Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

До него долетѣлъ шумъ шаговъ и говоръ двухъ громкихъ голосовъ.

– Это недавніе знакомые, подумалъ Могутовъ, узнавъ по гнусавому голосу Переѣхавшаго и по захлебыванію словъ – Пантюхина, которые оба, поровнявшись съ нимъ, начали пристально всматриваться въ него.

– Это онъ, тихо сказалъ Пантюхинъ.

– Идемъ къ гражданину правды! громко сказалъ Переѣхавшій, и оба пріятеля подошли въ Могутову.

– Позвольте вамъ, милостивый государь, началъ серьезно и не очень пьянымъ языкомъ Переѣхавшій. Позвольте сказать вамъ искреннее благодарю за то, что вы въ трудныхъ случаяхъ жизни можете оставаться правдивы и находчивы!.. При правдивости, логикой мысли способны усмирять звѣрей!.. Позвольте вашу…. руку вашу пожать, гражданинъ!.. и онъ схватилъ руку Могутова, вставшаго на ноги, и, крѣпко пожимая и потрясая ее, продолжалъ:

– Жми, Пантюхинъ, его руку! Жми крѣпче его честную, крѣпкую руку!.. Жми, только жми, и онъ совалъ руку Могутова въ руки Пантюхина, не выпуская ее изъ своихъ рукъ.

– Извините…. обезпокоили…. но долгъ глубокаго уваженія…. Правда, при умѣ,– брилліантовое зерно среди навоза…. робко говорилъ Пантюхинъ, ловя руку Могутова.

– Молчи, Пантюха! Ты жми его руку и молчи, – я долженъ говорить! громко вскрикнулъ Переѣхавшій. Замѣтно было, что хмѣль у обоихъ пріятелей значительно уменьшился, что они уже могли сознательно владѣть языкомъ и конечностями тѣла и только откровенность, сообщительность и бойкость языка указывали на ихъ недавній сильный хмѣль.

– Я не знаю, кто вы, милостивый государь, и зачѣмъ изволили пожаловать въ наши Палестины, продолжалъ, силясь быть серьезнымъ и прочувствованнымъ, Переѣхавшій. Предполагаю, что, благодаря желѣзной дорогѣ, вамъ захотѣлось пріѣхать изъ столицы и посмотрѣть на нашъ священный градъ…. И вы, какъ свѣтлый метеоръ, пролетите надъ градомъ. Палестинцы – слѣпы, они не замѣтятъ метеора…. но среди нихъ есть человѣкъ, занесенный къ нимъ ураганомъ жизни…. этотъ человѣкъ замѣтитъ метеоръ! этотъ человѣкъ – я…. Викторъ, Александровъ сынъ, Переѣхавшій, замѣтилъ метеоръ правды и ума, мгновенно пролетѣвшій надъ Палестиною…. Викторъ Переѣхавшій сочинитъ для віолончели симфонію, – нѣтъ элегію á la Эрнстъ…. Позвольте ему присѣсть за это около васъ….

– Сдѣлайте одолженіе. Я очень радъ познакомиться, только я не такая цаца, какъ вы предполагаете, и проживу въ вашемъ городѣ….

– Въ нашихъ палестинахъ! прервалъ Могутова Переѣхавшій. У насъ палестины, милостивый государь!

– Пожалуй въ вашихъ палестинахъ проживу, вѣроятно, долго….

– Жалѣю, жалѣю отъ глубины! опять горячо и громко прервалъ Переѣхавшій Могутова. Жалѣю отъ глубины понимающаго мысль и правду ума!.. Пропадете! Испортитесь въ палестинахъ! Дрянью станете, милостивый государь!..

– Что же дѣлать, замѣтилъ Могутовъ.

– По какому дѣлу изволили пожаловать въ нашъ Іерусалимъ? спросилъ Пантюхинъ, видя, что Переѣхавшій молчитъ и сильно сопитъ носомъ, – знакъ, что онъ не скоро заговоритъ, и ужъ что-нибудь очень и очень умное.

– Пріѣхалъ жить въ вашъ городъ, отвѣчалъ Могутовъ. Думаю искать тутъ работы. Не посовѣтуете-ли вы, господа, къ кому обратиться за чертежной работой? Я и фабричное дѣло понимаю.

– Да вы кто такой будете? спросилъ Переѣхавшій. Вы насъ не пугайтесь…. Мы люди пьяные сегодня, но у насъ душа есть, у насъ совѣсть есть…. Мы – жалкіе, но мы не дурные люди…. Не бѣгите насъ! схвативъ руку Могутова и дребезжащимъ голосомъ, продолжалъ Переѣхавшій. Намъ трудно оставаться честными людьми среди палестинцевъ. Не бѣгите насъ!.. Утри мнѣ слезы, Пантюхинъ! бросая руку Могутова, громко и жалобно окончилъ Переѣхавшій.

– Я присланъ сюда подъ надзоръ полиціи. Пріѣхалъ сегодня утромъ. У меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ, и я очень радъ, что случай свелъ съ вами.

– Братъ! Кровный! Братенекъ мой! бросаясь на шею Могутова, кричалъ громко Переѣхавшій. Онъ обнялъ Могутова, припалъ къ его лицу губами и цѣловалъ его гдѣ попало, чуть не царапая очками его лица. А Пантюхинъ схватилъ руку Могутова и началъ цѣловать ее.

