Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"
Автор книги: М. Забелло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
– Баринъ! Ваше благородіе! догоняя Могутова, кричалъ будочникъ. – Вы, ваше благородіе, болѣе двугривеннаго извощику не давайте: болѣе не слѣдуетъ…. А мнѣ, ваше благородіе, пятачокъ на водочку одолжите…. Вчера, грѣшнымъ дѣломъ, выпилъ, а нонѣ голова дуже трещитъ, а похмѣлиться нечѣмъ Не откажите, ваше благородіе!
– Причина уважительная, это все равно, что на лекарство вамъ. Извольте, подавая пятакъ, сказалъ Могутовъ.
– Извощикъ! закричалъ будочникъ во все свое осипшее горло. Покорнѣйше благодаримъ. Извощикъ! Это точно: одинаково, какъ на лекарство. Покорнѣйше благодарю. Извощикъ!
Въ нимъ подъѣхало трое извощиковъ, перегоняя другъ друга, ругаясь и хлеща лошадей.
– Какъ зовутъ? строго спросилъ у перваго извощика будочникъ.
– Меня-то? отвѣчалъ передній извощикъ.
– Не батьку твоего лысаго, съ матерью дурою, а тебя! грозно сказалъ будочникъ.
– Феногеномъ.
– А номеръ какой?
– Номеръ? Номеръ сорокъ семь.
– Такъ ты вотъ слушай, сорокъ семь! Ты, сорокъ семь, свезешь барина въ трактиръ за рѣку, въ новую ресторацію. Да свезешь хорошенько! Потому – приставъ приказалъ! И приказалъ тебѣ, сорокъ семь, болѣе двугривеннаго не брать. Слышишь? Баринъ тутъ вновѣ, такъ чтобы обиды ни Боже мой! Приставъ приказалъ!
– Ладно, ладно, солдатское твово благородіе, трогая лошадь, отвѣтилъ извощикъ.
Трактиръ, въ который пріѣхалъ Могутовъ, былъ новеньмій, нѣсколько недѣль назадъ открытый для публики, и потому не успѣлъ еще принять той сальности и помятости, которыми такъ богаты трактиры всѣхъ русскихъ городовъ, не исключая Петербурга и особенно Москвы. Большая зала, чистая, хорошо освѣщенная керосиновой люстрой у потолка, чистыя бѣлыя скатерти на столахъ, диваны безъ грязныхъ пятенъ и неровностей отъ сидѣнья, цвѣты на окнахъ не полузавялые; по срединѣ одной изъ стѣнъ залы стоялъ огромный органъ, а чрезъ арку у противоположной стѣны былъ видѣнъ большой буфетный шкафъ и буфетный столъ, на которомъ и въ которомъ было много блеска отъ графиновъ, бутылокъ, вазъ и т. п.,– таковъ былъ трактиръ. Въ большой залѣ было почти пусто. За однимъ столомъ сидѣлъ низенькій, худенькій, съ сѣдыми усами и головой, отставной, судя по костюму, полковникъ. Онъ внимательно читалъ «Московскія Вѣдомости», держа ихъ огромный листъ за края, такъ что худыя руки полковника были перпендикулярны къ туловищу, а самъ онъ походилъ на тѣ шесты на огородахъ, на которыхъ старый солдатскій мундиръ пугаетъ воробьевъ, замѣняя для нихъ настоящаго человѣка; передъ нимъ стоялъ холодный, едва начатый, стаканъ чаю, и, судя по этому, а также и потому, что онъ сурово и сердито посматривалъ на органъ, когда барабанъ органа громко стучалъ, можно было заключить, что не чай и не органъ, а внимательно читаемыя имъ «Московскія Вѣдомости» заставили его пожаловать въ трактиръ. На другомъ концѣ залы за столомъ сидѣло двое мужчинъ. Одинъ – болѣе средняго роста, съ продолговатымъ худымъ лицомъ, небольшими впалыми глазами, закрытыми выпуклыми синими очками, съ маленькой жиденькой бородкой и съ угреватымъ высокимъ лбомъ; другой – немного ниже ростомъ, съ округленнымъ лицомъ, съ живыми небольшими глазами, бритый и робко, и часто посматривающій по сторонамъ. Передъ ними на столѣ стояли графинъ съ водкой, нѣсколько бутылокъ пива и закуска на двухъ тарелкахъ.
Могутовъ усѣлся за столъ, одинаково удаленный отъ обоихъ занятыхъ столовъ, и, когда человѣкъ подалъ ему «Петербургскія Вѣдомости» и порцію чаю, внимательно началъ читать газету и медленно пить чай. Двое мужчинъ за столомъ разговаривали громко и постоянно приказывали человѣку ставить новые валы и «пущать машину». Органъ игралъ правильно, тонъ его былъ мягкій, и въ залѣ былъ хорошій резонансъ.
IV.
Почти вслѣдъ за Могутовымъ, въ залу вошелъ новый посѣтитель, молодой, лѣтъ двадцати шести мужчина, брюнетъ, съ. красивымъ лицомъ и большими прищуренными глазами. Онѣ вошелъ развязно, немного пошатываясь, и, осмотрѣвъ залу, прямо направился къ столу, за которымъ сидѣло двое.
