глубокие борозды. За плечом у старика болталась пустая кошелка, бившая его по боку в такт прихрамывающей походке. Здоровая нога летом была обута в сандалий, а зимой укутана в мешковину. Издали каждый мог бы принять его за нищего, однако стоило старику подойти ближе, рука, готовая уже дать милостыню, невольно опускалась: гордая осанка, строгие черты лица слепого калеки внушали уважение. «Святой человек», – говорили о нем старухи. В 1944 году я вместе с большой группой ребят играл в «казаки-разбойники» на Главной улице, утопавшей в августовской пыли. В это время дядюшка Кисел как раз шел по деревне.

– Глянь-ка, цуцилист идет! – кивнул в его сторону сын сельского старосты Хайду.

– А что это такое? Что значит «цуцилист»? – наперебой спрашивали мы.

– А кто его знает! Отец говорит, что старый Кисел вовсе не святой человек, а самый настоящий цуцилист. И песни, что он наигрывает на кларнете, тоже цуцилистские…

Я долго ломал голову над тем, что может означать это таинственное слово. На другой день я спросил у своего отца. Он сказал, что я еще не дорос интересоваться такими вещами.

Недели через две мне велели отнести крольчиху к Ковачам. Весело насвистывая, я быстро шел по Главной улице и вдруг на одном из перекрестков столкнулся с дядюшкой Киселом. Испугавшись, я хотел посторониться, но старик от толчка выронил из руки палку. Я нагнулся, поднял ее и подал ему.

– Спасибо, мой мальчик, – сказал старик. Голос его звучал ласково и добродушно.

Мне пришелся по душе этот приветливый, ласковый тон – со мной не часто так разговаривали. На мгновение я остановился перед ним и уставился на него.

– Куда ты так сильно спешишь? – поинтересовался он.

– Вот… несу крольчиху… к Ковачам, – пролепетал я.

Своей загорелой рукой он потянулся к моей корзинке, ощупал в ней крольчиху и одобрительно сказал:

– Хороша… Она наверняка принесет много крольчат… А знаешь ли ты, какой у меня есть кролик-самец? Шиншиллово-серый.

– Шиншилловый? – переспросил я, вылупив удивленно глаза.

– Ага. Ну, пошли, тогда сам увидишь.

Я немного опешил. Ведь в деревне все знали, что Кисел давно уже никого к себе не приглашает. Я взял старика за руку и молча пошел с ним Только мы миновали несколько домов, как откуда-то появились два жандарма.

– Идут? – спросил старик.

– Жандармы, – ответил я.

Когда они проходили мимо нас, я громко и почтительно поприветствовал их, так как давно усвоил, что жандармы – это важные господа, а поэтому с ними следует почтительно здороваться. К моему удивлению, дядюшка Кисел молча шел дальше, хотя совершенно очевидно, что он слышал их гулкие шаги, шелест их одежды, может быть, даже шелест петушиных перьев на их шляпах.

– Вынюхивают, полицейские ищейки! – с ненавистью тихо произнес он.

Вскоре мы добрались до крайних домов деревни и вошли в сад дядюшки Кисела. Старик тотчас же замкнул дверцу калитки. Сказочный вид открылся передо мной. Окаймленный кустарником акации палисадник был настоящим волшебным садом. От калитки до маленького дома тянулся виноградник, высокие кусты которого образовывали как бы свод над узкой дорожкой. По обеим сторонам от нее стояли любовно ухоженные фруктовые деревья, ветви которых гнулись под тяжестью плодов. В конце лужайки дорожка раздваивалась, огибая большую цветочную клумбу. В центре клумбы на сложенном из камней холмике, покрытом мхом и увитом дикорастущими розами, стоял крохотный замок со многими башнями. Мое удивление еще более возросло, когда я рассмотрел сам домик старика. Он был построен из камней, самана, кусков жести и досок, а также хвороста, вмазанного в глину, и оставлял впечатление крайней бедности. В то же время все вокруг поражало своей красотой и необычностью.

Старик уверенно двигался по саду, словно позабыв о своей слепоте. Рядом с домиком выстроились маленькие сараюшки и клетки, в которых помещались кролики и такие животные, каких я до этого видел только на картинках в наших школьных учебниках: белка, лиса, павлин, фазан, морская свинка, ёж, белые мышки.

