Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

– Такъ, такъ! Правда, правда! – отвѣчалъ отецъ, спокойно сидя и нѣжась, и млѣя, какъ можетъ нѣжиться и млѣть отецъ при ласкахъ умной красавицы-дочери. Отъ него не ускользнула грусть въ ея голосѣ при концѣ, но ему почему-то была пріятна она. Быть-можетъ въ головѣ его не ясно шевелилась мысль: „грустить есть чего, но ты не бросишься замужъ очертя голову, ты долго будешь выбирать, твой выборъ будетъ уменъ, ты будешь счастлива въ бракѣ“.

– Значитъ, папа, равенства нѣтъ и быть не можетъ?… А Лукомскій говорилъ, что все стремится къ равенству, что и женщина стремится къ нему…. Правда это, папа? – спросила она послѣ долгаго молчанія.

– Постой! – порывисто вставая съ кресла, сказалъ отецъ. – Я докажу тебѣ, что Лукомскій – софистъ. – Онъ началъ скоро ходить по кабинету, а дочь сѣла и на лицѣ ея на одно мгновеніе заиграла улыбка. Она знала, что когда отецъ говоритъ, ходя по кабинету, то слова его получаютъ какую-то особенную силу: звукъ его голоса не измѣняется, онъ говоритъ какъ всегда, понятно и убѣдительно, но гораздо короче, сильнѣе, убѣдительнѣе. – Лукомскій софистъ, – началъ отецъ послѣ короткаго молчанія. – Развѣ равенство и тождество – одно и то же? Ты знаешь, что въ алгебрѣ есть разница между равенствомъ и тождествомъ, и въ жизни быть равнымъ не значитъ быть тождественнымъ. Почему Лукомскій за мѣрку равенства беретъ количество, а не качество? Онъ не дуракъ. Онъ знаетъ великое значеніе качества и малую пригодность количества, если имъ не руководитъ надлежащее качество. Развѣ въ этомъ хрусталѣ,– онъ указалъ на большую друзу горнаго хрусталя, какъ прессъ-папье лежавшую на столѣ,– одинъ элементъ, входящій по вѣсу въ пять разъ въ меньшемъ количествѣ противъ другаго, можетъ этимъ гордиться надъ другимъ, считать другой не равнымъ ему? Развѣ скромный юноша Давидъ, побѣдившій великана Голіафа, не выше Голіафа? Развѣ эта друза кристалловъ не прекрасна, хотя входящіе въ нее элементы не равны не только количествомъ, но и качествомъ? Вѣдь, еслибъ одного элемента было бы больше, эта друза превратилась бы въ аморфную смѣсь, безъ игры, безъ блеска, безъ симметрически-правильныхъ линій и плоскостей. Нѣтъ, равенство и тождество – не одно и то же въ природѣ и въ жизни! Женщина равна мужчинѣ въ жизни, хотя она и не тождественна ему. Отчего Лукомскій не беретъ себѣ, для полнаго равенства, для тождества, жену съ такимъ же горбатымъ носомъ, какъ у него, такую же сутуловатую, какъ онъ, съ такими же рѣдкими волосами, какъ у него?… Если женщина, по условіямъ жизни, нетождественна съ мужчиной, слабѣе его, положимъ, даже глупѣе его, не получаетъ жалованья и не имѣетъ приданаго, за то женщина гораздо красивѣе мужчины, понятливѣе, добрѣе, болѣе любяща, справедливѣе. А вѣдь только при этихъ условіяхъ, когда женщина добрѣе, уступчивѣе, болѣе нѣжна, и можетъ быть семейная жизнь. Кто поклонникъ полнаго тождества, тотъ долженъ отказаться отъ брака и семьи. Семья – это друза кристалловъ, въ которой элементы, разные по силѣ и качеству, соединяясь, даютъ семью, блестящую, правильную группу людей. Полное тождество – это аморфная масса, куча песку, но не кристаллъ, не бракъ. Лукомскій – софистъ. Онъ свое стремленіе къ богатству, чрезъ посредство выгодной женитьбы, хочетъ оправдать, закрасить хитро-сплетенною ложью съ подкладкой равенства. Истинная любовь не разбираетъ состоянія, приданаго. Скажу даже больше, что для мужчины, которому такъ много дано свободы для приложенія своихъ силъ, для избранія любой карьеры въ жизни, щекотливо жениться на богатой, даже при горячей любви. Я говорю, конечно, о лучшемъ мужчинѣ, о мужчинѣ героѣ. Лукомскій – не герой, а отребье героевъ…. Да, полнаго равенства нѣтъ, но жизнь и безъ него играетъ, блеститъ и правильно идетъ впередъ. Не скрою, что есть женщины стремящіяся къ тождеству съ мужчиной, но такія женщины отвергаютъ бракъ, семью. Есть и мужчины съ такимъ направленіемъ, но и они отвергаютъ бракъ и семью. Вмѣсто брака и семьи они не предлагаютъ пока ничего яснаго, блестящаго, правильнаго, какъ кристаллъ, а говорятъ о чемъ-то дикомъ, скотоподобномъ, страшномъ….