– Наше-съ вамъ, протягивая руку угреватому, заговорилъ онъ громко. Какъ я радъ, что васъ тутъ встрѣтилъ. Я, знаете, зашелъ въ «Англію», пропустилъ, оживился и въ положеніе общественное вошелъ, а въ «Англіи», не то-что пріятелей, а образа человѣческаго нѣтъ. Я Таню не то что за образъ человѣческій, а даже за образъ женскій не считаю!.. Потянуло сюда музыку слушать. Правду говоря, не музыку слушать, а голову затуманить потянуло…. У меня, дорогой Викторъ Александровичъ, – онъ сѣлъ за столъ, – голова дурацкая въ отношеніи загула! Скверная и въ другихъ отношеніяхъ, но въ отношеніи загула особливо скверная. Подавай ей компанію для этого, а такъ, значитъ, одна, по аглицки, въ уединенности, этого она никакъ не можетъ…. Примайте меня въ компанію!.. Судя по сему и по этому, указывая на графинъ и бутылки, говорилъ онъ все болѣе и болѣе громко и развязно, – вы тоже голову успокоить захотѣли? Ну, и давайте будемъ вмѣстѣ кутить! А? Примете въ компанію?
– Садись, братъ, отвѣчалъ угреватый сильно въ носъ. Можно успокоеніе совмѣстно произвести. Мы уже малость въ успокоеніи обрѣтаемся.
– И больше можемъ погрузиться въ оное, добавилъ круглолицый. – Душа человѣкъ, – Викторъ Александровичъ! подвигаясь къ угреватому и хлопая его по плечу, говорилъ красивый. А тебя, Филиппъ Федоровичъ, я хотя и мало знаю, но уважаю, потому вы оба люди образованные…. Переѣхавшій – профессоръ и музыку понимаетъ, а ты, Пантюхинъ, ты, братъ, – помѣщикъ! Настоящій помѣщикъ! Потому ты, братъ, гордый, какъ лордъ, и никого звать не хочешь, какъ самъ князь Король-Кречетовъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки!.. Выпьемъ, братцы!.. За ваше здоровье! наливая рюмки и поднявъ высоко одну, крикнулъ онъ.
Полковникъ сурово посмотрѣлъ на пирующихъ; посматривалъ на нихъ и Могутовъ, когда, отрывая лицо отъ газеты, пилъ чай.
– Выпить всегда можно, если не душа, а голова того требуетъ…. Ты за наше, а мы за твое…. Пьемъ, други моя! громко и сильно въ носъ говорилъ угреватый, онъ-же Переѣхавшій.
– Только нужно потише, потише, друзья, а то свободу другихъ нарушаемъ…. не будемъ мѣшать…. Можетъ люди почитать хотятъ…. захлебывая слова и тихо говорилъ Пантюхинъ, замѣтивъ суровое посматриваніе полковника.
– Они читать хотятъ, а мы пить и разговаривать хотимъ, говорилъ красивый, когда вся компанія опорожнила рюмки и начала часто прихлебывать пиво.
– Дѣльно! одобрилъ Переѣхавшій.
– Это, друзья, выходитъ насиліе, а свобода – первая вещь, потому ты, Ахневъ, самъ сказалъ, что я – гордый лордъ, а британскій лордъ свободой гордъ! противорѣча самому себѣ, громко закончилъ Пантюхинъ.
– Браво! Вѣрно! Вѣрно и браво! Я люблю свободу и…. піано и адажіо. Будемъ піано и адажіо, не будемъ мѣшать читать ерунду…. Теперь, Ахневъ, газетъ читать не стоитъ, потому газеты – ерунда…. Бисмаркъ-те, Наполеонъ-те, Папа-те, Бейстъ-те – вотъ-те и газета…. Народы молчатъ, ну и пошли въ ходъ разные «те», а на этихъ «те»-наплевать…. Пускай машину, Гугенотъ! не очень громко въ началѣ, но уже сильно громко въ концѣ, сказалъ Переѣхавшій.
– А какой, вашей милости, вамъ завгодно? спросилъ человѣкъ.
– Ставь наугадъ…. Мы теперь, Гугенотъ, не музыку твою пришли слушать, а головы наши въ спокой привести…. Понимаешь?… Намъ теперь лишь-бы шумъ…. ну, ты и производи шумъ…. Пущай машину, Гугенотъ, изъ Мейербера!
Компанія пила и шумѣла, органъ игралъ безъ остановки, полковникъ сердито и часто посматривалъ на пирующихъ, а Могутовъ нѣсколько разъ пристально посмотрѣлъ на угреватаго. Такъ вотъ каковъ мой сосѣдъ, господинъ Переѣхавшій, подумалъ онъ при этомъ.
– А какимъ манеромъ ты, братъ, пьянствуешь? спрашивалъ чрезъ часъ Пантюхинъ Ахнева. Женатому, братъ, не слѣдъ!.. не хорошо…. Право, не хорошо….
– Ты, Пантюхинъ, – пантюха!.. По твоему женатый – не человѣкъ!.. Женатый, по твоему, бракованный!.. Пантюха ты настоящая! гнусавилъ Переѣхавшій.
