Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

– Чувствуя себя не совсѣмъ здоровымъ для должнаго участія и вниманія къ дѣлу, стоящему на очереди, я, къ крайнему моему сожалѣнію, не могу принимать участія въ засѣданіи съѣзда, – сказалъ высокій, плотный, но сильно худой и блѣдный, съ длинною, совершенно сѣдою бородой судья. Это былъ Рымнинъ. Онъ снялъ съ себя цѣпь, положилъ на столъ и, сойдя съ эстрады, сѣлъ рядомъ съ Кречетовымъ.

– Послушай, Гавріилъ Васильевичъ, – тихо говорилъ онъ немного погодя Кречетову, – ты плохо держишь себя. Я понимаю, что клевета, когда не имѣешь возможности тотчасъ опровергнуть ее, хуже пощечины, но ты не долженъ усиливать клевету, имѣя такой злой и недовольный видъ.

– Вы говорите – клевета! – раздражительно отвѣчалъ ему Кречетовъ. – А посмотрите на лица всѣхъ, всмотритесь въ глаза каждаго изъ присутствующихъ здѣсь, – что вы увидите въ нихъ? Зачѣмъ они пришли сюда? Чтобъ убѣдиться въ справедливости клеветы, которой всѣ уже и теперь вѣрятъ, но о которой пока еще не могутъ сказать, что она доказана?… И вы хотите, чтобъ я смотрѣлъ кротко, какъ овца, вѣдомая на закланіе? Я – не овца! Я не скажу: «отче, прости имъ, невѣдятъ бо, что творятъ»… Отнынѣ нога моя не переступитъ ничьего порога, я никому не подамъ руки, пока не докажу нахальства клеветы!.. Въ послѣдній разъ позвольте пожать вашу руку, Дмитрій Ивановичъ, – совершенно хладнокровно окончилъ Кречетовъ, какъ бы успокоясь отъ добровольно наложенной на себя епитеміи.

– До меня и до моей семьи, я думаю, твоя клятва не относится… Я люблю тебя какъ роднаго сына, Гавріилъ Васильевичъ! – подавая руку Кречетову, сказалъ съ глубокимъ чувствомъ Рымнинъ и крѣпко пожалъ руку Кречетова.

– Благодарю… Спасибо… Стою ли я быть сыномъ такого отца? – дрожащимъ и тихимъ голосомъ отвѣчалъ Кречетовъ, горячо стиснувъ руку Рымнина, наклонивъ свою голову къ его плечу и цѣлуя его въ плечо. На глазахъ у него замѣтны были слезы.

«Ты не пришла сюда, ты не захотѣла присутствовать при грязной клеветѣ, взведенной на меня…. Спасибо тебѣ за это, добрая дѣвушка!» – подумалъ потомъ Кречетовъ, и образъ ея пронесся въ его воображеніи, и долго, долго онъ то любуется этимъ образомъ, то такъ много и такъ хорошо разговариваетъ съ нимъ, то вдругъ впадаетъ въ подавляющую грусть, когда образъ Катерины Дмитріевны начиналъ уходить отъ него куда-то далеко, въ туманную даль, и тамъ начинаетъ улыбаться кому-то, манитъ къ себѣ кого-то, только не его, не Кречетова. И онъ тяжело вздыхалъ, хотѣлъ думать о тѣхъ послѣдствіяхъ, которыя придется испытать ей отъ любви не въ нему, а къ такому загадочному человѣку, какъ Могутовъ, но, помимо его воли, ему вдругъ вспомнились слова покойнаго отца, чтобъ онъ, сынъ, не посрамилъ славный родъ князей Король-Кречетовыхъ, – и сцены и образы изъ его дѣтства и изъ его молодости замелькали и закружились въ его головѣ. И онъ опять тяжело вздыхаетъ, быстро ворошитъ волосы на головѣ, и вотъ опять она является, какъ живая, предъ нимъ. Онъ видитъ ее сперва восхитительнымъ и умнымъ ребенкомъ, потомъ она быстро растетъ на его глазахъ и, въ полномъ разцвѣтѣ молодости, ума и красоты, стоитъ предъ нимъ, нѣжно смотритъ на него и такъ довѣрчиво говоритъ….

«Но въ чемъ проявилось ея довѣріе ко мнѣ?» – вздохнувъ, задаетъ онъ себѣ вопросъ и долго думаетъ надъ нимъ, припоминаетъ всѣ случаи и всѣ разговоры съ нею, отъ перваго знакомства съ нею до своего объясненія въ любви и до ея отъѣзда въ деревню, чтобъ учить крестьянскихъ дѣтей грамотѣ.

