Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

Военные и Орѣцкій, вмѣстѣ съ ними, выступили куда-то, чуть не на конецъ губерніи, чтобы соединиться тамъ съ своими товарищами, квартировавшими гдѣ-то, тоже далеко, и производить вмѣстѣ маневры. Львовъ, послѣ гимназическихъ экзаменовъ, на которыхъ онъ былъ не добръ и не строгъ, а только справедливъ, что очень понравилось ученикамъ и начальству, – уѣхалъ проводить каникулы въ другую губернію, къ какимъ-то дальнимъ родственникамъ. Словомъ, городъ опустѣлъ и скучно стало въ немъ. Изъ нашихъ знакомыхъ только Переѣхавшій, Вороновъ да полицеймейстеръ оставались въ городѣ. Но изъ нихъ скучалъ и томился городскою жизнью только одинъ Вороновъ. Полицеймейстеру было некогда скучать: дѣла полицейскія не уменьшились, а увеличились къ лѣту, такъ какъ толпа голодныхъ дѣтей и взрослыхъ нахлынула въ городъ и увеличивала число дѣлъ въ полиціи; кромѣ того усиленная дѣятельность по организаціи подгородняго имѣнія отнимала у него много времени. Переѣхавшій тоже не скучалъ. Онъ усиленно спалъ, усиленно игралъ на віолончели, часто ходилъ на охоту – и его здоровье начало поправляться; онъ замѣтилъ это, радовался этому и, на радостяхъ, еще болѣе спалъ, игралъ и гулялъ.

VII.

А Катерина Дмитріевна поручила уже извѣстному намъ Ивану отнести, послѣ ея отъѣзда изъ города, Могутову томы сочиненій Шекспира и слѣдующее письмо къ нему:

«Милостивый Государь

„Гордѣй Петровичъ!

„Вы были такъ добры, что подарили мнѣ сочиненія Шекспира. Я очень и очень благодарна вамъ за этотъ подарокъ, но вы позволите мнѣ возвратить вамъ первый тонъ, на которомъ надпись вашего друга, и прибавить къ нему остальные томы изъ моей библіотеки. Ваши три тома я оставляю на память о васъ, какъ вашъ подарокъ, которымъ я сильно дорожу.

«Не правда ли, вы считаете меня очень глупой? Я васъ видѣла всего одинъ разъ, – нѣтъ, два раза: другой разъ въ земскомъ собраніи, – не сказала съ вами ни одного слова – и пишу къ вамъ письмо, говорю въ немъ о глубокомъ уваженіи къ вамъ и что память о васъ мнѣ очень дорога! Но что бы вы подумали, еслибъ узнали, что я распрашивала многихъ о васъ, старалась узнать о васъ все, что только можно, думала о васъ долго, много и часто и, узнавъ, что вамъ нравится Порція, захотѣла быть похожей на нее: я поранила сама себя, весело смѣялась при этомъ и, позабывъ, что кровь струей бѣжала изъ моей раны, продолжала читать Шекспира и выпачкала книгу своею кровью?… Но и это еще не все: я сама увѣдомляю васъ обо всемъ этомъ… Не правда ли, вы должны считать меня очень и очень глупой дѣвчонкой?

„Но что бы вы ни думали обо мнѣ, я буду просить васъ, Гордѣй Петровичъ, объ одномъ: познакомьтесь со мной, когда я пріѣду въ городъ изъ деревни, куда я уѣзжаю завтра, чтобы, по примѣру Эсфири изъ „Феликсъ Гольта“ (она вамъ тоже нравится), учить крестьянскихъ дѣтишекъ грамотѣ… Вы не похожи на всѣхъ моихъ знакомыхъ, – вы лучше всѣхъ ихъ. Мнѣ тоже хочется быть не дурной, но я не знаю, что нужно дѣлать для этого. Я нѣсколько разъ собиралась быть у васъ и не была только потому, что боялась показаться смѣшной предъ вами, – боялась, что не съумѣю начать говорить съ вами…

„Простите глупую дѣвчонку, что безпокоитъ васъ своими письмами, и не откажите ей въ ея искреней просьбѣ, если вы будете тогда въ городѣ.

«Уважающая васъ К. Рымнина».