– Барыня проситъ пожаловать пить чай, – сказалъ лакей, прервавъ рѣчь отца.

– Хорошо, – отвѣчалъ онъ и потомъ, по уходѣ лакея, поднявъ голову дочери и цѣлуя ее, продолжалъ:– Ты еще не жила полною жизнью, Екатерина. Тебѣ хочется этой жизни, ты хочешь броситься въ нее, такъ какъ чувствуешь въ себѣ достаточно силъ для жизни; но ты, – что совершенно согласно съ натурой людей, – боишься перваго шага, какъ институтка боится перваго бала, хотя она прекрасно приготовлена для него. Повторяю тебѣ мой совѣтъ: займись до замужства спеціально педагогіей. Не понравится, займись ботаникой, физикой, химіей, математикой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, начни читать газеты и журналы, чаще гуляй по городу, бывай почаще у знакомыхъ, старайся узнать, правду человѣкъ говоритъ или лжетъ, умѣй проникать въ душу человѣка.

– Спасибо, папа! Ты усталъ, мой дорогой! Пойдемъ пить чай, – нѣжно говорила дочь и еще нѣжнѣе взяла его подъ руку и повела въ столовую.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Блестящая ораторская рѣчь Лукомскаго о значеніи богатства. – Вечеръ похожій на сѣрый осенній день. – Гувернантка. – Вступленіе къ тремъ слѣдующимъ главамъ

I.

Лукомскій занималъ двухъ-рублевый нумеръ въ гостиницѣ. Дѣлалъ онъ это потому, что кромѣ жалованья не имѣлъ другихъ источниковъ дохода и долженъ былъ вести жизнь скромную. За шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ нельзя было имѣть въ городѣ роскошную квартиру съ мебелью и прислугой, а жить не въ роскошной онъ не желалъ, такъ какъ онъ считалъ таковую несовмѣстной съ должностію товарища прокурора новыхъ судовъ; живя же въ гостиницѣ, онъ могъ сохранять извѣчный декорумъ, говоря, что-де никакъ не можетъ найти подходящей квартиры, хотя ему-де и приходится тратить чортъ знаетъ какія деньги въ гостиницѣ. Онъ только два мѣсяца какъ пріѣхалъ изъ Петербурга въ помощь прокурору, для скорѣйшаго окончанія палатскихъ дѣлъ и для приготовленія губерніи къ встрѣчѣ новаго суда, который долженъ былъ открыться черезъ годъ и того скорѣе. Работы по службѣ у него было мало. Чиновники палатъ, видя въ немъ предвѣстника новаго суда, слушали внимательно его распоряженія, но старались обходиться безъ непосредственнаго его участія: имъ или стыдно было раскрывать предъ нимъ нутро стараго суда, или они боялись новой питерской особы, боялись, чтобъ онъ не разгадалъ ихъ и не оставилъ за штатомъ при новомъ судѣ. Благодаря такому положенію, у Лукомскаго было много свободнаго времени, которое онъ посвящалъ на знакомства съ обитателями города и вообще губерніи, и, какъ читатель уже знаетъ, успѣлъ сдѣлать предложеніе mademoiselle Плитовой и получить согласіе, такъ что свадьба должна была происходить чрезъ недѣлю послѣ Пасхи, – значитъ, черезъ мѣсяцъ отъ описываемаго нами времени.

На другой день, послѣ вечера у Рымниныхъ, возвратясь изъ палаты въ два часа, онъ скромно пообѣдалъ безъ вина, послѣ заснулъ часа три и теперь, умытый и прибранный, ожидаетъ Воронова и Орѣцкаго, чтобы съ ними отправиться проводить вечеръ. Вечера онъ проводилъ всегда внѣ дома. Въ С-нскѣ, какъ и во всѣхъ городахъ, было много невѣстъ, родители и опекуны которыхъ охотно и радушно принимали вечерами холостыхъ мужчинъ, такъ какъ безъ подобныхъ пріемовъ трудно выдать невѣстъ, а выдать ихъ нужно. Лѣтомъ бываетъ два раза въ недѣлю гулянье въ городскомъ саду подъ музыку оркестра полковыхъ трубачей, зимой бываетъ разъ въ недѣлю семейный вечеръ въ городскомъ благородномъ клубѣ, да и въ театрѣ разъ-другой въ недѣлю считаетъ своею обязанностью побывать отецъ и опекунъ невѣсты и невѣстъ, – ну, а теперь, въ посту, когда даже и эта общественная жизнь города прекращена, гдѣ же женихамъ видѣть невѣстъ? Поневолѣ приходилось родителямъ и опекунамъ, имѣющимъ дочерей невѣстъ, принимать, и принимать радушно, по вечерамъ холостыхъ мужчинъ. Для точности, впрочемъ, нужно замѣтить, что во всякое время года холостые мужчины убѣдительно приглашались проводить вечера у семейныхъ, и въ посту приглашеніе основываюсь на мотивахъ, изложенныхъ выше, зимой же мотивировалось – длинными вечерами, а лѣтомъ – хорошею погодой, въ которую грѣшно ложиться рано спать.

