Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"
Автор книги: М. Забелло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
Былъ темный, дождливый, осенній вечеръ. Вѣтеръ сильно бушевалъ, заглушалъ уличный шумъ и заунывно доносился въ комнаты. Кречетовъ сидѣлъ на диванѣ, обнявъ блондинку, а она склонила голову на его плечо. На столѣ въ полсвѣта горѣла лампа, въ комнатѣ было темновато, на улицѣ завывалъ вѣтеръ. Они молчали. Онъ млѣлъ отъ любви и блаженства, которое она даетъ ему уже около мѣсяца, а она думала, что хотя онъ и очень некрасивъ, но онъ опьяняетъ ее своею первою, страстною любовью и ей пріятнѣе ласкать его, чѣмъ очень красиваго мужа, котораго она, однако, любитъ по-прежнему и будетъ его одного любить. Кречетовъ смѣшонъ, и она не любила и не любитъ его, онъ только опьяняетъ ее, беретъ, уноситъ и дѣлаетъ съ нею то же, что и мужъ… Да, да, она не любитъ Кречетова, а любятъ только мужа…
Она бросается на шею мужа, появившагося нежданно въ дверяхъ. Она плачетъ, цѣлуетъ его и какъ горлинка воркуетъ:
– Я только тебя, тебя, мой милый, хорошій, только тебя люблю. Я не люблю его. Онъ – уродъ, онъ хватаетъ меня, цѣлуетъ, дѣлаетъ пьяной и уноситъ… Я теряю разсудокъ. Дорогой мой, мужъ мой, я тебя только люблю! Я не хочу его любить. Онъ – уродъ, онъ смѣшной! – И она цѣлуетъ и мочитъ слезами руки мужа, его лицо, его грудь сквозь рубашку.
– Какой вы подлецъ, милостивый государь!.. Вонъ, или я васъ вышвырну за окошко! – крикнулъ мужъ блондинки.
Кречетовъ былъ какъ во снѣ, но „подлецъ“, „вонъ“ и „вышвырну“ возвращаютъ его, всегда пугавшагося крику и руготни, къ дѣйствительности.
– Тебѣ… говорю: вонъ! – слышитъ онъ отчетливо крикъ мужа блондинки и, безъ шляпы, безъ пальто, робко идетъ къ двери, спускается по лѣстницѣ, выходитъ на дворъ и останавливается посреди его. Онъ простоялъ нѣсколько минутъ безъ мыслей, съ совершенно подавленною головою. Дождь мочилъ его, холодъ освѣжалъ его голову, а вьюга, какъ музыка, успокоивала его умъ.
„Такъ она меня не любитъ! – думаетъ онъ. – Она играла мною, обманывала меня!.. Да за что же все это?… Что я сдѣлалъ?… Я – уродъ… Я – смѣшонъ…“ и онъ бросился бѣжать къ воротамъ.
– Куда это, баринъ, безъ шапки? Чуть съ ногъ не сшибли, – говоритъ дворникъ, хватая Кречетова, который, какъ сумасшедшій, набѣжалъ на него.
– Пустите, пустите! Я не долженъ жить, мнѣ умереть, утопиться нужно, – въ бреду бормоталъ Кречетовъ.
Дворникъ не пустилъ его, отвелъ на квартиру, и онъ чрезъ часъ лежалъ въ сильной горячкѣ. Его лѣчилъ лучшій докторъ, но изъ товарищей никто не навѣщалъ его, не навѣщала его и блондинка. Ей жалко было его уже и тогда, когда мужъ кричалъ на него, но она боялась мужа и не навѣщала больнаго. Она не сказала мужу, что у ней съ Кречетовымъ была связь.
– Онъ только цѣловалъ меня, объяснялся въ любви, – говорила она мужу, смотря прямо въ глаза, а сама думала: „Я вѣдь не виновата, я не хотѣла, это нечаянно… Я скажу священнику на духу и Богъ проститъ меня…“
Выздоровѣвъ, Кречетовъ дрался съ мужемъ блондинки на дуэли. Мужъ блондинки стрѣлялъ первый и шальная пуля его пистолета попала Кречетову въ руку, что не мало удивило мужа блондинки, такъ какъ онъ первый разъ во всю свою жизнь держалъ пистолетъ въ рукахъ. Удачный выстрѣлъ такъ его удивилъ, что онъ гордо стоялъ и прямо смотрѣлъ на противника, когда тотъ цѣлился въ него. И вдругъ онъ удивился еще болѣе и вскрикнулъ:
– Что вы дѣлаете?