Поселившись въ небольшой помѣщичьей усадьбѣ, расположенной почти у самаго края небольшой крестьянской деревни, Катеринѣ Дмитріевнѣ если и не было особенно весело, то и не было особенно скучно. Она любила лѣтомъ деревню, она почти каждый годъ проводила весну или лѣто не въ городѣ, а въ пригородномъ имѣніи; она поселилась теперь въ деревнѣ не для того, чтобъ отдыхать, а съ цѣлью практиковать въ педагогіи, приготовлять себя къ дѣлу жизни, къ роли матери семьи, для которой почти исключительно предназначила судьба женщину, какъ увѣрялъ ее отецъ, какъ подсказывала ей, хотя и неопредѣленно, жизнь людей, съ которыми она была знакома… И ее не тянуло теперь въ безцѣльному гулянью по полямъ, лѣсамъ, холмамъ, обрывамъ, къ рѣкѣ, крестьянскимъ хатамъ, какъ тянетъ ко всему этому горожанина и горожанку, первый разъ попавшихъ въ деревню. Она нарочно не привезла съ собою фортепіано, нотъ, литературныхъ книгъ, желая посвятить все свое время, отдать рѣшительно всю себя, всю силу своего ума и терпѣнія – дѣлу обученія крестьянскихъ ребятишекъ грамотѣ. Но лѣтомъ крестьянскимъ дѣтямъ не до науки: у нихъ нѣтъ лѣтомъ времени учиться чему другому, кромѣ какъ страдному труду, – и Катеринѣ Дмитріевнѣ пришлось учить грамотѣ только двухъ дѣвочекъ, дочерей скотницы усадьбы. Но и у этихъ ученицъ было много дѣла; ихъ не посылали на работу въ поле только потому, что для нихъ было много работы въ усадьбѣ, на дому: онѣ мыли горшки для молока, вѣшали ихъ провѣтриваться на колья изгороди, сбивали масло, мяли сыръ, помогали убирать коровъ, кормить телятъ, убирать удой, держать въ чистотѣ погребъ съ молочными продуктами, – и Катеринѣ Дмитріевнѣ только часъ-другой въ сутки, да и то урывками, удавалось учить дѣвочекъ. Какъ же ухитрялась она проводить время въ деревенской глуши, безъ фортепіано и безъ чтенія интересныхъ романовъ и повѣстей, чтобы не особенно скучать? Вѣроятно, вблизи усадьбы нашлись сосѣди-помѣщики, съ которыми она, конечно, познакомилась, у которыхъ она, случайно, встрѣтилась съ молодымъ помѣщикомъ и у ней завязался романъ съ нимъ? – Увы, ничего подобнаго, какъ нарочно, не случилось съ Катериной Дмитріевной. Чтобы не скучать, у ней прежде всего явилось желаніе помогать въ работѣ скотницѣ и ея дѣтямъ, ускорить своею помощью ихъ работу и тѣмъ дать болѣе свободнаго времени дѣвочкамъ для ученія грамотѣ,– и Катерина Дмитріевна скоро и незамѣтно втягивается въ работу скотницы и ея дѣтей, ей начинаетъ нравиться ихъ трудъ, она – «съ пѣснею трудъ человѣка спорится» – съ наслажденіемъ поетъ сама и подтягиваетъ скотницѣ и дѣвочкамъ во время совмѣстной работы съ ними… Трудъ и пѣсня скоро сближаютъ людей, и Катерина Дмитріевна скоро и незамѣтно дружится со скотницей и ея дѣвочками, она слушаетъ ихъ довѣрчивую болтовню и сама откровенно говоритъ съ ними. Жизнь и интересы скотницы становятся не чужими для нея: она начинаетъ знать, когда будетъ телиться корова Машка, когда отнимутъ отъ соски бычка у коровы Бурки, отчего потрескалось вымя у Сивой и ее неспокойно доить. Она присутствуетъ и помогаетъ при родахъ коровъ, при ихъ нехитромъ лѣченіи, участвуетъ въ дойкѣ коровъ, въ уходѣ за телятами, въ обработкѣ и сохраненія молочныхъ скоповъ, въ приготовленіи простыхъ крестьянскихъ кушаньевъ, въ изготовленіи квасу изъ сока березъ и клена… Скотница-крестьянка – изъ деревни, ея родственники – въ деревнѣ, деревня – вблизи усадьбы, родственники и ихъ дѣти часто забѣгаютъ перемолвиться словомъ другимъ къ скотницѣ, «позычить» отъ нея того-другаго, да и скотницѣ часто бываетъ нужно посовѣтоваться съ деревенскими бабами о многомъ, относящемся до коровъ, – и Катерина Дмитріевна, ставъ уже близкой и не чужой для скотницы и ея семьи, скоро и незамѣтно становится не чужой и для деревенскихъ родственниковъ скотницы, а потомъ и для обитателей цѣлой деревни: она часто бываетъ въ деревнѣ, ей почти всѣ знакомы, она – добрая, ласкова, она пишетъ для безграмотныхъ обитателей, деревни письма, читаетъ имъ письма, ласкаетъ ихъ ребятъ, – и ей довѣряютъ, ее любятъ, съ нею дѣлятся радостью и горемъ, ее просятъ участвовать въ деревенскихъ весельяхъ, на свадьбахъ, крестинахъ, хороводахъ въ праздничные вечера… И не особенно скучно идетъ время у Катерины Дмитріевны: она не только наблюдаетъ, но и участвуетъ въ жизни сотенъ людей, – въ жизни бѣдной, мелкой, жалкой, но, какъ жизнь людей, она тянетъ ее къ себѣ,– вѣдь она тоже сама человѣкъ. И она теперь хорошо знаетъ, какъ тяжела крестьянская жизнь, какъ много въ ней непосильнаго, тяжелаго труда, какъ мало въ ней радостей, какъ много въ ней нужды, лишеній, горя и слезъ. Она знаетъ теперь, что жизнь крестьянки еще тяжелѣе, что ругается часто надъ ней и во хмѣлю и безъ хмѣля крестьянинъ, что тяжела для нея и ласка крестьянина, нелегко носить ребенка подъ сердцемъ, нелегко рожать его, нелегко глядѣть, какъ безъисходная бѣдность губитъ дѣтей. И она сперва съ удивленіемъ, а потомъ съ невольнымъ благоговѣніемъ видитъ, что не ропщетъ на свою жизнь крестьянка, что не падаетъ духомъ она при этой подавляющей бѣдности, грубости и трудѣ, что сохраняетъ она при этомъ полный образъ и ясную душу человѣка, съ надеждою, вѣрою, любовью, прощеніемъ и самопожертвованіемъ. И она начинаетъ страстно любить этихъ бѣдныхъ женщинъ и ихъ дѣтей, ей сильно хочется облегчить ихъ горе, сдѣлать веселѣе ихъ радости, сдѣлать сноснѣе ихъ обыкновенную жизнь, – и она креститъ дѣтей у крестьянъ, она – дружкой на свадьбахъ, она читаетъ псалтырь по покойникахъ, она дискантомъ поетъ на клиросѣ за обѣдней вмѣстѣ со старымъ, слѣпымъ солдатомъ-теноромъ и пузатымъ дьячкомъ-басомъ….