В моей памяти надолго сохранилось это посещение; в течение нескольких дней я только и думал о странном старике и о его «Волшебном саде».

По вечерам в саду раздавалась грустная мелодия; переливаясь и звеня, она разносилась по всей деревне. Казалось, что своим звучанием, то вкрадчиво-мягким, то рассыпающимся громкими трелями, она сотрясала застоявшийся в долине давящий, душный воздух. Возвращавшиеся с поля домой крестьяне на минуту останавливались: «Святой человек играет на кларнете!» Коровы, медленно и лениво разбредавшиеся по домам, поднимали кверху морды и начинали жалобно мычать.

Как-то вечером я, словно зачарованный звуками кларнета, вдруг принял смелое решение и бросился к дому старика. Спустя несколько минут я затаив дыхание, на цыпочках прокрадывался в сад дядюшки Кисела. Старик сидел на скамейке перед своим крохотным замком, неподвижный, как статуя, и только пальцы его двигались, перебегая по клавиатуре кларнета. Я осторожно подошел еще ближе и, спрятавшись за кустом, решил отсюда понаблюдать за стариком. И вдруг моему взору представилось зрелище, крайне поразившее меня: перед старым кларнетистом на краю цветочной клумбы сидела совсем юная девушка в ярко-красном, как мак, платье. Своими тонкими руками она обвила колени и уткнула в них подбородок. Волосы у нее были черные как смоль. Вокруг лба их перетягивал сплетенный из маргариток венок, а сзади они ниспадали черным дождем на ее обнаженные плечи. Задумчиво-строгое лицо ее казалось печальным. Она сидела неподвижно и смотрела прямо на старого кларнетиста, словно впитывая в себя нежную мелодию. Девушка напомнила мне сказочную фею, и я даже не удивился бы, если бы она вдруг вспорхнула с клумбы и закружилась между цветами в волшебном танце…

Наверное, с полчаса просидел я в своем укрытии, за кустом. А старый Кисел все играл и играл на своем видавшем виды кларнете. Большинство песен я уже знал, так как часто слышал их по вечерам. Однако мелодия последней песни была для меня новой. Она показалась мне особенно звучной, зовущей вперед.

После этой песни кларнет дядюшки Кисела замолк. Он положил себе на колени инструмент и продолжал молча сидеть в характерной для слепых напряженной позе. Я взглянул на девушку. Она встала, несколько мгновений безмолвно постояла, а затем пошла медленными, упругими шагами. Она прошла совсем рядом мимо меня; я даже ощутил легкий, как ветерок, шелест ее платья. Я все смотрел и смотрел ей вслед, не в силах оторвать взгляда. Сейчас, когда девушка шла, она казалась еще более прекрасной. Осиная талия ее была перехвачена белым поясом; стройные ноги ступали легко и уверенно. Пройдя мимо меня, она пошла в дом и скрылась в двери. Я не смел пошевельнуться и решил выйти из своего укрытия, когда старик тоже войдет в дом.

Однако дядюшка Кисел неожиданно заговорил:

– Ты пришел?

– Ага, – ответил я. – А откуда вы узнали, что я здесь?

– Я слышал, когда ты пришел. Я узнал тебя по походке.

– Но ведь я очень тихо…

– Слепые лучше слышат, чем зрячие.

После минутной паузы он продолжал:

– А ты не боишься?

– Нет.

– А меня обычно дети боятся… Хотя я люблю их.

Он снова помолчал. В моей голове теснилась уйма вопросов. Многое мне хотелось узнать и о нем, и о девушке в красном платье. Однако что-то удерживало меня от того, чтобы спросить о ней.

– Скажите, пожалуйста, дядюшка Кисел, а правда ли, что вы цуцилист? – отважился наконец спросить я.

Старик удивленно поднял голову:

– Кто это тебе сказал?

– Да говорят… Говорят, что и песни, которые вы играете на кларнете, тоже цуцилистские.

– Это называется не цуцилист, а социалист. Но я не являюсь им.

– Это означает что-нибудь плохое?

– Нет, это не означает плохого, и все же я не социалист.

У меня как-то отлегло на душе. Значит, дядюшка Кисел не плохой человек.

– А песни, которые вы играете на кларнете?

– Это песни настоящих людей.

– А кто они такие?