– Ты не то…. Ты, братъ, не туда…. Ты меня не понимаешь…. Для женатаго водка – жена…. Ежели жена не водка – она не жена…. Она должна радость и горе мужа развести…. Горе у тебя, другъ, обнимая Ахнева и захлебываясь, говорилъ Пантюхинъ, – такъ ты долженъ сказать объ этомъ женѣ, а она должна тебя въ хмѣль ввести и пѣсню, грустную такую, слезливую пѣсню тебѣ спѣть, чтобы тебя въ слёзы ударило…. Веселъ ты, – опять жена тебя должна упоить, чтобы плясать началъ, безъ удержу плясать…. И онъ, поднявшись, началъ подпрыгивать на стулѣ, какъ-бы показывая, какъ нужно плясать.
– У меня, братцы, жена – тьфу, понуривъ голову и слезливо, говорилъ Ахневъ. А какъ я ее любилъ!.. Ахъ, какъ я ее любилъ!.. Я дуракъ, я гимназію не кончилъ, а если-бы она сказала: будь профессоромъ, будь уменъ, какъ Переѣхавшій…. и я былъ бы профессоромъ…. Клянусь честью, былъ бы Переѣхавшимъ!.. Только-бы пущай сидѣла около меня…. Пущай-бы глядѣла своими глазенками на меня…. Какіе, братцы, глаза у моей жены!.. Нѣту этого…. Было, день было, два было, а потомъ…. У, идолъ малеванный! Убью! хлопнувъ рукою по столу, дико крикнулъ Ахневъ, потомъ вдругъ опустилъ голову на столъ и началъ испускать слезливые вздохи: Я пропащій…. я тряпка…. я жалкій.
– А ты не плачь…. потому слеза-вода…. Если жена тебя не любитъ, – брось ее…. если жена не водка – къ…. Почему я же женатъ?… Почему одичалъ въ деревнѣ съ демократкой, съ дѣвкой простой?… Потому, что нѣтъ, братъ, женщины – водки…. У насъ все, братъ, барышни, чрезъ губу самм не плюнуть…. ты имъ каждый кусовъ въ ротъ клади, потому онѣ барыши, а ты ихъ мужъ…. А я такихъ къ…. Ну и одичалъ…. и болѣе того одичать могу…. Совсѣмъ дикимъ стану! уже громко, какъ и его пріятели, говорилъ Пантюхинъ.
– Ты, братъ, врешь! громко началъ Переѣхавшій. Русская женщина – богатырь…. Ты умѣй найти…. Ты понимаешь, ацтекъ ты этакой, «типъ величавой славянки возможно и нынѣ сыскать!»…. А при какихъ условіяхъ, милостивые государя, живетъ и…. и не погибаетъ величавая славянка?… Знаешь-ли ты, ацтекъ и пантюха, при какихъ?… «Три горькія доли имѣла судьба, и первая доля – съ рабомъ повѣнчаться, вторая – быть матерью сына раба, а третья – до гроба рабу покоряться»…. «И всѣ эти тяжкія доли легли на женщину русской земли»…. Видишь ты, пантюха, видишь!.. Всѣ тяжкія доли…. Понимаешь ты, пантюха, дурень….
– Ну, и что?… Ну, и понимаю…. Ну, и задавили онѣ, доли тяжкія…. Ну, и нѣтъ женщины – водки…. Ну, и остались барышни…. Ну, и клади имъ нашъ братъ каждый кусокъ въ ротъ. Ну, и одичаешь, ежели барышень къ…. ежели съ демократкой, съ дѣвкой канитель поведешь….
– Нѣтъ, врешь!.. Врешь, пантюха!.. Ты – ацтекъ, ты дикій…. «Есть женщины въ русскихъ селеньяхъ»…. «Типъ величавой славянки возможно и нынѣ сыскать»…. Ты – пантюха, для тебя и нѣтъ…. Я вотъ совсѣмъ насчетъ брака отвергаю, а потому и не ищу женщины, а захоти я – нашелъ бы, ей Богу, нашелъ-бы….
– Ты, Переѣхавшій, – профессоръ…. ты…. А я несчастнѣйшій человѣкъ! поднявъ голову, говорилъ плаксивымъ голосомъ Ахневъ. Меня въ Сибирь…. я мошенникъ…. я воръ….
– Послушай, Ахневъ! стараясь быть серьезнымъ и потому еще болѣе въ носъ, началъ Переѣхавшій. Разскажи ты намъ толкомъ, что за исторія съ тобой приключилась?… Смирно! зарычалъ онъ на Пантюхина, который все это время бормоталъ: «ну и нѣтъ, ну и ацтекъ я, ну и въ квадратѣ ацтекъ»….
