Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

– Простите меня за сказанное въ горячности, – все такъ же спокойно началъ Рымнинъ. – Я благословлю вашу любовь, но не такъ, какъ вы хотите. Вы хотите, чтобъ я благословилъ вашу любовь и былъ при васъ отцомъ, не переставая быть мужемъ въ глазахъ свѣта, а вы – въ роли любовника въ глазахъ того же свѣта… такъ?

– Свѣтъ будетъ знать только мужа. Я буду для него тѣмъ же, что и теперь, только знакомымъ вашего дома, – все такъ же сильно отвѣчалъ Кожуховъ.

Рымнинъ улыбнулся и потомъ продолжалъ:

– Шила въ мѣшкѣ не утаишь, во-первыхъ* во-вторыхъ, я ненавижу ложь; а въ-третьихъ, у меня есть дочь, для которой, въ ея лѣта, имена «мать» и «жена» не должны быть двусмысленными, должны быть святыми для нея… Да и развѣ нѣтъ другаго выхода? – послѣ короткой паузы продолжалъ онъ. – Если Софья Михайловна любитъ васъ, если ей тяжело жить со мной, то мои отношенія съ нею могутъ быть прерваны навсегда… Я уже старъ и сдѣлался неспособнымъ къ супружеской жизни, – я не буду лгать, если возьму на себя законную причину развода, только я это дѣлаю съ однимъ условіемъ: Софья Михайловна должна возвратить мнѣ все то, что я ей далъ. Она должна возвратить мнѣ все, рѣшительно все, начиная съ имѣній и кончая платьями, а я ей возвращу ея свободу… Мнѣ кажется, такъ будетъ честнѣе, благороднѣе, безъ лжи и надувательства?…

Кожуховъ молчалъ, смотрѣлъ внизъ и торопливо кусалъ то верхнюю, то нижнюю губу. Онъ никакъ не ожидалъ подобнаго предложенія. Онъ не могъ представить себѣ, чтобы Рымнинъ – баринъ, богачъ, аристократъ, видный земскій дѣятель, извѣстный человѣкъ – рѣшился фигурировать въ роли неспособнаго къ брачной жизни мужа, фигурировать публично, гласно, фигурировать передъ судомъ для полученія развода. Онъ не ожидалъ, что ему, Кожухову, позволятъ не только любить, но и жениться на Софьѣ Михайловнѣ, только безъ ея имѣній, безъ ея богатства…

И онъ былъ удивленъ. Его програма была разбита, его умъ отказывался извернуться, составить новую программу, – и онъ терялъ власть надъ своими чувствами, самообладаніе покинуло его.

– Это все требуетъ огласки, безпокойства, тревогъ и пересудовъ… Это обезпокоитъ Софью Михайловну, – съ разстановками и съ дрожью въ голосѣ сказалъ онъ.

– Въ роли любовницы Софья Михайловпа будетъ еще болѣе подвержена «безпокойству, тревогѣ и пересудамъ», – медленно и въ унисонъ Кожухову произнесъ Рымнинъ послѣднія слова. – Разница въ одномъ: любовницу откроютъ и разнесутъ отрытіе постороніе люди, а разводъ мы объявимъ людямъ сами, добровольно, честно. Мнѣ кажется, второе будетъ честнѣе, благороднѣе, безъ лжи и надувательства?…

Роли вдругъ перемѣнились. Теперь въ положеніи нападающаго былъ Рымнинъ, и онъ былъ совершенно хладнокровенъ, онъ говорилъ спокойно и съ презрительно-иронической усмѣшкой на лицѣ; а Кожухову, увы, пришлось исполнять роль обороняющагося, и онъ былъ сильно недоволенъ этимъ, былъ раздражителенъ, нетерпѣливъ, потерялъ власть надъ собою, что служитъ всегда вѣрнымъ признакомъ пораженія, если только не выручатъ врожденный героизмъ и инстинктивная природная находчивость, чѣмъ Кожуховъ, къ сожалѣнію, похвастаться не могъ.

– Софья Михайловна не согласится на это, – угрюмо отвѣчалъ Кожухбвъ.

