Текст книги "История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей"

Автор книги: Магда Сабо

Соавторы: Иштван Фекете,Кальман Миксат,Тибор Череш,Геза Гардони,Миклош Ронасеги,Андраш Шимонфи,Ева Яниковская,Карой Сакони,Жигмонд Мориц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

– Да! – засмеявшись, весело сказал он. – Знаю и интереснее!

И начал рассказывать, радостно улыбаясь и блестя глазами. И мы не знали, что это последняя сказка, которую мы от него слышим.

– Дома в шкафу у меня живет поросенок. На спине у него отверстие. В это отверстие я бросаю деньги. К весне я его так откормлю, что он станет тяжелым. Тогда я стукну его о землю и разобью – потому что весной я женюсь! В церкви на площади Сегеньхаз раскатают красный ковер, и торжественно заиграет орган. Трамваи в тот день звонить будут тише и шоферы такси приглушат гудки. Я приглашу на свадьбу весь город, и на улицах будет полно гостей! Это будет весной, когда синее небо, когда люди сидят за столиками перед кафе, когда на густолистых деревьях Кёрута весело топорщат перышки нахальные воробьи и в полдень в церквах полнозвучно звонят колокола! Весной, когда зацветет наш город, я женюсь! Вы все придете на свадьбу. И мы будем смеяться, пить ликеры, набивать животы сосисками и разными вкусными вещами! И открывать бочки с пенящимся пивом! Пригласим сторожей и заставим улыбаться их хмурые рожи. Пригласим полицейских – пусть блестящими саблями нарезают румяные булочки! Весной мы выйдем из церкви под голубое небо, простимся с вами, сядем в сверкающий самолет и улетим – туда, где в высоких горах стоит маленький домик…

Мы слушали, улыбаясь, с сияющими глазами.

– Ты врешь, – скучая, сказала девочка. – К весне у тебя не будет денег. Не хватит даже на то, чтоб купить костюм.

– Думаешь, не хватит? Весной? Значит, ты не знаешь весны! Барашки облаков, теплый дождь, нежную зелень, – о, весна дарит все! Она принарядит площадь, нашу милую площадь, и заставит улыбаться больных. Она распахнет окна, распустит в цветочных горшках цветы и так заколдует дворников, что дворники станут петь. Весна – это счастье, и тогда я женюсь!

За стенами кафе с низкого, свинцового неба сыпал снег, трамваи тащили на крышах пушистые белые щиты, медленно и бесшумно скользили машины, оберегая тишину спящего города. А мы громко смеялись, потому что на несколько секунд к нам ворвалась весна.

На следующий день мы сидели в кафе, зябко съежившись, попыхивали сигаретами и нервно постукивали пальцами по столу. При каждом звуке отворяющейся двери мы нервно поворачивали головы, затем уныло подливали ром в чай.

Откинувшись, как обычно, на спинку стула, он застывшим мечтательным взглядом смотрел на паутину, тонкими нитями лепившуюся в углу потолка.

– Сегодня она не придет, – сказал хрипло один из нас. – Она пошла в кино.

Мы уставились в свои чашки и затаили дыхание.

– Не верю, – сказал тихо врун и встал. – Я должен ее увидеть. Где она?

Получив ответ, он натянул на себя выцветшее пальто и ушел.

Я догнал его уже на углу проспекта Ракоци. Мы остановились на улице Дохань, где был выход из кинематографа. Я натянул на уши шапку и, сложив ладони, согревал их горячим дыханием. Он стоял прямой, невысокий и не отрываясь смотрел на дверь. Ровно в десять веселая, шумная толпа высыпала на улицу, неся с собой волнение, навеянное кино.

Девочка шла в толпе. Одной рукой она цепко ухватилась за зимнее прекрасно сшитое пальто молодого человека, другой, смеясь, поправляла на голове капюшон.

Мы провожали их взглядом до Кёрута, пока они не исчезли из наших глаз. Потом молча, без цели бродили по городу.

Была поздняя ночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись на парапет, долго смотрел на ледоход.

Я стоял рядом. Ночной полицейский подозрительно оглядел нас из-под запорошенного снегом кивера и неторопливо зашагал к Буде.