– Бедные и честные… Но чего ты так далеко сел от меня? Садись поближе.

Я встал и подошел к нему. Дядюшка Кисел неуверенным движением протянул ко мне руку. Потом он ласково погладил меня по голове; кончики пальцев ощупывали мое лицо.

– У тебя интересное лицо.

– А дядюшка совсем не видит?

– Совсем, мой мальчик.

– Давно уже?

– Уже двадцать пять лет.

– Наверно, очень плохо ничего не видеть?

Старик не ответил. Однако любопытство не давало мне покоя.

– И во сне не видите?

– Сначала я и после того, как ослеп, видел сны. Но уже давно я во сне слышу только звуки… Песни, мелодии, голоса людей, животных.

Мы долго разговаривали.

Он рассказал мне много интересного, о чем я раньше и понятия не имел. Старик говорил о том, что в Венгрии и во всех других странах рабочие и крестьяне – самые настоящие, порядочные люди. И все же наша страна не принадлежит им. Пролетарии однажды уже сбросили со своей шеи ярмо фабрикантов и помещиков, однако власть пролетариев была подавлена. Это было в 1919 году. На государство венгерских рабочих и крестьян напали со всех сторон. Вот тогда и дядюшка Кисел тоже сражался, был ранен и потерял зрение.

Уже сильно стемнело, когда мы простились. Перед тем как мне уйти, он положил обе руки мне на плечи.

– А о девушке, которую ты здесь видел, никому ни слова. Если узнают, что она скрывается у меня, случится большая беда, очень большая беда, – взволнованно повторил он. – Родителей этой девушки забрали жандармы, и ее заберут, если узнают, что она здесь.

– Я никогда никому не скажу об этом! – со всей искренностью заявил я.

– Я верю тебе, мой мальчик, – сказал старик на прощание. – Верю тебе.

После этого я часто заходил к старику. Меня влекли к нему уже не волшебный замок и не интересные животные. Гораздо сильнее привлекала меня тайна девушки в красном платье и интересные истории, пережитые стариком. Но девушку я больше не видел, да мы и не говорили о ней. Мне казалось, что она постоянно находилась в домике, так как дядюшка Кисел разговаривал со мной только в саду.

Дружба наша длилась всего несколько недель. Люди все больше и больше говорили о том, что война приближается к нам и что скоро фронт подойдет сюда.

Была уже осень. В тот вечер я напрасно прислушивался, ожидая игры старого Кисела, но кларнет его молчал. Обеспокоенный, я направился к маленькому домику. Может быть, слепой кларнетист заболел? По Главной улице в нестройных колоннах, на телегах и автомашинах двигались на запад немецкие и венгерские солдаты. Садовая калитка, обычно тщательно закрываемая старым Киселом, на этот раз была распахнута настежь. Я быстро побежал через лужайку, усыпанную опавшими листьями. Моему взору представилась печальная картина.

Цветы растоптаны, замок разрушен, двери и окна открыты, по двору разбросаны различные вещи и предметы. Сиротливо пустовали сарайчики и клетки для животных.

Я зашел в домик.

Все здесь было перевернуто вверх дном. В крохотном помещении, которое никак нельзя было назвать даже комнатой, я обнаружил предметы женской одежды; среди них было и то платье цвета алых маков, в которое была одета черноволосая девушка.

Комок подкатил у меня к горлу от волнения. Среди поломанной мебели, разбросанных и растоптанных убогих предметов валялся и кларнет.

Обуреваемый самыми тяжелыми чувствами, я испуганно смотрел на эти следы опустошения. Что же могло случиться с дядюшкой Киселом и прятавшейся у него девушкой? Кто и почему учинил эту жестокую расправу?

Потрясенный, я стоял один в маленькой комнате и смотрел, ничего не понимая. Рыдания душили меня…

Через два дня передовые советские дозоры нашли труп слепого кларнетиста на окраине деревни. Фашисты утащили его туда и расстреляли на опушке леса.

Я был на похоронах старого Кисела. Он лежал в необструганном гробу; вместо савана его покрывало кроваво-красное знамя, такого же алого цвета, какого было платье на черноволосой девушке.

Солдаты с красными звездами провожали его в последний путь. Надгробную речь произнес советский капитан. Толмач переводил его слова. Капитан сказал, что дядюшка Кисел был настоящим человеком, революционером. Коммунистом, боровшимся за счастье венгерского народа…

Это было как раз 7 ноября.