– Ну, а вы?… Если вы согласны, то, я увѣренъ, что и Софья Михайловна будетъ согласна… Я не могъ выбрать себѣ въ жену женщину, способную быть любовницей и женой въ одно и то же время! – гордо и съ достоинствомъ сказалъ Рымнинъ.

– Я не захочу любимую мною женщину, привыкшую къ роскоши, къ широкой дѣятельности, къ богатству и простору, лишить всего этого!.. Я лучше буду страдать самъ, предпочту видѣть ее страдающею въ сродной ей атмосферѣ, чѣмъ называть ее своею, дать ей свою любовь и лишить всего, къ чему она привыкла! – пародируя словамъ и тону Рымнина, отвѣчалъ Кожуховъ, но пародія походила только построеніемъ фразъ, а сказалась безъ внутренней силы, не энергично, хотя и раздражительно.

– Кто вамъ сказалъ, что Софья Михайловна привыкла къ роскоши?… Она выросла въ бѣдности, – я взялъ ее изъ-за буфета… Да она и теперь ведетъ очень и очень скромную жизнь, всегда занята работой, въ театрѣ бываетъ рѣдко, баловъ не любитъ, бываетъ на нихъ только для дочери. Она любитъ, правда, поѣхать покататься за городъ, но вѣдь подобное развлеченіе, кажется, и вы, monsieur Кожуховъ, можете ей предоставить?…

Кожуховъ молчалъ и продолжалъ кусать губы.

– Такъ вы согласны на мое предложеніе? – нетерпѣливо спросилъ Рымнинъ, которому опять Кожуховъ сталъ противнымъ и ему хотѣлось поскорѣе окончить разговоръ съ нимъ.

– Я уже высказалъ мое мнѣніе и не измѣню его, – послѣ нѣкотораго молчанія отвѣчалъ Кожуховъ, взявъ шляпу со стола и ворочая ее въ рукахъ.

– Такъ я и зналъ… Такъ позвольте же мнѣ сказать вамъ въ заключеніе…

– Прошу васъ… безъ дерзкихъ словъ! – громко прервалъ Кожуховъ, вставъ со стула. – Я былъ довольно снисходителенъ…

– Что болѣе не позволите мнѣ произносить дерзкихъ словъ, такъ? – въ свою очередь прервалъ Рымнинъ тоже громко и тоже вставъ. – Не бойтесь, прошу васъ… Я, изволите ли видѣть, врагъ притѣсненія и лишенія свободы кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе женщины, которая дала мнѣ, почти на закатѣ моихъ лѣтъ, такъ много любви, уваженія, спокойствія, – словомъ, полнаго счастья. Неблагодарнымъ я тоже не былъ никогда. И если я потребую отъ Софьи Михайловны всего, что я ей далъ, то только въ одномъ случаѣ,– свободы я не лишу ея ни въ какомъ случаѣ,– если она увлечется вами или человѣкомъ подобнымъ вамъ… Вѣдь вы не любите ея! Вамъ она только не противна, для васъ она только женщина, съ которою не противно жить, но для васъ дороги ея имѣнія, ея богатство!.. Не она нужна вамъ для вашего счастья, а ея состояніе нужно для вашего счастья! Предугадать, въ чемъ состоитъ идеалъ вашего счастья, не трудно: быть мандариномъ, жить мандариномъ и умереть мандариномъ. Я не долюбливаю этихъ особъ и не хочу помогать моими средствами увеличивать число ихъ, – ихъ и такъ у насъ цѣлая масса!.. Въ концѣ концовъ я употреблю все мое вліяніе на Софью Михайловну, чтобы раскрыть ей глаза на вашу особу, чтобы показать ей всю ложь и обманъ вашей любви къ ней.

– Разговоръ нашъ извѣстенъ только намъ двумъ! – почти вскрикнулъ Кожуховъ.

– Ну, ужь нѣтъ, я не буду держать его въ тайнѣ отъ Софьи Михайловны, – подсмѣиваясь сказалъ Рымнинъ.

– Вы дали слово! – еще болѣе громко вскрикнулъ Кожуховъ.

– Безъ объясненія съ ней я не буду въ силахъ смотрѣть на нее, говорить съ ней… А вѣдь ей нужно будетъ продолжать жить со мною, вѣдь вы не хотите брать ее, вѣдь вы не любите ее! – все такъ же насмѣшливо продолжалъ Рымнинъ.