«Да, да она меня не любитъ, – думаетъ онъ потомъ. – Она любитъ Могутова, а меня ей только жаль…. Да неужели я – нищій? Неужели я могу вызывать только жалость или состраданіе?… Такъ почему же на меня клевещутъ здѣсь? У кого достанетъ духу топтать въ грязь нищаго?…. Всѣ вы – нищіе духомъ! Всѣ вы жалки и несчастны, какъ и я! „Чего смѣетесь? – Надъ собой смѣетесь!“… Зачѣмъ вы пришли сюда? Кого здѣсь судятъ? – Васъ судятъ! На меня только выпалъ жребій быть представителемъ вашимъ, а на самомъ дѣлѣ вы, вы – всѣ подсудимые, а не одинъ только я! Вы ждете надъ собой суда! Вы неравнодушны къ суду, а не я!.. Ишь какъ вы всѣ внимательно слушаете, что читаетъ предсѣдатель суда!.. А я ничего не слышу и слышать не хочу!»

И Кречетовъ, дѣйствительно, ничего не слышалъ, что происходило на судѣ. Онъ былъ далеко отъ суда до самаго окончанія его. Онъ медленно и спокойно осмотрѣлъ ряды публики въ залѣ и на хорахъ, пристально всматриваясь въ лица знакомыхъ, и потомъ вдругъ подумалъ, почему нѣтъ на судѣ Могутова, почему здѣсь нѣтъ Переѣхавшаго, друга Могутова… «Вотъ что значитъ сродство душъ, – думалъ онъ потомъ. – Вотъ гдѣ сходство характеровъ, самой природой вложенная симпатія другъ къ другу: они, навѣрное, не уговаривались между собою, а нѣтъ одного, нѣтъ и другаго… Нѣтъ Могутова – нѣтъ и его друга, Переѣхавшаго, нѣтъ и тебя, хотя ты тоже не уговаривалась съ ними… Будь счастлива съ нимъ!.. Гдѣ это какой-то царь оклеветалъ свою добродѣтельную жену и въ наказаніе заставилъ ее голой проѣхаться по городу днемъ?.. Легенда говоритъ, что, зная добродѣтель царицы, ни одинъ изъ жителей города не вышелъ въ тотъ день на улицу и что всѣ окна въ домахъ были заперты, такъ что добродѣтельная царица, безъ краски стыда отъ позорнаго и совершенно несправедливаго наказанія, могла проѣхать по городу… Гдѣ это было?… Да, въ Содомѣ не было и десяти праведниковъ, а у насъ, въ С-нскѣ, тоже только три: Могутовъ, Переѣхавшій и ты, дорогая дѣвушка, – только вы остались дома и не пожелали придти смотрѣть, какъ меня будутъ раздѣвать и раздѣтаго волочить по улицамъ… Я, господа, не добродѣтельная царица, я – какъ и всѣ вы, пришедшіе сюда смотрѣть на поруганіе моего честнаго имени…. Вы пришли узнать, какъ чувствуетъ себя человѣкъ, когда его таскаютъ по улицѣ? Вы инстинктивно сознаете, что не нынче, такъ завтра могутъ каждаго изъ васъ оскандалить. И вы желаете приготовить себя къ подобному процессу… да? Прекрасно! Смотрите и любуйтесь, смотрите и учитесь! Я до конца суда надо мной буду торчать лицомъ къ вамъ, чтобы вы смотрѣли на меня и учились!»

И онъ, дѣйствительно, во все время суда надъ нимъ, до начала судоговоренія, сидѣлъ лицомъ въ публикѣ и отъ скуки припоминалъ характерные факты и случаи изъ жизни тѣхъ изъ публики, на коихъ останавливался его взглядъ.

III.

Предсѣдатель суда прочелъ докладъ дѣла. Не будемъ дословно передавать доклада, такъ какъ читатель уже знаетъ, въ чемъ суть дѣла. Добавимъ только, что обвиняемый Ахневъ, въ своемъ заявленіи съѣзду, признавалъ вполнѣ себя виновнымъ въ утайкѣ и расхищеніи имущества умершаго помѣщика Чистонехова; но, въ виду своей молодости, въ виду того, что его побудилъ къ совершенію этого почетный мировой судья князь Король-Кречетовъ, вліятельное положеніе котораго невольно заставило его, обвиняемаго, безпрекословно исполнять всякое его, князя Король-Кречетова, приказаніе, – въ виду того, что имъ, Ахневымъ, пополнена вся растрата, пополнена средствами данными ему многими добрыми людьми, знавшими его подневольное положеніе при совершеніи преступленія, – онъ покорнѣйше просилъ съѣздъ оказать ему снисхожденіе.

– Ввести свидѣтелей! – сказалъ предсѣдатель суда послѣ прочтенія доклада дѣла и послѣ того, какъ Ахневъ сильно растроганнымъ голосомъ повторилъ почти дословно свое заявленіе и вторично просилъ снисхожденія для себя.

Свидѣтели – лакей, кучеръ, кухарка и проживальщикъ (отставной титулярный совѣтникъ) – показали, какіе именно предметы не внесены въ опись имущества умершаго и что всѣ эти предметы забраны были приставомъ Ахневымъ и притомъ почти на глазахъ у свидѣтелей.