Кровь бросилась въ голову Могутова. Онъ вырвалъ руку изъ рукъ Пантюхина, вскочилъ на ноги, хотѣлъ было бѣжать, но обхватилъ Переѣхавшаго своими сильными руками, сжалъ его, приподнялъ, крѣпко поцѣловалъ и бережно посадилъ.

– Только рабы цѣлуютъ руку у пановъ. Я не панъ, и не думаю найти въ васъ раба, а поэтому забудемъ это и поцѣлуемся, сказалъ онъ серьезно Пантюхину и поцѣловался горячо съ нимъ.

– Ты мой сосѣдъ, успокоившись говорилъ Переѣхавшій, еще замѣтнѣе въ носъ, но не громко, сильно дребезжащимъ голосомъ, въ которомъ ясно была слышна слезливая нота. Тебя самъ Богъ мнѣ послалъ…. А ты знаешь, кто я?… Я, братъ, кончилъ курсъ въ Горигорецкомъ Институтѣ…. Былъ пять лѣтъ учителемъ въ М-нскомъ земледѣльческомъ училищѣ въ С-нской губерніи…. Меня любили ученики…. А я для нихъ всю душу, все здоровье, все время, всего себя отдавалъ!.. Попъ, Богъ ему судья, донесъ на меня…. Меня прогнали…. Ахъ, какъ прощались ученики со мной!.. Меня сгубили; но я не жалѣю: какъ они прощались со мной, – мнѣ больше ничего не нужно!.. Они и теперь помнятъ меня, письма пишутъ, а я ихъ подбодряю своими отвѣтами…. Меня тоже упрятали подъ надзоръ и пять лѣтъ держали подъ нимъ…. Тяжело, больно тяжело!.. Я голодалъ, я въ носъ говорю, я рыбій жиръ пью, – а было время и я такой какъ ты, добрый и бравый молодецъ былъ…. «Гдѣ-жъ дѣвалася сила дюжая, доблесть царская, рѣчь высокая?…» пропала, пропала на вѣкъ!.. Онъ зарыдалъ, и слезы крупными каплями текли изъ его глазъ….

– И я одичалъ… Я ацтекомъ сталъ… въ кубѣ ацтекомъ… тоже рыдая, мямлилъ Пантюхинъ….

– Неужто такъ страшно?… Не идеальничаемъ-ли?… «Жажду дѣла въ груди затая, горячась отъ безплодныхъ сомнѣній, былъ лѣнивъ какъ Обломовъ Илья и скучалъ какъ Онѣгинъ Евгеній», – такъ что-ли? думалъ въ это время Могутовъ….

– Освободили меня, продолжалъ Переѣхавшій, – освободили разбитаго, безъ средствъ, и я тысячу верстъ сдѣлалъ пѣшкомъ и съ віолончелью за плечами…. Игралъ по дорогамъ, деревнямъ и селамъ; кланялся низко за брошенный изъ окна пятакъ; цѣловался съ пьяными мужиками у кабака или на свадьбѣ; лазаря игралъ съ нищими на базарахъ…. Ну, вотъ и пришелъ я, такимъ образомъ, въ эти Палестины. Тутъ у меня родня есть, – захотѣлось умереть среди близкихъ. Мнѣ скоро сорокъ будетъ и срокъ тоже скоро будетъ… Сестра тутъ у меня за учителемъ, Подосеновымъ. Я тебя съ нимъ познакомлю: увидишь педагога, посмотришь что за мужъ… Еще тутъ товарищъ по Горигорецкому, Вороновъ, есть. Совѣтникъ губернскаго правленія и родственникъ губернатору – знатная протекція!.. Ну, вотъ и живу тутъ. Меня любятъ палестинцы: ноги не подставляю, подслушиваю какую ни на-есть душу ихъ, плачу, когда они плачутъ, смѣюсь, когда они смѣются, – а это и нравится нашимъ жалкимъ палестинцамъ. Они, братъ, жалкіе! Глупы до жалости и добры до мордобитія!.. Дали мнѣ мѣсто въ статистическомъ комитетѣ – тридцать рублей въ мѣсяцъ и книги изъ библіотеки даромъ брать можно. Я и счастливъ. Поломанному, разбитому человѣку много-ли нужно?… Работаю шесть часовъ, читать есть что, играть на віолончели не мѣшаютъ, сытъ, обутъ и одѣтъ – чего же мнѣ нужно? Больному не нужна семья! Стремиться впередъ, къ славѣ – удѣлъ здоровыхъ, а не больнаго!.. Вотъ я и утѣшаю палестинцевъ… Вы думаете, милостивый государь, я пьяница? Нѣтъ, я самъ не пью никогда. Вотъ экземпляръ этотъ, ацтекомъ въ кубѣ самъ себя зоветъ, пріѣхалъ изъ деревни, плачетъ, скучно, говоритъ, утѣшь. Я ему музыку подпустилъ, – не принимаетъ; горячею рѣчью и умнымъ споромъ пробовалъ разшевелить, – не пробираетъ; послѣднимъ лекарствомъ угостить друга пришлось, пьянствовать вмѣстѣ,– проняло… Я, милостивый государь, не дурной, а разбитый, съ чуткою душою человѣкъ!.. и онъ опять зарыдалъ.