– Скверная, братцы, исторія…. Описывалъ я, братцы, имущество…. Старый чертъ добра много припасъ, а умеръ скотиной…. Наслѣдниковъ – ни души, въ казну добро все…. Не скажи мнѣ пѣтушій король…. «Узнайте, господинъ приставъ, не осталось ли у покойнаго старой водки и древнихъ вещей»…. Описываю…. Отлично…. А какъ дошелъ до старой водки…. пропалъ…. чортъ попуталъ…. Это онъ…. ей Богу, онъ…. Онъ велѣлъ вложить въ экипажъ старую…. И лошадей не я закладывалъ…. ей, ей, не я…. Это онъ…. а меня подъ судъ…. воръ, скажутъ…. Подлецъ я, скажутъ! стукнувъ кулакомъ по столу и вслѣдъ за ударомъ падая на столъ головою, кричалъ безсвязно Ахневъ.
– Скверно, очень скверно, стараясь быть грустнымъ, говорилъ Переѣхавшій. Честность – первое дѣло…. Будь ты нищій, будь ты пьяница, но честный – и ты человѣкъ, homo…. А честь просадишь…. пропалъ…. Искупленіе прими…. безъ искупленія пропалъ….
– Честный! Что ты мнѣ честный тычешь! вскочивъ на ноги и ухватившись рукою за стулъ, дико кричалъ Ахневъ. – Ты одинъ, такъ и честенъ…. Нѣтъ, будь ты честенъ, когда жена…. Честенъ…. Всѣ воры…. Всѣхъ въ Сибирь и.
V.
– Какъ вы смѣете! пронзительнымъ голосомъ закричалъ полковникъ, вскочивъ съ своего стула и подбѣжавъ къ пьяной компаніи. Какъ вы смѣете говорить подобныя вещи? Позвать полицію! Человѣкъ, позвать полицію!..
– Какія вещи? поднимаясь и закладывая руки назадъ, съ насупившимися грозно бровями, громко и гнусавя, спросилъ Переѣхавшій. – Онъ ничего не говорилъ…. Вы, милостивый государь, зачитались…. шатаясь и приближаясь въ полковнику, продолжалъ онъ. Его фигура была смѣшна, но онъ, сравнительно съ трясущейся отъ злости мизерной фигурой полковника, былъ грозенъ, въ движеніяхъ проглядывала смѣлость, ухарство. Полковникъ задомъ отскочилъ отъ него.
– Ты слышалъ? Зови полицію! хватая человѣка за руку, кричалъ полковникъ.
– Никакъ-съ нѣтъ-съ. Я былъ ушедши. Шумѣли, а объ какой надобности – не могу знать, не моргнувъ бровью и прямо глядя въ глаза полковника, говорилъ человѣкъ.
– Вы слышали? Они кричали на всю залу. Вы слышали, милостивый государь? подскочилъ полковникъ къ Могутову.
– Слышалъ, господинъ полковникъ, но никому не скажу, что они говорили, вставъ и серьезно, сказалъ Могутовъ.
– А! Вы раздѣляете ихъ дерзкія рѣчи! Это стачка! Позвать полицію! кричалъ полковникъ.
Въ дверяхъ показалась толстая фигура буфетчика.
– Дѣло въ томъ, господинъ полковникъ, что подслушивать – очень не похвально, а если нечаянно пришлось, – нужно держать про себя, спокойно смотря въ устремленные на него глаза полковника, хладнокровно отвѣчалъ Могутовъ. Военный человѣкъ, болѣе всякаго другаго, долженъ быть рыцаремъ чести и джентельменства, и вы, полковникъ, также должны быть такимъ рыцаремъ. Вы, какъ человѣкъ извѣстныхъ убѣжденій, вспылили, остановили заболтавшихся людей; но, какъ военный, какъ человѣкъ благородный, вы никому не должны сказать того, что нечаянно, благодаря откровенности языка выпившихъ людей, вамъ пришлось услышать…. Кажется, я не ошибаюсь въ васъ, господинъ полковникъ?
– Но въ публичномъ мѣстѣ этого позволить нельзя! Это безнаказаннымъ остаться не можетъ! громко, но гораздо тише прежняго, говорилъ полковникъ.
– Вы правы, но съ пьянаго грѣхъ строго спрашивать; пьяному и по закону много не вмѣняется въ вину. Не угодно-ли вамъ присѣсть, господинъ полковникъ, подавая стулъ, говорилъ Могутовъ.
– И я вамъ тоже скажу, шатаясь и смотря менѣе грозно, началъ Переѣхавшій. – Человѣкъ въ горѣ…. въ успокоеніи ума….
– Только вы уйдите! Заплатите деньги и уйдите. Послушайте меня, старика, уже спокойно и ласково сказалъ полковникъ.
– Это мы сейчасъ…. потому, голова въ успокоеніи…. Пойдемъ, братцы…. Перестань! крикнулъ Переѣхавшій, толкая въ бокъ Ахнева, который, опустивъ голову, жалобно вылъ: «Нѣтъ, я говорилъ, меня въ Сибирь, всѣхъ въ Сибирь».
– Цыцъ! громко успокаивалъ его Переѣхавшій. – Піано и адажіо! Бери, Пантюхинъ, его…. бери подъ руки и тащи…. домой тащи…. Сколько тебѣ, другъ-человѣкъ, слѣдуетъ?
– Три рубля семь гривенъ, отвѣтилъ человѣкъ.
– Получай, другъ-человѣкъ….