Послѣ того, какъ Лукомскій узналъ отъ Орѣцкаго и полицеймейстера, что его невѣста не такъ богата, какъ онъ предполагалъ, оставаясь одинъ, онъ непремѣнно начиналъ думать о своей женитьбѣ и для него теперь такъ же серьезенъ быль вопросъ: «жениться, или нѣтъ?»,онъ такъ имъ волновался и обдумывалъ всесторонне, какъ датскій принцъ Гамлетъ обдумывалъ свое мщеніе. Да, у Лукомскаго было своего рода «быть или не быть?».

Дожидая пріятелей, онъ сидѣлъ въ креслѣ у стола и очищалъ ножичкомъ ногти на пальцахъ рукъ; лицо его было спокойно, но голова полна мыслей. «Какъ далеко зашелъ я съ нею, – думаетъ онъ, – что мнѣ какъ будто совѣстно узнать непосредственно отъ нея или отъ ея матери, сколько за ней приданаго, и затѣмъ, если одно имѣніе, отказаться отъ женитьбы…. Я часто бывалъ въ ихъ домѣ, гулялъ вечерами съ нею вдвоемъ въ рощѣ, высказывалъ откровенно свои мысли…. Потомъ объяснился въ любви…. Она трепетала вся тогда, слезы текли у ней изъ глазъ и какъ хорошо сказала: „я уже мѣсяцъ люблю тебя“….

– „Мы ѣздили кататься вроемъ, – продолжалъ думать онъ послѣ сильнаго вздоха, невольно вырвавшагося изъ его груди. – Я цѣловалъ ея руки и только разъ, когда она положила свою руку на мое плечо и, ставъ впереди меня, другой рукой завязывала мнѣ галстукъ нравящимся ей бантомъ, – я не вытерпѣлъ и поцѣловалъ ее…. Она – ни слова и ни одного движенія. „Кончилъ? – спросила потомъ, – можно продолжать завязывать галстукъ?“ Я сталъ спокойно, а она спокойно докончила бантъ. – Такую, такую жену мнѣ нужно! – чуть не громко кричалъ я тогда. – Снаружи – покой, невозмутимость, сила характера, а внутри – рай и адъ, коварство и любовь, страсть и разсудокъ…. Да, въ ней все это есть и, когда нужно, она проявитъ все – и рай, и адъ…. Потомъ что? – Больше ничего серьезнаго…. Я не увлекался далѣе…. Объясненіе съ матерью, ея благословеніе, приготовленіе приданаго, говоръ о свадьбѣ въ городѣ…. Но насъ не вѣнчали, даже формальнаго обрученія не было, я не увлекался далѣе поцѣлуя…. Я люблю ее, но я не хочу бѣдности, лишеній и застоя въ движеніи впередъ. Небогатая квартира, рѣдкій пріемъ, рѣдкіе выѣзды, частыя поѣздки въ Петербургъ будутъ невозможны, – и я буду забытъ, обо мнѣ не вспомнятъ и…. оставайся навсегда при трехъ тысячахъ…. Что такое три тысячи для семейнаго человѣка? Что прибавитъ къ нимъ имѣніе, стоимостью въ тридцать тысячъ? Самое большее – тысячу или полторы тысячи въ годъ, а всего четыре и самое большее четыре съ половиною тысячи въ годъ. Четыре съ половиною тысячи въ годъ – что это? Хватитъ только на приличное житье. А что же въ будущемъ? Что же въ будущемъ, когда каждую минуту дѣти будутъ напоминать о томъ, что имъ нужно образованіе и средства къ безбѣдной жизни до двадцати пяти лѣтъ?…

– „Нѣтъ! – сказалъ онъ громко, бросая ножъ на столъ и закуривая сигару. – Пока наука не дастъ возможности пользоваться любовью женщины, съ полною гарантіей имѣть одно, самое большее двухъ дѣтей, и пока наши женщины не на столько умны, чтобы самимъ приготовлять дѣтей хотя до университета, до тѣхъ поръ – варварство бѣдному человѣку жениться на бѣдной! Я испыталъ на себѣ бѣдность, даваніе грошовыхъ уроковъ…. Еслибы не случайный богатый урокъ, давшій мнѣ возможность прожить съ питомцемъ годъ за границей и скопить полторы тысячи рублей, я бы, навѣрно, не кончилъ университета и былъ бы пролетаріемъ Петербурга. И тому же подвергать своихъ дѣтей? – Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Рѣшенный вопросъ: спрашиваю о приданомъ и, если одно имѣніе, отказъ!“

Онъ хотѣлъ сѣсть къ письменному столу, чтобы писать письмо къ матери невѣсты и категорически спросить, сколько приданаго за ея дочерью; но ему опять вспомнился поцѣлуй и она во время поцѣлуя.

– „Какъ она приметъ мой отказъ? Она, безспорно, сильно влюблена въ меня…. Но вѣдь и я люблю ее. Клянусь, я люблю ее сильно, горячо! Но….“

– Вы готовы? – входя спросилъ Вороновъ.