– Кромѣ того, – добавилъ лакей (на вопросъ предсѣдателя: больше ничего не можете сказать?), – покойный баринъ очинно старую водку любить изволили, такъ что, почитай, и померли отъ того, чтобы не дожить до окончанія водки… Каждый день докладывать приказывали, сколько оставалось старки. – «Сорокъ бутылокъ осталось старки-съ», – доложилъ я барину. – «Плохо, братъ, Ермолаичъ, – баринъ сказать изволили, – сорокъ дней только и пожить мнѣ осталось на свѣтѣ, а тамъ, говорятъ, безъ старки хоть и умереть»… А на утро Богъ и взялъ ихнюю душеньку…

Слѣдующій свидѣтель былъ дворецкій князя Король-Кречетова. Онъ показалъ, что, дѣйствительно, принялъ отъ пристава Ахнева часы съ двумя скачущими уланами и сорокъ бутылокъ старой водки.

– Давали ли вы деньги приставу за часы и старую водку? – спросилъ Луконскій свидѣтеля.

– Никакъ нѣтъ, – отвѣчалъ свидѣтель.

– Кто ведетъ расходъ денегъ у вашего барина? – продолжалъ спрашивать Лукомскій.

– Завсегда мы-съ, – отвѣчалъ дворецкій.

– За что, обыкновенно, вы платите деньги?

– За все-съ, особливо въ лавки, прислугѣ, на чай ежели кому, – за все-съ. Окромя насъ никто не платитъ.

– Довольны ли вы вашей службой?

– Оченно довольны! Лучшей службы для насъ – поискать, не найдешь… Мы дворовые были, а у насъ земля и домъ въ деревнѣ есть.

Остальные двое свидѣтелей показали, что самолично видѣли, какъ Ахневъ посылалъ князю Кречетову стѣнные часы съ двумя скачущими уланами и около сорока бутылокъ старой водки. Свидѣтели знали также, что приставъ захватилъ для себя лошадей, дрожки и еще кое-что; но были убѣждены, что это приставу приказалъ сдѣлать князь, такъ какъ иначе такой маленькій человѣкъ, какъ Ахневъ, не посмѣлъ бы совершенно явно и открыто забирать для себя чужія вещи. Знали свидѣтели обо всемъ этомъ потому, что служатъ по вольному найму въ стану, а становая квартира – въ трехъ верстахъ отъ имѣнія покойнаго и приставъ, послѣ описи, заѣзжалъ въ станъ что-то свидѣтельствовать и изъ стана послалъ князю Кречетову часы и водку.

– Тутъ есть противорѣчіе, – началъ прокуроръ. – Дворецкій князя Король-Кречетова показалъ, что онъ лично принялъ отъ Ахнева часы и водку, а свидѣтель заявляетъ, что Ахневъ послалъ часы и водку для князя изъ становой квартиры… Я бы желалъ, чтобы свидѣтель объяснилъ это противорѣчіе, т. е. я бы желалъ, чтобы свидѣтель подробно передалъ всѣ обстоятельства и разговоръ Ахнева въ становой квартирѣ, когда онъ посылалъ часы и водку для князя Король-Кречетова.

Свидѣтель отвѣчалъ, что онъ не помнитъ подробностей, но помнитъ отлично, какъ Ахневъ посылалъ изъ стана кого-то съ водкой и часами для князя.

– Я бы просилъ свидѣтеля припомнить, – началъ защитникъ Ахнева, – посылалъ ли обвиняемый приставъ изъ стана часы и водку, приказывая посланному доставить часы и водку въ домъ князя Король-Кречетова, или же обвиняемый приказывалъ посланному доставить все въ себѣ, въ свою городскую квартиру, сказавъ въ стану, что часы и водка предназначаются для князя Король-Кречетова.

Свидѣтель отвѣчалъ, что не помнитъ, какъ было дѣло; кажется, что обвиняемый только заявлялъ въ стану, что часы и водка предназначаются для князя Король-Кречетова.

Затѣмъ предсѣдатель суда объявилъ допросъ свидѣтелей оконченнымъ и, предъ началомъ судоговоренія, сдѣлалъ перерывъ засѣданія на пять минутъ.

IV.

Во время перерыва засѣданія только судьи удалились изъ залы, большинство же публики оставалось на мѣстѣ, стараясь поспѣшно оправиться, откашляться, вытереть потъ съ лица и т. д., и только небольшое число мужчинъ встали и, стоя у своихъ мѣстъ, не громко разговаривали съ сосѣдями и раскланивались съ знакомыми. Лукомскій продолжалъ сидѣть на своемъ мѣстѣ и равнодушно и медленно обводилъ глазами публику, а когда къ нему подошелъ защитникъ Ахнева, онъ началъ съ нимъ тихо о чемъ-то говорить. Ахневъ стоялъ у стѣны, недалеко отъ пюпитра защитника, съ опущенными внизъ глазами, со сложенными на груди руками, имѣя печальный видъ приговореннаго къ смерти. Приставъ стоялъ у барьера, опершись рукою на соломенный стулъ и робко бросая взгляды на публику. Къ нему протѣснился одинъ изъ сторожей собранія и передалъ письмо, шепотомъ заявивъ, что письмо прислано съ приказаніемъ немедленно передать его князю Король-Кречетову.