Шатаясь и безсвязно болтая, пьяная компанія двинулась отъ стола. Ровнѣй и бодрѣй всѣхъ шелъ Переѣхавшій; Пантюхинъ сильно шатался и, прячась за Ахнева, поддерживалъ и тащилъ его впередъ; Ахневъ, еле переводя ногами, не шелъ, а плелся и все хныкалъ: «Я говорилъ, меня въ Сибирь, всѣхъ въ Сибирь».
– Честь имѣю кланяться, господинъ полковникъ, началъ Переѣхавшій, когда пьяная компанія поровнялась со столамъ, за которымъ, сидѣли полковникъ и Могутовъ.
– Осторожнѣй, не упадите, ну васъ, отодвигаясь въ сторону, говорилъ, полковникъ, когда Переѣхавшій чуть не упалъ, желая, искать ему руку.
– Мы пьяны…. господинъ храбрый полковникъ…. но мы понимаемъ…. Во хмѣлю душа чутче…. къ правдѣ и благородству…. Позвольте пожать…. руку вашу, храбрый воинъ….
– Ну, хорошо, хорошо, прощайте, идите себѣ скорѣй, пожимая руку Переѣхавшаго, торопливо говорилъ полковникъ.
– И вы…. Homo, humanian est…. Если вы въ нашихъ…. Homo…. ты не тутошній!.. Руку твою человѣкъ и перлъ, хватая руку Могутова, говорилъ Переѣхавшій.
– Пусти, пусти меня! крикнулъ Ахневъ и, толкнувъ Пантюхина такъ, что тотъ далеко отскочилъ въ сторону и еле удержался на ногахъ, пустился бѣжать. Онъ набѣжалъ на столъ, ударился объ него животомъ, отскочилъ отъ него и грянулся на полъ, растянувшись на немъ во всю длину и безсмысленно вытаращивъ глаза въ потолокъ.
– Ай, ай!.. Убился…. Женатый…. Бѣдная жена! жалобно кричалъ Пантюхинъ, схватившись руками за голову и качая ею изъ стороны въ сторону, во не двигаясь подать помощь Ахневу.
– Смирно!.. Піано и адажіо!.. Ратуй ближняго, пантюха плаксивая! кричалъ грозно Переѣхавшій, бросая руку Могутова и устремляясь на помощь Ахневу.
– Кто это? спросилъ полковникъ у буфетчика, когда пьяная компанія, вмѣстѣ съ человѣкомъ, подняла и увела Ахнева, у котораго отъ удара, какъ-будто, прояснилось въ головѣ и походка сдѣлалась болѣе твердой.
– Чиновники, отвѣчалъ недовольно буфетчикъ. Въ нашемъ дѣлѣ нельзя дюже строгимъ на счетъ словъ…. Ежели всякое слово слушать, особливо пьянаго, такъ торговлю – брось, и ходи знай по судамъ….
– Но нельзя же и позволять дѣлать и болтать чертъ знаетъ что! раздражительно, но и конфузливо вмѣстѣ, сказалъ полковникъ.
– А что съ пьянаго взять? Пьяный – малое дитя, уходя сказалъ буфетчикъ. – Ты вотъ словъ этихъ не говоришь, да только на гривенникъ торговать даешь, а свѣчки за газетою на семь копѣекъ спалишь…. А они, вона, чуть не на четыре цѣлковыхъ дали торговать…. А что слово? Тьфу – вотъ и все! и буфетчикъ плюнулъ и растеръ плевокъ ногою, такъ что и слѣда не оставилъ отъ плевка.
– Мнѣ очень пріятно съ вами познакомиться, колодой человѣкъ, обратился полковникъ къ Могутову. – Я отставной полковникъ Митрофанъ Карнѣевичъ Масловъ.
– Очень пріятно. Дворянинъ Гордій Петровичъ Могутовъ.
– Очень пріятно. Разсудительныхъ молодыхъ людей мало. Всегда, положимъ, молодежь была распутна, но теперь молодежь – хуже самаго распутства. Въ каждомъ номерѣ «Московскихъ» читаешь и только удивляешься. Очень, очень пріятно видѣть въ васъ исключеніе. Прошу быть знакомымъ, а сегодня мнѣ пора: шестой годъ минута въ минуту въ одиннадцать часовъ спать ложусь.
Глава V
Сцены и образы ранняго дѣтства вреднаго человѣка. – Разбитый человѣкъ съ чуткою душою, и какъ онъ игралъ на віолончели
I.
Было двѣнадцать часовъ, когда Могутовъ возвращался изъ трактира, и около половины перваго, когда онъ дошелъ до городского сада. Дорога была не близкая, все въ гору, и онъ, идя хотя и не очень скоро, вступивъ въ садъ, захотѣлъ отдохнуть.