– О, да! Онъ аккуратенъ, – входя слѣдомъ за Вороновымъ, говорилъ Орѣцкій.

– Готовъ, готовъ, господа! – подавая руку пришедшимъ, отвѣчалъ Лукомскій. – Мы можемъ сейчасъ же двигаться.

– О, да! Но время позволяетъ выпить минеральныхъ водъ. Хорошо вы дѣлаете, Лукомскій, что живете въ гостиницѣ. Въ своей квартирѣ, пока бы вы послали за минеральными, пропала бы охота пить. А въ гостиницѣ,– онъ потянулъ за сонетку звонка, – захотѣлъ, потянулъ за веревку и…. Подать сельтерской воды! – сказалъ служебнымъ голосомъ Орѣцкій вошедшему слугѣ.

– Но неудобно, тѣсно и дорого. Проживаешь около шестисотъ рублей въ мѣсяцъ и нѣтъ комфорту, не знаютъ твоихъ привычекъ, – морщась сказалъ Лукомскій. Онъ морщился не отъ того, что нечаянно увеличилъ почти вчетверо сумму своихъ расходовъ, а отъ того, что его раззоряютъ на воду.

– О, да! Но вы неправы… насчетъ, по крайней мѣрѣ, незнанія здѣсь вашихъ привычекъ. Человѣкъ не спросилъ, „съ чѣмъ прикажете воды?“ О, да! Онъ знаетъ ваши и вашихъ гостей привычки.

– Въ пустякахъ. Но болѣе серьезныя привычки….– все еще морщась, сказалъ Лукомскій.

– Болѣе серьезныя привычки? Сейчасъ видно, что скоро женится. Болѣе серьезныя привычки понимаются и удовлетворяются только женой, – улыбаясь сказалъ Вороновъ.

Слуга подалъ три сифона сельтерской воды, бутылку коньяку и большую вазу варенья.

– О, да! – поддакнулъ Орѣцкій, напуская воду въ стаканъ, въ который была влита добрая рюмка коньяку и положена добрая столовая ложка варенья.

– Ты, кажется, не голоденъ, Вороновъ?… Я говорю о большихъ свѣтлыхъ залахъ, роскошной обстановкѣ, вкусномъ обѣдѣ, о привычкахъ къ комфорту, а онъ… Можно подумать, „что голодной кумѣ – хлѣбъ на умѣ“, – сказалъ Лукомскій и началъ приготовлять для себя мѣсиво изъ сельтерской воды, коньяку и варенья.

– Всякій комфортъ только женой и понимается. Я знаю по себѣ. Никакого порядка нѣтъ! Смотрятъ скверной мертвечиной и комнаты, и мебель, и гравюры, и все прочее…. Я, дѣйствительно, не голоденъ, но у женатаго и этотъ комфортъ завидный. Амуру сколько при немъ! Ха-ха-ха! – весело говорилъ Вороновъ и шаловливо потиралъ ладонью одной руки объ ладонь другой.

– Ну, а какъ вы рѣшили съ женитьбой?… Господинъ слова или жертва долга?

– Еще не рѣшилъ. Навѣрно еще ничего не узналъ, – серьезно сказалъ Лукомскій.

– О, да! Но если?… – приготовляя второй стаканъ, допытывался Орѣцкій.

– Если нѣтъ – и я нѣтъ! – живо отвѣтилъ Лувомскій.

– Браво! Какой смыслъ въ женитьбѣ при бѣдности!?

– Вѣчно работай и вѣчно нуждайся. Я не имѣю своихъ сотенъ тысячъ, а десятки – нуль! – сказалъ Лукомскій.

– А любовь? А „съ милой рай и въ шалашѣ“? – улыбаясь сказалъ Вороновъ.

– Господа! – громко началъ Лукомскій, – разберемъ серьезно лю-бо-вь. Я невольно вспомнилъ, когда Вороновъ сказалъ это слово, нашего предводителя дворянства. Какого лучше доказательства въ пользу женитьбы по принципу! Вотъ вамъ человѣкъ, живой примѣръ! Былъ безъ средствъ, обрѣтался въ малыхъ чинахъ и жалкихъ должностяхъ, а женился на первой аристократкѣ, на первой богачкѣ двухъ губерній – и тенерь ваше превосходительство, губернскій предводитель дворянства, единственное первое лицо въ городѣ при настоящемъ положеніи дѣлъ. Вы скажете, – продолжалъ воодушевляясь Лукомскій, – но жена – некрасива, но жена – стара, привередлива, капризна, но онъ женился на вдовѣ. Вы скажете, что онъ не испыталъ сладостной нѣги ожиданія, при которой рисуются картины красоты дѣвушки, вмѣстѣ съ жаркими объятіями, страстными поцѣлуями, робкою боязнью не извѣданнаго еще, но инстинктивно-заманчиваго блаженства первой любви… Упоительная нѣга, какъ опіумъ, какъ грёза на зарѣ, приковываетъ васъ на мѣстѣ и вы только смотрите на любимую вами красавицу и медленно цѣлуете ея руки… Вы скажете, что нашъ предводитель промѣнялъ все это, промѣнялъ на что? – на презрѣнный металлъ, на пустое чванство, на глупую барственную обстановку… Но такъ ли это, господа? Не кажется ли это такимъ ничтожнымъ только тому, кто не извѣдалъ силы знатности и богатства, кто не знаетъ, что знатностью и богатствомъ можно пріобрѣсти все, можно добыть все? „Все – мое, сказало злато!“ И я – твой, сказалъ булатъ!.. При богатствѣ вы можете вполнѣ наслаждаться любовью женщины, и не только любовью, но и ея рѣшимостью на запретную любовь, боязнью извѣстности, жгучимъ страхомъ измѣны, мучительною мыслью скораго конца блаженства для нея. О, эти чувства, мысли, вздохи такъ сладки, поэтичны!.. Но, мало этого, вы будете наслаждаться любовью не при жалкой обстановкѣ бѣдняка, а окруженный всѣмъ, что могутъ дать деньги: цвѣты, картины, бронза, ковры, полусвѣтъ матоваго абажура… Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Пусть не чуждается, пусть ищетъ кто только можетъ богатства! Богатство – Архимедовъ рычагъ, точка опоры для него, и съ нимъ можно ворочать по произволу міръ! „Все – мое, сказало злато!“ И я – твой, сказалъ булатъ!..