– Къ вамъ письмо, князь, – подавая письмо Кречетову, сказалъ приставъ.

– Благодарю васъ, – взявъ письмо и машинально ворочая его въ рукѣ, отвѣтилъ Кречетовъ, продолжая всматриваться въ нѣкоторыхъ изъ публики.

– Ты будешь читать письмо, а я почитаю газету, – вынимая листъ С.-Петербургскихъ Вѣдомостей изъ боковаго кармана фрака, сказалъ Рымнинъ.

И они оба, во все время перерыва засѣданія, читали, причемъ лицо одного, читавшаго газету, все время оставалось спокойно-серьезнымъ, а лицо другаго, читавшаго письмо, все болѣе и болѣе, по мѣрѣ чтенія, прояснялось, даже улыбнулось одинъ разъ, а потомъ стало сильно задумчиво-сосредоточеннымъ.

«Добрый другъ, Гавріилъ Васильевичъ! – читалъ Кречетовъ. – Вчера мнѣ передалъ папа, что сегодня вамъ придется пережить много горя и непріятностей. На васъ будутъ клеветать, вы должны будете присутствовать при этомъ – и вамъ нельзя будетъ сказать ни одного слова въ защиту себя. Какъ мнѣ жаль васъ, добрый другъ! „Онъ любитъ меня, я для него – кумиръ, когда-то поверженный, а потомъ опять – все-жь богъ, и я буду на судѣ на виду у него, буду смотрѣть на него, улыбаться ему, чтобъ онъ смотрѣлъ на свой кумиръ, чтобъ онъ забылъ клеветниковъ, не страдалъ отъ ихъ лжи…“ Такъ думала я, Гавріилъ Васильевичъ, вчера и такъ хотѣла облегчить ваше сегоднешнее тяжелое положеніе на судѣ; но мнѣ, глупой, ничего не удается сдѣлать хорошаго: мое ученіе крестьянскихъ бѣдныхъ дѣтей не удалось и мнѣ не удалось помочь и вамъ, добрый другъ! Измученная и больная пріѣхала я третьяго дня въ городъ, а сегодня проснулась и не смогла встать съ постели. Я старалась поправиться къ полудню, но все напрасно, и я не могу быть на судѣ, не могу помочь вамъ. Я страдаю сильно отъ этого и вы простите и пожалѣйте меня…

„Я хотѣла было просить васъ навѣстить меня, но раздумала: мнѣ хочется самой, думой своей глупой головы, успокоить себя и порѣшить съ тѣмъ, что такъ сильно мучитъ меня и свалило въ постель. Боже, сколько зла я надѣлала, какая я преступница предъ Тобою!..

„Я вамъ тогда напишу, когда мнѣ будетъ нуженъ вашъ совѣтъ и ваша помощь. Подумайте и тогда скажите мнѣ, чѣмъ можно искупить самый тяжелый, какой только можетъ быть тяжелый, грѣхъ?…

«Не могу писать болѣе: у меня все спуталось въ головѣ… Если вамъ, добрый другъ, очень тяжело сегодня на судѣ, то и мнѣ уже болѣе мѣсяца страшно тяжело… Что я пишу! Что же изъ того? Что я хочу сказать?… Но вы меня любите, Гавріилъ Васильевичъ, вы поймете, что я хотѣла сказать… Пожалѣйте и простите меня, что пишу безъ смысла.

„Любящая васъ К. Рымнина“.

Кречетовъ со вниманіемъ прочелъ письмо, но онъ не замѣтилъ грустнаго тона письма, такъ какъ „добрый другъ“, „я буду на виду у него, буду смотрѣть на него, буду улыбаться ему“, „но вы меня любите“ и, наконецъ, „любящая васъ“ – привели его въ сильный восторгъ и затушевали собою все остальное въ письмѣ. Ему захотѣлось еще болѣе упиться этими милыми для него выраженіями письма, ему захотѣлось глубже вникнуть въ эти такъ много обѣщающія блаженства фразы – и онъ прочелъ письмо во второй разъ, прочелъ болѣе внимательно, останавливаясь на смыслѣ и тонѣ фразъ, которыя такъ хорошо нѣжили его при первомъ чтеніи письма.

„Что съ ней?“ – чуть не закричалъ онъ, когда прочелъ письмо во второй разъ. Онъ хотѣлъ спросить у Рымнина, что случилось съ его дочерью, опасно ли она больна, отчего онъ не сказалъ ему объ этомъ, но вмѣсто того, самъ не сознавая почему, только посмотрѣлъ на Рымнина, углубленнаго въ чтеніе газеты, вздохнулъ и началъ читать письмо въ третій разъ.