И не скучаетъ Катерина Дмитріевна, и нѣтъ у ней свободнаго времени, и встаетъ она съ пѣтухами, вмѣстѣ со скотницей, и ложится она спать позднѣе, гораздо позднѣе скотницы: ея молодая, свѣжая, бодрая, умная головка не можетъ уснуть, не успокоивъ мыслей, а мысли, какъ только она останется одна, роемъ роятся въ ея головкѣ. И когда заснетъ все въ усадьбѣ и темно и тихо кругомъ, когда только куютъ и стрекочатъ кузнечики, да изрѣдка просвиститъ перепелъ, рыгнетъ или вздохнетъ скотина въ клѣву, тявкнетъ собака, – когда простые, полные тишины и спокойствія деревенскіе пейзажи становятся какъ-то таинственно-неопредѣленны, когда одно только звѣздное небо невольно манитъ и приковываетъ къ себѣ взоръ, да соловей въ рощѣ своимъ дивнымъ, непонятнымъ, но обхватывающимъ всего человѣка пѣніемъ невольно заставляетъ углубиться въ самого себя, перенести взоръ отъ неба на землю, – и предстанетъ тогда русскій деревенскій пейзажъ еще болѣе робкимъ, стыдливымъ, неопредѣленнымъ, и запросятъ тогда глаза слезъ, и сожмется душа какимъ то сладко-мучительнымъ чувствомъ, и зашевелятся тогда въ головѣ мысли о тщетѣ обыкновенныхъ людскихъ дѣлъ, и

 
Жажда въ дѣлу въ душѣ закипаетъ,
Вспоминается пройденный путь,
И великое чувство свободы
Наполняетъ ожившую грудь…. —
 

Катерина Дмитріевна тогда начинаетъ сравнивать свою жизнь и жизнь себѣ подобныхъ съ жизнію крестьянъ, ищетъ причину такого рѣзкаго несходства этихъ жизней, вспоминаетъ читанное и слышанное о необходимости этого несходства, о цѣли и смыслѣ этого несходства. Но гдѣ же ей понять необходимость того, что требуетъ для своего raison d'être знанія глубокихъ истинъ политической и соціальной исторіи всего человѣчества? И она скоро перестаетъ искать смысла этого различія жизни богатыхъ и бѣдныхъ, – она только чувствуетъ инстинктивно невозможность смысла, и думаетъ только о томъ, какъ уничтожить, сгладить такое рѣзвое неравенство. И она начинаетъ быть недовольной собой: она ничего не знаетъ, она пупа, ей надо отыскать умныхъ людей, нужно посовѣтоваться съ ними, узнать отъ нихъ, что и какъ дѣлать. И вотъ проносятся предъ нею всѣ знакомые ей умные люда: Кречетовъ, Кожуховъ, Львовъ, Вороновъ, Орѣцкій. Она долго задумывается надъ каждымъ изъ нихъ, и каждый изъ нихъ представляется ей такимъ же недалекимъ, жалкимъ, какъ и она сама. Она задумывается надъ отцомъ и мачихой: они рисуются въ ея воображеніи со всѣми деталями, со всѣми, какими только она помнитъ, поступками, рѣчами, словами и совѣтами; но и отецъ и мачиха не являются ей идеалами, достойными подражанія. Она оставляетъ живыхъ и останавливаетъ свое вниманіе на сочиненныхъ, книжныхъ герояхъ – и отчетливо, радостно, свѣтло, какъ живой, стоитъ предъ нею, смотритъ на нее Феликсъ Гольтъ и указываетъ ей широкій путь къ разумной, полезной для народа жизни… Но что это? – Онъ такъ сильно похожъ на Могутова; онъ какъ двѣ капли воды – вылитый Могутовъ!.. Да, да! Онъ разрѣшитъ ей смыслъ и цѣль жизни…