– Я желаю, чтобы вы сдержали ваше слово!

– Я не сдержу его.

– Въ такомъ случаѣ…

Но Кожуховъ вздрогнулъ и не докончилъ того, что хотѣлъ сказать. Рымнинъ быстро поднялъ со стола массивный канделябръ, повернулъ его въ рукѣ, свѣчи и стеклянныя розетки со стукомъ и звономъ попадали на полъ, а изъ корридора торопливо вошелъ въ залъ Иванъ, разсыльный Рымнина.

– Убери это, Иванъ, – обратился къ нему Рымнинъ, продолжая держать массивный канделябръ въ рукѣ и слегка помахивая имъ.

Иванъ началъ поднимать съ пола свѣчи и осколки разбившихся розетокъ.

– Я хотѣлъ васъ, monsieur Кожуховъ, познакомить съ массивностью этого подсвѣчника, но, къ сожалѣнію, мнѣ это не удалось. Надѣюсь, что вы не въ претензіи на мою неловкость?… До свиданія, monsieur Кожуховъ! – закончилъ Рымнинъ и медленно направился изъ залы.

«Подлецъ!» – подумалъ про себя Кожуховъ, торопливо уходя изъ залы.

«Будетъ отъ барыни головомойка, какъ пріѣдетъ да узнаетъ! И въ жисть не повѣритъ, что самъ баринъ нашкодилъ», – думалъ Иванъ, лазая подъ стульями и собирая тамъ осколки розетокъ.

IV.

Могутовъ и Переѣхавшій, обласкавъ и успокоивъ сильно выпоротаго мальчика и сильно встревоженную его мать, старались распросить и разузнать отъ нихъ подробно: кто, какъ и за что такъ жестоко наказалъ мальчика. Но имъ, при всемъ стараніи, удалось только выслушать болѣе послѣдовательный и хладнокровный разсказъ Лукерьи о томъ, что говорилось уже ею на дворѣ съ перерывами слезъ и вздоховъ. Изъ распросовъ мальчика они поняли только, что рабочіе каретнаго заведенія Бибикова подговорили его, высѣченнаго мальчика и безплатнаго ученика того же Бибикова, жаловаться мировому судьѣ на скверную пищу, помѣщеніе и жестокое обращеніе хозяина, – что мальчикъ пожаловался, хозяинъ до суда полоснулъ его тростью, мировой судья оштрафовалъ хозяина, хозяинъ отвелъ мальчика въ полицію и тамъ его выпороли солдаты и посадили въ арестантскую при полиціи.

Послѣ ухода матери и сына, Могутовъ и Переѣхавшій долго разговаривали о значеніи гласности, о значеніи порки въ русской жизни, о силѣ хозяйской и полицейской власти у насъ и т. д. и т. д. Въ заключеніе ихъ долгой бесѣды Переѣхавшій заявилъ, что онъ разузнаетъ самымъ подробнымъ образомъ всю исторію съ мальчикомъ и предастъ ее гласности; а Могутовъ, хотя и скептически относился къ пользѣ гласности при нашемъ режимѣ, все-таки изъявилъ желаніе помочь Переѣхавшему въ его предпріятіи.

– Боже мой, Боже мой! – жалобно и въ носъ говорилъ подъ конецъ Переѣхавшій. – Кого только у насъ не пороли и не порятъ? Порятъ у насъ женатыхъ парней, порятъ женщинъ, порятъ стариковъ, имѣющихъ внуковъ, пороли въ Одессѣ студента, а въ Москвѣ стегали ихъ нагайками на Дрезденской площади! И какъ пороли и порятъ? – Пороли и порятъ публично, на глазахъ всего общества, такъ что крики, стоны и слезы отцовъ и матерей подъ розгами слышатъ дѣти этихъ несчастныхъ!.. И все это предавалось гласности, обо всемъ этомъ печаталось въ газетахъ…

 
Споконъ-вѣка дождемъ разливаются
Надъ родимой землей небеса;
Стонутъ, воютъ, подъ бурей ломаются
Споконъ-вѣка родные лѣса;
Споконъ-вѣка работа народная
Подъ ударами плети идетъ…
 

Для разслѣдованія дѣла о поркѣ мальчика, Могутовъ нѣсколько разъ бывалъ въ кабакѣ, противъ каретнаго заведенія Бибикова, познакомился тамъ съ рабочими того же заведенія и отъ нихъ узналъ всѣ подробности до отвода мальчика въ полицію, а равно и всѣ подробности о порядкѣ или, вѣрнѣе, безпорядкахъ того же заведенія. Переѣхавшій узналъ отъ мироваго судьи и отъ знакомыхъ ему полицейскихъ чиновниковъ всѣ подробности порки мальчика.