„Насъ только жалѣютъ, – думалъ онъ послѣ прочтенія письма въ третій разъ. – Но что съ тобой? Ты – преступница? Ты – великая грѣшница?… Твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось?… Ты винишь себя въ этомъ потому, что кто добръ, тотъ все валитъ на себя и выгораживаетъ другихъ. Ты – грѣшница?… Еслибы Христосъ былъ снятъ со креста Его мучителями, еслибы мучители не дали Ему умереть за жалкое человѣчество, это бы мучило Христа, Онъ страдалъ бы отъ этого… И тебя мучитъ и тревожитъ, что твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось, что оно измучило тебя и не принесло пользы бѣднымъ ребятишкамъ, что ты жива, а ученіе твое не пошло въ прокъ… Но я успокою тебя, я объясню, что не одиночныя силы, не желаніе, не трудъ одной доброй души нужны, чтобы вывести изъ чисто скотоподобнаго состоянія нашихъ крестьянъ, чтобы дѣти ихъ могли съ пользою учиться…

„Гдѣ мнѣ, уроду физическому и уроду нравственному, успокоить кого-либо“, – думалъ Кречетовъ немного погодя, когда ему вдругъ пришло на умъ, что онъ еще только думаетъ успокоить Катерину Дмитріевну, а она уже успокоила его тревоги своимъ письмомъ, заставила его забыть все окружающее, такъ что только пронзительно-пискливый выкрикъ судебнаго пристава: „судъ идетъ!“ – заставилъ его вздрогнуть, вздохнуть и мимолетно посмотрѣть на все и всѣхъ въ залѣ.

V.

– Ваше заключеніе! – обратился предсѣдатель суда къ Лукомскому, когда судьи опять усѣлись за столомъ на эстрадѣ и въ залѣ водворилась тишина.

– Дѣло такъ просто, такъ несложно, что я не стану утруждать васъ, господа судьи, длинною рѣчью, – началъ ровнымъ и совершенно хладнокровнымъ голосомъ Лукомскій. – Подсудимый Ахневъ сознался въ своихъ противузаконныхъ дѣйствіяхъ, свидѣтели подтвердили его признаніе – и для васъ, господа судьи, остается произнести приговоръ надъ обвиняемымъ на основаніи закона. Но законъ предоставляетъ всегда суду двояко относиться къ обвиняемому, смотря по большему или меньшему участію злой воли его при совершеніи преступленія, чистосердечно или нѣтъ сознался онъ въ своей винѣ, имѣетъ или нѣтъ сдѣланное обвиняемымъ преступленіе характеръ заразительности, затрогиваетъ ли оно собою самыя дорогія вѣрованія и убѣжденія общества и т. д. На основаніи этого, предоставленнаго вамъ закономъ, права, вы, господа судьи, можете двояко отнестись и къ обвиняемому Ахневу: вы можете или признать его виновнымъ, но, принявъ во вниманіе его чистосердечное раскаяніе, его молодые годы, покрытіе имъ убытковъ отъ преступленія и еще нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, впрочемъ, не буду упоминать, – сдѣлать обвиняемому только строгій выговоръ безъ отрѣшенія его отъ должности пристава и не предавая его суду; или вы можете не признать въ этомъ дѣлѣ смягчающихъ вину обстоятельствъ и отрѣшить Ахнева отъ должности и предать суду. Я лично склоняюсь на сторону перваго мнѣнія; но въ настоящемъ дѣлѣ есть обстоятельства, которыя должны, мнѣ кажется, побудить васъ, господа судьи, при всемъ быть-можетъ вашемъ желаніи оказать снисхожденіе къ обвиняемому, – примѣнить къ нему самую строгую мѣру взысканія, т. е. отрѣшить его отъ должности и предать суду. Предать суду пристава Ахнева – значитъ произвести надъ его проступкомъ слѣдствіе чрезъ прокурорскій надзоръ; произвести слѣдствіе – значитъ раскрыть нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, повторяю еще разъ, не желаю упоминать, но раскрыть которыя для васъ, господа судьи, какъ мнѣ кажется, было бы очень желательно и даже необходимо. Мировой судъ – судъ новый; его задача – не только произносить приговоры, не только карать преступленія и проступки, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, служить цивилизующимъ, гуманнымъ началомъ для общества, – и вы, господа судьи, должны строго отнестись къ обвиняемому Ахневу, не боясь критическаго отношенія къ каждому изъ васъ, если случай или даже, допустимъ пока это, злой оговоръ коснется кого-либо изъ васъ. Представляетъ ли настоящее дѣло примѣръ подобнаго случая, судить объ этомъ вамъ, господа судьи… Больше я ничего не имѣю сказать.

Рѣчь Лукомскаго, несмотря на ея краткость и спокойную дикцію, даже быть-можетъ благодаря именно этой краткости и спокойной дикціи, произвела на судей и на публику сильное впечатлѣніе. И глаза всей публики были устремлены на Кречетова, и глаза всѣхъ судей смотрѣли на него, и ясно замѣтна была во взглядѣ всѣхъ грусть, досадливое сожалѣніе, тоскливое пренебреженіе, тогда какъ въ тѣхъ же глазахъ ясно свѣтилось снисхожденіе, извиненіе, прощеніе, когда они смотрѣли на Ахнева. Но Кречетовъ не видѣлъ этихъ взглядовъ, онъ не слышалъ рѣчи Лукомскаго, – онъ все такъ же сидѣлъ, устремивъ глаза на письмо Катерины Дмитріевны, и мысли его были далеко, далеко отъ суда.

