Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"
Автор книги: М. Забелло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
– Міръ – широкъ. Въ отчизнѣ тяжело, такъ въ Европѣ и Америкѣ полегче, – все такъ же спокойно сказалъ Могутовъ.
Переѣхавшій всталъ. „Тутъ не одна молодость и самонадѣянность, – думалъ онъ, устремивъ глаза на Могутова. – Тутъ не то…. А что же?“
– Васъ удивляетъ кое равнодушіе? – спросилъ Могутовъ. – Пережитаго было такъ много, оно такъ нѣжно касалось меня, что можно равнодушно ждать будущихъ благъ…. Голосъ его дрогнулъ; въ послѣднихъ словахъ слышно было что-то похожее на отчаяніе, злость, на вздохъ человѣка, котораго необходимость заставляетъ слѣдовать по извѣстному тяжелому пути.
Чуткій слухъ Переѣхавшаго уловилъ эту ноту грусти въ голосѣ Могутова – и съ устъ его, почти помимо его воли, полилась утѣшительная рѣчь.
– Правда, правда! – говорилъ онъ. – Правда, дорогой мой Гордѣй Петровичъ! Только моя разбитая физически и нравственно натура способна рисовать ваше положеніе Богъ знаетъ какимъ. Правда! Вы – сильный, здоровый человѣкъ; вы не женаты, – чего вамъ унывать? Поищите труда. Не даютъ – земля не клиномъ сошлась; плохо на родинѣ – міръ великъ. Правда, правда!.. Знаете, о чемъ я думаю теперь? Я бы хотѣлъ быть здоровымъ, я бы пошелъ тогда за вами…. Слушайте, Гордѣй Петровичъ! Я плохъ, но я еще могу быть кое на что полезенъ. Откройте мнѣ вашу душу, разскажите мнѣ ваше прошлое, ваши планы въ будущемъ, – и если я, какъ существо больное, не пойду за вами, то, на вашемъ походѣ, во время вашего привала, я буду ходить за вами, какъ старушка-няня, которая не перестаетъ любить, холить и нѣжить своего бывшаго пестуна, хотя пестунъ уже смѣется надъ ея сказками и, только вспоминая прошлыя ея ласки, дѣлится съ нею и глубокой думой головы, и сильнымъ трепетомъ сердца, что хоронилъ даже отъ друзей и пріятелей. Позвольте мнѣ быть вашей няней, Гордѣй Петровичъ! – горячо закончилъ Переѣхавшій свое утѣшеніе.
– „Экій чудакъ!“ – подумалъ Могутовъ и потомъ сказалъ:– Разсказать вамъ прошедшее и планы въ будущемъ?… О прошедшемъ – можно, а будущее… оно въ рукахъ Божіихъ… Меня Богъ надѣлилъ хорошею памятью, – началъ Могутовъ свой разсказъ, – Я помню случай, – и онъ иной разъ отлично рисуется въ головѣ,– когда мнѣ было четыре года и когда моя семья переѣзжала изъ Малороссіи на Кавказъ, куда отецъ уѣхалъ ранѣе семьи и гдѣ онъ уже служилъ въ губернскомъ правленіи. Кибитка, въ которой помѣщался только я, – вся семья ѣхала впереди, въ другой кибиткѣ,– въ степи Войска Донскаго опрокинулась. Поднялась тревога. Въ сторонѣ и близко отъ дороги виднѣлась степь, покрытая ярко-цвѣтущею травой. Я забрался туда. Кибитку подняли и всѣ уѣхали. Я остался одинъ. Мнѣ не было страшно; я даже не охотно ушелъ изъ ярко-цвѣтущей травы, когда чрезъ нѣкоторое время семья вернулась и, перепуганная, нашла меня въ травѣ.
– Присядемъ, Гордѣй Петровичъ, – сказалъ Переѣхавшій, вогда Могутовъ замолчалъ и они подошли къ скамейкѣ. – Я слушаю васъ, Гордѣй Петровичъ, – сказалъ Переѣхавшій, когда оба усѣлись на скамейкѣ, но Могутовъ молчалъ. – Потомъ, – началъ онъ, – потомъ….
Авторъ проситъ позволенія у читателей разсказать болѣе подробно и въ повѣствовательной формѣ то, что разсказывалъ далѣе Могутовъ. Читатель знаетъ уже жизнь Могутова до его отъѣзда въ Петербургъ. Изложеніе его петербургской жизни до пріѣзда въ городъ С-нскъ займетъ слѣдующія три главы, и читатель можетъ пропустить ихъ, если онъ интересуется только постройкою земствомъ желѣзной дороги.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вредный человѣкъ въ «средѣ народа» и читаетъ «народу» стихи
I.