– Что за люди? задалъ онъ себѣ вопросъ, когда усѣлся на уединенной скамьѣ по срединѣ главной аллеи, откуда не видно было однообразныхъ желтыхъ домовъ, а видна была луна на синемъ, безоблачномъ небѣ и много было тѣней отъ деревьевъ на землѣ. Одинъ женщину – водку ищетъ и, не находя, дичаетъ; другой – даже и искать не хочетъ, потому бракъ отвергаетъ, а третій пошелъ далѣе всѣхъ: всѣхъ въ Сибирь!.. Не много-ли и такъ уже! Стоитъ-ли и тебя туда посылать?… «Будь ты честенъ, когда жена»…. А примѣръ отца…. и въ умѣ его, нѣтъ, предъ его глазами проносятся сцены его ранняго дѣтства.
Степь земли Войска Донскаго оборвалась широкимъ, извилистымъ оврагомъ, за которымъ мѣстность мало-по-малу переходитъ сперва въ небольшіе пологіе холмы, потомъ – въ горки причудливой формы, потомъ – въ сплошную цѣпь горъ, далеко на горизонтѣ теряющихся въ небѣ. Среди этихъ горъ виднѣется двухъ-вершинный Эльбрусъ, какъ громадная колоссальная масса чего-то синеватаго, дымчатаго, и только ночью, когда взойдетъ луна, онъ, какъ громадная глыба стекла, блѣднѣетъ и поблескиваетъ на горизонтѣ.
Въ извилистомъ оврагѣ раскинулся губернскій городъ С-ль, въ которомъ родился, учился въ гимназіи, и изъ котораго, года четыре назадъ, уѣхалъ въ Петербургъ Могутовъ. На окраинѣ степи, прямо надъ оврагами, противъ города и горъ стоитъ пятиглавый кафедральный соборъ съ высокою колокольнею. Прекрасный видъ съ площади вокругъ собора и разнообразныя картины открываются взору, если смотрѣть съ разныхъ сторонъ собора. На югъ отъ собора идетъ широкая лѣстница съ площадками между ступенекъ, усаженныхъ по сторонамъ стройными тополями; у подножья лѣстницы – небольшая площадка, среди нея – бассейнъ, а на право и на лѣво – длинные, болѣе версты, бульвары изъ акацій и тополей; за бульварами – красивые, каменные, двухъ и трехъ-этажные дома, расположенные параллельно бульварамъ въ нѣсколько длинныхъ и широкихъ улицъ; далѣе – нѣсколько улицъ изъ рядовъ маленькихъ домиковъ, за ними – покатые холмы, потомъ – горы и сплошная цѣпь горъ съ Эльбрусомъ; противъ самой лѣстницы, противъ площадки съ бассейномъ – длинное, выходящее на двѣ улицы, трехъ-этажное зданіе, съ красивенькой башенькой на углу, на темномъ шпилѣ которой блеститъ золотой крестъ, это гимназія. На востокъ – тоже хорошая часть города, съ расположенными въ правильныя улицы домами, хотя дома болѣе деревянные и крыши на нихъ только изрѣдка желѣзныя, а большею частію деревянныя и даже соломенныя, но за то здѣсь много домовъ въ зелени садовъ; но за то среди этой части города видна торговая площадь, базаръ, на которомъ вѣчно копошатся люди. Позади этой части города – тѣ-же холмы и горы, но среди нихъ нѣтъ Эльбруса. На западъ – оврагъ съузился, въ глубинѣ его течетъ небольшая рѣченка, а по обоимъ бокамъ оврага – маленькіе, бѣленькіе, турлучные (изъ глины) домишки, неправильно разбросанные, но каждый домикъ въ зелени садовъ; посреди этихъ садовъ и домиковъ улицы, какъ развѣваемыя вѣтромъ ленты на головѣ красавицы, разбѣгаются въ разныя стороны, перепутываются, вьются около садовъ, взбираются то круто, то полого на гору и теряются въ садахъ. На сѣверъ – громадная площадь, на дальнемъ концѣ которой – сумрачное, съ высокой стѣной, огромное зданіе острога, а по другимъ окраинамъ площади расположены казармы, провіантскіе и коммиссаріатскіе магазины, всевозможныя присутственныя мѣста – все однообразное, длинное, каменное; далѣе за площадью – ровная, безпредѣльная степь.
Два часа. Жаркій день. По небу медленно ходятъ обрывки облачковъ, тѣнь отъ которыхъ также медленно двигается по зелени садовъ, по бѣлымъ домамъ и по сѣрымъ улицамъ и дорогамъ. На площади собора, спрятавшись за уголъ колокольни, противъ изображенія Христа, несущаго крестъ на Голгофу, стоитъ на колѣняхъ гимназистъ лѣтъ десяти. По щекамъ его бѣгутъ слезы, глаза, полные восторженной вѣры, обращены ко Христу, руки сложены одна въ другую на груди и уста тихо произносятъ молитву. О чемъ такъ укромно, такъ горячо молится дитя?
Молю тебя, Христосъ, шепчетъ ребенокъ, – пошли отцу моему денегъ! Пусть онъ, старикъ, придетъ веселый домой! Пусть мать перестанетъ плакать и бранить отца. Пусть отецъ не будетъ до поздней ночи писать, а разскажетъ мнѣ и Васѣ, какъ жили въ старину запорожскіе казаки, какъ они боролись съ врагами твоими, турками; какъ нашъ дядя, молясь Тебѣ, Господи, имѣлъ успѣхъ во всѣхъ дѣлахъ!.. Пусть мать дастъ намъ на ужинъ кислаго молока съ бѣлымъ хлѣбомъ! Вѣдь мы вчера не обѣдали и сегодня не будемъ ничего ѣсть, если Ты, Господи, не пошлешь моему отцу денегъ!.. Я буду молиться Тебѣ, Господи! Я буду поступать по Твоимъ заповѣдямъ! Пошли же, Господи, денегъ моему отцу….