Результатомъ всѣхъ этихъ изслѣдованій была длинная корреспонденція въ редакцію «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей». Корреспонденція была напечатана въ газетѣ за подписью «Пріѣхавшій».

V.

. . . . . . .

VI.

Дмитрій Ивановичъ, послѣ разговора съ Кожуховымъ, провелъ цѣлый день въ очень хорошемъ расположеніи духа. Ему не только казалось, а почему-то вѣрилось, какъ въ неоспоримую истину, что Кожуховъ невѣрно истолковалъ шутливыя фразы Софьи Михайловны и, подъ вліяніемъ этихъ фразъ, быть-можетъ полныхъ насмѣшки надъ нимъ, вообразилъ, что она любитъ его, и рѣшился, съ чиновничьимъ джентльменствомъ, очень похожимъ на нахальство разбогатѣвшаго кабатчика, разговаривать объ ея любви. И Дмитрій Ивановичъ былъ доволенъ, что хорошо отдѣлалъ нахала, что выругалъ его какъ нельзя лучше, что обнаружилъ его жадность къ богатству, прикрытую любовью и нахальствомъ, что разозлилъ подъ конецъ этого карьериста и такъ ловко воспользовался канделябромъ. Ему хотѣлось въ тотъ же день подѣлиться своимъ веселымъ расположеніемъ духа съ Софьею Михайловною, написать ей письмо съ подробнымъ изложеніемъ преній, надъ которыми она должна будетъ сильно смѣяться.

«Какъ она будетъ смѣяться! – думалъ онъ. – А я ей напишу, не скрывая ничего. Пусть посмѣется и надо мною, надъ старымъ пѣтухомъ. Хорошъ! Принялъ слова дурака-нахала за правду – и распѣтушился!.. Но потомъ я былъ молодецъ, и она должна похвалить меня… Еслибы даже и впрямь что-либо серьезное было, то я и тогда не могъ бы ничего лучшаго придумать, если не для своего собственнаго спокойствія, то для спокойствія дочери… А я думалъ, что онъ хочетъ просить твоей руки, моя дорогая Екатерина! Ты не умѣешь говорить словъ въ шутку, какъ часто говоритъ, по своей мягкости. Соня, и о тебѣ не смѣлъ думать нахалъ… Нѣтъ, надо предупредить Соню, избавить меня на будущее время отъ подобныхъ сценъ… Но я далъ слово… Ну, и чортъ съ нимъ, съ этимъ мандариномъ, забуду и самъ обо всемъ этомъ».

Такъ рѣшилъ онъ въ этотъ день, проведя его среди новыхъ строителей дороги.

«А что еслибъ я пустилъ въ него канделябровъ или швырнулъ его за окно? Былъ бы скандалъ! Нѣтъ, надо предупредить Соню, чтобы была осторожна въ своихъ словахъ и тѣмъ не давала повода нахаламъ воображать чортъ знаетъ что и дѣлать чортъ знаетъ какія сцены!.. Но къ чему ее, бѣдненькую, безпокоить пустяками въ хлопотахъ? Пріѣдетъ, тогда и разскажу», – уже засыпая подумалъ онъ.

На слѣдующій день новые строители дороги уѣзжали на линію и, въ благополучіе ихъ пути и ихъ строительства, данъ былъ шумный обѣдъ, съ безчисленнымъ числомъ рѣчей и тостовъ. Дмитрій Ивановичъ вернулся домой одинъ, очень поздно и сильно усталый. Онъ скоро легъ въ постель и спалъ очень спокойно.