– Ты, Переѣхавшій… Ты человѣкъ, рыдая, говорилъ Пантюхинъ.

Могутовъ ничего не сказалъ, но крѣпко пожалъ руку Переѣхавшему.

– Но ты не тревожься, опять заговорилъ и уже болѣе громкимъ и самоувѣреннымъ голосомъ Переѣхавшій. – Ты не пропадешь, какъ я! Другія времена теперь, братъ. Теперь въ каждой Палестинѣ, есть одна, двѣ плакальщицы вотъ такія, какъ я… Ты надъ ними не смѣйся… Пантюхинъ! громко крикнулъ онъ. – Убей меня, какъ пса негоднаго, если я его не сберегу! Какъ пса убей, слышишь!.. Его самъ Богъ послалъ мнѣ: онъ и сосѣдъ мнѣ и въ первый вечеръ сошлись, и сошлись, какъ рыцари. Только я, какъ трусливый и лукавый рыцарь, съ ложью на языкѣ и съ пьяной физіономіей, а онъ, какъ настоящій рыцарь, поднялъ забрало и съ словомъ правды и логики вышелъ въ бой…. По ты меня за это не презирай: я жалкій, разбитый человѣкъ и часто фальшиво стою за свободу, но все-таки стою, буду стоятъ и умру, стоя за нея!..

– Знаешь что? вставая продолжалъ Переѣхавшій. – Пойдемъ ко мнѣ,– я тебя музыкой угощу. Хочешь? Я хорошо играю: слезы подступаютъ къ глазамъ, рука сама смычкомъ водитъ, и очень хорошо становится на душѣ….

Они всѣ трое пошли. Скоро Переѣхавшій затянулъ тихо и въ носъ, а Могутовъ и Пантюхинъ подхватили не громко, – и въ тихомъ морозномъ воздухѣ понеслась далеко французская пѣсня: Par la voix du canon de Famée la France appélleses enfants….

VI.

Въ это время Львовъ и Орѣцкій возвращались отъ Рымниныхъ и проходили около городскаго сада. Ночью считалось небезопаснымъ ходить по саду, и они шли по тротуару, около присутственныхъ мѣстъ.

– Милая дѣвушка! говорилъ Львовъ. – Сколько чувства, любви, нѣжности и доброты въ каждомъ ея поступкѣ, въ каждомъ словѣ! О ней, только о ней можно сказать: «ты для меня что солнце юга, тепло и свѣтъ – въ тебѣ одной!»

– О, да! О, да! отвѣчалъ Орѣцкій. – Вы не влюбились? О, да! Любовь – безуміе. О, да! А въ жизни нужна разсудительность, логика практики жизни, а не безуміе. О, да! О, да!

– А вы, капитанъ, развѣ не влюблены въ этого ангела? Нѣтъ, вы, навѣрно, влюблены въ нее. Кто разъ посмотрѣлъ на нее, кто послушалъ ее, тотъ сейчасъ-же замѣтилъ ея ангельскую душу и не можетъ не влюбиться въ нее!

– О, да! О, да! Но не до безумія. О, да! Она хороша, умна, добра, нѣжна и, о, да! у ней отличное, – богатое приданое. Влюбиться до женитьбы – не дурно, о, да! Но до безумія – нѣтъ.

– Я сожалѣю, что она богата. Я-бы хотѣлъ, чтобы она была бѣдной дѣвушкой…. О, я-бы тогда смѣло открылъ ей мою душу…. и онъ тихо запѣлъ: «Вьется ласточка сизокрылая подъ окномъ моимъ одинешенькимъ».

– О, да! О, да! Вамъ откликаются. О, да! послушайте.

Въ это время, далеко позади ихъ, въ городскомъ саду тріо пѣло: «Mourir pour la patrie! Mourir pour la patrie! C'est le sort le plus beau, le plus digne d'énvie».

– Хорошо, о, да! Прогрессъ, о, да! Французскія революціонныя пѣсни къ намъ ночью прилетѣли! И притомъ тріо. Прогрессъ! О, да! Желѣзная дорога, мировой судъ, о, да! Потомъ этотъ студентъ и, наконецъ, mourir pour la patrie! О, да! О, да! И въ заключеніе земство, вчера явленное земство, строитъ на новыхъ началахъ тысячеверстную желѣзную дорогу! О, да! О, да! Прогрессъ, о, да!.. и Орѣцкій, а за нимъ и Львовъ, ускорили шагъ.

А въ маленькой комнаткѣ Переѣхавшаго, чрезъ полчаса, лились звуки віолончели, лилась «послѣдняя элегія» Эрнста. Свѣчи въ комнатѣ не было, Переѣхавшій игралъ по срединѣ комнаты и игралъ, какъ артистъ въ минуту вдохновенія. То тихій плачъ умирающихъ молодыхъ силъ, то бурный, но безсильный, послѣдній протестъ противъ смерти, то тихая, сладкая надежда на небо, то надрывающій душу порывъ отчаянія при безвѣріи, слышались въ звукахъ, овладѣвали человѣкомъ, и замиралъ при этомъ человѣкъ, и только сильнѣй, какъ будто, билось сердце въ немъ, и широко раскрывались глаза его, и подступали сами собой, помимо его воли, слезы къ его глазамъ…. А въ окно свѣтила равнодушно луна и отчетливо обрисовывала худую, желтую, со впалыми глазами, угреватымъ лбомъ, жиденькою бородкою, фигуру Переѣхавшаго. Вотъ эта жадная фигура подняла голову, послѣдніе звуки элегіи замерли, и потомъ вдругъ понеслись звуки бойкой, скачущей, пьяной, ухарской безъ удержу мазурки. Казалось, звуки нагоняли другъ друга, барахтались, вскакивали, обхватывали другъ друга и неслись, неслись безъ удержу, ломая все на пути, какъ вихрь, какъ ураганъ, какъ буря….