И она начинаетъ вспоминать все, все, что знаетъ о Могутовѣ, и ей становится понятной и естественной та пѣсня, которую онъ пѣлъ тогда, тамъ, на холмѣ у широкаго поля, и она вполнѣ одобряетъ его за то, что онъ тогда, тамъ, на холмѣ у широкаго поля, назвалъ ея мачиху вороной… И ей вдругъ буквально, слово-въ-слово, припомнились теперь слова той пѣсни, и она сама начинаетъ напѣвать ее на голосъ изъ аріи «Руслана» Глинки… Пѣніе скоро успокоиваетъ ея головку, она ложится въ постель и незамѣтно погружается въ сладкій, тихій, безмятежный сонъ. А на утро ее опять тянетъ къ себѣ простая, однообразная, трудовая крестьянская жизнь: она не помнитъ своихъ ночныхъ думъ, вся погружается въ работу, горе и радости бѣдной крестьянской жизни и урывками учитъ двухъ дѣвочекъ скотницы русской грамотѣ.

«Придетъ зима, – думаетъ она во время ученія, – и у меня будетъ десятка два такихъ маленькихъ учениковъ».

Въ одну изъ такихъ теплыхъ, звѣздныхъ, мечтательныхъ лѣтнихъ ночей, предъ тѣмъ какъ ложиться спать, Катерина Дмитріевна вспомнила о полученномъ ею письмѣ. Не думая, отъ кого и что пишутъ, она распечатала и прочла письмо Воронова съ предложеніемъ принять его руку и сердце. Послѣ перваго прочтенія она не поняла, – ей показалось письмо шуткой, чѣмъ-то очень смѣшнымъ, забавнымъ; она прочла другой разъ – и ей стало досадно, непріятно, явилось желаніе назвать Воронова дуракомъ, болваномъ. Она прочла письмо въ третій разъ – и бросила его подъ столъ, скоро забыла о немъ, погрузясь въ свои обыкновенныя думы и мысли… Потомъ она заснула, какъ всегда.

Но на другую ночь она рѣшила, что не слѣдуетъ обижать и сердиться на Воронова, что нужно отвѣтить на его письмо. Утромъ она написала и отправила по почтѣ слѣдующій отвѣть Воронову:

«Я вамъ очень и очень благодарна, monsieur Вороновъ, за ваше лестное для меня предложеніе; но, къ сожалѣнію, я не могу его принять, – я, кажется, совсѣмъ не пойду замужъ.

„Премного-благодарная вамъ Е. Рымнина“.

VII.

А городская жизнь къ срединѣ лѣта пошла самымъ необыкновеннымъ образомъ. Мы уже говорили, что въ С-нскъ, къ лѣту, нахлынули сотни голодныхъ, просящихъ милостыню дѣтей и взрослыхъ; мы упомянули о корреспонденціи Переѣхавшаго въ Петерб. Вѣдомости и что она была напечатана. Эти два факта такъ потомъ перепутались и имѣли такую тѣсную связь съ поворотомъ обыкновенной жизни города на необыкновенную, что полицеймейстеръ, чуть было не сошедшій съ ума отъ переворота въ жизни города, не понимаетъ и не знаетъ до сихъ поръ, почему онъ не сошелъ съ ума. Событіе замѣчательное, но мы не можемъ изобразить его въ нашемъ романѣ. Причина этому та, что, во-первыхъ, мы не хотимъ, чтобы не одна, а нѣсколько главъ нашего романа украсились точками, и во-вторыхъ, потому… Пусть отгадаетъ читатель, почему сжатъ романъ во многомъ, почему блѣдно нарисованы почти всѣ лица, почему нѣкоторыя явленія въ жизни дѣйствующихъ лицъ романа пропущены, почему пропущена вся лѣтняя жизнь города?… Но происшествіе въ городѣ все-таки не можетъ быть совершенно обойдено, – о немъ необходимо сказать хотя нѣсколько словъ. Мы воспользуемся для этого корреспонденціей изъ С-нска объ этомъ событіи, которая была напечатана въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, а изъ нея перепечатана почти всѣми газетами. Вотъ эта корреспонденція:

«Жители города С-нска только теперь стали понемногу успокоиваться и распаковывать свое имущество, а до этого времени жили почти приговоренными къ смерти: дни и ночи проводили безъ сна, карауля дома и имущество; если же кто, измученный усталостью отъ тревоги безпокойныхъ ночей, ложился спать, то былъ въ полной увѣренности, что его разбудитъ набатъ на пожаръ, хотя съ 4-го по 12-е не было ни одного пожарнаго случая. Тревога и волненіе поддерживались подметными письмами, въ которыхъ то и дѣло угрожалось городу сжечь его, несмотря ни на какую бдительность жителей; носились слухи, что собираются сжечь мостъ черезъ рѣку, чтобы разобщить городъ. Подъ конецъ недѣли военное начальство не стало довѣрять этимъ письмамъ и, чтобы нѣсколько успокоить жителей, 11-го числа выслало въ городской садъ оркестръ музыки и хоръ пѣсенниковъ, которые развлекали публику болѣе трехъ часовъ. Мѣра эта подѣйствовала благотворно: многіе получили увѣренность, что дѣйствительно бояться нечего, и стали-было распаковывать свое имущество. Но на другой день, рано утромъ, разнесся по городу слухъ, что за рѣкой подожженъ домъ купца Николаева, хотя и неудачно. Жители опять взволновались и, припоминая случай съ домомъ чиновницы Игнатьевой, который сгорѣлъ на слѣдующую ночь, несмотря на мѣры предосторожности, принятыя домохозяевами съ вечера, послѣ неудавшагося утромъ поджога, – съ величайшимъ страхомъ ожидали ночи, тѣмъ болѣе, что погода этотъ разъ была весьма вѣтряная и, потому, угрожала распространенію пожара, еслибы домъ Николаева опять загорѣлся. Домъ былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ караульными и сторожами; самъ хозяинъ не спалъ и ходилъ кругомъ дома, наблюдая за бдительностью караула, но въ 12 часовъ, лишь только хозяинъ отвернулся на нѣсколько часовъ отъ дома, чтобы посмотрѣть на свой магазинъ, – какъ тотъ же амбаръ, который поджигали утромъ, опять загорѣлся. При быстромъ вѣтрѣ онъ сгорѣлъ до основанія, несмотря на усилія пожарной команды. Жители получили убѣжденіе, что никакія мѣры предосторожности не могутъ уже спасти городъ отъ угрожающей ему гибели. Однако пожары съ того времени не повторялись, если не считать одной попытки къ поджогу мясныхъ рядовъ, которая едва ли могла повести къ чему-либо существенному. Огонь и пукъ соломы, по разсказамъ, положены были на бревнахъ, лежащихъ возлѣ лавокъ, и потому тотчасъ же были замѣчены и взяты полиціей вмѣстѣ съ поджигателями, какими-то двумя малолѣтними дѣтьми, мальчикомъ и дѣвочкой, показавшими, будто бы, что заставилъ ихъ сдѣлать это какой-то господинъ, обѣщавшій дать денегъ. Но еще прежде этого полиція задержала трехъ неизвѣстныхъ, изъ которыхъ одинъ оказался польскимъ дворяниномъ изъ Галиціи, другой – жителемъ города Кракова, а третій – бродягой, не помнящимъ родства. Все это извѣстно пока лишь по слухамъ; но какъ бы ни были скудны слухи о взятыхъ поджигателяхъ, городъ сталъ гораздо спокойнѣе, вѣря несомнѣнно, что полиція напала наконецъ на слѣдъ поджигателей. Нельзя не замѣтить, что съ того времени, когда задержаны были упомянутыя лица, въ городѣ перестали говорить о подметныхъ письмахъ. Это и, главнымъ образомъ, то, что пришли войска и разставлены побаталіонно въ разныхъ частяхъ города, окончательно успокоило жителей. Ночью городъ обходятъ патрули и часовые охраняютъ овраги и закрытыя мѣста, способствующія незамѣтному приближенію къ близлежащимъ, большею частію ветхимъ и старымъ, строеніямъ. Жители впрочемъ продолжаютъ выставлять стражу.

„Но этимъ дѣло не кончилось. Успокоившись, жители начали хладнокровно обдумывать всѣ случившіеся факты во время этого тревожнаго времени и громко начинаютъ дѣлать выводы объ истинной причинѣ пожаровъ и объ истинномъ поджигателѣ. Я не могу назвать его, не могу передать того, что говорятъ почти всѣ въ городѣ, Я скажу только, что, по мысли одного горожанина, собирается капиталъ (собрано уже болѣе 300 руб.) тѣмъ свидѣтелямъ, которые не побоятся явиться куда слѣдуетъ и уличить настоящихъ поджигателей (настоящихъ подчеркнуто въ корреспонденціи). Замѣчательно еще и то, что самые исправные взносы въ губернское казначейство подушной подати поступали изъ уѣздовъ, наиболѣе пострадавшихъ отъ неурожая и голода. Какія у насъ на Руси бываютъ странности!“

Вотъ и все, что авторъ можетъ сказать о тревогахъ города лѣтомъ. Онъ можетъ только повторить съ корреспондентомъ: какія у насъ на Руси бываютъ странности!