На утро слѣдующаго дня онъ всталъ поздно и съ сильною головною болью. Онъ просидѣлъ цѣлый день въ кабинетѣ, пробовалъ писать свое сочиненіе, но голова была тяжела, писалось плохо и даже читалось плохо, когда онъ отъ писанія переходилъ къ чтенію. Въ часъ дня онъ выпилъ рюмку водки, слегка закусилъ и потомъ прилегъ на диванѣ въ кабинетѣ. Онъ скоро задремалъ… И грезится ему буфетъ небольшой станціи желѣзной дороги и за буфетомъ стоитъ Софья Михайловна. Онъ смотритъ на нее, любуется ею и вдругъ подходитъ къ ней и прямо предложилъ ей вопросъ, который удивляетъ его даже во снѣ:

– За кого вы выйдете замужъ, умная и умная дѣвушка?

– Я постараюсь выйдти замужъ за пожилаго человѣка съ состояніемъ, – весело и откровенно отвѣчаетъ она. – Я не боюсь бѣдности, я къ ней привыкла, но, испытавъ сама бѣдность, я не желаю подвергать тому же моихъ дѣтей.

– Но ваше сердце, ваша горячая молодая кровь, ваши живыя чувства не послушаютъ вашей умной головки, и вы отдадитесь тому, кого выберутъ они, а не вашъ умъ.

– О, даю вамъ слово, что нѣтъ! Я знаю себя, знаю жизнь и знаю, какъ можно управлять чувствами, когда бываешь занята, когда нѣтъ свободнаго времени, – все также живо и весело отвѣчаетъ она.

– Но состоятельный мужъ дастъ вамъ много свободнаго времени, предоставитъ вамъ много пустыхъ, но очень веселыхъ развлеченій, на которыхъ такъ легко встрѣтить молодыхъ и красивыхъ мужчинъ. Они начнутъ ухаживать за вами, такъ нѣжно говорить, такъ пламенно смотрѣть и… въ васъ заиграетъ кровь, чувства возьмутъ верхъ надъ умомъ – и между вами и вашимъ старымъ супругомъ легко можетъ разыграться страшная драма.

– Я за прилавкомъ буфета научилась давать истинную цѣну всѣмъ этимъ любезностямъ, ухаживаньямъ и комплиментамъ. За состоятельнымъ человѣкомъ я буду заниматься своимъ образованіемъ: въ институтѣ меня почти ничему не научили… А тамъ, Богъ дастъ, будутъ дѣти и я сама буду кормить ихъ грудью.

– А если не будетъ дѣтей?… Отъ стариковъ рѣдко бываютъ дѣти.

– За дряхлаго, больнаго старика я не пойду. Я пойду вотъ за такого, какъ вы, – и она пристально осматриваетъ его.

– А развѣ вы не можете выйдти за богатаго и молодаго?

– Молодые и богатые мужчины ищутъ себѣ красавицъ, а я только не дурна, да уже и не молода, – мнѣ двадцать первый годъ.

– Я вдовецъ, я богатъ, у меня есть двѣнадцати-лѣтняя дочь, – будьте мнѣ женой, а моей сироткѣ-дочери матерью! – горячо вскрикнулъ онъ, упавъ предъ нею на колѣни.

– Вы говорите правду, – отвѣчала она, пристально посмотрѣвъ на него, – я умѣю узнавать. Хорошо, я даю слово быть вѣрной вамъ женой и помощницей…

Потомъ предъ нимъ проносится ихъ свадьба – простая, но полная поэтической обстановки. Лунная ночь, ни одинъ листъ не шелохнется на деревьяхъ, майская свѣжесть и пахучесть разлита кругомъ, въ лѣсу поютъ соловьи, – и онъ и она, только вдвоемъ, идутъ пѣшкомъ изъ маленькой усадебки, гдѣ жила ея мать, идутъ въ церковь, для совершенія брачнаго обряда надъ ними… Въ церкви почти никого нѣтъ: пять человѣкъ свидѣтелей, приготовленныхъ самимъ священникомъ, самъ священникъ, дьячокъ на клиросѣ – и только. Но въ маленькой церкви, освѣщенной всего нѣсколькими восковыми свѣчами, разлитъ такой загадочный и нѣжный полумракъ, лики угодниковъ кротко и спокойно смотрятъ съ иконостаса, голосъ священника и его слова такъ величественно раздаются на всю церковь и потомъ какъ будто кто-то повторяетъ ихъ второй разъ, – повторяетъ тамъ, высоко-высоко, подъ куполомъ храма, гдѣ строгій ликъ Бога-Отца, слабо освѣщенный луннымъ свѣтомъ чрезъ окна въ куполѣ, какъ будто плавая въ облакахъ, благословляетъ тѣхъ, кто теперь въ храмѣ…