Наконец он заговорил, впервые за этот вечер:

– Вот видишь, она не может дождаться весны. Какая глупость! Ведь это будет недолго. А она не знает. Завтра площадь уже зацветет, утонет в густой зелени кустов. Ледяная корка оттает и на ее сердце тоже. Тогда она придет – ко мне, на нашу скамью, и станет плакать. Но я уже ей ничего не расскажу. Она больше мне не нужна, никогда.

Он резко тряхнул головой, так что с шапки его сорвался комочек снега, и мы отправились по домам. Проходили вечера, мы ждали его, но больше он не пришел.

Потом все в мире смешалось, и жестокий кулак войны отторгнул от нас нашу площадь и отнял юность.

На днях, спускаясь к автобусной остановке по одной из крутых будайских улиц, я заглянул через чью-то ограду и неожиданно увидел ее, девочку. Она недоверчиво смотрела на разглядывающего ее незнакомца, потом вдруг узнала, смеясь, подбежала к калитке, схватила меня за руки и втащила в сад. Мы уселись в пестрые садовые кресла, и она с гордостью показала мне своего малыша, игравшего неподалеку, в тени розовых кустов.

Она сообщила, что замужем, счастлива, домик в саду их собственный, недавно она купила холодильник, потому что продавец льда никогда не поднимается сюда, на крутизну.

Потом мы начали вспоминать. Перебрали нашу старую компанию, выяснили, кто жив, кого уже нет и кто кем стал.

– Врун? – сказала она, задумавшись. – Я о нем ничего не знаю. Может быть, умер. – С милой гримаской, смеясь, она отогнала от лица муху.

Глядя вслед улетевшей мухе, я тихо сказал:

– Это была великая любовь, и все мы думали, что она до могилы.

Она засмеялась так звонко и весело, словно услышала необыкновенную шутку.

– Это была великая чепуха! Какими глупыми бываем мы в детстве! Нет, я не думаю, что он жив. Конечно, нет. Какой-то он был не от мира сего. Бедняга. С его глупыми, ничтожными выдумками.

Растопырив розовые пальчики, сердясь на оцарапавший его шип, к нам подбежал ее сынишка. Он горько плакал на коленях у матери, а она, успокаивая, прижимала его к себе и короткими поцелуями осыпала круглую головенку.

– Расскажи! – всхлипывая, просил ребенок. – Поинтереснее расскажи, чтоб перестал болеть пальчик.

Нежно укачивая его, она стала рассказывать:

– Давным-давно, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад…

Перевод Е. Терновской

Тибор Череш
Нужно ли скрывать…

– Брошусь в Дунай! – причитает девушка с большим животом, сидящая у окна вагона.

– До Дуная-то далеко!

– Броситься ты, пожалуй, сможешь только на перину[52]52
  Игра слов: по-венгерски Duna (Дуна) – Дунай и dunna (дунна) – перина.


[Закрыть]. Хи-хи-хи!

– Ну, смеяться тут не над чем. Это ей урок на всю жизнь.

– С каждой может случиться. С девицами это бывает…

– Несчастная я теперь на всю жизнь!

– Да уж какое тут счастье!

– Ладно языками-то чесать! Ей теперь каково…

Медленно едет поезд по вытянутой, как шнур, вдоль берега Тисы железной дороге. Останавливается на каждом полустанке – такой уж поезд!

Купе с простыми деревянными скамьями забито людьми, по преимуществу женщинами, наполнено негромким говором, табачным дымом, запахом чеснока и крепкими словечками, сдабривающими речь.

Вокруг девушки, горько плачущей у окна, расположились пожилые женщины, а напротив нее сидит совсем древняя старуха.

Девушка плачет, и при рыданиях колышется ее живот; мать везет ее домой из города, из Будапешта. А девушка, рыдая, повторяет вновь и вновь, что со стыда наложит на себя руки. Потому что если не покончит с собой, то навсегда останется несчастной.

Рядом с ней сидит мать и тихо гладит, успокаивает ее.

Любопытные, заглядывающие из соседнего купе и от скуки прислушивающиеся к разговору, постепенно расходятся по своим местам.