Кречетовъ выстрѣлилъ себѣ въ грудъ.
Дуэль осталась тайно. Раны Кречетова оказались опасными, но счастливыми, такъ никъ „существенные механизмы организма не были въ территоріи вліянія пуль“, какъ заявилъ лѣчившій его докторъ. Чрезъ полгода Кречетовъ перемѣнилъ квартиру и по-старому ходилъ въ университетъ, занимался, только сталъ угрюмъ, лицо его было постоянно надутымъ, рѣчь его стала зла.
Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ онъ кончилъ курсъ кандидатомъ и, подъ вліяніемъ шума и говора того времени, поѣхалъ въ деревню. Въ 1863 году онъ бросилъ съ отвращеніемъ „деревню“ и уѣхалъ за границу, гдѣ слушалъ курсъ естественныхъ наукъ въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Изъ-за границы онъ вернулся опять въ деревню, подъ вліяніемъ шума и говора о появившемся на Руси земствѣ. Онъ съ тѣхъ поръ постоянно зажилъ въ имѣніи, недалеко отъ уѣзднаго города, въ который онъ ѣздилъ каждый день, какъ членъ уѣздной управы. Пріѣзжая въ мѣсяцъ раза три-четыре въ С-нскъ по дѣлахъ земства, онъ любилъ бывать у Рымниныхъ. Катерину Дмитріевну онъ засталъ еще въ коротенькомъ платьицѣ и почти съ плоскою грудью, но она нравилась ему и тогда, какъ бойкая, умная и хорошенькая дитя-дѣвочка, совершенно не похожая на коварный предметъ его московской любви. То была блондинка – кругленькая, румяная и улыбающаяся, какъ херувимъ, а эта была брюнетка, худощава, бойка, но серьезна и въ ея глазахъ свѣтились мысль, умъ, любознательность… Нравилась ему Катерина Дмитріевна еще дѣвочкой, а когда она превратилась въ дѣвушку, онъ уже полюбилъ ее и, какъ казалось ему, полюбилъ спокойно, умомъ и сердцемъ вмѣстѣ,– полюбилъ не только за ея красоту; но и за ея умъ, за ея доброту, искренность, полное отсутствіе кокетства. Онъ не хотѣлъ говорить ей о своихъ чувствахъ до тѣхъ поръ, пока не явятся сами собой; между ею и имъ дружба, откровенность, глубокое уваженіе; но, какъ читатель видѣлъ, онъ не выдержалъ и объяснился вгь любви ранѣе, когда еще не было дружбы между ею и имъ.
„Она меня не любитъ, – думалъ онъ, возвращаясь отъ Рымниныхъ послѣ любовнаго объясненія. – Я – уродъ, но у меня проницательный взглядъ… Право, я сталъ другимъ. Тогда, какъ Отелло, я волновался, на дуэли дрался, топиться и стрѣляться хотѣлъ… Боже, сколько глупостей!.. А теперь спокойно разсуждаю, хоть на душѣ и тяжело… Я люблю ее не за одну красоту, но и за ужъ за добрую душу… Я отъ души буду радоваться ея семейному счастію. Съ другимъ… Семейное счастіе не для меня“, вздохнувъ закончилъ онъ и безъ мыслей зашагалъ къ своей квартирѣ.
VI.