Такъ около часу молится дитя. Но вотъ, завидя идущаго человѣка, оно вскочило на ноги, отерло слезы съ глазъ и щекъ, приняло беззаботный видъ, заложило рученки назадъ и тихой походкой отправилось къ той части города, въ которой турлучные домишки терялись въ зелени садовъ и въ которой нанималъ квартиру Петръ Афанасьевичъ Могутовъ, чиновникъ губернскаго правленія, получавшій двадцать рублей въ мѣсяцъ и имѣвшій жену и пятерыхъ дѣтей.
II.
Опять жаркій день, два часа, и тотъ-же гимназистъ возвращается изъ гимназіи домой, съ улыбающимся лицомъ и поспѣшной, но приличной походкой. Онъ дома, и, полный величія и радости, сообщаетъ отцу, что его приняли на казенный счетъ въ пансіонъ при гимназіи. Онъ будетъ тамъ жить, у него будетъ все платье казенное, онъ будетъ ѣсть казенный обѣдъ, ужинъ, пить казенный чай и имѣть казенныя книги…. Его вся семья поздравляетъ, отецъ плачетъ и цѣлуетъ; мать гладитъ по головкѣ и говоритъ, что теперь и остальной семьѣ будетъ полегче: все однимъ ртомъ будетъ менѣе; три сестры цѣлуютъ его и говорятъ, что Гордюша будетъ красавчикомъ въ сюртукѣ съ краснымъ воротникомъ и золотыми петлицами…. Одинъ только брать Вася, худенькій блондинъ, лѣтъ семи, съ большими голубыми глазами, въ которые, казалось, вылилась вся добрая, пугливая душа мальчика, смотрѣлъ тоскливо.
– Теперь ты, отецъ, отдашь на мое мѣсто въ гимназію брата Васю, говоритъ Гордій, замѣтивъ тоску Васи.
– Да, да… робко говоритъ отецъ. – Ему пора начинать…
– Да, да! передразниваетъ отца мать. – Ты-бы сперва сказалъ, когда будутъ у насъ деньги? Тогда-бы и отдавалъ сыновей по гимназіямъ! Дочери – невѣсты, ходятъ хуже горничныхъ простыхъ чиновниковъ, а онъ, тоже чиновникъ, столоначальникъ вексельнаго стола, гроша за душой не имѣетъ, весь въ долгу, семья безъ хлѣба днюетъ!
Отецъ садится за столъ и начинаетъ писать подъ воркотню матери; сестры, надувшись, садятся за пяльцы, начинаютъ скоро шить и зло откусывать нитки; Гордій и Вася уходятъ въ садъ. Они забираются въ глухое, заросшее бурьяномъ, мѣсто.
– А что я безъ тебя буду дѣлать, Гордюша?… Всѣ меня будутъ обижать!.. Большіе голубые, прозрачные, какъ стекло, глаза Васи наливаются слезами. – Сестры будутъ обижать, мать будетъ бить, тебя не будетъ, – никто не заступится!.. Отецъ перестанетъ разсказывать, ты перестанешь учить меня и играть со мной… Мальчикъ рыдалъ, обнявши рученками другаго мальчика.
– А ты, Вася, учи наизусть книжки, чтобы не скучно было смирно сидѣть…. Будемъ вмѣстѣ просить отца, чтобы онъ и тебя отдалъ въ гимназію…. Ты тоже будешь хорошо учиться и тебя тоже примутъ на казенный счетъ. Мы будемъ рядомъ спать! Какія тамъ славныя постели!.. Только ты, Вася, тамъ не шали. Дома мамаша за шалости только бранитъ, за волосы выдеретъ, а тамъ розгами порютъ! Ой, ой, какъ больно! Меня еще не сѣкли, но я разъ видѣлъ… Скинутъ штаны, одинъ солдатъ держитъ за голову, другой за ноги, а третій со всего размаху бьетъ розгами! Сперва синія полоски остаются, а потомъ кровь идетъ! Сперва ученикъ кричитъ, а потомъ только стонетъ!.. А какъ потомъ ему бѣдному стыдно! Весь красный, два дня сидѣть не можетъ, въ глаза стыдится смотрѣть…. Я, Вася, умру, когда меня поведутъ сѣчь!.. Я въ гимназіи тихонькій, сижу ровно, все смотрю на доску, уроки учу крѣпко на крѣпко!.. Я никогда не бѣгаю, а все читаю книжки, меня и зовутъ долбешкой, кантонистомъ, сперва даже били, а теперь только смѣются…. Вотъ и ты, Вася, такъ: все читай, крѣпко учи уроки, смотри на доску и ровно сиди, – тебя и примутъ на казенный счетъ…. Намъ будетъ тогда весело, тогда и я не буду всегда одинъ….