И тут заговорила древняя старуха, сидевшая напротив девушки:

– Не печалься, милочка. (Девушка продолжала плакать, почти не обращая на нее внимания.) Все еще может хорошо обернуться, если сама знаешь, в чем ошиблась, и если сможешь признаться в этом тому, кто того заслужит.

Старуха говорила медленно, ясно выговаривая слова, и каждое слово прочно оседало в памяти.

– Признаться? – удивленно вскинула голову девушка и даже перестала плакать.

– Именно…

– Признаться? – повторила девушка, с сухими уже глазами, видимо, испугавшись этой мысли. – Но кому?

– Кому? Да ему, настоящему. Который еще будет.

– Настоящему? – тихо проговорила девушка, и похоже было, что она уже начинает понимать: тот, кто ее бросил в таком положении, был ненастоящий. Она в страхе поежилась.

– Рассказать другому мужчине, что произошло? Ну уж нет! Вы не представляете себе, что это такое! Да он и слушать не станет! Ой, боже мой, пропала я! Не найти мне такого мужчину! – После этих слов, сказанных тихим голосом, она вновь громко разрыдалась.

Женщины, соглашаясь с нею, закивали головами – мол, сущую правду говорит девушка – и решили дать ей выплакаться. Немного погодя и старуха выразила свое согласие:

– И то правда, страшно признаться. А только порядочная девушка не сможет умолчать об этом, даже если тот, кому она признается, после этого и отвернется от нее.

Потом она лукаво, по-старушечьи подмигнула и сделала знак рукой, приглашая слушать; женщины теснее придвинулись к ней.

– Когда-то и со мной случился грех. И я тоже хотела скрыть его. Но только долго молчать нельзя. Если что, то лучше скорее отделаться от парня. А потом появился такой человек, о котором я сразу подумала, что он будет очень меня любить. И от него я уже не смогла быстро отделаться. Его звали Петером. Был он порядком молчалив, широк в плечах, а лицом рябоват.

Так вот этот Петер на третьей встрече (а встречались мы по воскресеньям) вдруг обнял меня за плечи и привлек к себе. У меня аж дыхание перехватило, так как я в тот же миг поняла, что либо я ему сейчас расскажу свою тайну, либо мы никогда больше не встретимся. А встретиться-то хотелось. Словом, так или иначе, а жизнь все равно пойдет по-другому. Я оттолкнула его от себя и поспешно заговорила: «Не прикасайтесь ко мне! Даже пальцем меня не троньте. Не разрешаю! Не думайте, что за кружева боюсь – черт с ними! Да ничего с ними и не случится. Просто я не хочу этого. Ну вот, теперь вы обиделись… Ведь правда? Но сказала я так не для того, чтобы вас обидеть; а для того, чтобы знали, что меня уже обнимали за плечи и ласкали. Да-да. Но только это не всегда приносит радость. А когда приносит – это мне неведомо. Это вы должны знать, Петер…

В прошлый раз вы сказали, что я „гожусь в жены“. А потом посмотрели на меня и даже руку слегка пожали. Тогда я подумала, что вы полюбили меня, только слов найти не можете. И мне так приятно было. И я тогда же подумала, что должна рассказать вам свою жизнь, чтобы вы потом, не дай бог… Ведь вы обо мне и так все узнаете. Тогда уж лучше я сама расскажу…

Не думайте, что я легкомысленная, ветреная девица. Просто я люблю повеселиться и не люблю, когда кому-то со мной скучно. У вас, к примеру, очень печальные глаза, и все же мне как раз это в вас больше всего и нравится. Как они выглядывают из-под густых бровей! Ой, и чего это я в лицо вас хвалю?! Потому что похвала в лицо одинаково нехороша и для того, кто говорит, и для того, кому говорят».

Петер взглянул на меня так, будто и впрямь поверил, что он красавец.

«Так слушайте, почему я только что оттолкнула вас, когда вы хотели меня обнять. Вы порядочный человек. Специальности, правда, у вас никакой особой нет. Вы возчик. Ну и не беда. Ездите себе по городу туда и сюда, похлопывая кнутом. И, однако, я довольна, что вы разговариваете со мной. Не принимайте слишком всерьез того, что я вам скажу. И снисходить до меня не надо. Не так уж низко я пала. Только выслушайте, что я вам расскажу. А потом, если пожелаете, можете и обнять меня».