Ирина Андреевна въ девятомъ часу вечера вышла изъ дома дивизионнаго, генерала и неторопливою походкой направилась къ городскому саду. Она почти ни о чемъ не думала, была спокойна, какъ тиха и спокойна была ночь, и, какъ блѣдный, отраженный, не самостоятельный свѣтъ луны ночи, были блѣдны и неопредѣленны отрывки мыслей въ ея головѣ. Какъ солнце, жгла и горѣла въ ея головѣ мысль о продажѣ самой себя, воспламеняла ея глаза, усиленно заставляла трепетать и болѣзненно сжиматься ея сердце, ломать нервно руки и то надѣяться на счастіе и блаженство впереди, то вздрагивать и чуть не падать въ обморокъ отъ могущихъ произойти послѣдствій продажной любви. Но какъ солнце, пройдя свой дневной путь, картинно, не жарко склоняется къ закату, поиграетъ у горизонта и спрячется наконецъ, а ночью только на лунѣ блеститъ и отражается его свѣтъ, – такъ и Ирина Андреевна, послѣ страшнаго напряженія мыслей и тревоги отъ нихъ, теперь шла спокойно и въ ея головкѣ шевелились только обрывки прежнихъ мыслей, – шевелились тихо, блѣдно, какъ лунный свѣтъ блѣдно отражаетъ солнце. И смотрѣли ея темные бархатные глаза спокойно и нѣжно, и были чуть-чуть зарумянившись ея щеки, и ровна, плавна была ея походка, и беззаботно поворачивалась ея головка направо и налѣво.
Она вошла въ Городской садъ. „Его еще нѣтъ, – думаетъ она, идя по условленной аллеѣ. – Это хорошо. Если онъ уважаетъ меня и себя, онъ не долженъ придти первымъ. Онъ долженъ знать, что я въ тревогѣ и должна успокоить себя… Это доказываетъ его умъ, умѣнье сдерживать свои чувства… „Какъ я его обрадую, какъ я его обрадую!“ – вспоминаетъ она слова полицеймейстера и улыбается.
„Стараго, уродливаго, трясущагося старца я бы никогда не полюбила, за милліоны не была бы его любовницей. Фи, гадость!“ подумала она и, вмѣсто старца, образъ губернатора мелькаетъ предъ ней, и въ ея головкѣ начали рисоваться игривыя, пикантныя, но не чуждыя поэзіи и любви, сцены. Она любитъ его, какъ героиня романа, она видитъ въ немъ героя, который обворожилъ ея душу, наполнилъ мыслію о себѣ ея головку, своею нѣжностью и горячею страстью заставилъ искренно биться горячо и скоро ея сердце, – и румянецъ, румянецъ волненія неиспытавшаго любви сердца, покрываетъ ея хорошенькія щечки, а ея бархатные глаза невольно потупляются стыдливо въ землю.
„Я слышу шаги! – вздрогнувъ и чуть не вскрикнувъ, подумала она, когда до ея слуха ясно донеслись разговоръ и шаги идущихъ вдали аллеи людей. Она хочетъ быть спокойной. – Теперь рѣшится моя судьба. Нужно быть какъ можно болѣе спокойной, – думаетъ она, но сердце продолжаетъ ускоренно биться. Она хочетъ припомнить программу, составленную ею заранѣе для сегоднешняго разговора съ нимъ, но въ головѣ шумъ, толчки, хаосъ. – Какая славная ночь! – думаетъ она, какъ бы желая перемѣной предмета успокоить голову. – Въ такую ночь, при моемъ умѣ, знаніи людей и красотѣ можно вскружить голову какому угодно мужчинѣ… Но можно потерять и свою!.. Но я не потеряю, – ободряетъ она себя, – продолжая идти на встрѣчу идущимъ по алеѣ. – Боже, помоги мнѣ!“ – тихо вздохнувъ, подумала она, когда поровнялась съ губернаторомъ и полицеймейстеромъ.
– Имѣю честь кланяться вашему превосходительству, – дѣлая рукою подъ козырекъ, сказалъ полицеймейстеръ и, повернувшись, ушелъ, а губернаторъ, прищурившись, всматривался въ идущую къ нему на встрѣчу Ирину Андреевну.
– Если не ошибаюсь, Ирина Андреевна? – спросилъ онъ, когда она поровнялась съ нимъ.
– Не ошибаетесь. Добрый вечеръ, генералъ! – отвѣтила она спокойно.
– Добрый, добрый вечеръ и вамъ. Вы извините, я было васъ не узналъ, – ночь очень свѣтлая, но мои глаза теряютъ уже быстроту…
– Говорятъ, это къ богатству, и вамъ не нужно извиняться, генералъ.
– Потеря быстроты взгляда – къ богатству?… Я этого не слыхалъ, – улыбаясь говорилъ онъ.