„Я былъ добръ, любящъ, желалъ дѣлать добро людямъ, а какую пользу мнѣ и людямъ принесло все это? – думалъ онъ тогда. – Изъ-за чего почти каждый изъ насъ попадаетъ въ омутъ сплетенъ, скандаловъ и гибнетъ отъ нихъ безъ пользы для себя и для другихъ?… Но развѣ нѣтъ силъ у человѣчества разоблачить всю фальшь пошлости и уничтожить ее въ конецъ?… Къ чему вызывать на свѣтъ все человѣчество, когда дѣло касается твоей только собственной шкуры?… Къ чему быть метафизикомъ? Къ чему доискиваться до корня и начала всѣхъ причинъ?… Смотри кругомъ, слушай, что тутъ творится, и мсти прежде всего этому, воюй съ этимъ!.. Да, да! Я прежде всего обнаружу вотъ эту ложь, накажу вотъ этихъ лгуновъ, а потомъ… А потомъ? Что же потомъ?… «Ступай въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь ступай и гибни! Умрешь не даромъ!» – сурово говорилъ мнѣ какъ-то Могутовъ изъ Некрасова… А вѣдь я – тоже сынъ народа, изуродованный помѣщичьей затѣей… Да и кто изъ насъ – дворянъ – не сынъ народа? Всѣ мы вышли изъ народа, и тѣмъ же путемъ, какъ и я. Я самъ, чтобы быть русскимъ дворяниномъ, долженъ былъ въ юности исковеркать себя въ конецъ, а у другихъ это дѣлалъ отецъ, дѣдъ или прадѣдъ надъ самимъ собою, а дѣти унаслѣдовали отъ предковъ искалѣченность. Пусть явится исторія дворянскихъ русскихъ родовъ – и навѣрно окажется, что каждый родъ произошелъ отъ мужика, и почти тѣмъ же путемъ, какъ и я… Ну, и прекрасно! Сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, пойду воевать «за честь отчизны, за убѣжденье, за любовь!»

«А я совсѣмъ не знаю Могутова, – думалъ далѣе Кречетовъ, положивъ письмо Катерины Дмитріевны въ боковой карманъ фрака и мелькомъ взглянувъ на Лукомскаго, на Ахнева и на всю обстановку суда. – Прожилъ съ нимъ болѣе полугода, а все-таки не знаю, что онъ за человѣкъ. Молчаливъ, точенъ, отвѣчаетъ ясно и опредѣленно, когда его спросишь, но при этомъ видишь и чувствуешь только присутствіе сильнаго характера, стойкой воли, а что за душа у него, въ чемъ его вѣра – не разберешь… Какъ часто мнѣ хотѣлось проникнуть въ глубь его души, подойти къ нему какъ въ другу, полюбить его, раскрыть предъ нимъ свою собственную душу, но всякій разъ попытка кончалась ничѣмъ… И что у него за странная привычка давать отвѣты не своими словами, а изреченіями изъ поэтовъ и мыслителей?… Почему, однако, странная?… Нѣтъ, скорѣе очень симпатичная, хотя и однообразная, монотонная. Но вѣдь и шумъ моря, его приливы и отливы, игра его волнъ тоже монотонны, а сколько во всемъ этомъ величественности, силы!.. Да, да, сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, впередъ – „за честь отчизны, за убѣжденье, за любовь“… За любовь?… Но развѣ меня любитъ кто? Развѣ для меня велико, свято, дорого это чувство?…»

И Кречетовъ порывисто поднялъ волосы на головѣ, гордо закинулъ голову вверхъ и началъ внимательно слушать, что происходило на судѣ.

– Что вамъ угодно сказать? – обратился предсѣдатель къ защитнику Ахнева.

Рѣчь защитника была также коротка и сжата. Онъ просилъ судей послѣдовать совѣту прокурора, такъ какъ для его кліента важно только одно – слѣдствіе, слѣдствіе и слѣдствіе.

– Не вашего, господа судьи, снисхожденія, а только слѣдствія, слѣдствія и слѣдствія нужно обвиняемому Ахневу! Не служба пристава дорога ему теперь, а честь, доброе имя, правда о невольномъ проступкѣ! Онъ увѣренъ, – и я глубоко раздѣляю его вѣру, – что слѣдствіе докажетъ, что можно впасть въ проступокъ и въ то же время сохранить имя и честь безъ пятна, стыда и укора, благодаря стеченію такихъ обстоятельствъ, при которыхъ самый честнѣйшій человѣкъ не можетъ не впасть въ преступленіе, не можетъ не сдѣлать проступка. Только слѣдствія, слѣдствія и слѣдствія желаетъ отъ васъ, господа судьи, обвиняемый! – такъ закончилъ свою рѣчь защитникъ Ахнева.