Могутовъ вздрогнулъ отъ этихъ звуковъ. Онъ вперилъ глаза въ Переѣхавшаго, который съ напряженіемъ послѣднихъ силъ водилъ смычкомъ и перебиралъ струны, и хотѣлъ думать о немъ, но мысли не шевелились въ головѣ. А Пантюхинъ, сидѣвшій во время элегіи, положивъ руки на столъ и склонивъ на нихъ голову, вскочилъ, когда раздались звуки мазурки, топалъ ногами, кричалъ: жги его! дуй его! бей его! жми его! такъ его! и махалъ руками въ пространствѣ.

– Будя…. Спать идемъ, измученнымъ, разбитымъ, хриплымъ и носовымъ голосомъ сказалъ Переѣхавшій.

– Это Виктора Александровича сочиненіе, прощаясь съ Могутовымъ, шепнулъ ему на ухо Пантюхинъ.

Глава VI
Несмѣющійся никогда и неулыбающійся никогда директоръ. Чахоточный учитель русской и иностранной словесности. Исправляющій должность инспектора. Романъ отъ безъ толку прочитанныхъ книгъ

I.

Могутовъ, придя въ свой номеръ, раздѣлся и легъ спать, но онъ долго не могъ заснуть.

– Экій чудакъ этотъ Переѣхавшій, думалъ онъ. «Подайте мальчику на хлѣбъ, онъ Велизарія питаетъ», и заправскія слезы при этомъ льетъ…. Чувствительные нервы имѣетъ человѣкъ – Плакать надъ самимъ собою? И добро-бы у человѣка не было ни ногъ, ни рукъ, или былъ бы прикованъ къ стѣнѣ, заключенъ въ казематъ, разбитъ параличемъ…. Да нѣтъ, и при такихъ даже условіяхъ жили люди, жили полною жизнію, а не хныкали, какъ нищіе, не плакали надъ самими собою…. Чужое горе волновало ихъ, благо родины оживляло ихъ тюрьму, стоны родины вызывали слезы и проклятія въ нихъ, а не своя некрасивая жизнь…. А что такое полицейскій надзоръ?… Поживемъ – увидимъ, только не онъ превратилъ Переѣхавшаго въ хныкалу…. А что?… Рабство, барство, халуйство…. Но и ты такимъ можешь быть! Вѣдь всѣ эти блага не покинули міръ, и твоя родина ими богаче всѣхъ другихъ!.. Поживемъ – увидимъ, сердито и громко сказалъ онъ, и хотѣлъ заснуть.

Онъ закрылъ глаза, укрылся плотно фланелевымъ одѣяломъ, зѣвнулъ, но не сонъ, а сцены и образы прожитаго прошедшаго, завладѣли имъ:

Отецъ съ семействомъ уѣхалъ. Гордій остался одинъ. Онъ никуда не ходитъ по праздникамъ и только изрѣдка, послѣ обѣда, отправляется къ собору, садится на мѣсто, гдѣ послѣдній разъ бесѣдовалъ съ отцомъ, и долго, и молча сидитъ тамъ. Потомъ онъ идетъ къ тому домику, гдѣ жила семья, походитъ вдали отъ него и возвращается въ пансіонъ.

Сперва онъ писалъ длинныя письма къ отцу, въ которыхъ описывалъ свою жизнь, свои думы и мысли; но отецъ скоро умеръ отъ скуки и бездѣлья, какъ онъ самъ опредѣлялъ причину своей болѣзни и возможность скорой смерти въ послѣднемъ письмѣ къ сыну, – и переписка съ семьей прекратилась, такъ какъ, полныя сухой морали, письма сестеръ не вызывали охоты писать имъ часто. И все свободное время онъ посвящалъ книгамъ. Онъ читалъ жадно какія только попадались ему книги. Книги стали его друзьями, учителями, собесѣдниками. И чистая, глубоко вѣрующая душа поэта откликалась въ немъ, глубоко проникала въ душу и голову его, наполняла его всего. Онъ живетъ жизнію поэта-лирика; волнуется, смѣется, или воюетъ жизнію героевъ и дѣйствующихъ лицъ повѣстей, романовъ и драмъ. И все забитое, страдающее, несчастное, униженное и оскорбленное вызываетъ слезы на его глазахъ; а все смѣлое, протестующее, борющееся противъ насилія, неправды, зла, вызываетъ въ немъ восторгъ, экзальтируетъ его до напряженія всѣхъ чувствъ. Онъ ходитъ тогда по верхней галлереи, глаза гордо и далеко смотрятъ впередъ, станъ выпрямленъ и не кантонистомъ тогда выглядываетъ этотъ пятаго класса гимназистъ, а героемъ, полнымъ силъ и отваги.