Петербургъ. Прошелъ почти годъ, какъ Могутовъ уѣхалъ изъ С-ля. Лели нѣтъ и онъ не имѣетъ о ней извѣстій. Онъ прилежно занимался предметами, которые читались въ институтѣ, усиленно работалъ въ мастерскихъ, а остальное время посвящалъ на чтеніе серьезныхъ книгъ на русскомъ и французскомъ языкахъ, учился нѣмецкому языку, старался, насколько позволяло время, прочитывать толстые русскіе журналы, рѣдко бывалъ въ театрѣ, не игралъ на билліардѣ, не бывалъ въ танцовальныхъ классахъ, не имѣлъ знакомыхъ и только каждый вечеръ, отъ 9 до 10 часовъ, проводилъ въ трактирѣ «Царицынъ», исключительно посѣщаемомъ студентами института, гдѣ читалъ Петербургскія Вѣдомости, не пропуская въ нихъ и музыкальной хроники Цезаря Кюи. Жилъ онъ въ одной комнатѣ съ товарищемъ по курсу, угрюмымъ, сосредоточеннымъ на занятіяхъ, некрасивымъ, лѣтъ двадцати двухъ, заикающимся студентомъ, по фамиліи Коптевымъ. Коптевъ провелъ дѣтство въ школѣ кантонистовъ, гдѣ его однажды, послѣ порки, засадили въ карцеръ и позабыли объ его существованіи, а когда, черезъ четыре дня, случайно вспомнили, то нашли его полумертваго и возвратили къ жизни, но Коптевъ съ тѣхъ поръ началъ сильно заикаться. У него также не было знакомыхъ, онъ не любилъ даже бывать въ обществѣ товарищей, не любилъ читать романы и повѣсти, считалъ Шекспира за ничто, хотя и страстно любилъ театръ. Онъ-то иной разъ вытаскивалъ Могутова посмотрѣть ни игру Самойлова, Васильева, Брошель, Линской и послушать Петрова, Комисаржевскаго, но не итальянцевъ. Ни Могутовъ, ни Коптевъ не имѣли уроковъ и не пробовали искать: у нихъ не было свободнаго времени, хотя они спали не болѣе пяти часовъ въ сутки. Денегъ имъ никто и никогда не присылалъ и оба жили на стипендію, кое-какъ сводя концы съ концами отъ перваго и до перваго числа.
Первое число іюля мѣсяца. Жаркій день. 12 часовъ дня. Въ парадныя двери института вошелъ Могутовъ.
– За стипендіей пожаловали, г. Могутовъ? – встрѣтилъ его швейцаръ, солидный, высокій и полный мужчина, съ сѣдыми бакенбардами и въ длинномъ двухбортномъ, тонкаго сукна, сюртукѣ съ бархатнымъ воротникомъ.
– Здравствуйте!.. Да, за стипендіей, – отвѣчалъ Могутовъ.
– Десятаго числа потрудитесь пожаловать, потому казначей боленъ и ранѣе десятаго числа выдачи не будетъ.
– Нехорошо, – сказалъ Могутовъ и сѣлъ на лавку въ швейцарской.
– Совсѣмъ изъ Колпина переѣхали? – спросилъ швейцаръ.
– Нѣтъ, только за стипендіей пріѣхалъ.
– Пріѣзжайте десятаго числа, потому казначей боленъ.
– Позвольте мнѣ адресную книгу.
– Да вамъ кого?
– Уржумцева.
– У Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18. Только вы ихъ теперь не застанете. Они утромъ были и сказывали, что ежели кто изъ студентовъ будетъ спрашивать кассира, такъ чтобы даромъ не ходили, потому ранѣе вечера дома не будутъ. А вамъ для чего ихъ?
– Думаю, призанять до полученія стипендіи денегъ изъ кассы.
– Ранѣе вечера не застанете Уржумцева, потому сами заходили и сказывали, а квартира ихъ у Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18.