– О, да! Браво, браво! Вы – великій ораторъ! – восторгался Орѣцкій.

– Браво, браво, браво! – кричалъ Вороновъ. – Какъ картинно и какъ правдиво! Браво, браво!

Лукомскій горячо жалъ подаваемыя ему руки и залпомъ выпилъ стаканъ мѣсива.

– Знаешь ли, Лукомскій? – говорилъ Вороновъ, когда всѣ немного успокоились, – до твоей рѣчи мнѣ казалось, что еслибы Катерина Дмитріевна Рымнина была бѣдна, я бы все-таки женился на ней, ей-богу, хотя я началъ интересоваться ею сперва только какъ богатой невѣстой.

– Ну, а теперь? – порывисто спросилъ Лукомскій.

– Теперь? – Теперь я все-таки женюсь, но только на хорошенькой и у которой есть деньги. На чортѣ и съ деньгами не женюсь! – весело отвѣтилъ Вороновъ.

– Это правда! – равнодушно замѣтилъ Орѣцкій.

– На рожѣ и съ деньгами противно. Страшно! Бррр… – брюзгливо сказалъ Вороновъ.

– Скажи, Вороновъ, ты далеко уже запустилъ крючокъ въ сердце Рымниной? – спросилъ Лукомскій.

– Которой? – спросилъ Орѣцкій. – И мать, и дочь достойны крючка мужчины. О, да!

– Конечно, mademoiselle. Madame уже съ крючкомъ, – пояснилъ Лукомскій.

– Съ двумя: со старымъ и ржавымъ и – съ толстымъ и не очень новенькимъ, но прочнымъ. Ха-ха-ха! – шутилъ Вороновъ.

– Нѣтъ, безъ шутокъ. Какъ твои сердечныя дѣла съ mademoiselle Рымниной? – допытывался Лукомскій.

– Я влюбленъ, влюбленъ серьезно. А она – не знаю. Я еще съ ней не говорилъ…. Ты не думаешь ли за ней пріударить, бросить бѣдненькую Плиточку, да за ней? – и Вороновъ недовѣрчиво, но улыбаясь, посмотрѣлъ на Лукомскаго. Онъ считалъ себя нумеромъ первымъ среди знакомыхъ mademoiselle Рымниной и, будучи высокаго мнѣнія о Лукомскомъ, боялся теперь его конкурренціи.

– До еслибъ у ней не было приданаго, еслибъ она была бѣдна, ты бы женился на ней? – спросилъ Лукомскій, не отвѣчая на вопросъ Воронова.

– Нѣтъ, клянусь Богомъ, нѣтъ! – горячо сказалъ тотъ послѣ нѣкотораго молчанія.

– Браво! Умный человѣкъ! О, да!

– Я, господа, скажу вамъ правду, – оживленно началъ Лукомскій. – Меня что-то мучило, что-то жало вотъ тутъ, – онъ приложилъ руку бъ сердцу, – когда думалось объ отказѣ mademoiselle Плитовой…. Но съ сегоднешняго дня объявляю рѣшительно: если у ней, или за ней, кромѣ имѣнія – нуль, я отказываюсь отъ нея!

– Браво!.. Но намъ пора. Идемъ, господа!

Всѣ трое, веселые и довольные, вышли изъ нумера.

II.