На каникулахъ послѣ перехода изъ четвертаго класса въ пятый, возвращаясь однажды съ прогулки, онъ увидѣлъ у воротъ маленькаго домика сидѣвшую на лавочкѣ дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, очень бѣдно одѣтую, босую, съ распущенными и давно нечесанными волосами; но очень похожую на его покойнаго брата Васю. Онъ хотѣлъ подойти къ дѣвочкѣ; но слезы, подступившія къ его глазамъ, чѣмъ-то стиснутая вдругъ грудь и спертое дыханіе приковали его въ мѣсту, и онъ издали смотрѣлъ на дѣвочку, а въ головѣ рисовался Вася и всѣ случаи и сцены его короткой жизни.

– Аленка! кто-то крикнулъ громкимъ голосомъ на дворѣ, у воротъ котораго сидѣла дѣвочка.

Дѣвочка ушла во дворъ. Онъ долго дожидалъ ея возвращенія за ворота; но было уже поздно, и онъ ушелъ, не дождавшись дѣвочки. Дорогой, онъ думалъ о ней: чья она, счастлива-ли она, любятъ-ли ее, какъ бы съ ней познакомиться и сдѣлаться ея братомъ? Я бы училъ ее, она бы любила меня за это, ожидала моего прихода, говорила какъ съ роднымъ! Можетъ у нея добрый отецъ и мать? Я бы былъ ихъ сыномъ. И долго мечты возможнаго родства съ семьею дѣвочки не покидали его, коротавшаго все свое время только съ книгами.

На другой день онъ отправился къ домику дѣвочки. Не видя никого у воротъ, онъ сѣлъ на ту лавочку, на которой вчера сидѣла дѣвочка. Онъ началъ обдумывать, что ему сказать, когда выйдетъ дѣвочка или ея отецъ, или мать, или сестра, братъ, словомъ, кто бы ни вышелъ. Сперва онъ надумалъ прямо сказать, что онъ сирота, что ему скучно, что поэтому онъ проситъ позволить ему приходить къ нимъ, что онъ будетъ учить дѣвочку всѣмъ гимназическимъ наукамъ, что за ученіе онъ ничего не будетъ просить и всегда будетъ приходить сытымъ; но потомъ это показалось ему длиннымъ для перваго раза, и онъ рѣшилъ попросить только дать ему напиться воды и уже потомъ сказать свою длинную просьбу. Онъ просидѣлъ съ часъ. Ему не было скучно: мечты о возможности найти себѣ сестру не переставали кружиться въ его головѣ и тепло ласкали и нѣжили его. Вдругъ онъ вздрогнулъ. До ушей его доносился откуда-то тихій плачъ. Онъ прислушивается. Плачъ идетъ со двора, онъ пронзителенъ, какъ плачъ ребенка.

– Можетъ ее сѣкутъ? Она умретъ! электрическимъ токомъ пробѣжала въ головѣ мысль, и онъ, какъ сумасшедшій, бросился во дворъ и опомнился только тогда, когда очутился внутри домика, въ маленькой комнаткѣ, бѣдно убранной, по срединѣ которой стояла на колѣняхъ дѣвочка, со слезами на. глазахъ, со сложенными рученками на груди, съ выраженіемъ мольбы о прощеніи на лицѣ, а у окна стояла высокая женщина и молча выдергивала изъ вѣника прутья.

– Что вамъ? продолжая вытягивать прутья, спросила женщина.

Онъ смотритъ кругомъ. Вотъ онъ увидѣлъ дѣвочку на колѣняхъ, со слезами на глазахъ. Какъ она похожа на Васю! мелькаетъ у него въ головѣ. Вотъ онъ услышалъ вопросъ женщины, и оборачивается къ ней, видитъ прутья въ ея рукѣ, вспоминаетъ, зачѣмъ пришелъ, – и падаетъ въ ноги женщины, хватаетъ ея руки, цѣлуетъ ихъ и говоритъ скоро и сквозь слезы:

– Простите ей, не сѣките, меня высѣките! Она умретъ отъ этого, – она похожа на брата Васю, а Вася умеръ отъ розогъ….

Женщина смотрѣла на него съ удивленіемъ. Онъ былъ въ гимназической формѣ, чистенькій, какъ благородный, – и онъ валяется въ ногахъ солдатской вдовы, торговки вареными раками и картофелемъ, – валяется за тѣмъ, чтобы она не наказывала дочь, простую, глупую дѣвчонку! Что за притча такая? думала удивленная торговка и, какъ-бы не вѣря своимъ глазамъ, молчала и посматривала то на барченка, то на дочь.

Вѣникъ выпалъ изъ рукъ торговки.

– Встаньте, панокъ! Что вамъ вздумалось за глупую дѣвченку просить? Встаньте, баринъ! говорила ласково торговка, когда упавшій вѣникъ вывелъ ее изъ молчаливаго созерцанія.

– А вы не будете ее сѣчь? Вы простите ее? Она можетъ умереть отъ розогъ! продолжая стоять на колѣняхъ и жать руку торговки, говорилъ онъ.