Часть четвертая
Воздастся каждому по дѣламъ его

ГЛАВА I
Бѣдненькія швеи и модистки! – Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на судѣ и отъ суда князя Король-Кречетова. – Тріо за обѣдомъ

I.

Къ декабрю въ городъ съѣхались всѣ дѣйствующія лица романа и всѣ строители земской желѣзной дороги. Противъ всякаго ожиданія, противъ ожиданія даже самыхъ горячихъ оптимистовъ постройки желѣзной дороги земствомъ, – первый опытъ, постройка землянаго полотна дороги, былъ оконченъ весьма успѣшно. Несмотря на то, что не мало сдѣлано было промаховъ со стороны неопытныхъ дворянъ-подрядчиковъ, что они не имѣли возможности, благодаря экстренной постройкѣ, заблаговременно заготовить матеріалъ, продовольствіе и пріискать хорошо знающихъ свое дѣло конторщиковъ, табельщиковъ, десятскихъ, старостъ и тому подобныхъ; несмотря на то, что губернская земская управа не мало стѣсняла строителей частыми требованіями отчетовъ и разныхъ свѣдѣній о рабочихъ и о ходѣ работъ, а изъ Петербурга три раза пріѣзжали высокопоставленныя лица, встрѣчи, проводы и ревизіи которыхъ тоже отнимали не мало времени; несмотря на то, что рабочій кормился отлично и, положительно, не былъ обсчитанъ ни на одинъ грошъ, – дворяне-подрядчики всетаки заработали на первыхъ же порахъ довольно порядочныя деньги. Да, дворяне-помѣщики оказались очень и очень недурными подрядчиками, и они имѣли полное право быть довольными и веселыми, когда, подведя итоги, пріѣхали къ декабрю почти всѣ въ С-искъ.

Но не только строители земской желѣзной дороги и дѣйствующія лица этого романа, а и почти все дворянство губерніи пріѣхало къ этому времени въ городъ, такъ какъ въ декабрѣ должны были происходить, такъ называемые, дворянскіе выборы, т.-е. избраніе на новое трехлѣтіе губернскаго и уѣздныхъ предводителей дворянства. Городъ сильно оживился. Гостиницы были переполнены пріѣзжими; магазины и погреба торговали очень бойко; извощики на-расхватъ разъѣзжали по городу и появилось много красивыхъ троекъ, пріѣхавшихъ вмѣстѣ съ ихъ владѣльцами изъ помѣщичьихъ усадьбъ; въ театрахъ почти ежедневно давали представленія, устраивались концерты и маскарады при постоянно полномъ сборѣ публики, въ аптекѣ не успѣвали приготовляя зельтерскую и содовую воду, а модистки и швеи по цѣлыя днямъ и ночамъ слѣпили свои глаза надъ шитьемъ для барышень и барынь нарядныхъ платьевъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыи убійственныхъ для глазъ матерій.

Всегда и вездѣ барышнямъ и барынямъ предстоитъ много работы ножками, язычками, глазками и улыбочками во время рождественскихъ праздниковъ; всегда и вездѣ барышни и барыни заказываютъ для себя много, очень много роскошныхъ нарядовъ передъ рождественскими праздниками; всегда и вездѣ предъ рождественскими праздниками для модистокъ и швей настаетъ нескончаемая «спѣшка». Но когда съ рождественскими праздниками совпадаютъ еще и празднества по случаю окончанія дворянскихъ выборовъ, когда съѣзжаются въ городъ всѣ женихи, всѣ невѣсты и вся аристократія губерніи, когда каждой барышнѣ и барынѣ приходится соперничать и выдерживать конкуренцію съ барышнями и барынями почти всей губерніи, когда каждая изъ нихъ старается показать себя во всемъ блескѣ ума, граціи, красоты, знанія свѣта и приличій его, такъ какъ каждая изъ нихъ льститъ себя надеждою и имѣетъ наиболѣе шансовъ именно въ это время пріобрѣсть мужа, друга дома, друга для души и сердца и т. д.,– о, тогда модистки и швеи должны безпощадно слѣпить свои глаза, чахнуть грудью, уродовать спину, ноги и руки надъ шитьемъ но цѣлымъ днямъ и ночамъ нарядныхъ платьевъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыхъ убійственныхъ для глазъ матерій.

 
Работай, работай, работай,
Пока не сожметъ головы какъ въ тискахъ!
Работай, работай, работай,
Пока не померкнетъ въ глазахъ!
О, братья любимыхъ сестеръ,
Опора любимыхъ супругъ, матерей!
Не холстъ на рубахахъ вы носите, – нѣтъ,
А жизнь безотрадную швей!
 