Лукомскій, Вороновъ и Орѣцкій отправились проводить вечеръ у начальника штаба 401-й пѣхотной дивизіи, Михаила Аркадьевича Духовскаго, мужчины лѣтъ тридцати пяти, высокаго, статнаго, немножко полноватаго, съ очень пріятнымъ лицомъ и съ постоянною усмѣшкой около рта. Объ этой усмѣшкѣ и о небольшихъ живыхъ глазахъ его одни говорили, что въ нихъ есть чуть-чуть замѣтная злость, а другіе – что въ нихъ есть чуть-чуть замѣтная хитрость; командиръ же мѣстнаго полка, бывшій не въ ладахъ съ Духовскимъ, находилъ въ нихъ и то и другое, и даже въ очень и очень большомъ количествѣ. Онъ любилъ много говорить и, главное, обо всемъ, но не навязчиво и не требуя большой внимательности, такъ что слушавшій его гость могъ наблюдать отлично все кругомъ, думать обо всемъ и въ то же время слушать хозяина. Его жена, Ольга Ѳедоровна, была всѣми, кто только видѣлъ ее въ первый разъ, принимаема за институтку или за гимназистку, но никакъ не за барышню, готовую для замужства, а тѣмъ болѣе не за даму. Дѣйствительно, ея маленькій ростъ, худое и блѣдное лицо, ясные и всегда немного прикрытые вѣками небольшіе сѣрые глаза – дѣлали ее непохожей на женщину двадцати лѣтъ и бывшую уже три года за мужемъ, какъ это было на самомъ дѣлѣ. У ней не было дѣтей, она любила видѣть у себя довольныхъ и разговорчивыхъ гостей, любила, чтобы гости тѣснились вокругъ нея, часто обращались къ ней лицомъ, улыбались, – и она тоже старалась смотрѣть и улыбаться. Она, въ противоположность мужу, была молчалива, не любила бывать на балахъ и собраніяхъ, гдѣ она терялась среди болѣе ея высокихъ ростомъ, живыхъ и разговорчивыхъ городскихъ дамъ.

Обыкновенными и постоянными посѣтителями вечеровъ Духовскихъ были: военный докторъ, мужчина лѣтъ за тридцать, съ полковничьими погонами на оттянутыхъ назадъ и внизъ плечахъ, когда его спрашивали объ этомъ оригинальномъ положеніи его плечъ, онъ говорилъ: „это, батенька, ихъ чины вывихнули, за которые съ меня берутъ, а жалованья все только шесть сотъ рублей въ годъ даютъ“;– его жена, считавшаяся умной и начитанной барыней; она-то и убѣдила Духовскихъ и ихъ постоянныхъ посѣтителей читать часъ-другой что-нибудь современное на вечерахъ;– мать жены Духовскаго съ двумя дочерьми-невѣстами, очень похожими на хозяйку, и съ двумя гимназистками среднихъ классовъ, живущими у нея на квартирѣ;– отъ трехъ до пяти молодыхъ офицеровъ мѣстнаго полка, изъ которыхъ только одинъ, худой брюнетъ и городской риѳмоплетъ, Эксельбантовъ, бывалъ на каждомъ вечерѣ, а остальные чередовались и какъ поэтому, такъ и потому, что хозяинъ былъ для нихъ важный начальникъ, держали себя скромно и мало-замѣтно;– акцизный чиновникъ, недурной лицомъ, но черезчуръ серьезный и молчаливый мужчина. Орѣцкій, какъ помощникъ хозяина по службѣ, былъ также постояннымъ посѣтителемъ вечеровъ и онъ же превратилъ въ таковыхъ Лукомскаго и Воронова.

Во кромѣ этихъ, постоянныхъ, гостей всегда бывали на вечерахъ три или четыре семейныхъ пары, со взрослыми дочерьми, и одинъ или два солидныхъ чиномъ военныхъ, но не выше полковниковъ. Львовъ былъ первый разъ на вечерѣ и первый же разъ была на немъ Ирина Андреевна Тотемкина, гувернантка дѣтей дивизіоннаго генерала, первая красавица города, какъ говорили мужчины, и до странности оригинальная и до неприличія кокетливая, какъ говорили барыни, а барышни вторили имъ. Ей было восемнадцать или около того лѣтъ, она была выше средняго роста и отлично развита отъ густыхъ темныхъ волосъ на ея крупной головѣ до прекраснаго, дышащаго здоровьемъ и свѣжестью лица, до высокой груди, до полныхъ, округленныхъ рукъ съ продолговатыми пальцами и до красивыхъ маленькихъ ножекъ, которыя всегда были видны, такъ какъ она носила короткое платье, чѣмъ и отличалась уже отъ всѣхъ городскихъ барынь и барышень. Но что было самое прекрасное у Ирины Андреевны – это ея большіе, задумчивые, манящіе, блестящіе, темные глаза. Жизнь и блескъ этихъ глазъ отражались и на ея прекрасномъ лицѣ, и особенно на ея густыхъ, толстыхъ и длинныхъ черныхъ бровяхъ, скрадывая ихъ серьезность и величественную неподвижность. Барыни считали ее кокетливой до неприличія, а между тѣмъ она не вертѣла годовой, не измѣняла обыкновеннаго сложенія губъ, не щурила глазъ, не двигала бровями, какъ дѣлаютъ это почти всѣ барышни и барыни, желая, показать, что имъ весело, что онѣ игривы и увлекательны; но на ея крупномъ лицѣ постоянно сквозили жизнь, мысль, душа, – сквозили заманчиво, картинно, строго, съ незамѣтнымъ движеніемъ бровей, съ незамѣтнымъ измѣненіемъ губъ, но съ выразительной игрой въ глазахъ.