– Ну, не буду, не буду, только встаньте! Господь съ ней и съ вами! поднимая его, говорила торговка. Встань, Аленка! Смотри у меня, – ради барина прощаю!

Дѣвочка все время стояла на колѣняхъ и глядѣла удивленными глазами на нежданнаго защитника. Она улыбалась, когда, вставши съ колѣнъ, увидѣла, что защитникъ, какъ слѣпой или больной, утиралъ платкомъ слезы и очень смѣшно шелъ за ея матерью, которая его подвела къ скамейкѣ и посадила на нее.

– И что это вамъ вздумалось за глупую дѣвченку плакать? И откуда вы ее знаете? Да и бить-то ее, развѣ бью, какъ другіе? Такъ, для страху только. Ну, а она, баловница, голосиста у меня выть. Съ улицы услыхали, небось? Доброй души панокъ! Аленка, дай рачковъ барина угостить! Онъ тебя, глупую, пожалѣлъ…. И картошекъ дай!

– Я пить хочу. Дайте мнѣ, пожалуйста, воды.

– Испей, испей, жалостливый, отъ слезъ, что отъ поту, жажда пронимаетъ. И откуда ты такой – жалостливый? Родители у васъ есть?

– У меня никого здѣсь нѣтъ…. Я одинъ, мнѣ скучно…. У меня былъ братъ, я любилъ его крѣпко, больше самого себя любилъ, но онъ умеръ, и я теперь одинъ живу въ гимназіи…. Я вчера видѣлъ на улицѣ ее. Она такъ похожа на брата Васю….

Онъ остановился. Дѣвочка принесла и держала около него деревянный ковшъ съ водою. Онъ выпилъ жадно всю воду изъ ковша.

– Еще принести? серьезно смотря на него, спросила дѣвочка.

Онъ не отвѣчалъ, а пристально смотрѣлъ на нее.

Дѣвочка была, дѣйствительно, сильно похожа на покойнаго Васю. Такіе, же большіе голубые глаза, только не такъ сильно выдались впередъ и болѣе густаго, темносиняго цвѣта, такой же большой, высокій лобъ, такіе же мягкіе, свѣтлые волосы и длинныя, темныя рѣсницы; но кожа на лицѣ не такъ сильно бѣла и прозрачна, въ лицѣ болѣе беззаботности, веселости, здоровья, и, когда она улыбалась, она мало походила на Васю; но когда она смотрѣла серьезно, причемъ глаза ея подавались впередъ, она была поразительно похожа на поздоровѣвшаго Васю.

– Позвольте мнѣ быть братомъ ей! Будьте моей матерью! горячо вырвались у него слова, когда дѣвочка, не получая отъ него отвѣта на свой вопросъ, повернулась и пошла отъ него. – Я буду любить васъ, буду учить ее, мнѣ ничего не нужно, я буду сытымъ приходить въ вамъ! Онъ всталъ и хотѣлъ броситься къ ногамъ торговки.

– И что это тебѣ вздумалось, жалостливый? ласково усаживая Могутова на скамью, говорила торговка. Гдѣ таки тебѣ любить насъ, да еще и сыномъ моимъ быть? Ишь мы какія барыни! Въ шелкахъ да въ бархатахъ! А вы – баринъ, бѣленькій, чистенькій.

Дѣвочка поставила на столъ чашку съ раками и положила краюху чернаго хлѣба.

– Покушай лучше, жалостливый мой, рачковъ, выдвинувъ изъ стола ящикъ и доставая оттуда солонку и ножикъ, продолжала говорить торговка. – Мои рачки всегда на отличку! Пропорцію соли знаю для каждаго рака, а въ соли-то вся отличка и есть. Ну, и варить тоже, по раку глядя, нужно. Попробуй, жалостливый, рачковъ.

Онъ взялъ рака и началъ медленно чистить его, а торговка отрѣзала кусовъ хлѣба и положила около него. Дѣвочка принесла чашку горячаго картофеля.

– Сядь, Аленушка, около барина. Вишь онъ – чудной да жалостливый какой! За тебя, дурочку, плакалъ, жалѣючи тебя, у меня, бабы, руки цѣловалъ? Ты на братца, покойничка, ихняго похожа; ну и пущай, жалостливый баринъ, на тебя посмотритъ, братца любимаго вспомянетъ.

Дѣвочка сѣла на лавку рядомъ съ нимъ и посматривала на него.

– Будешь, Леля, моей сестрой? Я буду любить тебя крѣпко, крѣпко! Буду учить тебя!

Рука его перестала чистить рака, а глаза съ любовью и мольбою смотрѣли на дѣвочку.

– Буду, отвѣтила дѣвочка.

Онъ обхватилъ ее руками, прижалъ къ себѣ и цѣловалъ въ лобъ, глаза, носъ, по всему лицу.

– Господи, Іисусе Христе, Сыне Божій! Защити, помилуй и сохрани насъ Твоею благодатью! крестясь, говорила торговка и крестила его и Лелю.