Я не могла, конечно, знать, что он думает. Помолчав немного, я продолжала свой рассказ:

«Мой отец был хозяином. Старик уже, но не из последних людей. Одна слабость у него была – землю любил до потери сознания. Но разве же можно его за это осуждать? У каждого свое…

Было у нас двенадцать хольдов земли, да уплыли: конфисковали за долги. А отец-то мечтал еще приобрести земли. Ну сейчас, слава богу, выкарабкались мы из долгов. Долгов нет, но и ничего другого нет. А сколько вздохов и жалоб обратишь к небу, чтобы как-то облегчить душу…»

На лице у Петера залегла глубокая складка. Может, из-за того, что я ему говорю? Я не стала спрашивать об этом, а снова заговорила:

«Мне еще незнакомо чувство, когда девушка влюблена. Помню, правда, когда мне было четырнадцать лет, я осталась на второй год и мы посещали занятия для второгодников вместе: мальчики и девочки. О, я никогда не забуду эти занятия!..

Меня и двух моих сестер, младшую и старшую, воспитывали сначала как барышень. Знаете, как заведено. Но мы не были белоручками. И не с каждым вступали в разговор. Держались с достоинством. И вот на наших глазах стали распродавать за долги наше имущество – скот, землю, дом. Нам ничего другого не оставалось делать, как идти в поденщину. Работали так, что все руки были в мозолях. Там некому жалеть. И нанимались не на день или два – так-то мы изредка и раньше нанимались, – а на полную неделю. Копать, окучивать, убирать урожай – кого куда пошлют.

Закончили уборку кукурузы, и я задумала пойти в услужение. Нет, меня не неволили, но я понимала, что в зимние месяцы дома будет сущий ад. Поэтому я отправилась на поиски места. Мне сказали, что летом или весной легче было бы устроиться, потому что большинство девушек ищут места осенью. И все же мне удалось неплохо устроиться, правда, не с первого раза и не со второго – на первом и втором месте я пробыла всего по два дня, – а с третьего. Имеете вы о том представление или нет, почему молодая девушка не может долго удержаться на одном месте? Так я вам скажу. Из-за женщины. Сразу же видно, с первых же дней, что за место и что за женщина хозяйка. Если она сидит у себя в комнате и занимается разговорами, а то и вовсе дома не бывает – это хорошо. Но есть и такие, что следят за каждым твоим шагом, куда ты – туда и она. Это уж у них в крови. У кого что в крови – вот это главное. Сейчас у меня хорошая хозяйка. Болезненная, тихая. Вам, наверное, совсем неинтересно слушать, что я рассказываю?.. Интересно? Даже не кивнете в знак согласия. Ну, кивните, прошу вас! И хоть бы улыбнулись чуточку! Какой вы симпатичный и как вас украшают эти большие глаза! А что вы не очень-то улыбаетесь, так и правильно – чему тут улыбаться? Поверите вы или нет, что я тоже вначале дала себе зарок: „Даже если у меня будет свободное время, все равно никуда не пойду. Ни на бульвар, ни в кино, и в воскресные вечера буду сидеть дома“. И я держалась. Никуда не ходила. Хотела скопить денег. Так всю зиму и продержалась. А когда по весне вернулась домой, то меня даже удивило немного, что и девушки и парни пренебрегают мною, смотрят на меня с презрением. Мне было больно, что свои же односельчане так ко мне относятся. Что мне оставалось делать? Только еще больше блюсти себя. Многие говорили обо мне, что я гордая, надменная. Но что бы ни говорили, к осени я снова обрела всеобщее уважение. Во всяком случае, я под покровом темноты ни с кем не уединялась.

Потом я снова завербовалась в город. И так ли уж удивительно, что меня сильнее стало тянуть к воскресным вечерним развлечениям? Я проводила время с подружками. Некоторые из них приводили с собой молодых людей. Вскоре и меня познакомили с одним парнем.