– Мать не позволитъ отцу отдать меня въ гимназію! Отецъ мало носитъ денегъ, а въ гимназію нужно платить….
– А ты проси мать, и я буду просить. Скажемъ, что и тебя примутъ на казенный счетъ, тогда не нужно будетъ одѣвать и кормить тебя.
Такъ долго, долго лежатъ мальчики; но отъ житейскихъ разговоровъ они не вдаются въ поэзію, старшій не разсказываетъ младшему сказокъ, а, покончивъ разговоръ, принимается, въ томъ-же бурьянѣ и при братѣ Васѣ, учить уроки. Онъ учитъ новый завѣтъ, какъ Христосъ воскресилъ Лазаря, какъ Іуда продалъ Христа. Вася слушаетъ со вниманіемъ, лежа безъ движенія въ бурьянѣ; но его большіе глаза дѣлаются теперь еще большими, длинныя вѣки по цѣлымъ часамъ подняты и безъ движенія, бѣлая, блѣдная кожа на лицѣ еще блѣднѣе, рѣдкіе, мягкіе волосы ребенка разметались во всѣ стороны, и на его большомъ, высокомъ лбу выступили жилки, налитыя кровью.
– Хорошо-бы было, Гордюша, если-бы Іуда не продалъ Христа! Зачѣмъ Богъ не убилъ Іуду маленькимъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій, окончивъ одинъ урокъ, потягивается, прежде чѣмъ приняться за другой.
– Такъ самъ Богъ захотѣлъ. Помнишь, мы учили въ ветхомъ завѣтѣ, какъ Богъ, задолго до рожденія Христа, говорилъ пророкамъ, «что Христосъ умретъ и въ третій день воскреснетъ, какъ Іона во чревѣ кита былъ три дня и три ночи»….
Гордій опять принимается за урокъ, Вася лежитъ, какъ мертвый, блѣдный, съ едва замѣтнымъ признакомъ дыханія.
– А зачѣмъ Богъ захотѣлъ, чтобы Іуда продалъ Христа? Пусть-бы Христосъ жилъ. Онъ воскрешалъ-бы мертвыхъ, давалъ хлѣбъ бѣднымъ, исцѣлялъ больныхъ…. тихо, какъ въ бреду, говоритъ Вася.
– Христосъ своею кровію искупилъ грѣхъ Адама и Евы. Развѣ ты забылъ, какъ Адамъ и Ева преступили заповѣдь Божію, и Богъ изгналъ за это Адама и Еву изъ рая?! – Христосъ своею кровію искупилъ ихъ грѣхъ.
– А для чего Богъ не простилъ Еву? Вѣдь Богъ добрый… Зачѣмъ Богъ погубилъ Іуду?…
Гордій молчитъ. Ему, постоянно занятому, подобныя мысли не приходили въ голову, и онъ задумывается надъ вопросомъ брата. И какъ сосредоточенны лица обоихъ мальчиковъ! Сколько какой-то поэтической грусти въ широко-раскрытыхъ глазахъ Васи и сколько солиднаго напряженія, мысли серьезной, въ задумчиво-сосредоточенномъ взглядѣ Гордія!
– Я самъ не знаю, Вася, угрюмо отвѣчаетъ Гордій, какъ-бы недовольный тѣмъ, что не могъ надумать, отъ чего Богъ, прощающій грѣхи молящимся Ему, не простилъ Адаму и Евѣ ихъ перваго и единственнаго грѣха? Отъ чего Богъ, предназначивъ смерть Сыну, задолго до Его рожденія, выбралъ Іуду виновникомъ этой смерти?
– Надо спросить батюшку, отца Серапіона, когда онъ не будетъ сердитый…. Могутъ на экзаменѣ объ этомъ спросить.
– Спросимъ отца…. Онъ, Гордюша, знаетъ хорошо законъ Божій…. Онъ боится матери, – все молчитъ, а я слышалъ, какъ онъ ночью молился Богу: такъ долго и хорошо…. Ты такъ не умѣешь, Гордюша!
– Спросимъ отца. Пусть онъ и молиться поучитъ насъ, какъ самъ умѣетъ.
– Нѣтъ, не нужно…. Когда отецъ всталъ ночью молиться, онъ сперва потрогалъ меня, спросилъ: Вася, ты спишь?… Я притворился, что сплю…. Надо молиться, чтобы никто не видѣлъ….
Гордій опять принимается за урокъ…. Начинаетъ темнѣть. Куры съ крикомъ влетаютъ на верхушки деревъ и тамъ мостятся на ночь.
– Гордюша, куры любятъ холодъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій бросаетъ урокъ за темнотой.
– Нѣтъ, Вася. Куры зимой сами лѣзутъ въ кухню.
– А зачѣмъ куры ложатся спать такъ высоко? Вѣдь чѣмъ выше, тѣмъ холоднѣе.
Опять оба мальчика молчатъ и опять, послѣ долгаго молчанія, отвѣчаетъ Гордій, что нужно спросить объ этомъ учителя естественной исторіи, который тоже иногда бываетъ добрый.