Съ этого дня онъ чуть не цѣлые дни проводилъ въ домикѣ торговки. Торговка, обыкновенно, вставала въ четвертомъ часу утра, варила въ двухъ большихъ чугунахъ раки и картофель, потомъ укутывала чугуны ватнымъ старьемъ, ставила ихъ на двухколесную телѣжку, увозила ее на базаръ и торговала «варевомъ»; въ десять часовъ, возвратясь домой, она баловалась чайкомъ и въ то же время варила свѣжіе раки и картофель, потомъ опять отправлялась торговать до двухъ часовъ; въ третьемъ часу обѣдала, засыпала на часокъ, потомъ опять варила раки и картофель, опять отправлялась торговать и возвращалась домой часовъ въ девять, ужинала и, усталая отъ работы, жары, пыли, суеты и крику, ложилась спать, послѣ счета мѣдяковъ, короткой молитвы и болтовни съ дочерью. Она была вдова, очень недурна и не стара, имѣла собственный домикъ съ садикомъ и огородомъ и сильно любила свою единственную дочь, которая была прижита ею не съ покойнымъ мужемъ солдатомъ, а съ приглянувшимся ей, когда она была еще дѣвкою, красивымъ, молодымъ и доброй души офицеромъ. Онъ-то и выдалъ ее замужъ за солдата, и купилъ ей домикъ съ садомъ и огородомъ, и погибъ, вмѣстѣ съ солдатомъ, мужемъ торговки, въ крымскую войну. Много было торговкѣ хлопотъ съ маленькой Лелей, часто болѣло у ней сердце, когда, суетясь и крича на базарѣ, она вспоминала о любимой дочери, запертой одной-одинешенькой въ домикѣ, гдѣ только Жучка, большая злая собака, караулила и домъ, и дитя. Дѣвочка росла, заботы о ея одиночествѣ рѣже тревожили мать; но и теперь, когда дѣвочкѣ минуло двѣнадцать лѣтъ, могда разсказывали торговки городскія происшествія, – у матери поднималась тревога за дочь. У ней не было охоты къ новому вступленію въ бракъ; но она подумывала о немъ, какъ о единственномъ исходѣ для охраненія дочери во время своего отсутствія. У ней даже былъ на примѣтѣ вдовецъ сапожникъ, у котораго тоже есть дочь и который, если будетъ обижать ея Лелю, будетъ видѣть отъ нея обиду своей, сапожничьей дочери. «Нежданный сынъ», какъ она называла Могутова, былъ кладомъ для нея. Онъ такой скромный, добрый, не только не мѣшаетъ Лелѣ помогать матери, но еще самъ помогаетъ ей, ловко ставитъ чугуны на телѣжку, носитъ воду изъ колодца, рубитъ дрова, полетъ огородъ, собираетъ и сушитъ вишни и чуть не моетъ съ Лелей бѣлье, – и торговка любитъ его, какъ сына, рада его ежедневному приходу, спокойна теперь за дочь, оставляя ее уже не одну, а съ такимъ жалостливымъ, и какимъ ни на есть, мужчиной. И не приходитъ ей на умъ мысль о сапожникѣ.

А Могутовъ? Онъ на седьмомъ небѣ, и небо это дѣлается все прекраснѣе и прекраснѣе, ослѣпляетъ его, онъ блаженствуетъ въ немъ. Его сестра оказалась умненькой, доброй, способной, смѣлой, любопытной, какъ ни одна дѣвочка въ мірѣ, какимъ не могъ быть самъ Вася, такъ какъ онъ былъ больной мальчикъ, а она здоровенькая, хорошенькая, улыбающаяся…. Онъ весь поглощенъ Лелей, онъ сдѣлаетъ изъ нея…. Онъ не знаетъ въ мірѣ еще никого, съ кѣмъ можетъ сравниться въ будущемъ его Леля! Она будетъ выше, о, гораздо выше! всего, что доселѣ было на свѣтѣ во образѣ человѣка…. Его не смущаетъ мысль, что скоро конецъ каникулъ. Онъ знаетъ, что съ пятаго класса гимназистамъ разрѣшается имѣть уроки въ домахъ, онъ скажетъ, что у него есть урокъ, его будутъ отпускать каждый день на два часа и…. Этого времени вполнѣ довольно, чтобы превратить Лелю въ чудо на весь міръ!.. «Надежда дѣлаетъ раба царемъ, послѣдняго жъ равняетъ съ Богомъ», сказалъ Шекспиръ. А въ союзѣ съ юношей! «Надежда юношей питаетъ!» Этого мало…. Шекспиръ! Отъ чего ты не повѣдалъ намъ объ этомъ?

II.

Утро воскреснаго дня. Гимназисты-пансіонеры стоятъ по росту въ рядъ въ рекреаціонной залѣ и по ней порывисто ходитъ высокій, худой, во фракѣ и съ книгою въ рукахъ директоръ гимназіи и объясняетъ, по заведенному имъ обычаю, евангеліе, которое будетъ читаться къ обѣднѣ.

Директоръ сперва, какъ бы весь погруженный въ текстъ евангелія, прочелъ его мелодично, слащаво, потомъ дѣлаетъ въ нему комментаріи и объясненія, причемъ онъ еще болѣе ускоряетъ шаги, голосъ его переходить въ крикливый, изо-рта брызжутъ слюнные фонтаны.