Девушку я с тех пор так и не видел и не знаю, что с нею сталось.

Кларнет и сейчас хранится у меня в шкафу, в деревянном футляре. Прах старого Кисела давно смешался с родимой землей. После его смерти никто уже больше не играл на кларнете. И все же я твердо убежден, что его чистая и звонкая музыка неумолчна.

 ^{Перевод О. Громова}

Андраш Шимонфи
Ямы той поры

Яма эта больше всего походила на воронку от бомбы. Сходство усиливалось тем, что края ее представляли собой почти правильный круг, и еще тем, что она заметно сужалась книзу, заканчиваясь на дне маленькой лужицей. Изнутри она тоже была бы круглой, если бы ее округлость не нарушал удивительно живучий куст бузины. В жаркую, сухую погоду вода со дна ямы по невидимым протокам уходила в грунт, оставляя после себя илистую жижу. Но в том году погода не очень благоприятствовала этому: не было настоящего лета, чуть ли не каждую неделю шел дождь, над крышами грохотали грозы, город был дочиста омыт ливнями. А однажды и град выпал – величиной с орех, – он засыпал улицы и фруктовые сады. Газеты поместили тогда фотографию старого дворника, который своей ветхой, сильно поредевшей метлой пытался расчистить дорогу от выпавшего града. Яма уже несколько лет уродливо зияла посреди полого, поросшего травой и кустарником склона горы, где когда-то была комфортабельная вилла, от которой уцелели ступенька лестницы и обломки парапета. Правильную и красивую воронкообразную яму очень портили эти ливни и грозы: потоки воды проделывали по бокам воронки желобки и дорожки, образуя вымоины, и, к великому огорчению мальчика, приносили в воронку всякий хлам и мусор. Разумеется, и этот хлам таил в себе немало загадочного: на дне, как раз в самом центре, лежал чайник, довольно хорошо сохранившийся; по нему лучше всего можно было определить уровень воды в воронке. После сильных дождей чайник скрывался под водой – не видно было даже черной его ручки; в более сухую погоду он резко выделялся своими четкими формами на фоне илистого дна, напоминая высохший человеческий череп, бог весть как попавший туда.

Еще в яме можно было найти осколки цветных изразцов – одни сверкали на солнце ярким глянцем, другие же, скромно притулившись на склонах воронки, показывали свою ребристую тыльную сторону. Валялся там и один беспризорный полуботинок; можно было подумать, что кто-то нечаянно ступил в яму, и, чтобы высвободиться из нее, предпочел оставить на вязком дне свой полуботинок, который с тех пор как бы врос в грунт и уже не отличался от него по цвету. Были среди хлама и тряпки, и поржавевшие железные обручи, обломки кирпича и осколки стекла, обрывки бумаги и старая, полуистлевшая дамская сумочка.

Но самой удивительной особенностью этой ямы было то, что она и теперь напоминала собой воронку от бомбы – впрочем, она таковою и была. Некогда красивой, безупречно круглой воронкой с лужей на дне и с кустом бузины на склоне.

Мальчик больше всего опасался Ференца Биса. Бис не щадил чужие ямы. Конечно, мальчик мог бы найти себе и другую воронку, более правильной и строгой формы, или такую, которая была бы ближе к дому. Мог бы найти воронку без дождевых промоин, без куста бузины и увязшего на дне полуботинка – и все же он привязался именно к этой. После уроков, распрощавшись с приятелями, он шел не домой – дом был в двух шагах, – а совсем другой дорогой, петляя и кружа (вдруг за ним следят!), он шел к этой воронке и садился на плоский камень у самого ее края. Здесь, сидя на камне, он часами мог наблюдать за «жизнью» ямы. После сильных дождей в ней появились и лягушки.