– Вамъ, обвиняемый приставъ Ахневъ, законъ предоставляетъ послѣднее слово, – сказалъ предсѣдатель.

Ахневъ, все время стоявшій у стѣны, съ опущенною внизъ головою, съ неподвижно устремленными въ полъ глазами, съ сильно блѣднымъ лицомъ, со сложенными на груди крестомъ руками, услышавъ слова предсѣдателя, вздрогнулъ, торопливо подошелъ къ пюпитру, поднялъ голову и началъ было говорить:

– Я всегда хотѣлъ быть честнымъ человѣкомъ, хотѣлъ держать экзаменъ при гимназіи на аттестатъ зрѣлости, хотѣлъ поступить въ университетъ…

И онъ упалъ головою на пюпитръ, и началъ рыдать, и тяжелые вздохи его разносились по залѣ и производили на всѣхъ глубоко-тяжелое впечатлѣніе.

– Больше я ничего не могу сказать! – вскрикнулъ онъ вдругъ, быстро поднялъ голову съ пюпитра и устремилъ плачущіе глаза на судей.

Судьи удалились для совѣщанія. Среди публики началось движеніе: вставали, разговаривали, дамы вздыхали и утирали носовыми платками слезы на глазахъ и потъ съ лица. Многіе торопились уходить. Для всѣхъ ясно было, что если Ахневъ и не такъ чистъ, какъ только обѣлили его защитникъ и прокуроръ, то все-таки такъ сильно скомпрометировать себя, какъ это сдѣлалъ Кречетовъ, трудно было и вообразить, – и всѣ сознавали, что приговоръ суда долженъ быть такой, какъ желалъ прокуроръ, и если не всѣ торопились къ выходу, то только потому, что многимъ некуда было торопиться.

– Ну, кажется, представленіе кончилось и намъ можно, съ чувствомъ исполненнаго долга, уходить отсюда, – сказалъ Рымнинъ, поднимаясь съ мѣста и беря Кречетова подъ руку,

– Пожалуй, что и такъ, – отвѣчалъ Кречетовъ и оба направились къ выходу.

Судъ постановилъ опредѣленіе вполнѣ согласное съ предложеніемъ прокурора. Чрезъ недѣлю въ Голосѣ была напечатана корреспонденція изъ С-нска, въ которой подробно излагалось дѣло Ахнева и ясно намекалось на сильно компрометирующее участіе въ дѣлѣ князя Король-Кречетова. Корреспонденція эта была написана Кожуховымъ и ею очень былъ доволенъ губернаторъ.

VI.

Въ тотъ же день, въ шестомъ часу, Кречетовъ, Переѣхавшій и Могутовъ сидѣли за обѣдомъ въ квартирѣ Кречетова, въ которой жилъ и Могутовъ, такъ какъ подрядное дѣло по постройкѣ земской желѣзной дороги должно было продолжаться и въ будущемъ году и не прекращалось совершенно и зимой, хотя теперь производилось только подведеніе итоговъ прошедшихъ и приготовлялись смѣты и разсчеты для будущихъ работъ.

Съ пріѣздомъ Могутова въ городъ, Переѣхавшій, по-прежнему, заходилъ къ нему чуть не каждый вечеръ и скоро и близко сошелся съ Кречетовымъ, который и уговорилъ его обѣдать вмѣстѣ, en trois. Во время обѣдовъ и вечерами, когда не было спѣшнаго дѣла и когда Переѣхавшій засиживался до полуночи, Кречетовъ любилъ не только длинно и о многомъ разговаривать съ нимъ, но и порядочно выпить; Могутовъ при этомъ только присутствовалъ, или сидя молча и съ серьезнымъ видомъ, или же читая газету или книжку журнала.