– Не десять-ли очищешеся, а девять гдѣ? Какъ не пришли они воздать хвалу Богу? Только одинъ иноплеменникъ пришелъ! Я васъ спрашиваю, гдѣ же девять? гдѣ же остальные девять? и директоръ подбѣгаетъ къ одному изъ гимназистовъ, хватаетъ его за пуговицу сюртука и еще визгливѣе спрашиваетъ: гдѣ же девять? Я тебя, Ярмаркинъ, спрашиваю: какъ они осмѣлились не пасть ницъ передъ Христомъ?

Къ это время въ залу вошелъ въ полной генеральской формѣ, высокій, статный, пожилой мужчина. Онъ остановился при входѣ въ залу и, скрестивъ руки на груди и смотря внизъ, простоялъ неподвижно все время, пока директоръ не окончилъ объясненія евангелія.

– Какъ они не пали, не только не оросили Его ногъ слезами, но не сказали Христу даже спасибо, даже совсѣмъ не пришли во Христу! О, какъ окаменѣли въ нихъ души! Какое черствое, неблагодарное сердце у нихъ! Какъ черства, грязна, отвратительна, какъ та зараза, отъ которой ихъ исцѣлилъ Христосъ, была ихъ совѣсть, если они не обратили вниманія на Его святое лице, не пришли пасть къ Его ногамъ!.. Дѣти мои! старайтесь, просите Бога, чтобы ваши души не сдѣлались такими черствыми, грубыми, какъ у этихъ неблагодарныхъ девяти, исцѣленныхъ Христомъ. Старайтесь помнить добро, которое дѣлаютъ для васъ ваши наставники, ваши учители, ваше начальство. Благодарите, благодарите крѣпко ихъ! Какъ Христу пріятно было видѣть даже иноплеменника, возвратившагося жъ нему съ благодарностью; такъ и вашимъ начальникамъ пріятно видѣть мягкость вашихъ душъ, полныхъ благодарности къ нимъ, услужливыхъ для нихъ, а не черствыхъ, грубыхъ, неблагодарныхъ, какъ эти девять прокаженныхъ, очищенныхъ Христомъ.

На этомъ окончилось объясненіе евангелія. Оно было сухо, какъ сухъ былъ видъ у директора; ученики не уловляли смысла словъ его, а слѣдили глазами за расходившеюся, высокою, худою, съ блуждающимъ взоромъ, съ пѣною у рта, цаплеобразною фигурою директора.

Директоръ окончилъ объясненіе въ концѣ залы, и, какъ будто теперь только замѣтя генерала, торопливо направился къ нему. Генералъ гордо поднялъ свою большую, гладко остриженную, сѣдую голову и крупными шагами вышелъ на средину залы.

– Къ тому, что говорилъ вамъ, дѣти, вашъ директоръ, началъ генералъ громкимъ, самоувѣреннымъ голосомъ, – я позволю себѣ прибавить, что не внѣшней благодарности и не словеснаго выраженія чувствъ хотѣлъ Христосъ. Онъ говорилъ: «что мнѣ глаголиши: Господи, Господи, и не твориши еже азъ глаголю». Нужно, дѣти, быть благодарными, но выражайте вашу благодарность поступками вашими, работою, любовью къ людямъ, желаніемъ помогать ближнимъ…. Словесную же благодарность проявляйте на столько, на сколько это необходимо, чтобы, на первыхъ порахъ, не сочли васъ за неблагодарныхъ, и, не зная вашей души, не отстранились отъ васъ. Этого хотѣлъ Христосъ и этого желаетъ вамъ новый вашъ попечитель учебнаго округа, сегодня пріѣхавшій къ вамъ съ визитомъ.

Генералъ поклонился гимназистамъ и потомъ подалъ руку стоящему передъ нимъ директору.

Во второе, тоже неожиданное посѣщеніе, попечитель приказалъ гимназистамъ надѣть ихъ парадную форму, – и на пятидесяти гимназистахъ не оказалось формы. Явившись утромъ въ классъ, попечитель не засталъ въ немъ учителя, и, прождавъ четверть часа, когда явился учитель, строго сказалъ: «вамъ нужно помнить, что не ученики для васъ, а вы для учениковъ». Въ четвертый разъ попечитель просидѣлъ почти цѣлый урокъ физики. Учитель, полякъ, съ орлиной физіономіей, читалъ однѣ легонькіе, мелкіе общеинтересные фактики изъ физики, рѣдко спрашивалъ учениковъ, слѣдилъ не за отвѣтомъ ихъ, а, главное, за тѣмъ, чтобы подтрунить надъ неудачною фразою ученика, – и потому самъ забылъ предметъ, если только зналъ его прежде. Онъ началъ сперва вызывать учениковъ въ отвѣту; но ученики, частью отъ робости, частью вслѣдствіе непривычки, – учитель очень рѣдко спрашивалъ ихъ, – путались и ясно обнаруживали свое полное незнаніе предмета. Тогда учитель, понадѣясь на свою память, на свою сообразительность, – смѣлость города беретъ, – захотѣлъ щегольнуть собою, собою загладить незнаніе учениковъ. Онъ бойко началъ излагать законы преломленія свѣта, при прохожденіи чрезъ трехгранную стеклянную призму, ловко начертилъ призму, провелъ падающій лучъ, пропустилъ его чрезъ призму, вывелъ за призму и… спутался и сбился, когда приступилъ къ выводу формулы, математическаго выраженія для луча, проходящаго чрезъ трехгранную призму.