Яма была надежно укрыта и хорошо замаскирована. Каменная ограда бывшей виллы сохранилась, уцелели и железные решетчатые ворота, но они были навечно закрыты. Однако «отдушины» – маленькие окошки в ограде, в самом низу совсем невидимые за бурьяном, – были открыты; мальчик мог еще протиснуться, взрослому же или старшекласснику этого никогда не суметь. Сад, оставленный без присмотра, буйно зарос, и мальчику, чтобы добраться до заветной воронки, приходилось буквально продираться сквозь заросли. Он обламывал ветки, чтобы, согнувшись в три погибели, достичь своей цели – воронки. Он был осторожен и следил за тем, чтобы даже здесь не оставлять после себя заметных следов. Он уже знал, что многие ребята рыщут в поисках новых ям, знал тех, кто спекулирует ими; они наперебой хвастаются своими ямами, выменивают их, а кое-кто – по праву сильного – просто отбирает себе лучшую. У некоторых четвероклассников было даже по три, по четыре ямы, а о некоторых ямах уже никто не мог сказать, кто первым их «открыл» и кому они принадлежат. Несколько раз ребята из его школы – каждый на условиях «строжайшей секретности» – показывали мальчику одну и ту же воронку, предлагая ему вступить в «кооперацию» по совместному владению ямой. Однако потом выяснилось, что эту «надежно укрытую секретную» воронку знают уже несколько поколений и давно ее обчистили, даже кусочка изразца в ней не найдешь. Редкостными считались и такие ямы, на склонах которых или в густой траве поблизости можно было найти боевые патроны. Ну а если находились конские кости – это уже было верхом всяких ожиданий! Не говоря уже о том, что настоящая яма должна и располагаться в хорошем месте. В надежном, хорошем месте. Случалось, что взрослые, никого не оповестив о своих намерениях, вдруг начинали что-то строить на том или ином участке. В этом случае они, не долго думая, засыпали старые ямы, сравнивали их с землей, предварительно вытащив из них и сложив в углу сада битый кирпич; потом с кирпичей сбивали молотком засохший раствор и те, которые еще можно было снова пустить в дело, использовали на стройке.

Сад мальчика казался недоступным чужому глазу – это была заброшенная местность, кругом одни развалины: даже асфальтовое покрытие дороги здесь потрескалось.

Если б только не было этого Биса! Мальчику казалось, что Бис и его дружки что-то подозревают. Бису, завзятому драчуну и забияке, разумеется, принадлежали самые лучшие воронки от бомб. Бис был на несколько лет старше и умел не только драться. Он знал толк и в том, как обвести вокруг пальца маленьких мальчишек, считавших его своим атаманом. Бис мог наобещать с три короба тому, кто найдет ему новую воронку. Сам же для этого и шага не делал со двора. «Мелкотня», что называется, всё ему на блюдечке подавала. Бисы жили в нижнем этаже разрушенного дома, где раньше помещался магазин. Ему стоило лишь переступить порог – и он уже оказывался на улице.

– Ну, что там, клопик?

– Послушай, Бис, – шептал ему кто-нибудь из первоклашек, – я знаю, где есть для тебя воронка.

– Ну-у? – подозрительно тянул Бис. – И где же эта твоя ямочка?

– Там-то и там-то.

– А-ах, эта… Да я ее уже два года, как всю перекопал. Предложил бы что-нибудь новое, клопик.

Разумеется, он об этой воронке и понятия не имел. Зато на следующий день он ее действительно перелопачивал. И надо сказать, у Биса был хороший нюх – он всегда что-нибудь находил. Однажды он нашел даже пистолет. У него всегда были и порох, и патроны. И он не боялся копать и рыть, он не боялся – это надо признать. И как только Бис находил новую воронку, он не успокаивался до тех пор, пока всю ее не выпотрошит.

Но эту воронку Бис никогда не найдет!

Она была не похожа ни на какую другую!

У воронки имелись две особенности, о которых мы пока еще не говорили:

1. Сантиметрах в восьмидесяти над чайником, служившим мерилом уровня воды, – но даже при самом большом подъеме воды сантиметров на пятьдесят выше этого уровня, – на стороне, поросшей сорняком, торчал немецкий фаустпатрон, слегка прикрытый кустом бузины. Величиною с арбуз.

2. Справа от фаустпатрона и немножко ниже его временами была видна наполовину засосанная илом искусственная челюсть – словно усмешка самого фаустпатрона.

Другой такой воронки просто нельзя было и сыскать нигде в округе. Да, пожалуй, во всей округе. Подобная яма могла быть только предметом мечтаний. И все это принадлежало и будет принадлежать ему одному, если у него хватит выдержки не проболтаться. Правда, это очень трудно. Никому не говорить о такой яме – очень трудно!