– Нѣтъ, нѣтъ, генералъ, не то! – весело и громко говоритъ она. – Не узнаютъ – къ богатству. Я такъ рада, когда хотя пустыя примѣты судятъ мнѣ богатство, – сказала она, желая объяснить свою бойкость, которая не входила въ ея программу. По программѣ, она должна быть серьезна, должна говорить чуть-чуть въ минорномъ тонѣ, быть спокойной, и только тогда, когда онъ согласится на ея условія, она мгновенно должна обнаружить и благодарность, и любовь, и шаловливость… И она была недовольна, и успокоившееся было сердечко опять начало биться ускоренно.
– Вы – такая поклонница богатства?… Не предполагалъ этого въ васъ!.. На что вамъ, при вашей красотѣ, богатство? Оно будетъ излишествомъ для васъ…
– Вы такъ думаете, генералъ? – спросила она задумчиво, желая слѣдовать программѣ.
– Мнѣ такъ кажется… Но я ошибаюсь. Вы правы: вамъ болѣе всѣхъ оно необходимо. Вы созданы на поклоненіе міру, а міръ привыкъ видѣть своихъ кумировъ окруженныхъ богатствомъ! Да и что міръ? – Даже мы, воспитаніемъ и наукой приготовленные къ пониманію красоты, къ восторгу отъ нея, – и мы не замѣчаемъ часто божества, если оно въ скромномъ нарядѣ и стоить не на виду.
– А мнѣ, бѣдной дѣвушкѣ, а не кумиру, – правда, генералъ? – простительно желать богатства и радоваться пустой примѣтѣ… Я немного устала и хочу отдохнуть.
Они сѣли на скамейку, такъ что луна была противъ нихъ и хорошо освѣщала ихъ. Ея глаза устремлены были вверхъ, его внизъ. Они молчали и только изрѣдка, невзначай, желая посмотрѣть по сторонамъ, мелькомъ посматривали другъ на друга.
– Какая славная ночь! – сказалъ онъ послѣ короткаго молчанія. – Вы любуетесь луной?
– Да, любуюсь, но продолжаю думать все о богатствѣ… Что особеннаго въ ней? – указывая на луну поднятою рукой, сказала она. – Правильный кругъ, почти безъ рисунковъ, а блескъ и движеніе превращаютъ его въ обворожительную луну, на которую невольно засматриваешься… Какой народъ считалъ ее кумиромъ и покланялся ей, какъ божеству, генералъ? – спросила она немного помолчавъ и тихо вздохнувъ.
– Но вамъ стоитъ захотѣть и вы будете богаты, – отвѣчая не на ея вопросъ, а на ея вздохъ, сказалъ онъ и пристально посмотрѣлъ на нее. – „Какъ она хороша!“ – подумалъ онъ и невольный вздохъ вырвался изъ его груди.
– Какимъ образомъ, генералъ? Мы, женщины, не распредѣляемъ богатства міра, это удѣлъ мущинъ, – сказала она и посмотрѣла на него робко, прикрывъ на половину глаза вѣками, но посмотрѣла пристально и продолжительно, а потомъ медленно наклонила голову, опустивъ глаза внизъ. – „Мнѣ нравится, что онъ не прямо набрасывается на предложеніе, – думала она. – У него есть тактъ, уваженіе ко мнѣ, а вѣдь это можетъ-быть и есть любовь… Но я должна помочь ему. Онъ пришелъ, быть-можетъ, съ искреннимъ чувствомъ, а я, – бѣднымъ женщинамъ и при искренней любви нужно не забывать разсчета, – а я пришла сюда съ разсчетомъ. Я помогу ему начать говорить о дѣлѣ“.
– Но мы въ плѣну у васъ… Только вы можете дѣлать насъ счастливыми… Богатство само по себѣ – нуль и его охотно промѣняешь на счастіе, на любовь, – сказалъ онъ съ чувствомъ и вздохнулъ опять. Онъ вспомнилъ жену, домашнюю скуку, буржуазность любви, которую устраивалъ для него полицеймейстеръ, а передъ глазами – такая чудная, тихая ночь и рядомъ съ нимъ такая красавица, такая умная дѣвушка, а не вѣтреная кукла, – онъ вздохнулъ и посмотрѣлъ опять на нее. Ему стало дасадно, что онъ ведетъ разговоръ какъ робкій юноша, а не какъ солидный человѣкъ, который сознаетъ свою силу, свое положеніе и, потому, не отклоняясь въ сторону, прямо повелъ разговоръ въ цѣли. – О чемъ вы задумались? – спросилъ онъ тихо, удивляясь, почему онъ это спросилъ, такъ какъ хотѣлъ спросить, говорилъ ли ей полицеймейстеръ о его любви къ ней.