Странно, зачем я все вам рассказываю? Но я вам верю. Чтобы вы ничего лишнего не подумали. Боже, как глупо мы себя ведем, когда наш ухажер (а вернее – тот, кто провожает домой) с наступлением темноты доводит до дома, а потом мы стоим с ним в дверях кухни! Хозяев еще нет дома, все окна темны. В темноте только чувствуешь, что кто-то стоит рядом с тобой – слышишь его тихие речи, его дыхание. Когда меня впервые поцеловал тот парень, – он был военный, пехотный ефрейтор, – я сначала страшно испугалась, слова застряли у меня в горле, потом я хотела отвесить ему пощечину, как это полагается, но вместо этого я подошла к кухонной двери, чтобы открыть ее… И меня так сильно в жар бросило, что и сегодня не могу этого забыть. А знаете почему? Потому что на подбородке у него была ямочка и из-под фуражки выглядывали белокурые волосы.

Такие уж мы глупые! Моя госпожа, у которой я тогда служила, пичкала меня советами по утрам, во время готовки на кухне. Порой я слушала ее открыв рот – особенно когда она говорила о том, как нужно обращаться с мужчинами. Однако со своим мужем она совсем не умела обращаться – это уж точно. Только на словах все знала. Супруг ее каждый вечер улепетывал из дома играть в карты… Но чего ради я это вам все рассказываю? Сама не знаю».

Помолчав немного, я продолжила рассказ Петеру:

«До сего времени я стыдилась даже подумать о парнях, а тут, бог знает почему, мысли о них лезли и лезли в голову, хотя в мыслях этих ни срама никакого, ни греха не было. Я стала по вечерам гулять с тем парнем, с ефрейтором, а иногда мы стояли с ним у дверей кухни и болтали. Какие морозы тогда были! Теперь и в помине нет таких холодов. Ведь подумать только: о чем можно болтать каждый вечер с одним человеком? Одному богу известно. Если даже слов и не находили, все равно мне скучно с ним не было. Потирать друг дружке озябшие от мороза руки, согревать их дыханием, обмолвиться парой слов – все нам казалось интересным.

Как быстро стареют люди! Особенно девицы на выданье… Следующим летом я снова воротилась домой. Готова была работать на жнивье и где угодно. Мне было очень приятно, что парни из нашего села стали уважительно относиться ко мне в то лето. И потому как ни один из них не решался начать за мной ухаживать, ни один не осмеливался подойти и заговорить, они целой гурьбой ходили следом. Тогда кто-нибудь и заговаривал. Особенно приударял за мной один из них, Гажи Шатори, сын богатого крестьянина. Тут уж мне явно завидовали наши девушки… А Гажи был со мной однолетка, вместе мы ходили на занятия для второгодников… На подбородке у него ямочка, такая глубокая – целый палец войдет. А волосы тоже белокурые, вьющиеся. Когда он начал за мной ухаживать (а я тогда уже была бедной девушкой из неимущей семьи), я поняла, с каких пор и отчего влекло меня в город к светловолосому ефрейтору и к его то смеющейся, то печальной складке на подбородке. Со времени занятий для второгодников!

Осенью я все же вернулась в город – к хорошей, свободной жизни. В декабре и Гажи приехал вслед за мной. Он нанялся на работу к мукомолу, в фирму Штейнера, лишь бы иметь возможность встречаться со мной. А я уже так дошла в своих чувствах к Гажи, что, стоило ему шепнуть: „Сердце мое!“ – и я сразу теряла голову, краснела, боялась глаза поднять – словом, сама не знала, что делаю. Сейчас фирмы Штейнера уже нет. Ушла в прошлое вместе со всеми остальными. У этого Гажи в жилах текла цыганская кровь. Сейчас я уже и не помню и сказать не берусь, любил ли он меня? Тогда мне казалось, что да. Потому я и стала гулять с ним… И случилась беда. А с того дня как я подтвердила Гажи, что я в положении, он стал все реже и реже приходить ко мне. Несколько недель спустя и совсем пропал, будто его и не было. Я была тогда уже на третьем месяце. И не знала, что делать. Когда минула половина срока, я пошла к хозяину мукомольной – может, он уговорит Гажи пожалеть меня. Но Гажи уже не работал у него. Возвращаться же мне домой в таком положении и подавно нельзя было. А тут на мое несчастье приехал отец проведать. Возможно, кто-то донес слух до дома… Отец застал меня в кухне. Посмотрел, а я – как припала к столу. Думала, может, не заметит. Но он заметил и такую мне закатил оплеуху, что я чуть сознания не потеряла».