Изъ церкви они возвращаются домой опять одни. Имъ не хочется говорить. Она, вся прижавшись къ его плечу, всматривается въ причудливо-туманные силуэты куртинъ лѣса, рисующихся на темно-синемъ небѣ, густо усѣянномъ звѣздами; онъ, весь проникнутый любовью, нѣжностью, благодарностью въ ней, осторожно поддерживаетъ ее, хочетъ лучше всмотрѣться въ дорогу, а его глаза невольно поднимаются къ небу и въ его головѣ невольно слагается горячая молитва въ Богу, чтобъ Онъ далъ ему силы на вѣки осчастливить ее… Но вотъ они входятъ въ лѣсъ и надъ ними, вверху на деревѣ, запѣлъ соловей, а тамъ, кругомъ, въ лѣсу, вторятъ сотни другихъ…

Потомъ проносятся предъ нимъ всѣ дни, мѣсяцы и годы ихъ супружеской жизни, въ продолженіе которыхъ онъ ни разу не видѣлъ ее недовольною, скучною, печальною, ни разу не видѣлъ нелюбви въ его дочери, ни разу не слышалъ жалобъ отъ дочери. Она привела его имѣнія въ отличное состояніе; онъ сталъ имѣть много свободы для сочиненія и для воспитанія дочери; онъ и она радовались на дочь и только, быть-можетъ, про себя просили Бога дать имъ еще дѣтей…

Но вдругъ сонъ его мѣняется. Послѣ полныхъ поэзіи и любви грезъ ему начинаетъ грезиться ненависть, злоба, измѣна, лукавство, нахальство, – словомъ, вся сцена между нимъ и Кожуховымъ проносится передъ нимъ съ малѣйшими подробностями, при чемъ онъ испытываетъ все то внутреннее ощущеніе, которое испытывалъ тогда… Наконецъ, проносятся и эти грезы, и онъ видитъ себя рыдающимъ, слезы ручьемъ бѣгутъ по его щекамъ. Онъ плачетъ, вздыхаетъ и страдаетъ потому, что не любитъ его Соня, что промѣняла его на нахала, на грубаго эгоиста, – промѣняла потому, что онъ не скоро умираетъ. Ему хочется умереть. Онъ хватаетъ себя за горло, душитъ себя, громко кричитъ и…

Онъ проснулся. Онъ пролежалъ нѣсколько минутъ съ открытыми глазами, ни о чемъ не думая; потомъ порывисто всталъ, торопливо подошелъ къ столу, досталъ почтовую бумагу и только теперь, когда взялъ въ руки перо, пришелъ въ себя, очнулся отъ сна.

«Что я дѣлаю? – громко спросилъ онъ самого себя. – Ну, хорошо, я буду писать ей… Но я далъ слово… – Онъ задумался. – Я сдержу слово и напишу ей!» – громко сказалъ онъ и, послѣ короткаго раздумья, написалъ слѣдующее письмо къ Софьѣ Михайловнѣ.

«Я всталъ сегодня, Соня, съ головною болью послѣ вчерашняго, шумнаго и окончившагося далеко за полночь, обѣда въ добрый путь уѣхавшихъ новыхъ строителей желѣзной дороги. Пробовалъ писать, читать, но тяжелая и больная голова не понимала ничего. Я прилегъ на диванъ и погрузился въ дремоту. Какъ живо, дорогая Соня, въ грезахъ сна пронеслась предо мною вся наша жизнь, со дня перваго знакомства на вокзалѣ и до твоего отъѣзда!.. Потомъ мнѣ приснилось, будто ты, Соня, начала уже скучать со мною, сдѣлалась скрытной отъ меня, что въ глубинѣ твоей души кипитъ, скрытая отъ меня, жажда другой жизни, жажда полной воли и полной свободы. И вотъ, не знаю самъ почему, мнѣ захотѣлось, какъ только я проснулся, писать къ тебѣ и спросить у тебя: не суть ли мои грезы только слабое отраженіе дѣйствительности? Мы прожили съ тобой, Соня, болѣе четырехъ лѣтъ и, въ продолженіе этихъ лѣтъ, ты дала мнѣ много, много любви, счастья, спокойствія. Въ благодарность за все это я старался только объ одномъ: дать тебѣ полную свободу во всемъ, довѣрять и любить тебя, насколько это было можно въ мои лѣта. Не знаю, можетъ-быть, я не сумѣлъ дать тебѣ замѣтить это ясно, но, клянусь, ты для меня всегда была и будешь свободною во всемъ, что только потребуетъ твой умъ, твоя душа и твое сердце. Скажи мнѣ, Соня, напиши мнѣ, и я сдѣлаю тебя вполнѣ свободной, продолжая любить и уважать тебя, какъ любилъ и уважалъ тебя со дня нашей встрѣчи и до сихъ поръ…