Однажды Бис догнал мальчика, когда он шел домой.

– У меня есть свежий порох, – сказал Бис как бы между прочим, – и совершенно сухой. Подорвем?

Мальчик настороженно слушал его. Потом спросил:

– Сейчас? Днем?

– Если хочешь, можно и сейчас. Подпалим жучка. Ну, как, согласен?

– Мне нужно идти домой. В прошлый раз мне здорово влетело.

Он чувствовал, что Бис хочет перевести разговор на другое.

– У тебя есть сейчас яма? – спросил неожиданно Бис.

– Есть… – вырвалось у мальчика, – то есть нет…

– Е-есть? А где?

– Бы-ла, – запинаясь, пролепетал мальчик. – Была одна. Но я ее выменял.

– Выменял? На что же?

– На игрушечный автомобиль.

– На игрушечный? – недоверчиво переспросил Бис. – И где же этот твой автомобиль?

– А я его тоже уже сменял, – неловко солгал мальчик.

– Ладно, хватит! – оборвал его Бис и враждебно насупился.

С того дня мальчику пришлось придумывать новые обходные пути, чтобы незамеченным добираться до своей ямы. Впрочем, около недели он вообще не отважился туда идти. Наугад брел он по незнакомым улицам и проходными дворами, кругами приближаясь к саду с заветной воронкой. Но он чувствовал, что Бис или кто-то из его дружков наблюдает за ним, следит за каждым его шагом, и он не осмеливался пролезть в сад через «отдушину» в стене.

В конце концов однажды, после сильного дождя с градом, он решился туда пойти. Еще накрапывал дождь, и улицы казались безлюдными. Рубашонка на нем насквозь промокла, пока он пробирался через кусты. Дно воронки было наполнено водой, в которой плавали градинки; они таяли и превращались в серовато-белую кашеобразную массу. Наружу торчала только ручка чайника. Дождь прошел сильный. Град сбил сорняк и словно открыл для обзора фаустпатрон; теперь его ребристое металлическое тело казалось устрашающе большим. Крупные – с орех – градины лежали полукругом вокруг фаустпатрона, словно кто-то обложил фаустпатрон льдом. Ухмылки искусственной челюсти не было видно – она только угадывалась под кашицей тающего града.

Мальчик сидел, промокший и перепуганный, на краю воронки. Он боялся за фаустпатрон и страшно жалел, что не может ничего ради него сделать. Не испортился ли он от воды? Что будет, если фаустпатрон заржавеет или пропитается весь сыростью? И потом вдруг выяснится, что вот уже несколько месяцев он ходит сюда на свидание с проржавевшей железкой?..

– О, боженька, боженька, последи за ним, – бормотал мальчик. Тут он подумал, что хорошо было бы подкатить фаустпатрон совсем близко к кусту бузины, который его надежно укроет и от дождя, и от посторонних глаз. И тогда только он один будет знать, где спрятано это оружие, которое без него никто никогда не найдет. Только один человек на свете будет знать эту тайну. Только он один.

Мальчик сполз ниже по склону воронки – он никогда еще не отважился так близко подползти к фаустпатрону – и легонько коснулся его пальцем. «Миленький ты мой», – ласково и в то же время с трепетом обратился он к фаустпатрону, но когда он дотронулся до холодной металлической поверхности, дрожь пробежала по всему его телу. Сдвинуть фаустпатрон с места мальчик так и не посмел. Фаустпатрон не был для него игрушкой. Он был источником силы, он вселял веру в себя. Мальчик хорошо понимал, что одно неосторожное движение – и фаустпатрон может взорваться. Сколько раз их предупреждали об этом и дома, и в школе. А также о том, что каждый, кто обнаружит мину, снаряд или взрывчатку, немедленно должен доложить об этом. Но никто никогда не докладывал. Патроны собирали – ведь почти каждый третьеклассник знал уже, как следует вытряхивать из них порох. Говорили, что в одном из садов нашли даже неразорвавшийся фаустпатрон. В связи с этим снова предупреждали: может, еще где-нибудь в округе найдется фаустпатрон. Если кто вдруг на него «наткнется», пусть сразу без оглядки бежит прочь. Ни в коем случае не приближаться к нему! В школу, в их класс, приходил офицер, так он даже на доске нарисовал фаустпатрон, чтобы легче можно было его распознать.