Бѣдненькія швеи и модистки! Многіе великіе поэты и мыслители вдохновлялись вами, пѣли сжимающія душу скорбью пѣсни въ честь вашего терпѣнія и вашей безкорыстной любви, издавали обливающіе сердце кровью стоны при видѣ вашего бѣдственнаго житья, кричали помрачающія умъ проклятья при видѣ вашего убійственнаго труда, не оплачивающаго даже вашей скудной пищи и жалкой одежды и заставляющаго васъ впасть въ развратъ и умирать въ раннемъ возрастѣ отъ чахотки; но вы сами не поете этихъ пѣсенъ, вы не слыхали этихъ вздоховъ и проклятій. Нѣтъ, вы смотрите на себя какъ на необходимыхъ и вполнѣ законныхъ спутниковъ прогресса и цивилизаціи общества и, когда слѣпите ваши глаза надъ шитьемъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыхъ убійственныхъ для глазъ матерій нарядныхъ платьевъ для барышень и барынь, вы не поете «Пѣсню о рубашкѣ» Томаса Гуда, какъ не поютъ барышни и барыни, щеголяющія въ изготовленныхъ вами нарядахъ, «Сонъ леди» того же Томаса Гуда! Нѣтъ, когда глаза ваши слѣпятъ всевозможные цвѣта нарядныхъ матерій, когда нагнутая надъ работой грудь ваша мучительно ноетъ, когда руки и ноги ваши деревенѣютъ отъ однообразнаго сидѣнья по цѣлымъ днямъ, – вы не поете «Пѣсню о рубашкѣ», а грезятся вамъ сладкіе сны: вотъ кончилась четырнадцати-часовая работа, вы, измученныя, встали изъ-за нея, лѣниво расправляете одеревенѣлые члены, испускаете тяжелый вздохъ больной груди и хотите поскорѣе лечь въ жесткую постель, чтобы забыться и заснуть; но вдругъ вы вспоминаете, что семи-рублевое жалованье давно уже забрано вами за мѣсяцъ впередъ, а прачка требуетъ денегъ, а башмаки скоро будутъ совершенно негодны, а скромненькое и хотя сколько-нибудь приличное воскресное платьице уже сильно обносилось, а въ театрѣ сегодня маскарадъ, такъ много наѣхало въ городъ красивыхъ и богатыхъ мужчинъ, а вы еще такъ молоды и недурны собой, такъ вамъ хочется поразнообразить вашу тоскливую и тяжелую жизнь, – и вы не ляжете послѣ работы спать, а поскорѣе умоетесь, одѣнетесь по-праздничному, кокетливо причешете волосы, приколите голубенькій бантикъ къ груди (она чахоточна, но еще молода и красива) и побѣжите въ маскарадъ. О, какъ тамъ будетъ весело! Васъ приглашаютъ танцевать, за вами ухаживаютъ, приглашаютъ ужинать, усиленно просятъ пить вино….

Бѣдненькія швеи и модистки! Вы и потомъ, послѣ такъ пріятно проведенной ночи, почти не спавши, сидя за работой съ болью въ головѣ, съ мучительной усталостью во всемъ тѣлѣ,– вы и тогда не запоете «Пѣсню о рубашкѣ», какъ не запоютъ «Сонъ леди» барышни и барыни, когда онѣ, снявъ роскошные наряды, оставшись въ ночныхъ блузахъ изъ тончайшаго голландскаго полотна, отдѣланныхъ кружевами и прошивками, торопятся лечь въ мягкую постель, чтобы тоже забыться и заснуть послѣ шума, блеска, шепота, таинственныхъ рукопожатій, поэтическаго кокетства, умныхъ шутокъ, блестящихъ побѣдъ и т. д. и т. п., что составляетъ жизнь баловъ и вечеровъ. Нѣтъ, вы и тогда… Но Богъ храни васъ, бѣдненькія швеи и модистки! Кто изъ насъ, пишущихъ и читающихъ мужчинъ, не былъ обязанъ вамъ многими веселыми часами въ свои молодые годы, во времена студенчества? Но кто станетъ читать романъ, исполненный вашимъ убійственно-однообразнымъ житьемъ, вашими подавленными стонами, вашими тихими слезами и вашими кроткими, всепрощающими молитвами при ранней смерти отъ чахотки?…

 
Чуть надъ тобой не заплакалъ я, бѣдная…
Вотъ одолжилъ бы!.. Прощай, безталанная!
Намъ ли въ диковинку сцены тяжелыя?
Чудо, что есть еще лица веселыя!
Чудо, что смѣхъ еще временемъ слышится!
 

II.

Въ срединѣ декабря зала благороднаго дворянскаго собранія была преобразована въ засѣданіе съѣзда мировыхъ судей. Низенькій барьеръ, какъ и во время экстреннаго засѣданія губернскаго земскаго собранія, раздѣлялъ залу на двѣ неравныя половины, изъ которыхъ большая, уставленная рядами стульевъ, переполнена была разнообразной, но исключительно, впрочемъ, изъ дворянскаго и чиновнаго сословія, публикой, около половины которой составляли дамы тѣхъ же слоевъ общества. Меньшая половина залы имѣла совершенно другой видъ, чѣмъ во время экстреннаго земскаго собранія: на возвышеніи, какъ на эстрадѣ, стоялъ длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ съ золотою бахромою; позади стола – рядъ покойныхъ, обитыхъ бархатомъ, креселъ, а на столѣ – зерцало, большой письменный приборъ съ высокостоящимъ и блестящимъ колокольчикомъ, разложены бумаги, перья, карандаши; направо отъ эстрады – небольшой столикъ, покрытый также зеленымъ сукномъ и съ покойнымъ кресломъ позади, какъ и у стола на эстрадѣ, только вмѣсто зерцала на немъ лежала горка книгъ, образцы которыхъ раскрашены были во всѣ цвѣта радуги; налѣво отъ эстрады стоялъ пюпитръ, въ родѣ небольшой каѳедры, а предъ эстрадой, вблизи барьера – аналой, на которомъ лежало Евангеліе, завернутое въ эпитрахиль, и большой серебряный крестъ съ выпуклымъ изображеніемъ распятаго Христа; у самаго барьера, какъ разъ противъ средины эстрады, стоялъ простой соломенный стулъ, невольно приковывавшій къ себѣ взоры публики: онъ былъ такъ легокъ и простъ среди остальной тяжелой и дорогой обстановки залы, что напоминалъ собою жалкаго и оборванаго нищаго, очутившагося во время торжественной архіерейской службы въ соборѣ на томъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно, въ подобныхъ случаяхъ, помѣщается первое лицо города или генералъ въ лентѣ и со звѣздами.

Было двѣнадцать часовъ дня. Въ залѣ – душно и сумрачно, такъ какъ вентиляція залы не была приспособлена для такой массы публики, собравшейся въ нее уже къ десяти часамъ, и такъ какъ стоялъ хмурый декабрскій день, и не солнечные лучи, а эта хмурость наполняла залу чрезъ большія окна по обѣимъ сторонамъ ея. На соломенномъ стулѣ сидѣлъ молодой, худощавый, сутуловатый мужчина во фракѣ и съ бѣлымъ знакомъ судебнаго пристава; онъ все время бѣгло и робко посматривалъ на публику.

– Судъ идетъ! – крикнулъ дребезжащимъ голосомъ приставъ, когда за одной изъ дверей, ведущихъ въ отдѣленіе для суда, раздался звонокъ.

Публика съ шумомъ встала.

Когда судьи усѣлись въ кресла на эстрадѣ, когда за маленькимъ столомъ появился Лукомскій при шпагѣ и въ блестѣвшемъ золотою вышивкой и позолоченными пуговицами мундирѣ; когда у пюпитра появился сильно блѣдный Ахневъ съ тревожнымъ, лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, и рядомъ съ нимъ его адвокатъ, полное лицо котораго такъ наглядно и безыскуственно избыточествовало состраданіемъ и кротостью; когда публика усѣлась и въ залѣ водворилась мертвая тишина, – видъ залы и вся обстановка суда были сильно торжественны, внушительны, картинны и строги.

– Засѣданіе суда открыто! – громко сказалъ предсѣдатель и его слова отчетливо пронеслись по залѣ.

Въ публикѣ произошло моментальное движеніе.

– На очереди, – продолжалъ предсѣдатель, – дисциплинарное дѣло о судебномъ приставѣ при мировомъ съѣздѣ, Иванѣ Ахневѣ.

Одинъ изъ судей, высокій, плотный блондинъ съ серьезнымъ и некрасивымъ лицомъ, всталъ и, снимая съ себя цѣпь, громко я отчетливо сказалъ, обращаясь къ предсѣдатели

– На основаніи статьи 36 устава о мировыхъ судьяхъ, я, какъ мировой судья, причастный къ предстоящему для занятій съѣзда дѣлу, не могу участвовать въ засѣданіи.

И онъ положилъ цѣпь на столъ, сошелъ съ эстрады и сѣлъ въ сторонѣ отъ нея. Этотъ судья – князь Король-Кречетовъ. Одно мгновеніе взоръ и лицо его сохраняли то выраженіе строгой серьезности, которые они имѣли, когда онъ находился за столомъ на эстрадѣ; но вотъ онъ посмотрѣлъ на публику и ему кажется, и кажется безошибочно, что скверно смотрятъ устремленные на него глаза публики, что они полны укоромъ къ нему, вмѣстѣ съ грустнымъ сожалѣніемъ у нѣкоторыхъ и вмѣстѣ съ злорадною насмѣшкой у большинства, – и глаза его самого начинаютъ вдругъ смотрѣть дерзко, и лицо его вдругъ превратилось въ брюзгливое, съ презрительной усмѣшкой у неправильнаго, большаго рта, и онъ теперь былъ болѣе чѣмъ некрасивъ: какъ-то вызывающе-нахально, бретерски-задорно выглядывала вся его фигура и не могла вызвать къ себѣ сочувствія у самаго снисходительнаго зрителя.