– Я задумалась надъ вашими словами, генералъ. Вы сказали, что мы, женщины, дѣлаемъ счастливыми васъ и что за это счастіе вы готовы отдать намъ все. Правда ли это? – сказала она, не поднимая головы и продолжая смотрѣть внизъ.
– Правда! Глубокая правда!.. Что бы я не отдалъ, чтобы…
– Чтобы? – спросила она и потомъ, такъ какъ вопросъ показался ей немного навязчивымъ, быстро продолжала. – Развѣ вы, генералъ, лишены любви и счастія?… Вы несчастливы? – И въ голосѣ ея было слышно участіе, и она подняла голову и мягко смотрѣла ему въ лицо своими бархатными глазами, которые при лунѣ были еще бархатистѣе.
– Очень, очень несчастливъ! – съ грустью въ голосѣ говорилъ онъ. – Я богатъ, я первое лицо въ городѣ, но мнѣ не достаетъ… многаго… Я несчастливъ въ семейной жизни, но я не въ силахъ измѣнить ее… Жена моя стара, капризна. У меня нѣтъ дѣтей, на которыхъ бы я могъ излить хотя отчасти любовь моего сердца… Да, я несчастливъ! – окончилъ онъ и глубоко вздохнулъ.
Она молчала. Онъ посмотрѣлъ на нее. Глаза ихъ встрѣтились. Онъ прочелъ въ нихъ болѣе чѣмъ сожалѣніе къ нему, и его задумчивое лицо вдругъ прояснилось. Онъ смѣло придвинулся къ ней и, съ протянутою рукой, смотря на нее, сказалъ:
– Сдѣлайте меня счастливымъ, Ирина Андреевна!
Она вздрогнула, улыбнулась и, не подавая руки, опять склонила голову и опустила глаза внизъ.
„Она обдумываетъ“, подумалъ онъ и, желая облегчить для нея процессъ обдумыванія, заговорилъ плавно, увлекшись самъ, похоже на то, какъ говоритъ человѣкъ дѣйствительно влюбленный. Да онъ и былъ въ ту минуту влюбленъ въ нее.
– Я не могу предложить вамъ, вмѣстѣ съ моимъ сердцемъ, мою руку, – она, къ несчастью, не свободна и я не могу освободить ее, – но мое сердце, полное любви къ вамъ, уже ваше, если вы даже не примете его. Помните, какъ я увидѣлъ васъ въ соборѣ?… Съ тѣхъ поръ прошло пять мѣсяцевъ и вы каждый день, много и много разъ, являлись мнѣ. Дѣла, говорятъ, разсѣиваютъ мечту, но у меня мало свободнаго время, а я не могъ забыть васъ и не думать о васъ. Вы, какъ живая, прекрасная, стройная, съ огненными, бархатными глазами, постоянно стоите передо мной, Я не знаю, что и какъ вамъ говорилъ Мишуткинъ, но я радъ, что онъ устроилъ наше свиданіе, что я могу высказать вамъ свои чувства и услышать отъ васъ самихъ отвѣтъ… Полюбите меня, Ирина Андреевна! Я дамъ вамъ все, все, что въ моихъ силахъ и власти. Клянусь вамъ, вы были бы моей женой, еслибы… еслибы вы были согласны, – окончилъ онъ съ грустью и опять протянулъ къ ней руку.
„Отчего онъ не холостой или не вдовецъ? – думала она, все также сидя съ опущенной внизъ головою. – Какъ бы я любила его! Какъ была бы счастлива! За что мнѣ не дано счастья? За что я должна быть только любовницей его, только содержанкой?…“ Сердце ея сжалось, кровь отхлынула отъ него, ударила въ голову, грустная улыбка показалась на лицѣ и она подала ему свою руку.