„Дорогая моя! Много мыслей, полныхъ поэзіи, тѣснится у меня въ головѣ; сердце за прошлое полно любви и благодарности къ тебѣ,– и, подъ вліяніемъ всего этого, я не могу написать тебѣ всего, что думаю, и написать такъ, какъ думается и мечтается. Рука старика не поспѣваетъ за мыслями и пишетъ обрывки ихъ сухими, черствыми словами; но я прошу тебя объ одномъ: вѣрь искренности этихъ словъ и вѣрь тому, что для меня отраднѣй умереть, чѣмъ думать, что я лишаю тебя свободы, что ты желаешь другой жизни и скрываешь свое желаніе отъ меня. Я – не эгоистъ, я сознаю свои лѣта, я могу и стараюсь понимать безъ хитрости душу и мысли другихъ, стараюсь дѣлать добро людямъ, – и неужели ты лишишь меня отрады знать первому твои мысли, твои желанія и сдѣлать все для ихъ осуществленія?

„Я не скучаю. Дѣла отнимаютъ много времени, а при дѣлахъ, какъ ты говоришь, нѣтъ скуки. Будь здорова и не скрывай отъ меня ничего. Я – твой отецъ въ настоящемъ, любящій тебя больше дочери, потому что ты… Люби, довѣряй и надѣйся на твоего отца, Дмитрія Рымнина“.

Запечатавъ письмо и справившись съ маршрутомъ Софьи Михайловны, Дмитрій Ивановичъ скоро сообразилъ, гдѣ должна быть чрезъ три дня Софья Михайловна, и потомъ написалъ адресъ, позвалъ человѣка и велѣлъ ему послать письмо съ нарочнымъ въ деревню Снопы.

Но письмо и скоро полученный отвѣтъ на него не успокоили Дмитрія Ивановича. И съ этого дня часто-часто тревожныя думы и мысли назойливо копошились въ его головѣ, не давали ему покоя и мѣшали его обычнымъ занятіямъ. И болѣе всего, и чаще всего его преслѣдовала мысль, что онъ живетъ долѣе, чѣмъ нужно, что онъ связываетъ и глушитъ собою молодую жизнь Софьи Михайловны, – что та свобода, которую онъ можетъ дать ей при своей жизни, все-таки жесткая, тяжелая свобода для женщины вообще и для Софьи Михайловны въ частности.

„Она умна, имѣетъ уживчивый характеръ, любитъ работу и трудъ, и мнѣніе свѣта для нея не очень страшно, а все же ее ждутъ непріятности, ее можетъ надуть и бросить потомъ этотъ пошлякъ… Да, у ней добрая душа! Она изъ жалости ко мнѣ заглушитъ въ себѣ вольную мысль и будетъ страдать внутри… Пошли мнѣ смерть, Господи! Екатерина будетъ счастлива и безъ меня, – Соня любитъ ее…“

Такъ обыкновенно заканчивались тревожныя думы и мысли Дмитрія Ивановича… И началъ замѣтно и съ каждымъ днемъ спадать съ тѣла этотъ до сихъ поръ бодрый и здоровый старикъ. Ему хотѣлось скорѣе умереть, его не пугала смерть, и онъ, безсознательно, самъ ускорялъ ея приближеніе тревожными думами, нарушавшими его обыкновенный, регулярный образъ жизни.