До сих пор я рассказывала Петеру о своей жизни, так, словно говорила сапожнику о туфлях, которые принесла починить. Когда же дошла до этого места, то разрыдалась. Но нужно продолжать.

«Позже, дома, я узнала, что отец потребовал от Шатори, чтобы Гажи женился на мне, но отца только высмеяли; неужели Гажи женится на какой-то служанке?! Это сказала его мать. А Шатори еще добавил: „Подавайте, если хотите, в суд на алименты“. Дело дошло до рукоприкладства. Отца моего избили.

На алименты мы, разумеется, в суд не подали. А Гажи – подлец. Я иначе о нем и не думаю. Как-то я повстречала его на улице, он шел на рынок. Хотел поздороваться со мной, но я отвернулась. Всем нутром своим я чувствовала, что в его подбородке с ямочкой заключено зло… Вот сейчас вы смотрите на меня удивленно: как, мол, с ней могло случиться такое? И с вами такое случилось бы, если бы вы родились девушкой и жили одна-одинешенька в городе, как я. Я бы и не стала вам этого рассказывать, если бы вы не сказали, что я „гожусь в жены“… Э-эх! А я ведь и сейчас одна как перст. Крошка моя, дочурка, померла, когда ей было две недели, упокой, господи, душу ее… Родила я в больнице, а когда выписалась, судьбе было угодно лишить меня ребенка. Потом, слава богу, нашла новое место. Одинокой женщине не всегда легко устроиться».

Я бы могла многое еще рассказать Петеру о себе, но тут вдруг подумала, что свою тайну-то я ему открыла, а он пока ни слова не промолвил, не сказал, что он обо мне думает. Я вздохнула…

«Эх, жаль, у меня нет часов – не знаю, который час. И у вас нет? Темно уже, поздно, наверное. Вы не рассердились, что я прикрикнула на вас, когда вы хотели меня обнять? Я не по злобе вас оттолкнула, а так – бывает, что ничто хорошее тебя уже не радует… Вы так смотрите на меня, будто я убила кого. Нет, я никого не способна обидеть. Я даже не скажу никогда: „Посторонитесь!“… – Может, вам и не надо больше меня провожать?.. Правда, тут уже мне близко. Хотите со мной еще встретиться? А то ведь я наговорила вам всякой чепухи. Надоела, поди… Вы, наверно, даже испугались, если и не осерчали… Но вы еще подумайте. Можно встретиться и на неделе. А если в воскресенье, то приходите в три часа пополудни. Сюда, на первую улицу, к третьему дому…»

Старуха умолкла, но видно было, что она еще не закончила свой рассказ.

Девушку полностью захватила эта история, и, когда старуха замолчала, она, да и все остальные сгорали от нетерпения узнать, что же ответил ей мужчина, пришел ли он в следующее воскресенье к трем часам к указанному дому?

Но старуха не стала больше ничего рассказывать. Бросив случайный взгляд в окно, она испуганно приложила ладонь ко рту.

– Ой, батюшки! Да ведь сейчас уже Ямборхалом!

Видно, в мелькающем за окном вечернем пейзаже – деревьях и домиках – она узнала свое село и поспешно стала собираться.

– Эй! – потрепала она плечо сидевшего позади нее на лавке старика. – Мы уже дома!

Старик, безмятежно дремавший доселе – его никто и не заметил, – задвигал своими густыми седыми бровями и, подхватив пожитки, заспешил со старухой к выходу. Тут уже было не до прощаний: поезд замедлял ход.

Мать девушки опустила окно и стала отыскивать их глазами. Старик со старухой сошли прямо на насыпь.

– А корзина где? – спросил он.

– У меня она, – ответила старуха, тяжело дыша. – У меня она. А ты осторожнее, гляди лучше под ноги, Петер!

Девушка снова хотела было запричитать, но волна свежего вечернего воздуха, устремившегося через окно, будто остудила ее, и она молча скрестила на животе руки.

^{Перевод О. Громова}