Вечера у Духовскихъ не были веселы, умны или оригинальны, но только уютны, походили на сѣренькую осень безъ солнца, но и безъ дождя. Въ семь часовъ всѣ садились за длинный столъ, уставленный закусками и прочими принадлежностями чая, причемъ хозяинъ помѣщался на одномъ концѣ стола, хозяйка – на другомъ, гдѣ шумѣлъ самоваръ, гости женскаго пола – по обѣ стороны хозяйки, а мужскаго пола – по обѣ стороны хозяина. Лакей, солдатъ въ штатскомъ сюртукѣ, разносилъ чай, наливаемый хозяйкой, и за столомъ начинался отдѣльный разговоръ мужчинъ и дамъ. Дамы передавали: кто кого видѣлъ, что при этомъ особеннаго замѣтилъ, о чемъ особенномъ шелъ при встрѣчѣ разговоръ и т. д., хотя все разсказываемое было обыденнымъ и интересовало дамъ только потому, что не было ничего другаго, болѣе интереснаго, а дамы молчать не любятъ, да и неприлично молчать въ гостяхъ. Барышни то серьезно слушали, вставляя по временамъ свои коротенькія фразы, очень похожія на растянутое „да“ или на такое же „нѣтъ“, то тихонько шептались между собою, улыбаясь и украдкой поглядывая на мужчинъ, конечно, молодыхъ. Мужскіе разговоры малымъ чѣмъ отличались отъ женскихъ: сообщали новости, касавшіяся ихъ рода службы, хотя эти новости всѣ знали уже и прежде, передавали факты изъ газетъ, причемъ всѣ кивкомъ головы или словами: „да, да“, „о, да“, „читалъ“, „какже, читалъ“ – высказывали свое мнѣніе о передаваемомъ фактѣ. Когда факты газетъ исчерпывались, кто-либо говорилъ: „а что, если“, и т. д. – и передавалъ выводъ передовой статьи газеты, „куда?“ и т. д. – говорилъ другой и передавалъ содержаніе передовой статьи другой газеты; „нѣтъ“ и т. д. – говорилъ третій и поддерживалъ перваго, и проч. Но все шло чинно, безъ увлеченія, а молодые офицеры внимательно смотрѣли и слушали. О чемъ думали они въ то время? Учились ли они такту и самообладанію въ ходѣ преній, или они понимали это самообладаніе, этотъ тактъ, знали причину того и другаго и только воздерживались отъ порицанія и такта, и причинъ его?

Подъ конецъ чаепитія, спустя часъ отъ начала, разговоръ дѣлался общимъ между мужчинами и дамами. Втягивали мужчинъ въ дамскій разговоръ сами дамы, громко призывая своего Жана или Мишеля въ свидѣтели того, что говорилось женою Жана или Мишеля, хотя жена Жана или Мишеля говорила и теперь въ томъ же родѣ, какъ и въ началѣ чаепитія, когда свидѣтельства Жановъ или Мишелей однако не требовалось… Призванный въ свидѣтели не ограничивалъ своего свидѣтельства короткимъ утвержденіемъ или отрицаніемъ, а считалъ долгомъ громко и со всѣми подробностями передать то, что прежде передавалось только для дамъ женою Жана или Мишеля, причемъ жена поправляла своего мужа, когда тотъ при передачѣ упускалъ подробность…. Такимъ образомъ завязывался общій разговоръ.

Послѣ чаю всѣ отправлялись въ залъ. Барышни, по двѣ и по три въ рядъ, ходили вдоль залы, сопутствуемыя кавалерами изъ молодыхъ, и вели негромкій разговоръ насчетъ будущихъ баловъ, вечеровъ и другихъ развлеченій, или какъ проводили время на прошедшихъ подобныхъ развлеченіяхъ, причемъ кавалеры старались говорить шутливо, остро, а барышни старались улыбаться. Солидные мужчины и дамы садились въ залѣ группами, по двое и трое, и вели подобные чайнымъ разговоры, не касающіеся уже лично самихъ собесѣдниковъ. „Правда ли?“ и т. д., спрашивалъ одинъ и передавалъ сплетню объ его слушателѣ, который говорилъ „да“ или „нѣтъ“ и подробно доказывалъ, почему „да“ или почему „нѣтъ“, и т. д. Умѣющая пѣть или играть на фортепіано барышня, послѣ усиленныхъ просьбъ, садилась и пѣла салонный романсъ или играла такую же пьесу, при концѣ которыхъ всѣ хлопали, хвалили и благодарили, и т. д. Скоро появлялась хозяйка, распоряжавшаяся до того ужиномъ, и говорила: „Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли?“, и пожилые мужчины отправлялись въ гостиную за карточные столы, а въ залѣ риѳмоплетъ Эксельбантовъ бралъ новую книжку журнала, обыкновенно „Дѣло“, и читалъ изъ нея повѣсть или критическую статью, а всѣ остальные, разсѣвшись кучками, слушали и шепотомъ перебрасывались словомъ-другимъ или по поводу читаемаго, или сообщалась вдругъ пришедшая на умъ подробность новости, упущенная за чайнымъ столомъ, или говорился вновь измышленный комплиментъ, легкая острота и т. д.