– Прощайте! – сказалъ Могутовъ и вышелъ. – «Скверно, – думалъ онъ, идя по улицѣ. – Хорошо, если въ кассѣ деньги есть, а если нѣтъ, что дѣлать?… Вернуться въ Колпино, – билета купить не на что, а тамъ просуществовать до десятаго числа можно… Развѣ пойти пѣшкомъ? Двадцать пять верстъ – пустяки; а тамъ опять черезъ десять дней двадцать пять верстъ пѣшкомъ – тоже пустяки… Сапогъ истопчешь на цѣлковый… Скверно!»
Онъ пріѣхалъ за стипендіей изъ нѣмецкой колоніи близъ Колпина, куда переселился на время каникулъ, чтобы практиковаться въ нѣмецкомъ языкѣ, и теперь не имѣлъ ни гроша въ карманѣ.
«Нельзя ли тутъ работишку какую найти дней на десять? – продолжалъ думать онъ. – Какую можно найти работу?… Переписку только, пожалуй, и найдешь, да и то – какъ и гдѣ?»
Онъ дошелъ до Сѣнной площади и остановился. – «Куда теперь?… Направо – на Невскій; налѣво – на Никольскій рынокъ… Развѣ попробовать поденьщины, пойти на Никольскій рынокъ, – тамъ во всякое время и всякій народъ стоитъ, – стать съ нимъ да и ждать, пока кто найметъ на поденную работу?…. Очки сброшу, а костюмъ ничего. Въ Питерѣ не обращаютъ вниманія на костюмъ…. А какую работу я могу дѣлать?… Всякую, – физической силой Богъ не обидѣлъ».
Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мѣстѣ, гдѣ разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидѣло подъ деревяннымъ навѣсомъ человѣкъ шесть мужчинъ и двѣ женщины. Они молча ѣли черный хлѣбъ, посыпая его солью.
– Хлѣбъ да соль! – сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.
– Благодаримъ покорно, – сказали нѣкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лѣниво поднялись на ноги.
– Людей надыть? – спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлѣбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.
– Я самъ пришелъ наниматься на работу, – сказалъ Могутовъ.
– Опоздалъ! – весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.
– Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ, – сказала одна изъ женщинъ.
– Кто, на обѣдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ, – пережевывая хлѣбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.
– А кому и занадобится, болѣе пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь, – сказалъ другой.
– Мы тутъ такъ. Жара, – куда дойдешь? Хлѣбушка поѣдимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нѣтъ, – сказала женщина.
– Спасибо за совѣтъ, – сказалъ Могутовъ и хотѣлъ было идти.
– Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье, – сказала женщина.
– Кто счастливый, Богъ вѣдаетъ, – сказалъ рабочій.
– Прощайте, – сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.
«Куда теперь? – думалъ онъ. – Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ паркѣ подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нѣтъ денегъ, – попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гдѣ? – Да въ паркѣ…. Мѣсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребцѣ ѣдетъ! – глядя на проѣзжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.
По обѣ стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывѣсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавѣсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улицѣ неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бѣжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бѣдный людъ. «И среди этого царства собственности, – думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, – гдѣ все точно раздѣлено на мое и твое, гдѣ одинъ богатъ не въ мѣру, а другой бѣденъ до голодной смерти, – не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всѣхъ? Положимъ, артельное начало живетъ доселѣ въ русскомъ народѣ; положимъ, что propriété c'est le vol все болѣе и болѣе подтверждается научными изслѣдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля развѣ не дѣлаютъ чудесъ? Развѣ не было уже примѣровъ?…» И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ головѣ. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одѣтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Онѣ противорѣчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ концѣ концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомнѣнной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществѣ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смѣлостью Рылѣева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Бѣлинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И вѣрованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамѣтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свѣсивъ голову, смотрѣлъ на Малую Неву, а въ головѣ новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, – и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, – и находитъ и его вполнѣ достойнымъ любви… «А что же я самъ?» – задаетъ онъ вопросъ и, вмѣсто отвѣта, предъ нимъ пробѣгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дѣтство – сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, – онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… «Гдѣ ты теперь, моя дорогая?» – хладнокровно задалъ онъ себѣ вопросъ и обдумывалъ, почему нѣтъ Лели въ Петербургѣ, почему она не пишетъ къ нему, въ С-лѣ ли она?… «Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!..» Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрѣлъ на темную воду Малой Невы.
Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидѣла дѣвушка, вся въ бѣломъ, съ распущенными свѣтлыми волосами и въ матросской шляпѣ, съ золотою надписью «голубка» на ободкѣ и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидѣли два молодыхъ мужчины, въ бѣлыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ бѣлыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и вѣтеръ шаловливо игралъ и волновалъ змѣйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Вѣтеръ дулъ на встрѣчу лодки.
– Впередъ, гребцы! – раздался звонкій голосъ дѣвушки у руля, а вѣтеръ подхватилъ его и понесъ по Невѣ, на мостъ и далеко, далеко. – Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!..
Головка въ шляпѣ «голубка» оглянулась на мостъ.
Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрѣлъ на лодку, и эта рѣзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.
– Леля, Леля! – закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ дѣлаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи:– Леля, Леля!.. Я – Гордюша! Узнай меня!
Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляпѣ «голубка» смотрѣла на него, смотрѣли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Дѣвушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрѣлъ, пронесся по рѣкѣ ея звонкій, молодой, пѣвучій крикъ: «впередъ!» Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ – и лодка понеслась. «Что за сумашедшій я человѣкъ, – продолжалъ думать Могутовъ. – Мало ли похожихъ есть на свѣтѣ?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здѣсь нѣтъ ея, – она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свѣтѣ уже нѣтъ?… Что я за несчастный Макаръ, – зачѣмъ преслѣдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца – и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата – и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себѣ сестру, любилъ ее больше себя – и, навѣрно, погибла и ты, моя Леля, – погибла тоже не отъ радости и счастья!..»
Онъ тряхнулъ головой, хотѣлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрѣли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсѣмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка; онъ видитъ Лелю въ лодкѣ у руля, въ шляпѣ съ распущенными волосами; онъ слышитъ ея звучный, пѣвучій крикъ «впередъ!» – и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсѣмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…
II.
«Какъ мнѣ ѣсть хочется!» – отходя отъ моста, оказалъ онъ громко и, пройдя мостъ, вошелъ въ первую мелочную лавочку. За прилавкомъ сидѣлъ рябой лавочникъ, въ рубахѣ на выпускъ и въ растегнутомъ жилетѣ вмѣсто сюртука.
– Дадите мнѣ три фунта хлѣба полубѣлаго и два фунта ветчины за это портмоне? – сказалъ Могутовъ, показывая лавочнику не новый, но совершенно цѣлый портмоне, за который онъ полгода назадъ заплатилъ рубль двадцать копѣекъ.
Лавочникъ взялъ портмоне, осмотрѣлъ его снаружи, открылъ, осмотрѣлъ внутри, засунулъ въ каждое отдѣленіе пальцы и долго возился ими тамъ; потомъ вынулъ изъ своего кармана грязный, старый, маленькій портмоне и долго посматривалъ то на свое, то на Могутовское.
– Можно, – сказалъ одъ наконецъ и началъ перерѣзывать цѣлый хлѣбъ пополамъ.
– Три фунта съ осьмой, да пущай, – сказалъ лавочникъ, взвѣсивъ одну половину хлѣба. – Два фунта съ лишнимъ, да пущай, – сказалъ онъ опять, когда отвѣсилъ кусокъ ветчины.
«Вотъ теперь сядемъ подъ деревомъ, да и закусимъ», – думалъ Могутовъ, выходя изъ лавки съ хлѣбомъ и ветчиной, завязанными въ носовой платокъ… Онъ сѣлъ подъ деревомъ въ Петровскомъ паркѣ. Мѣсто не было глухое, видна Малая Нева, шагахъ въ тридцати – шоссе на Петербургскую сторону, по шоссе двигались, хотя и не часто, проѣзжавшіе и пѣшеходы. Онъ сидѣлъ лицомъ къ шоссе и ѣлъ хлѣбъ и ветчину, поглядывая по сторонамъ. Ему хотѣлось не думать о Лели и, глядя на людей, возбудить въ головѣ мысли не о себѣ и не о ней; но не слушалась голова и только Лелей была волна она.
«Какъ бы я то прокатилъ тебя, Леля, въ такой лодочкѣ!.. Я бы не занимался для себя только, а работалъ бы на сторонѣ: давалъ уроки, чертилъ, переписывалъ…. Зарабатывалъ бы еще рублей тридцать пять, а на пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ мы съ тобой славно зажили бы… Какой бы я тебя умницей сдѣлалъ! Ты бы брала уроки музыки, упражнялась въ языкахъ, а тамъ и сама помогала бы заработывать деньги: ты вѣдь у меня умницей была, доброй, послушной и смѣлой…. Черезъ три года – конецъ ученію, я – техникъ, и хорошій техникъ, вольный казакъ, дорога широкая…. Но отчего же нѣтъ тебя? Отчего не пишешь ты къ Гордюшѣ?… Ушла, навѣрно ушла, изъ С-ля. Но гдѣ же ты, моя дорогая? Жива ли? Или…» Голова его сама собой наклонилась, челюсти перестали жевать, лицо стало злымъ, руки безсознательно сжимали хлѣбъ и ветчину…. Онъ тряхнулъ головой, началъ скоро и жадно ѣсть и пристально всматриваться кругомъ. Онъ смотритъ на рѣку; но широкая, покрытая блестящею зыбью, рѣка не вызываетъ въ немъ мыслей. Онъ смотритъ на берегъ, видитъ у берега лодку – и въ головѣ опять рисуется лодочка съ рулевымъ въ шляпѣ «голубка», но онъ силой гонитъ прочь и лодочку, и рулеваго.
«Не примутъ ли меня дней на десять въ перевозчики? – говоритъ онъ громко. – Я пробовалъ грести въ Колпинѣ,– кажется, хорошо… Вотъ поѣмъ, отдохну, да и отправлюсь на набережную… Сперва нужно къ Уржумцеву. Хорошо, если есть деньги, а если нѣтъ?… И безъ денегъ уйду пѣшкомъ. Тамъ регулярно уже устроимся, мысли глупыя не полѣзутъ въ голову».
Онъ смотритъ направо отъ себя и видитъ правильные ряды крупнаго гранита – камня, сложеннаго въ полукубики, а позади – человѣкъ десять рабочихъ, въ однѣхъ рубахахъ и шароварахъ, съ подвязанными мочалою волосами, чтобы вѣтеръ не забрасывалъ волосъ на глаза, съ обвернутыми въ тряпки ногами. Они брали камни, клали ихъ между ногъ и разбивали ихъ желѣзными молотами.
«Попробую я камень бить съ ними, – громко говорилъ онъ. – Пойду, разспрошу, и если что, то и того… Не вздумай только, мой милый, съ ними такъ разговоривать, – Боже тебя сохрани! Говори рѣчью, какая у тебя есть: ложь – всегда ложь, т. е. вещь никуда негодная…» И онъ, завернувъ остатокъ хлѣба и ветчины въ платокъ, направился къ рабочимъ у камней.
– Богъ въ помощь! – сказалъ онъ, подойдя, къ рабочимъ.
– Спасибо!.. Благодаримъ покорно! – сказали въ отвѣтъ нѣкоторые изъ нихъ.
Онъ началъ разсматривать рабочихъ. Наклоненныя лица ихъ плохо видны и онъ прежде всего увидѣлъ ихъ темно-желтыя, грязныя груди, видныя чрезъ разстегнутый воротъ рубахи, потомъ – голыя до локтей руки. Онъ сравниваетъ свои руки съ руками рабочихъ, такъ какъ все дѣло въ рукахъ при битьѣ камня. У трехъ рабочихъ были толстыя, сильно мускулистыя руки, которыя онъ находилъ гораздо сильнѣе своихъ, но руки остальныхъ кажутся ему почти такими, какъ и его. «Но у меня нѣтъ такихъ толстыхъ, налитыхъ кровью и такъ сильно выдавшихся изъ-подъ кожи жилъ, какъ у нихъ, – думаетъ онъ, продолжая разсматривать рабочихъ. – А работа не легкая!.. Какъ она окарявила ваши грязные пальцы и сколько пальцевъ со струпьями запекшейся крови! Какъ порваны на васъ рубахи и какое темно-желтое, грязное тѣло видно сквозь прорѣхи рубахъ!..»
Онъ старается разглядѣть ихъ лица, но видно только, что лица чисто-русскія, скуластыя, одно – съ большою, густою бородой, а у остальныхъ – небольшія, жиденькія бородки; у всѣхъ длинные волосы на головѣ и подвязаны мочалкой.
Прошло минутъ пять. Рабочіе молча дробили камень.
– Для-че опосля «Богъ въ помощь» «спасибо» сказываютъ, а нѣтъ, что «работать просимъ?» – сказалъ одинъ изъ рабочихъ, кладя молотъ. Онъ раздвинулъ широко ноги, поёрзалъ на сидѣньи, лѣниво всталъ, потянулся, поднялъ лицо вверхъ, посмотрѣлъ на солнце и, усмѣхнувшись, сказалъ:– «Хлѣбъ да соль», такъ – «милости просимъ», а «Богъ въ помощь», такъ – «покорно благодаримъ!» – Онъ посмотрѣлъ на Могутова и пошелъ, почесывая спину, въ лѣсъ.
– Чудакъ! – кладя новый камень между ногъ, началъ бородатый.– Ѣда – не работа… А и палитъ!.. Кажись, къ вечеру дѣло, а палитъ.
– Вѣтра жару гонитъ, дядя, – бойко кладя молотъ и порывисто засовывая руку въ карманъ шароваръ, пояснилъ парень, моложе всѣхъ по виду. – А ну, родная, прочисти глотку! – И онъ вынулъ трубку, досталъ прямо изъ кармана щепотку махорки, растеръ ее между ладонями и набилъ ею трубку.
– Знать курить захотѣлъ, Яша? – хрипло сказалъ самый тощій по виду рабочій.
– А ты думалъ нюхать?.. Гляди, ребята, Птаха нюхать захотѣлъ.
– А ты што же, касатка, не сказала, – я бы-те въ лѣсъ взялъ понюхать! – сказалъ тотъ, который ходилъ въ лѣсъ, возвратясь оттуда.
Всѣ рабочіе, кромѣ худаго Птахи, засмѣялись.
– Ай да Митро! – сказалъ одинъ изъ нихъ при этомъ.
– А ну, Птаха, добудь огня: трахни дюже по камню, чтобъ огонь показался, – сказалъ опять Дмитрій, доставая изъ кармана трубку и новенькій ситцевый кисетъ.
– На-те огня, закуривай! – сказалъ молодой и наиболѣе здоровый по вмду парень, и, ухорскя, высоко поднявъ молотъ, онъ со всего плеча трахнувъ имъ по камню. Огонь брызнулъ, камень разлетѣлся въ разныя стороны мелкими кусками и одинъ изъ нихъ долетѣлъ до ногъ Птахи.
– Важно, Ваня, хватилъ! Ажъ Сидорычъ спужался, – сказалъ бородатый.
– Вишь-те дядя не Птахой, а Сидорычемъ величаетъ, – сказалъ тотъ, что ловко трахнулъ по камню. – Ты, Сидорычъ, дядѣ за эфто водки поднеси.
– А ты денегъ дашь? – хриплымъ голосомъ сказалъ Птаха.
– Знать у тя нѣтъ?… А ты барина позычь, онъ-те дастъ, – вишь онъ на-те заглядѣлся.
Рабочіе смотрѣли на Могутова. Онъ почувствовалъ неловкость отъ ихъ взглядовъ и, сдвинувъ брови, сказалъ:– Я хочу самъ поработать съ вами. Вотъ если заработаю на вашей работѣ за восемь дней рублей пять, – рубль на водку.
– Тяжела наша работа, баринъ, – ой, тяжела!.. Особливо въ первой, – сказалъ бородатый.
– А ты для-че, баринъ, хлѣбъ у насъ отбивать захотѣлъ? – сказалъ Дмитрій, съ добродушной улыбкою смотря на Могутова.
– У меня, братцы, исторія вышла. Пріѣхалъ я въ городъ деньги получить, да говорятъ, подожди до десятаго. Нужно ждать. Пріѣхалъ я изъ-за Колпина; двадцать пять верстъ будетъ отсюда. Денегъ у меня нѣтъ, вернуться не съ чѣмъ. Хочу попытаться найти работу на эти девять дней. Барскую работу скоро не найдешь, да и хочется мнѣ вашу, крестьянскую, работу отвѣдать. Былъ я для этого на Никольскомъ рынкѣ, да поздно уже пришелъ туда. Сюда пришелъ по пути къ одному пріятелю. Пріятель вечеромъ будетъ дома, такъ я промѣнялъ пустой кошелекъ на хлѣбъ, сѣлъ вонъ тамъ подъ деревомъ, да и началъ ѣсть. За ѣдой увидѣлъ васъ, смотрѣлъ на вашу работу. Теперь посмотрѣлъ вблизи и сильно желаю поработать съ вами, если не побрезгуете, – сказалъ спокойно Могутовъ, просто, не поддѣлываясь подъ народную рѣчь.
– А што, ребята, не пора полдничать? – сказалъ Птаха.
– Для-че не пора?… Пора, – сказали нѣсколько рабочихъ.
– Я за свѣженькой сбѣгаю, – сказалъ Дмитрій, взявъ ведро, и пошелъ къ рѣкѣ.
Бородатый досталъ изъ-за камней мѣшокъ, вынулъ изъ него хлѣбъ и бумажку съ солью, разостлалъ мѣшокъ на камень, положилъ на него соль и хлѣбъ, разрѣзавъ его на куски. Рабочіе сѣли вокругъ камня, брали куски хлѣба и начали ѣсть. Могутовъ присматривался къ ихъ ѣдѣ. Одни макали куски въ соль, другіе посыпали солью хлѣбъ, а третьи брали соль въ руку и, во время самой ѣды, забрасывали ее въ ротъ. Всѣ ѣли медленно, запивали часто водой, передавая ведро изъ рукъ въ руки, и внимательно и тщательно подбирали крошки хлѣба съ колѣнъ и клали ихъ въ ротъ.
– А ты съ нами, баринъ, хлѣбца не поѣшь? – сказалъ бородатый.
– Спасибо. Ѣсть не хочу, а воды дайте напиться. – Онъ не сказалъ рабочимъ «хлѣбъ да соль», боясь, чтобъ они не подумали, что онъ напрашивается на ѣду.
– На, баринъ, пей! – отнимая ведро отъ своего рта, громко и съ выкрикомъ сказалъ Дмитрій.
– Такъ ты, баринъ, всурьёзъ мужицкую работу опробовать желаешь? – сказалъ бородатый, медленно жуя хлѣбъ и запивая водой. – Тяжела эта работа, особливо въ-первой!
– Коли што, да по ногѣ ухнешь, – вотъ-те калѣка и есть, – сказалъ Иванъ.
– Впервой всяко можетъ, – сказалъ Дмитрій.
– Ноги што? Безъ ногъ баринъ не помретъ; а вотъ коли глазы, тогда что? – сказалъ Птаха, скорчивъ лицо въ усмѣшку.
– Нѣшто то глазы?… Очки! – сказалъ серьезно Яковъ.
– Тогда что? – Стекло: разбилъ ево, – пошелъ да купилъ…. Голова! – сказалъ Дмитрій.
– Коли охота есть, работай, – сказалъ бородатый, посмотрѣвъ пытливо на Могутова.
– А вы какъ работаете: отъ себя, или отъ хозяина? – спросилъ Могутовъ.
– Купецъ Бычковъ насъ подрядилъ, ёнъ шассу справляетъ. За кубикъ девять цалковыхъ срядились. Щебенимъ, сколь по силамъ кому, кому сколь Богъ силы дастъ. Сколь нащебенимъ, за столь и деньги получаемъ по субботамъ…. Коли ребята согласятся, то и ты такъ-то: до субботы покрошишь, а въ субботу деньги получишь.
Бородатый кончилъ ѣсть, запилъ водой и, перекрестившись на востокъ, сѣлъ на свое мѣсто у работы. Скоро за нимъ и остальные покончили ѣду, крестились и садились къ работѣ.
– Пущай баринъ работаетъ, аль не надоть? – спросилъ бородатый, когда всѣ усѣлись опять за работу, но работать еще ее начинали: кто закуривалъ трубку, кто поправлялъ сидѣнье, а кто посматривалъ по сторонамъ.
– А пущай работаетъ, – первый сказалъ Дмитрій. – Это я, баринъ, надысь пошутилъ, – гдѣ-те хлѣбъ у насъ отбивать.
– Бросишь, баринъ, опосля перваго дня.
– А то и дня не покрошить.
– День покрошитъ, не пустимъ.
– А намъ што?… Пущай.
– Коли што, а щебенки сколь ни на есть прибудетъ,
– Пущай.
– Такъ я, братцы, съ завтрашняго дня начну съ вами работать, – сказалъ Могутовъ.
– Приходь.
– Въ добрый часъ, – сказалъ бородатый.
– А какую мнѣ клѣтку начинать, дядя? – спросилъ Могутовъ бородатаго, котораго, какъ онъ замѣтилъ, всѣ называли дядей.
– Начинай непочатую, да и шабашъ. Всѣ одинъ бѣсъ! – сказалъ Дмитрій.
– Подъ рядъ-то лучше, – сказалъ дядя. – Начинай ужо подъ рядъ.
– Хорошо, дядя, – сказалъ Могутовъ.
Рабочіе принялись щебенить. Могутовъ хотѣлъ было проститься, но вспомнилъ, что нѣтъ у него молота, и задумался. – «Если въ кассѣ дадутъ деньги, то еще успѣю молотъ купить, а если нѣтъ, то какъ быть? Развѣ пальто продать или заложить?…»
– А штрументъ есть у те, баринъ? – спросилъ Дмитрій.
– Я вотъ и думаю, гдѣ его достать. Если достану у пріятеля денегъ, то успѣю купить, – отвѣтилъ Могутовъ.
– Бросишь работу, опосля молотъ за грошъ сбудешь. Я те завтра ужо свой молотъ принесу съ хватеры, – сказалъ Дмитрій.
– Да ты, Митро, ужо и оборы не пожалѣй для барина, – сказалъ Птаха, не то улыбаясь, не то, по привычкѣ, перекосивъ ротъ.
– А то у тё попросимъ?… И оборы принесу! Вокуратъ завтра справлю, только приходъ, баринъ!
– Спасибо, Дмитрій, – сказалъ Могутовъ. – Спокойной вамь ночи. Прощай, дядя!
– Прощай, – сказалъ дядя и еще нѣсколько рабочихъ.
– Смотри, приходъ, а то штрументъ задарма приволоку! – крикнулъ Дмитрій.
– Приду, – отвѣтилъ Могутовъ.
– Не забудь цалковаго, – самъ посулилъ! – крикнулъ Птаха въ слѣдъ уходящему.
«Не пойду я къ Уржумцеву и денегъ въ кассѣ брать не буду, – думалъ Могутовъ дорогою. – Попрошу рабочихъ кормить меня, а пальто имъ въ залогъ дамъ… А теперь прямо въ Александровскій паркъ….
Когда онъ пришелъ въ паркъ, солнце было за паркомъ и въ немъ было свѣтло, но тѣнисто. Онъ зашелъ въ глушь, выбралъ удобное для спанья мѣсто, сѣлъ тамъ и началъ думать о завтрашнемъ днѣ, когда онъ, первый разъ въ своей жизни, будетъ среди рабочихъ крестьянъ, среди народа, о грустной судьбѣ котораго онъ такъ много читалъ, „жить для котораго велитъ совѣсть, разсудокъ, благо и величіе родины, даже честолюбіе, – честолюбіе великаго человѣка, а не мелкаго буржуа“.
„Какъ я долженъ вести себя завтра?“ – задалъ онъ вопросъ и думалъ надъ нимъ болѣе двухъ часовъ, припоминая все, что зналъ изъ книгъ о народѣ, и, на основаніи этого, составлялъ себѣ программу до мельчайшихъ подробностей, какъ вести себя, что говорить, какъ работать и даже смотрѣть на рабочихъ. Въ паркѣ становилось все болѣе и болѣе тѣнистѣй, прохладнѣй, но было довольно свѣтло, – заря продолжалась во всю мочь. Въ крѣпости начали бить зорю и барабанная дробь разсыпалась по всему парку, пробѣгала по каждому дереву, шелестила каждымъ листомъ. Онъ началъ ѣсть остатокъ хлѣба и ветчины, продолжая думать о томъ же.
„По мнѣ завтра нужно проснуться задолго до восхода солнца“, – подумалъ онъ и затѣмъ легъ и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ. И не тревожилъ его сна однообразный, плаксивый напѣвъ часовъ крѣпости, не будилъ его протяжный крикъ – „слушай!“ – ея часовыхъ, не мѣшалъ ему спать глухой шумъ, носившійся цѣлую ночь по всему парку, отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, даже сны не тревожили его, хотя голова его лежала, въ надвинутой до ушей шляпѣ, на голой травѣ и почти въ ровень съ туловищемъ.
III.
Солнце еще не всходило, когда Могутовъ проснулся, но по парку носился еще болѣе сильный шумъ отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, которые везли теперь по домамъ, изъ разныхъ загородныхъ увеселительныхъ мѣстъ, петербургскій людъ обоего пола и всевозможныхъ возрастовъ и профессій: отъ генеральскаго чина до юнкера и мелкаго чиновника, отъ убѣленнаго сѣдинами старца до безусаго юноши, отъ наштукатуренной и нарумяненной, жалкой въ эту пору, пожилой публичной женщины до еще не сформировавшейся, все еще съ дѣтскимъ прекраснымъ лицомъ, но уже съ потухавшимъ блескомъ въ глазахъ публичной дѣвочки.