Онъ осторожно пожалъ ее и медленно, какъ бы давая ей возможность взять руку изъ его руки, поднесъ ее къ губамъ и поцѣловалъ; потомъ посмотрѣлъ ей въ лицо, наклонилъ осторожно ея голову, приблизилъ къ себѣ и, подъ вліяніемъ вдругъ разлившагося огня въ его тѣлѣ, прижалъ ее въ себѣ, цѣловалъ ея лицо, жалъ руки и скоро говорилъ:
– Вы блѣдны!.. Вамъ холодно?… Вы боитесь?… Не бойтесь… Я не молодъ, но и могу, – да, могу навѣрно, – любить горячо и сильно… Я буду благодарнѣе юноши за вашу любовь… Я охраню васъ лучше юноши отъ житейскихъ невзгодъ, я дамъ вамъ больше, чѣмъ онъ, наслажденій въ жизни…
Его теплота сообщилась и ей. Ей было хорошо. Его ласки, его слова были пріятны ей, – она успокоилась. Она посмотрѣла на него какъ на друга, какъ на любимаго человѣка, который тоже любитъ ее и которому она можетъ довѣрить все, и начала говорить о томъ, что наиболѣе было дорого ей, что и заставило ее быть съ нимъ сегодня, почти полюбить его.
– Я тоже люблю васъ, – прошептала она. – Я долго думала. Я думала и о томъ, что вы женаты, что я могу быть только вашей любовницей, а не женой…
Она остановилась, невольно вздохнула, невольно же сжала крѣпче его руку и ближе склонилась къ нему. Онъ горячо и нѣсколько разъ поцѣловалъ ее.
– Я люблю васъ и рѣшилась на все… Не обижайте же меня! – сказала она немного погодя и слезы крупными каплями потекли изъ ея глазъ, а ея руки еще крѣпче жали его руку.
– Дорогая моя! – горячо цѣлуя ее, говорилъ онъ. – Все, все, все, что только угодно тебѣ, все будетъ для тебя. Твое слово – законъ!.. Предъ закономъ я научился быть нѣмымъ и покорнымъ, такимъ же я буду для тебя…
VII.
– Знаете, генералъ, какъ я надумала устроить мою жизнь, чтобы можно было любить васъ и чтобы меня никто не обижалъ? – весело, довѣрчиво и шаловливо говорила она ему, немного погодя. – Люди злы и любятъ обижать, особенно женщину, а тѣмъ болѣе, когда она только любовница. – Она вздохнула, но вздохъ былъ искуствененъ.
– Къ несчастію, это правда. Но я оберегу тебя, не бойся, – сказалъ онъ.
– Но вы послушайте, генералъ, что я придумала. Вы прикажите найти для меня хорошую квартиру и прикажите прибить на ней вывѣску: „Пансіонъ для приходящихъ благородныхъ дѣвицъ“. Въ этой квартирѣ я буду жить и пансіонъ будетъ мой. Я, вѣдь, гувернантка, – почему же мнѣ не открыть пансіонъ… Мнѣ это даже дивизіонный совѣтовалъ… При пансіонѣ я не буду ни отъ кого въ зависимости и буду, не опасаясь чужаго глаза, любить васъ… Правда, такъ хорошо будетъ? Хорошо придумала ваша Ирина? – спрашивала она довѣрчиво и шаловливо, какъ спрашиваетъ у будущаго мужа влюбленная въ него дѣвушка.
– Отлично, отлично! – отвѣчалъ онъ. Онъ улыбался и былъ сильно доволенъ. Губернаторская любовница должна быть не только красавица, но и умна, и занимать солидное положеніе въ обществѣ, а кто же можетъ быть лучше, умнѣе женщины, живущей такимъ солиднымъ, требующимъ ума, трудомъ, какъ трудъ директрисы, начальницы и владѣтельницы пансіона?
– Видите, генералъ, какая я умница, какая хитрая!..
– Я сейчасъ говорилъ вамъ, что еще могу потягаться съ молодежью, – сказалъ онъ шутя, пожимая и часто цѣлуя ея руку, – но въ одномъ мнѣ приходится пасовать передъ ней.
– Въ чемъ, мой генералъ? – съ шаловливымъ испугомъ, сжимая его руку и устремивъ на него удивленно-смѣющіеся глаза, вскрикнула она.
– Я не обладаю терпѣніемъ молодости, – болѣе серьезно отвѣтилъ онъ.
– Яснѣй, мой генералъ! – бойко командовала она.
– Дѣло въ томъ, что молодость легче насъ увлекается, скорѣй влюбляется, но она терпѣливѣе насъ можетъ ждать… блаженства любви… А мы… мы не такъ скоро воспламеняемся, для насъ нуженъ и умъ, и красота, и элегантность – все, что въ васъ есть, чтобы наше сердце забилось любовью; но за то намъ трудно удерживать возбужденную любовь, для насъ – пытка ждать и ждать…
– Но вѣдь теперь постъ, седьмая недѣля, генералъ! „Духъ же цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія…“, помните, генералъ?
– А далѣе? – усмѣхнувшись спросилъ онъ.
– Далѣе?… Но не такой, не такой любви, генералъ… Не грѣшите, мой генералъ! – ласкаясь и смѣясь, громко говорила она. Ей нравилась его нетерпѣливость; ей казалось, что теперь онъ влюбленъ въ нее не только чувствомъ и умомъ, но и горячею кровью сердца.
– Положимъ, допускаю, хотя это, право, тяжело – смиренномудріе и терпѣніе – на всю седьмую недѣлю… Ну, а потомъ?… Пока успѣютъ пріискать квартиру, устроить ее…
– Пока я перебью сердитую рѣчь генерала и попрошу его слушать, что далѣе я придумала. Я завтра же ѣду къ сестрѣ,– она гувернанткой въ деревнѣ у Тулубьевыхъ, отъ города пятнадцать верстъ. Вернусь я вмѣстѣ съ сестрой на первый день и остановимся въ гостиницѣ. Затѣмъ я объявлю генералу, – не моему нетерпѣливому генералу, – что больше я не гувернантка, что открываю свой собственный пансіонъ, что у сестры и у меня есть на это деньги, что я уже ищу квартиру для пансіона, и т. д., и т. д.
– А что же далѣе? – спросилъ онъ опять улыбнувшись.
– Что далѣе?… Нетерпѣливый генералъ можетъ быть на второй день у насъ съ визитомъ и я его познакомлю съ моей сестрой; она премилая старая дѣва, – все такъ же весело и шаля, продолжала она.
– Я могу быть съ визитомъ въ первый день, – серьезно сказалъ онъ.
– Ну, а я васъ прошу на второй день, на вечерній чай, – да?
– И вы?…
– Я буду вашей, – серьезно сказала она и спрятала лицо на его груди. Она начала чувствовать маленькій ознобъ…
– Дорогая, милая, умная, красавица! – цѣлуя ея руки, цѣлуя ея лицо, говорилъ онъ и голосъ его дрожалъ, въ немъ слышалась даже хрипота.
– Теперь я должна сказать, за что я буду ваша, – начала она немного погодя серьезнымъ голосомъ, быстро принявъ голову съ его груди и чуть-чуть отодвигаясь отъ него. – Любовница – не жена, она должна быть осторожна, – правда, генералъ? Я отдаю вамъ все… Я отдаю вамъ мою первую и послѣднюю любовь… Съ чему тогда любовь, когда вы бросите меня?… Кто обратитъ вниманіе на любовь брошенной любовницы? – голосъ ея былъ серьезенъ, голова опущена, руки, какъ мертвыя, висѣли въ его рукахъ и капли слезъ изъ ея глазъ падали ему на руки.
– Клянусь Христомъ, я люблю тебя!.. Я не брошу тебя! – вскрикнулъ онъ. Онъ былъ весь въ огнѣ; его руки то судорожно жали ея руки, то нервно вздрагивали, и онъ слегка тянулъ ее къ себѣ.
Она молчала, сидѣла съ опущенною головой и не чувствовала его осторожнаго потягиванія.
– Говори, говори! Я сдѣлаю все, что можетъ успокоить тебя! – вскрикнулъ нетерпѣливо онъ.
– Вы привезете мнѣ на второй день билетъ московскаго банка на двадцать тысячъ, – сказала она медленно, растягивая слова и продолжая сидѣть съ опущенною головой.
Онъ хотѣлъ выпустить ея руки, но, какъ бы испугавшись подобной мысли, сейчасъ же еще крѣпче сжалъ ихъ.
– Билетъ на мое имя, – продолжала она все такъ же, – и двѣ тысячи денегъ на устройство пансіона… Я буду твоей рабой тогда! – горячо сказала она и вдругъ приняла головой къ его груди, обняла его, прижала къ себѣ и какъ бы замерла въ такомъ положеніи.
– Все будетъ, какъ ты желаешь, моя дорогая! – прижимая ее къ себѣ, сказалъ онъ.
– Милый мой! Ты успокоишь меня… да? – ласково, тихо и нѣжно говорила она, играя его усами. – Я не боюсь насмѣшекъ, двусмысленныхъ взглядовъ… Я съумѣю любить и не компрометировать тебя. Я по цѣлымъ днямъ буду работать въ пансіонѣ, а ночью буду поджидать своего Льва… Мой Левъ, мой деспотъ… Ты мой властелинъ… да?… А я – твоя раба, да?… Да, мой гордый левъ?…
Онъ страшно жалъ ее. Она слышала сильное біеніе его сердца, но не сопротивлялась, а продолжала нѣжно ласкать его.
– Слуша-ай! – крикнулъ часовой у губернскаго казначейства и его протяжное „ай“ долго неслось по городскому саду.
Она страстно поцѣловала его, быстро вскочила и громко крикнувъ: до свиданья! – убѣжала отъ него. Она шла скорою походкой и была вполнѣ довольна и счастлива. Сердце ея такъ сильно жаждало любви, дружбы, участія, а головка жаждала богатства. Теперь она нашла и то и другое, – какъ же не быть ей счастливой и довольной?… И счастье, и довольство играли на ея лицѣ, покрытомъ румянцемъ, въ ея глазахъ, свѣтящихся, даже при полной лунѣ, какъ самыя яркія звѣзды, въ ея быстрой, но не спѣшной, походкѣ, въ бойкомъ размахиваніи руками и въ шаловливомъ поворачиваніи головки направо и налѣво.
– Подайте, таточку, мамочку, бѣдной, несчастной сироткѣ копѣечку на калачикъ, – пристала къ ней дѣвочка-оборванецъ на углу главной улицы.
– Теперь ночь, тебѣ пора спать идти, – ласково сказала Ирина Андреевна дѣвочкѣ-оборванцу.
– Мамка бить будетъ. Подайте, мамочку, таточку…
– За что же она тебя бить будетъ?
– Грошиковъ мало принесу. Подайте, мамочку…
Ирина Андреевна дала ей все, что было у ней въ карманѣ. Дѣвочка-оборванецъ начала было тянуть жалостную благодарность, но, увидя съ десятокъ серебряныхъ монетъ въ своей худой и грязной ручонкѣ, торопливо сжала деньги въ кулачокъ и боязливо смотрѣла на щедрую барыню.
– Я не отниму, – улыбаясь сказала Ирина Андреевна. – Теперь ступай спать, моя бѣдненькая дѣвочка. Прощай! – она обняла дѣвочку и поцѣловала ее въ лобъ. – „Какая она несчастная, – думала она, идя отъ дѣвочки. – Я непремѣнно возьму ее къ себѣ и сдѣлаю изъ нея человѣка“.
А губернаторъ, медленно идя къ своему дому, когда свѣжесть ночи охладила его, думалъ: „Двадцать двѣ тысячи!.. Погорячился… Цѣлый громадный капиталъ!.. Стоитъ ли она такихъ денегъ? – И онъ видитъ ее, она сидитъ рядомъ съ нимъ, ласкаетъ его, улыбается, смотритъ на него своими бархатными глазами, говоритъ ему такъ искренно, нѣжно… Она мочитъ его руки слезами… – Нѣтъ, она стоитъ! – громко сказалъ онъ. – Да и для чего же жить? – думалъ онъ далѣе. – Трудись, работай, имѣй цѣли для блестящаго будущаго, стремись въ гору, а въ настоящемъ – скука, дѣла и брюзга-жена… Нѣтъ, слѣдуетъ понѣжить себя… Что Маша? – Проста, глупа, только-что бѣленькая, чистенькая, пухленькая, жена губернскаго архитектора. А тутъ – огонь, страсть и умъ. Главное, что при дивной красотѣ – и умъ!.. Какъ ловко придумала – пансіонъ!.. Нѣтъ, она стоитъ двадцати двухъ тысячъ. Завтра телеграфирую въ Москву о переводѣ… Нѣтъ, догадаются… Придется командировать… Кого бы?… Мишуткина, больше некого“, – рѣшилъ губернаторъ, входя въ свой кабинетъ.