Послѣ чтенія опять проводили часъ-другой такъ же, какъ и послѣ чая: пѣли, играли, гуляли по залѣ и вели тѣ же разговоры. Въ первомъ часу ночи хозяйка приглашала ужинать. Ужинъ состоялъ изъ холодныхъ закусокъ, куска говядины, въ видѣ жаркого или соуса, и сладкихъ пирожковъ. За ужиномъ проводили время такъ же, какъ и за чаемъ, только всѣ немного оживлялись, было болѣе шума, въ разговоры примѣшивались карты, читанная повѣсть или критическая статья и похвалы проведенному вечеру. Послѣ ужина барыни и молодежь обоего пола отправлялись по домамъ, а пожилые мужчины продолжали карточную игру часовъ до трехъ-четырехъ.

III.

Такъ проводили вечера у Духовскихъ всегда, но въ описываемый нами день вечеръ у Духовскихъ не походилъ на осенній, сѣренькій, безъ солнца, но и безъ дождя день, а походилъ скорѣе на день такъ-называемаго бабьяго лѣта, когда ярко свѣтитъ солнце, когда не жарко, но тепло и пріятно. Происходило это по тремъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, была вербная, а не обыкновенная пятница, и приближались праздники Пасхи, что бываетъ разъ въ году, съ чѣмъ связаны шумныя приготовленія, новыя моды, наряды, новыя награды и производства, и все это не могло не повліять на проясненіе заурядности вечера, не могло не сообщить большей оживленности хозяевамъ и гостямъ. Во-вторыхъ, могутовская исторія и онъ самъ были такъ необычайны, сильно задѣвали собою и честь, и приличіе, нравственность и политику, были и пикантны, и возмутительны, и не могли не сообщить большей противъ обыкновеннаго говорливости, увлеченія и юмору Духовскимъ и ихъ гостямъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, на вечерѣ была въ первый разъ Ирина Андреевна Тотемкина, которая и разогнала окончательно сумрачность, и вызвала собою осеннее солнышко бабьяго лѣта въ покояхъ Духовскихъ. Ея красивая фигура, ея полное жизни лицо, ея манящіе глаза, ея бойкій и смѣлый говоръ оживили мужчинъ, придали ихъ взглядамъ болѣе огня, ихъ движеніямъ – болѣе смѣлости и откровенности, ихъ улыбкамъ – болѣе искренности, ихъ словамъ – болѣе соли, ѣдкости, остроты. Женщины не хотѣли отставать отъ мужчинъ. Онѣ досадовали внутри на Тотемкину и на мущинъ, такъ замѣтно поглощенныхъ ею одною, но старались пустить въ ходъ всю силу ихъ ума, красоты и кокетства, чтобы казаться веселыми, игривыми, умными.

Послѣ чая въ залѣ сперва началось было обыкновенное времяпрепровожденіе, но когда Тотемкина, послѣ ординарной пѣвицы вечеровъ, сама, безъ всякихъ предложеній и упрашиваній, сѣла за фортепіано и спѣла „Вечеръ“ Монюшки, – восхищенію, искреннему восхищенію, не было границъ: кричали „браво“, благодарили съ крѣпкимъ рукопожатіемъ, горячо просили повторить. Она повторила. Когда она пѣла: „щечки алѣли, рученьки млѣли, дѣвичьи грёзы мѣшали“, – всѣ не только слушали, но и пожирали пѣвицу глазами, – зло пожирали барыни и барышни, аппетитно – мужчины. Голосъ пѣвицы былъ сильный, очень пріятный и, что самое главное, она пѣла отъ души, – проглядывала искренность, чувство, которыя невольно приковывали въ себѣ слушателей, шевелили въ нихъ самихъ чувства наиболѣе дорогія для нихъ. Фуроръ восторга дошелъ до самаго высшаго апогея, когда Тотемкина спѣла арію пажа изъ „Гугенотъ“. Львовъ, первый разъ видѣвшій пѣвицу и до сихъ поръ слушавшій сообщеніе хозяина, какъ у штабныхъ офицеровъ, путемъ двухъ-часоваго разговора на первое попавшееся слово лексикона, вырабатывается умѣнье говорить обо всемъ, пересталъ слушать хозяина и весь обратился въ созерцаніе пѣвицы. Онъ былъ наиболѣе свѣжій человѣкъ среди всего общества; студенчество его прошло въ Москвѣ, онъ имѣлъ возможность слышать хорошихъ оперныхъ пѣвицъ, видѣлъ много красавицъ, но и его поражала задушевность пѣнія Тотемкиной и полное жизни, ума, красоты, лицо молодой дѣвушки. Ее просили еще пѣть, но она встала и просьбы прекратились: она такъ серьезно, но не строго, сказала: „болѣе не могу“, что видно было всѣмъ, что просьбы не помогутъ, не возбудятъ въ ней охоты пѣть.