– А что, Викторъ Александровичъ, не пропустить ли намъ еще по одной предъ началомъ обѣда? – обращаясь къ Переѣхавшему, спросилъ Кречетовъ. На лицѣ его была улыбка, голосъ его былъ обыкновененъ, онъ велъ себя спокойно, какъ всегда; но въ его задумчиво-меланхолическомъ взглядѣ видна была тревога, брови какъ будто разгладились, выраженіе лица стало даже болѣе красивымъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и болѣе напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ. Онъ узналъ о готовящемся для него скандалѣ изъ-за старой водки всего за нѣсколько дней до суда; онъ сперва не придавалъ этой «наглой клеветѣ» никакого значенія, старался выбросить ее изъ памяти, не говорить о ней ни съ кѣмъ. Но когда онъ вошелъ въ залу вмѣстѣ съ судьями, когда увидѣлъ въ залѣ массу публики, – у него вдругъ ускоренно забилось сердце, непріятная дрожь пробѣжала по всему тѣлу, а въ головѣ назойливо зашевелилась мысль, что ему придется выдержать тяжелую, мучительную пытку. «Ну, что же, – успокоивалъ онъ тогда себя, – пусть пытаютъ, пусть калѣчатъ въ конецъ, развѣ для меня пытка въ диковинку? Я обнаружу всю силу моего характера, гордое пренебреженіе къ клеветѣ… Но вотъ кончился судъ, онъ простился съ Рымнинымъ, возвращался тихою походкой къ себѣ домой, – и ему кажется, что на самомъ дѣлѣ пытка оказалась пошлою комедіей, въ которой онъ почти не участвовалъ, изображалъ собою только декорацію, актера безъ словъ и мимики. Онъ доволенъ собой, смѣется надъ наглою клеветой, хвалитъ себя, что пустая роль безъ словъ и мимики исполнена имъ хорошо, даже очень хорошо: естественно и безъ малѣйшей рисовки; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствуетъ что-то непріятное внутри себя, что-то тяжелое, гнетущее, и пустая роль, мелкая интрига, наглая клевета, шаткость общественнаго мнѣнія – все это вмѣстѣ не выходитъ у него изъ головы, сосетъ его всего, назойливо жалитъ его внутри. Ему не было больно отъ этого, онъ не страдалъ, онъ былъ спокоенъ, былъ какъ всегда и лицо его даже улыбалось; но онъ чувствовалъ себя въ положеніи человѣка вдругъ одѣтаго въ совершенно новое для него платье, фасонъ котораго ему не нравится, кажется смѣшнымъ и сильно бросающимся въ глаза, хотя нельзя сказать, чтобы фасонъ былъ неудобенъ для тѣла.

– За компанію, говорятъ, еврей повѣсился, а выпить и подавно можно, – отвѣтилъ Переѣхавшій, наливая водку въ двѣ рюмки.

– А почему вы, господа, не изволили быть сегодня на судѣ? – спросилъ Кречетовъ, когда онъ и Переѣхавшій пропустили еще по одной предъ началомъ обѣда.

– А что тамъ дѣлать было? – мелькомъ отвѣтилъ Переѣхавшій.

– Но вы знали, что я замѣшанъ въ дѣло и что, собственно, не пристава, а меня будутъ судить? – перебилъ Кречетовъ Переѣхавшаго.

– Да я было и хотѣлъ пойти, да вотъ Гордѣй Петровичъ помѣшалъ, – стараясь быть развязнымъ, отвѣчалъ Переѣхавшій. – Общественнаго, говоритъ, интереса въ дѣлѣ нѣтъ, а случайно попавшеюся въ просакъ личностью интересоваться не слѣдъ… Я подумалъ, нашелъ взглядъ Гордѣя Петровича вѣрнымъ, – ну, и не пошелъ.

– Какъ, одинъ изъ представителей дворянства, крупной собственности, новаго суда и земства – воръ, и это не имѣетъ общественнаго значенія? – громко сказалъ Кречетовъ. Но глаза его не блестѣли нетерпѣніемъ, горячностью, увлеченіемъ, какъ это бывало прежде, когда онъ воодушевлялся и начиналъ громко говорить, – теперь въ нихъ видна была тревога, а выраженіе лица оставалось напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ.

– Не воръ, а оклеветанъ, и очень глупо оклеветанъ! – насупивъ брови и внушительно замѣтилъ Переѣхавшій. – Да хотя бы и обвиняли представителя всего этого, эка важность! – началъ немного помолчавъ Переѣхавшій, началъ громко, переставъ ѣсть супъ, вскинувъ въ одно мгновеніе глаза изъ-подъ очковъ на Кречетова и Могутова и желая прервать молчаніе и навести разговоръ на отвлеченную тему. – Вотъ еслибы представитель всего этого, положимъ, отказался бы отъ своихъ прирожденныхъ правъ на все это, тогда было бы удивительно. А то воровство… Эка невидаль въ самомъ дѣлѣ! У насъ нельзя не воровать, потому что воровской нравъ имѣемъ, какъ имѣетъ крапива волоски съ жгучей муравьиною кислотой… И этотъ нравъ долженъ всенепремѣнно перейти и въ земство, и въ городское самоуправленіе, и въ сельскій сходъ, и… и во все прочее, потому что самоуправленіе и все прочее разрѣшено намъ имѣть только вчера, и воровская повадка унаслѣдована отъ временъ древнихъ, съ монгольскаго ига, а то, пожалуй, даже со времени призванія Варяговъ… И какой бдительной охраной пользуется сей, присущій намъ, нравъ! Его охраняютъ не только отъ возможности уничтожиться, но даже и отъ возможности передаться потомкамъ въ болѣе усовершенствованномъ видѣ, чѣмъ оный практиковался встарину… Вы скажете, что пущенныя теперь въ ходъ разныя концессіи, подряды, поставки, банковыя учрежденія и т. п. – чисто современный способъ очень деликатнаго и вполнѣ легальнаго грабежа? – Чорта съ два! Все – старая, древняя Кантемировская ябеда: