Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"
Автор книги: М. Забелло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
Когда полицеймейстеръ сѣлъ, къ нему подошелъ одинъ изъ полицейскихъ въ мундирѣ.
– Что за люди? – спросилъ у него полицеймейстеръ, кивнувъ головой по направленію къ входной двери.
– Сапожникъ, Петръ Родіоновъ, арестованъ приставомъ первой части за драку на улицѣ и побои собственной его жены. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судьѣ,– отрапортовалъ полицейскій.
– Петръ Родіоновъ! – громко крикнулъ полицеймейстеръ.
Къ столу подошелъ плотный, средняго роста, мужчина, съ довольно красивымъ, но сильно обрюзглымъ лицомъ, съ синякомъ подъ однимъ глазомъ и съ серьгою въ одномъ ухѣ; онъ былъ не бритъ нѣсколько дней и одѣтъ въ старый и грязный костюмъ городскаго мѣщанина или ремесленника. Съ нимъ вмѣстѣ къ столу подошла женщина лѣтъ двадцати, когда-то недурная съ лица, съ задумчивыми и почти безъ блеска глазами, съ тонкимъ, правильнымъ носомъ и длинными бѣлыми зубами во рту, тонкія губы котораго были постоянно приподняты; одѣта она была въ городской костюмъ торговокъ, кухарокъ и т. д.
Подойдя къ столу, женщина упала на колѣни у ногъ полицеймейстера, обхватила ихъ руками и громко начала голосить; а мужчина, низко кланяясь, сипло, негромко и неразборчиво говорилъ:
– Виноватъ, простите, ваше высокоблагородіе…. Жена и дѣти… Не разорите, виноватъ.
– Смирно!.. Стать на ноги! – громко и внушительно сказалъ полицеймейстеръ.
Женщина встала и продолжала тихо всхлипывать, а мужчина замолчалъ и съ самой безсмысленною миной смотрѣлъ на полицеймейстера.
– Какъ это тебѣ не стыдно, Петръ, драться на улнцѣ, шумѣть, буянить? Да и съ кѣмъ драться? – съ собственной женой! Богъ велѣлъ жену любить и беречь, а ты бьешь ее. Нехорошо, стыдно! – говорилъ наставительно и съ чувствомъ полицеймейстеръ.
– Грѣхъ попуталъ…. Пьянъ былъ…. Виноватъ, простите, – съ тою же миной говорилъ Петръ Родіоновъ, а жена его хотѣла опять повалиться въ ноги.
– Не дѣлать! – громко сказалъ полицеймейстеръ. – Препроводимъ актъ къ мировому судьѣ,– ну, Петръ и просидитъ двѣ недѣли въ арестантской…. Теперь самое рабочее время, праздники подходятъ, каждый себѣ новую обувь торопится заказать, а Петръ – хорошій сапожникъ, а Петръ – въ арестантской, а жена и дѣти къ праздникамъ безъ денегъ… Стыдно, Петръ!
– Простите, ваше благородіе!.. Не разорите! – болѣе громко сказалъ Петръ и заморгалъ вѣками.
– Прости его, отецъ-благодѣтель! Дай, какъ люди, праздничекъ Господень провести. Пущай бы онъ дрался, а то я его въ кабакъ не пущала, онъ только пхалъ меня въ грудь, – въ горницу, значитъ, посылалъ, – плача, говорила женщина.
– Будешь еще разъ драться на улицѣ? – спросилъ, помолчавъ, полицеймейстеръ.
– Не буду! Въ жисть свою въ первой и послѣдній! – громко и оживляясь сказалъ Петръ.
– Ну, смотри! Полиція не шутитъ, – грозя пальцемъ, внушительно сказалъ полицеймейстеръ.
– Покорнѣйше благодаритъ, ваше благородіе! По гробъ жизни помнить будемъ! Праздники встрѣтимъ по-людски! – говорили Родіоновы и торопливо отходили отъ стола.
– Зайдешь ко мнѣ, тамъ жена дастъ работу, – сказалъ имъ вслѣдъ полицеймейстеръ.
– Слушаю-съ, – чеша въ затылкѣ и вздыхая, тихо отвѣчалъ Петръ.
– Кто еще? – обратился полицеймейстеръ къ полицейскому.
– Мѣщанинъ города К-наго, Гавріилъ Тихоновъ, пойманъ приставомъ второй части съ уворованнымъ имъ лоткомъ съ бубликами солдатской жены, торговки города, Секлетеи Васильевой. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судьѣ,– отрапортовалъ полицейскій.
– Гавріилъ Тихоновъ! – крикнулъ полицеймейстеръ.
– Я….– и къ столу бойко подошелъ молодой парень въ сильно порванномъ короткомъ лѣтнемъ пиджакѣ, въ холщевыхъ шароварахъ и безъ сапогъ. Лицо его было сильно худощаво, но глаза смотрѣли смѣло и упрямо.
– Безъ разговоровъ засадить его въ арестантскую впредь до дальнѣйшаго распоряженія мироваго судьи! – сказалъ полицеймейстеръ, посмотрѣвъ на Гавріила Тихонова.
– Пойдемъ за мной! – обратясь къ Тихонову, сказалъ полицейскій.
– Да за что же? Я не кралъ! Напраслина одна. Пьянъ былъ, взяли пьянаго, да въ арестантской сапоги украли и деньги вытащили изъ кармана, а послѣ еще въ воровствѣ обвиняютъ!..
– Пойдемъ! Чего даромъ болтать. Мировой судья разберетъ, – легко беря Тихонова за руку, говорилъ полицейскій.
– Ну, и пойдемъ! Тутъ денной грабежъ!.. Одно слово – полиція!
– Паспортъ есть? – сердито спросилъ полицеймейстеръ.
– А то нѣтъ? – Есть! Ошибкой должно не украли!.. Есть, небойсь!
– Веди, веди его! – сердито сказалъ полицеймейстеръ.
– Самъ пойду. Небойсь, не изъ трусливыхъ… Я не воръ! Самого обокрали. Выпилъ – эко грѣхъ!.. А грабить не позволено и самъ я – не воръ. Денной грабежъ… Одно слово – полиція! – дерзко и громко кричалъ уже у дверей Тихоновъ.
– А ты что?… Ступай сюда! – обратился полицеймейстеръ къ стоявшему у дверей мальчику, одѣтому въ нанковый халатъ и безъ сапогъ. Онъ выглядывалъ худенькимъ, тощимъ, но веселые глазки его блестѣли и мягкіе темные волосы на головѣ были причесаны и смазаны масломъ. – Ты за что приведенъ? – спросилъ полицеймейстеръ, когда мальчикъ подошелъ къ столу.
– Не могу знать, – съ дѣтскою наивностію отвѣчалъ мальчикъ, держа руку у пояса, какъ держалъ онъ ее тамъ и стоя у дверей.
– Врешь, плутишка! Укралъ, видно, что? Изъ части тебя привели? – спрашивалъ улыбаясь полицеймейстеръ.
– Изъ мироваго.
– А кто привелъ?… Городовой?
– Хозяинъ.
– А кто твой хозяинъ?
– Мавра Захарычъ.
– А за что онъ тебя, шельмеца, привелъ?
Мальчикъ принялъ ручонку отъ пояса и, поднявъ халатикъ, сталъ спиной къ полицеймейстеру. Штанишки его опустились, цодъ халатикомъ не было рубахи и на голой спинѣ мальчика, отъ плечъ до ногъ, видна была широкая синяя полоса, произведенная кнутомъ или палкою.
– Стань, чертенокъ, лицомъ! Подними штаны, плутъ! – смѣясь, сказалъ полицеймейстеръ.
Мальчикъ подобралъ дрянные холщевые панталоны и опустилъ халатикъ.
– Это онъ…. Палкой хватимши, – сказалъ мальчикъ, становясь лицомъ въ полицеймейстеру.
– За что-жь онъ тебя „хватимши“? – подражая мальчику, спросилъ полицеймейстеръ, продолжая улыбаться.
– Онъ пришелъ, а я подъ бѣгунками лежалъ. Онъ и полоснулъ…. А я бѣгунки чистилъ.
– А потомъ что было?
– Мировой до себя звалъ.
– Ну?
– Мировой глядѣлъ. Штраха наложилъ.
– На тебя?
– На хозяина.
– Ну?
– Ну, онъ сюда меня и приволокъ.
– За вихоръ?
– За шиворотъ.
– По улицѣ за шиворотъ велъ?
– На пролетку за шиворотъ стащилъ.
– Изъ дому?
– Изъ мироваго.
– Больше никого нѣтъ? – спросилъ полицеймейстеръ у возвратившагося полицейскаго.
– Нѣтъ-съ никого, – отвѣчалъ тотъ.
– Посадить его пока въ арестантскую! – показывая глазами на мальчика, сказалъ полицеймейстеръ полицейскому и вышелъ.
IV.
– Заснумши? – входя въ комнату, гдѣ въ томъ же положеніи сидѣлъ Бибиковъ, спросилъ полицеймейстеръ.
– Гдѣ заснумши! Все ефти дѣла въ головѣ…. Видалъ тамъ-то мово мальца? Вученика мово, Филаретъ Пупліевичъ, видалъ? – говорилъ медленно Бибиковъ.
– Видалъ… Видалъ, какъ ты его хватимши отъ плеча до самаго низа спины… Откуда это у тебя сила взялась?
– Пущай въ работу не спитъ! Нешто меня, въ ученіи бымши, не пороли? – Не разъ пробовалъ…. Ну, и человѣкомъ сталъ. Гляди, заведеніе свово имѣемъ, начальствомъ уважаемъ!.. А тутъ, поди грѣхъ какой: разъ хватимши, чуть въ арестантскую не угодилъ!
– Ты погоди рюмить! Я велю водки подать, а ты по порядку и толкомъ разскажи, какъ и что. Марѳа! – крикнулъ полицеймейстеръ и, когда явилась Марѳа, велѣлъ подать водки и икорки.
– Получилъ это я повѣстку изъ мироваго, опосля нынѣшняго дня дней десять будетъ, – разсказывалъ Бибиковъ. – Читаю. Вышло, зовутъ меня до мироваго, – за плохой харчь мировой на судъ зоветъ… А зоветъ меня мировой объ томъ, что скотина энтотъ, вученикъ хозяйскій, на свово хозяина въ энтомъ обиду принесъ…. Ну, я и осерчалъ, чуть не бѣгши въ заведеніе. Гдѣ подлая душонка, вученикъ Сашка, гдѣ? – спрашиваю. – Бѣгунки моетъ, – сказываютъ. Я на дворъ. Гляжу, а онъ, каторжный, подъ бѣгунками растянулся на брюхѣ, голову задрамши, да въ носу ковыряетъ… Ну, я его и полоснулъ…. Подлинно-чудо, самъ опосля дивился, откуда сила эфта…. Ажно смѣхъ пронялъ и злость прошла, – ловко, значитъ, полоснулъ.
Женщина въ деревенскомъ костюмѣ принесла подносъ, на которомъ стоялъ графинъ съ водкой, двѣ рюмки, тарелка съ чернымъ хлѣбомъ и тарелка съ кускомъ икры. Вмѣстѣ съ женщиной въ кабинетъ полицеймейстера вбѣжала хорошенькая дѣвочка лѣтъ семи, одѣтая въ ситцевый сарафанъ и кумачевую рубашку.
– А, моя юдочка! Ну, поди, поди ко мнѣ. Водку пришла пить?… Хочешь? – наливая водку въ рюмки и обращаясь къ дѣвочкѣ, говорилъ ласково полицеймейстеръ.
– Во здравіе! – кивнувъ головой Бибикову и подмигнувъ указательно на другую рюмку, сказалъ затѣмъ полицеймейстеръ и, „по пожарному“, опорожнилъ одну рюмку.
– Всякаго благополучія! – сказалъ Бибиковъ и медленно пропустилъ водку изъ второй рюмки.
– А икорки хочешь, дочка? – посадивъ дѣвочку на колѣни, спросилъ полицеймейстеръ.
– Не хочу. Вези на пожаръ, папа! – отвѣтила дѣвочка.
– На пожаръ захотѣла? Изволь, изволь….– и полицеймейстеръ началъ дрожать ногами, такъ что дѣвочка подскакивала, сидя у него на колѣняхъ.
– Сильнѣй, папа, сильнѣй! – кричала дѣвочка.
– Изволь, изволь…. Во всю прыть?… Катай, лошадки, мадмазель полицеймейстерша ѣдетъ!.. Сторонись!.. Эй, купчина, спасай свово грузное тѣло, а то задавитъ те мадмазель полнцеймейстерша!.. Пади!
– Ха-ха-ха! – смѣялась дѣвочка.
– И какой это у васъ, барышня, папаша веселый! Не надыть лучшаго папаши… Правда, барышня? – утираясь платкомъ, сказалъ Бибиковъ.
– Папа – добрый, а вы – толстый. Я папу люблю, а васъ нѣтъ, – продолжая подпрыгивать на колѣняхъ у папы, громко говорила дѣвочка.
– А толстый тебѣ гостинца не принесетъ…. Пади!.. Его такимъ боженька сдѣлалъ…. Правѣй!.. Будешь любить толстаго дядю?
– Буду. А когда онъ гостинца принесетъ? – бойко отвѣчала дѣвочка.
– Пришлю, пришлю, барышня! Ужь непремѣнно пришлю! Конфекть пришлю.
– Я и конфектъ хочу, и апельсиновъ хочу, и варенья хочу!
– Всего хочешь?… Губа у тебя, дочка, не дура. Будетъ! – переставъ дрожать ногами, сказалъ полицеймейстеръ.
– Еще, еще, папа! Пожаръ далеко. Такъ скоро не пріѣхали!
– Ладно…. Идетъ еще…. А ты, Мавра Захаровичъ, пропусти, да и продолжай исторію, – начавъ опять дрожать ногами, сказалъ полицеймейстеръ.
– А вы, Филаретъ Пупліевичъ? – сказалъ Бибиковъ, смотря на графинъ.
– Мнѣ нельзя… Служба. Придется еще по службѣ ѣхать.
– Нонѣ и судъ этотъ былъ, – пропустивъ рюмку, началъ Бибиковъ. – Праздника нонѣ, кажись, нѣтъ, а заведеніе гуляетъ. Въ свидѣтеляхъ, значитъ, всѣ, только жену съ ребятами и оставили. Ну, да и судъ, Филаретъ Пупліевичъ!.. „Была крыса?“ – судья спрашиваетъ. – Была, – отвѣчаютъ. – „Была?“ у другаго опять спрашиваетъ. – Была…. Такъ-то всѣхъ моихъ перебралъ и всѣ въ одно слово: была и харчь плоха…. А тотъ-то, вученикъ треклятый, опосля всего, спустилъ портки, задралъ халатъ, да голый, аспидъ, спину и показываетъ мировому…. Ну, и присудилъ: штрафа четвертную – объ томъ, что эта порядка мировая еще вновѣ; а опосля, если опять жалоба на харчь будетъ, – грозилъ въ арестантскую…. Вотъ она исторія-то, Филаретъ Пупліевичъ!
– Такъ тебя и надо. Не дерись, корми рабочихъ хорошо… Вотъ и я велю частному приставу каждый день заглядывать въ заведеніе твое и харчь твой пробовать. Чуть что плохо – актъ!.. Будешь вести порядки по-новому! – сказалъ полицеймейстеръ, продолжая везти дочь на пожаръ.
– Не шутите, Филаретъ Пупліевичъ…. Надоть помочь дать…. Проучить надоть вученика мово, проучить надоть! Я его къ тебѣ за эфтимъ самымъ и приволокъ….
– Съ полиціей не шутятъ! – серьезно сказалъ полицеймейстеръ. – Поди къ мамѣ,– снимая дѣвочку съ колѣнъ, продолжалъ онъ. – Скажи: прощай, толстый дядя, и не забудь, молъ, конфектъ прислать, – самъ-де пообѣщалъ.
– Прощай, толстый дядя, – подавая ручонку Бибикову, говорила дѣвочка. – Конфектъ пришлите, и яблокъ, и варенья.
– Пришлю, пришлю, барышня. Непремѣнно пришлю! – говорилъ Бибиковъ и нагнулся всѣмъ корпусомъ впередъ, желая поцѣловать дѣвочку, но та, съ крикомъ: „нехочу, вы толстый!“ – убѣжала.
– Экипажей починить не надоть? – послѣ долгаго молчанія спросилъ Бибиковъ.
– Свои кузнецы есть, не надоть, – нехотя отвѣчалъ полицеймейстеръ.
– Филаретъ Пупліевичъ, надоть помочь дать… Съ эфтими порядками заведеніе – брось… Въ раззоръ пойдешь!..
– И я тебѣ совѣтую бросить, – снова нехотя сказалъ полицей мейстеръ.
Бибиковъ полѣзъ въ карманъ, досталъ оттуда бумажникъ и вынулъ изъ него пятидесятирублевую бумажку.
– Филаретъ Пупліевичъ!.. А экипажи окромя, – кладя предъ полицеймейстеромъ бумажку, сказалъ Бибиковъ.
– Послушай, ты, толстый фабрикантъ каретнаго заведенія! – посмотрѣвъ на бумажку, началъ полицеймейстеръ. – Ты дашь мнѣ еще три такихъ же, да приставу второй части такую же. Понялъ?
– Многовато, Филаретъ Пупліевичъ, – вздохнувъ сказалъ Бибиковъ.
– Такъ бери и эту назадъ и уходи, съ чѣмъ пришелъ, – равнодушно сказалъ полицеймейстеръ.
Бибиковъ молчалъ и лѣниво гладилъ рукою по своему животу, потомъ утеръ лицо платкомъ, досталъ опять бумажникъ, вынулъ еще три такихъ же и, усиленно дыша, положилъ ихъ около прежней бумажки.
– Такъ-то лучше, – сказалъ полицеймейстеръ, беря бумажки и пряча ихъ въ карманъ. – Теперь ты послушай, что я тебѣ скажу. Въ заведеніи твоемъ все оставляй по-старому. Черезъ недѣлю, другую, ты порядки поправь, а теперь пусть такъ будетъ, чтобы не повадно было жаловаться. Мальчишку я уже велѣлъ сволочь въ арестантскую, а завтра выпороть прикажу и продержу его въ арестантской недѣлю, другую: это тоже чтобъ другимъ не повадно было жаловаться. Только ты изволь сегодня же прислать на мое имя изъ ремесленной управы бумагу, что, молъ, ремесленная управа проситъ наказать розгами ученика каретнаго заведенія Бибикова за нерадѣніе въ работѣ, ослушаніе и скверное поведеніе. Бумагу подпишешь самъ, какъ голова управы, и чтобъ одинъ членъ подписался. Безъ бумаги пороть мальчишку не стану… Теперь слушай далѣе. Я попрошу городскаго врача, а ты его поблагодари, чтобъ онъ выдалъ тебѣ свидѣтельство о томъ, что онъ свидѣтельствовалъ харчъ въ твоемъ заведеніи и нашелъ его здоровымъ, питательнымъ и въ достаточномъ количествѣ. Съ такимъ свидѣтельствомъ тебя никакой судья судить не будетъ. Съ полиціей не шутятъ!
– Это все правда сущая. Не будь полиціи – раззоръ! – внимательно слушая полицеймейстера, сказалъ Бибиковъ.
– При новыхъ порядкахъ – полиція все! – продолжалъ полицеймейстеръ. – Захочетъ она раззорить тебя – и раззоритъ, а не захочетъ – и новый судъ ничего не подѣлаетъ. Кто дознаніе дѣлаетъ? – Полиція. Отъ кого судъ узнаетъ о преступленіяхъ и проступкахъ? – Отт полиціи. Кто вызываетъ свидѣтелей? – Полиція. Кто у насъ начальство надъ волостью, деревней и городомъ? – Полиція. У насъ полиція – все! Попробуй сопротивляться ей!.. Понялъ?
– Понялъ, Филаретъ Пупліевичъ, понялъ. Это все правда сущая. Не будь полиціи – раззоръ! – сильно потѣя и утираясь платкомъ, говорилъ Бибиковъ.
– Ну, мнѣ, мой милый, некогда, прощай…. А что, работы теперь много? – спросилъ полицеймейстеръ, когда Бибиковъ, простившись, доплылъ до дверей.
– Теперь дюже много, потому праздники, – отвѣтилъ Бибиковъ.
– А когда будетъ мало?
– Да завсегда есть работа. Даетъ Богъ по грѣхамъ нашимъ, – отвѣтилъ Бибиковъ и сдѣлалъ рукою крестное знаменіе, не поднимая руки.
– Послѣ праздниковъ я пришлю къ тебѣ желѣзо и возы, а ты ихъ прикажешь оковать. Только, знаешь, хозяйственно. Что стоитъ – заплачу.
– А за много возовъ-то? – утирая лицо платкомъ, спросилъ Бибиковъ.
– Мало. Штукъ двадцать, – отвѣтилъ полицеймейстеръ.
– Окуемъ, – вздыхая сказалъ Бибиковъ. – Прощай, Филаретъ Пупліевичъ.
– Прощай. Не забудь частнаго пристава, да сегодня же! – напомнилъ полицеймейстеръ.
– Не забудемъ, – опять вздыхая, сказалъ Бибиковъ и хотѣлъ было поднять руку и почесать ею въ затылкѣ, но тяжела была рука и онъ, не поднимая ее, сдѣлалъ ею опять что-то въ родѣ крестнаго знаменія.
V.
Рымнинъ сидѣлъ за столомъ въ своемъ кабинетѣ, обильно уставленномъ шкафами съ книгами, съ газетами и брошюрами на окнахъ и съ кипами бумагъ на столѣ. За тѣмъ же столомъ сидѣла Катерина Дмитріевна. Отецъ писалъ, а дочь, поднявъ глаза отъ раскрытой книги, молча оглядывала кабинетъ. Глаза ея остановились на окнѣ, гдѣ въ безпорядкѣ валялись листы газетъ. Она встала и привела газеты въ порядокъ, потомъ сѣла и начала опять читать книжку. Было девять часовъ вечера, въ кабинетѣ горѣла лампа у потолка и двѣ свѣчи на столѣ, а на окнахъ спущены были тяжелыя бархатныя занавѣски.
– Папа, ты безъ меня хозяйничалъ въ нашемъ кабинетѣ? – спросила дочь, когда отецъ пересталъ писать и ждалъ, пока просохнутъ чернила.
– Провинился…. Не хотѣлъ тебя звать, а нужно было просмотрѣть статью нашего мѣстнаго консерватора въ „Вѣсти“, – отвѣтилъ отецъ.
– И привелъ въ безпорядокъ окно. Ты, папа, зови меня всегда, когда тебѣ что нужно.
– Большой безпорядокъ надѣлалъ? Екатерина разсердилась?
– Нѣтъ, папа…. Но держать въ порядкѣ нашъ кабинетъ – единственная работа Екатерины, – сказала дочь, и въ голосѣ ея, до сихъ поръ звонкомъ и спокойномъ, слышалась теперь не то грусть, не то укоръ. – Папа, ты очень занятъ? – спросила она, немного помолчавъ и пристально глядя на отца, который хотѣлъ было начать писать.
– Нѣтъ, не очень… Ты хочешь диспутировать?… Изволь начинать, – улыбаясь и глядя на дочь, сказалъ отецъ. Рука его не положила пера, а начала дѣлать штрихи на бѣломъ листѣ.
– Папа….– она немного помолчала, – зачѣмъ ты не сдѣлалъ изъ меня умной женщины? – скрестивъ руки на груди, выпрямившись, съ поднятой головой и съ широко раскрытыми глазами, устремленными на отца, спросила дочь, и въ голосѣ ея слышна была опять грусть.
– Отчего?… Оттого, вѣроятно, что ты еще дѣвушка, а не женщина, – улыбаясь отвѣтилъ отецъ.
– Я не шучу, папа! – громко сказала дочь.
– Я тоже не шучу, Екатерина! – подражая ея голосу, громко сказалъ онъ. – Я не знаю, какая ты будешь женщиной, но дѣвушкой вижу тебя, знаю тебя и нахожу умной.
– Ты говоришь правду, папа? – и глаза дочери и отца встрѣтились своими центрами.
– Что съ тобой, Екатерина?… Твои добрые, умные глаза смотритъ зло! Сквозь темный цвѣтъ ихъ я привыкъ видѣть веселый синій огонекъ, а теперь я въ первый разъ вижу въ нихъ яркій, красный цвѣтъ!.. Ты нездорова, родная моя?… – Отецъ всталъ и обнялъ дочь одною рукой, а другою взялъ ея руку, какъ докторъ, пальцами у кисти руки. – И пульсъ лихорадочный. Ты вѣрно простудилась? Плохо спалось прошлую ночь? – спрашивалъ онъ съ нѣжностью въ голосѣ и, приблизивъ къ себѣ голову дочери, крѣпко поцѣловалъ ея лобъ.
– Сядь, папа! – послѣ крѣпкаго поцѣлуя отца и страстнаго объятія его шеи, говорила дочь уже болѣе спокойнымъ голосомъ. – Ты сядь и слушай, что будетъ говорить твоя Екатерина.
Отецъ сѣлъ и, сдвинувъ немного брови, принялъ видъ искуственно-внимательнаго слушателя.
– Нѣтъ, папа, не такъ! Ты сядь прямо и смотри мнѣ въ глаза. Если ты будешь шутить или лгать, я увижу и перестану любить тебя, – опять громко сказала дочь.
Отецъ сѣлъ, какъ говорила дочь, и въ его умѣ мелькнула мысль о вѣроятности начала любви въ сердцѣ его Екатерины.
– Вчера, передъ твоимъ приходомъ, папа, зашелъ разговоръ о приданомъ для невѣстъ, – начала дочь. – Лукомскій доказывалъ, что у каждаго мужчины есть капиталъ, на который идутъ проценты и на нихъ мужчина живетъ…. Но у женщинъ нѣтъ капитала, онѣ не получаютъ жалованья и имъ не на что жить…. Вотъ поэтому за невѣстами должно давать приданое, иначе не будетъ равенства между мужемъ и женою, а равенство необходимо, иначе жена будетъ рабою мужа…. Такъ говорилъ Лукомскій, папа! – быстро сказала она послѣднюю фразу, замѣтивъ измѣненіе мускуловъ на лицѣ отца и какъ бы говоря ему, что еще не слѣдуетъ начинать говорить ему, отцу, что это еще чужая рѣчь, а вопросы ея и его отвѣты будутъ впереди.
– Что же было дальше? – сказалъ отецъ.
– Орѣцкій, – продолжала дочь, – сказалъ „о, да!“ Кожуховъ крикнулъ „браво!“ Мама похвалила ораторскій талантъ Лукомскаго. Остальные гости молчали. Мнѣ очень интересно было слушать – сама не знаю отчего, – добавила она, помолчавъ одно мгновеніе. – Мама предложила каждому сказать свое мнѣніе, и я такъ обрадовалась, что интересный разговоръ не прекратится, что, какъ школьница, закричала: истины, истины хочу!.. Тебѣ смѣшно, папа? – съ укоромъ спросила дочь.
– Ты такъ хорошо передаешь, – улыбаясь сказалъ отецъ. – Я будто вижу, какъ все это происходило, представляю себѣ, какой ты восторженной красавицей была тогда, – невольно порадовался и засмѣялся…. Слушаю далѣе.
– Далѣе началъ Кречетовъ, – продолжала разсказъ дочь. – Онъ имѣлъ такой серьезный видъ и такъ хорошо началъ, что я, какъ мертвая, слушала его…. Онъ повторилъ сперва мое восклицаніе: „истину, истину“, потомъ слова мамы: „мое мнѣніе“, а потомъ…. заговорилъ непонятно. Выходило, что у каждаго есть свое мнѣніе, что разубѣдить въ этомъ мнѣніи нельзя, но что хорошо, когда не скрываютъ своихъ мнѣній и что въ бракѣ только тогда счастливы, когда мужъ и жена имѣютъ одинаковыя мнѣнія…. Онъ говорилъ хорошо, съ пренебреженіемъ къ Лукомскому, но…. я не довольна была. Мнѣ хотѣлось не то услышать, и я сердилась…. Я не знаю сама, папа, отчего, – опять добавила она, замѣтивъ особенно пытливый взглядъ отца, какъ бы желавшаго отгадать причину недовольства дочери на Кречетова. – Потомъ говорилъ Львовъ, – продолжала дочь. – Онъ также не соглашался съ Лукомскимъ. Онъ говорилъ, что если онъ женится на дѣвушкѣ и съ приданымъ, но вѣтренной, то приданое скоро уйдетъ на наряды и балы и…. Я не дослушала его, папа. Мнѣ стало еще болѣе досадно и я убѣжала къ тебѣ на встрѣчу.
– И только?
– Еще немножко, папа, – отвѣтила дочь и продолжала. – Ты остался съ Кречетовымъ въ столовой, а мы всѣ пошли въ залу. Сперва я играла, а Львовъ пѣлъ, а остальные гости и мама были далеко отъ насъ…. Когда Львовъ кончилъ пѣть, я просила его докончить разсказъ, который я прервала, когда ушла встрѣтить тебя. Онъ сказалъ, что только хотѣлъ сказать, что женская душа и сердце дороже всего міра. „А развѣ,– сказала я, – у женщинъ, кромѣ души и сердца, нѣтъ ничего, что цѣнитъ Лукомскій и мужчины въ себѣ?“… И показалось мнѣ, папа, что у меня ничего больше нѣтъ, что я глупа, ничего не знаю, ничего не умѣю дѣлать… Я потомъ долго, долго думала въ постели: глупа я или нѣтъ. И я, папа, рѣшила, что я глупа. И это правда, папа! Зачѣмъ же ты не сдѣлалъ меня умной? Или я не могу быть умной?…
Дочь замолчала и грустно, но пристально смотрѣла на отца, а отецъ, судя по движенію мускуловъ у его рта, казалось, хотѣлъ сейчасъ же начать говорить, но, вмѣсто того, стиснулъ губы и молчалъ, продолжая прямо смотрѣть въ глаза дочери.
– Екатерина! ты не влюблена?… Тебѣ особенно никто не нравится изъ мужчинъ? – спросилъ онъ послѣ долгаго молчанія.
– Нѣтъ, папа, – качая головой, спокойно отвѣчала дочь.
– Кречетовъ тебѣ особенно не нравится? Онъ не лучше для тебя всѣхъ остальныхъ мужчинъ, которыхъ ты знаешь? – допытывался отецъ.
– Онъ мнѣ кажется лучше всѣхъ остальныхъ…. Онъ некрасивъ лицомъ, все сердится, неловкій, но онъ – откровенный, смѣлый, простой, – такъ же спокойно отвѣчала дочь.
Отецъ молчалъ. „Такъ покойно не будетъ говорить дѣвушка о любимомъ мужчинѣ,– подумалъ онъ. – А жаль: Кречетовъ – славный малый…. Но вѣдь она еще никого не любитъ, Кречетовъ ей не противенъ, – любовь можетъ еще явиться“.
– Ты не глупа, Екатерина, – сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія. – Есть, быть-можетъ, умнѣе тебя, но и ты умнѣе многихъ, очень многихъ дѣвушекъ.
Дочь отрицательно качала головой.
– Ты пробовала свои силы?… Работала самостоятельно надъ чѣмъ-нибудь?
– Пробовала, папа, и ничего не выходитъ, – грустно отвѣчала дочь.
Отецъ вопросительно смотрѣлъ на нее.
– Я пробовала узнать, какъ ведетъ мама хозяйство, какъ управляетъ имѣніями – и ничего не вышло…. Я никакъ не могла понять, да мнѣ и скучно показалось…. Потомъ я пробовала писать дневникъ, начала записывать все, всѣ разговоры…. и когда слушала – было интересно, а начала записывать – такая скука, ничего особеннаго, много непонятно….
– И только?
– Только, папа. Но я чувствую, папа, что и съ другимъ будетъ тоже самое.
– Займись еще чѣмъ-нибудь. Найдешь трудъ, который тебѣ понравится, и ты будешь хорошимъ мастеромъ этого труда.
Дочь отрицательно качала головой.
– Тебѣ кажется, Екатерина, что писать бумаги, какъ пишутъ чиновники, нуженъ особый умъ? Ты думаешь, что управлять имѣніями, какъ управляетъ ими Соня, – а она управляетъ ими недурно, – нужна особенная подготовка, особенное образованіе? – Нѣтъ, моя Екатерина! Ты настолько подготовлена, что если заставитъ тебя нужда или другая необходимость быть чиновникомъ, конторщикомъ, учителемъ, управляющимъ, то ты, присмотрѣвшись къ дѣлу, живо поймешь его и поведешь его хорошо…. Но тебѣ ничего подобнаго не нужно дѣлать и, дастъ Богъ, и никогда не придется дѣлать. Ты молода, здорова, красива, умна, – тебя полюбятъ и ты полюбишь. Замужемъ сама жизнь укажетъ тебѣ, чѣмъ заняться, чтобы былъ порядокъ въ дому, чтобы были умны и здоровы дѣти, чтобы какъ у тебя, такъ и у твоего мужа была работа, былъ и досугъ. Соня, кончивъ курсъ въ институтѣ и пріѣхавъ домой, навѣрно, и половины не знала того, что знаешь ты, а когда бѣдность заставила торговать за буфетомъ, она отлично торговала. Выйдя за меня замужъ и замѣтивъ, что у меня нѣтъ времени заниматься имѣніями, она занялась ими, занимается до сихъ поръ, и занимается хорошо…. Ты ничего еще не дѣлала, Екатерина, ни надъ чѣмъ не пробовала своихъ силъ, – тебѣ и кажется, что ты глупа, ни къ чему неспособна, ничего не умѣешь дѣлать.
Отецъ замолчалъ. Онъ хотѣлъ еще говорить, такъ какъ ему казалось, что еще не все исчерпано въ доказательство честнаго исполненія имъ долга отца въ ней, его дочери, но онъ много полагался на умъ и понятливость дочери, зналъ по опыту, какъ излишнія слова вредятъ доказательству, и потому замолчалъ и вопросительно смотрѣлъ на дочь. Она сидѣла все такъ же ровно, пристально смотря на него; но въ глазахъ ея не искрился тотъ блескъ, который всегда былъ замѣтенъ въ нихъ, когда она хотѣла говорить, – въ нихъ не было задумчивости, напряженности, которая всегда служила признакомъ, что она сильно думаетъ, рѣшаетъ въ умѣ задачу, желаетъ быть только сама съ собой.
– „Надо подробнѣе доказать ей“, – подумалъ отецъ и началъ говорить:– Я тебѣ скажу, Екатерина, что есть два взгляда на женщину. Одни полагаютъ, что сама природа раздѣлила обязанности и положила разныя цѣли жизни какъ для мужчины, такъ и для женщины, что природа надѣлила ихъ разной физическою силой, разною склонностію ума. Женщинѣ, какъ матери дѣтей, природа дала больше нѣжности, доброты; организмъ ея слабѣе, менѣе выносливъ, чѣмъ организмъ мужчины, который поэтому и болѣе грубъ, суровѣе женщины, способенъ къ большему труду, къ большей выносливости…. Другіе говорятъ, что природа малымъ чѣмъ отличила мужчину отъ женщины, что она создала ихъ одинаково умными и одинаково сильными; но что только условія жизни, трудность борьбы съ природой, трудность воспитанія и выращиванія дѣтей – поставили женщину въ условія исключительныя и подчинили ее мужчинѣ, сдѣлали женщину болѣе слабой и менѣе выносливой сравнительно съ мужчиной…. Кто правъ – дѣло не важное. Фактъ тотъ, что разница есть; но разница эта обусловливается требованіемъ жизни и уничтожить ее нельзя…. Жизнь не требуетъ въ настоящее время ни женщинъ-чиновниковъ, ни женщинъ-моряковъ, техниковъ, воиновъ, докторовъ, ученыхъ хозяекъ, и я не далъ тебѣ, Екатерина, образованія нужнаго чиновнику, моряку, воину, технику, доктору или ученому хозяину. Негдѣ бы было примѣнять тебѣ подобнаго образованія, да и рано еще въ твоемъ возрастѣ быть чѣмъ-либо подобнымъ. Но, повторяю тебѣ, ты умна и знаешь столько же, какъ и окончившій гимназію юноша. Онъ, какъ и ты, вступая въ жизнь, воображаетъ себя дуракомъ, но, всмотрѣвшись въ жизнь, скоро приспособляется къ дѣятельности и успѣшно дѣлаетъ карьеру на той дорогѣ, которую изберетъ. Ты тоже будешь отличная работница того или другаго дѣла, если судьба заставитъ тебя быть работницей; но жизнь требуетъ отъ женщины только умѣнья быть матерью и женою…. И пока ты, Екатерина, выйдешь замужъ, чтобы не скучать и не тревожить даромъ твою чуткую головку, начни заниматься чѣмъ-нибудь, что только полюбится тебѣ. Мой совѣтъ – заняться педагогіей. Эта наука нужна матери, нужна для счастія ея дѣтей, а остальныя науки въ подробностяхъ – праздное занятіе для тебѣ негдѣ будетъ примѣнять ихъ, да, сдѣлавшись матерью, и некогда будетъ. Но ты подготовлена къ подробному изученію всѣхъ наукъ, какъ гимназистъ къ университету. Попробуй заняться – и ты увидишь, что я говорю правду. Я исполнилъ честно свой долгъ отца къ тебѣ, Екатерина!..
Она быстро вскочила съ своего кресла, сѣла къ нему на колѣни, обняла руками его шею и цѣловала лицо отца долго и крѣпко. Потомъ, также сидя и гладя одною рукой сѣдую бороду отца, начала говорить, какъ можетъ говорить только семнадцати-лѣтняя дѣвушка. Въ голосѣ ея слышалось и любовь, и нѣжность, и уваженіе, и гордость, и благородность, и все, все, что такъ сладко щекочетъ слухъ мужчины, но чего ему никогда не высказать самому. Только пѣсни чуткой души поэта-лирика, съ ея великимъ даромъ превращать слова въ звуки и рѣчь – въ музыку, только пронизывающіе насквозь всего человѣка звуки скрипки артиста способны вызвать и напомнить иногда что-то подобное, но и то такъ, что кто не слышалъ самъ изъ устъ дѣвушки подобнаго говора, тотъ будетъ мертвъ и при передачѣ ихъ поэтомъ, и при воспроизведеніи ихъ артистомъ.
– Умный, славный, честный, любящій папа! Екатерина несправедлива въ тебѣ. Видишь, какая она глупая, неблагодарная, злая!.. Она оклеветала тебя, – она думала, что ты обидѣлъ ее, сдѣлалъ ее глупой! Но ты далъ ея головѣ все, все, все, что нужно, и если она ничего не умѣетъ дѣлать, такъ это отъ того, что она отъ природы глупая, идіотка, да еще и клеветница, злая. Но ты прости, папа, Екатерину. Простишь?… Папа смѣется: онъ проститъ. Добрый папа! Умный, добрый, лестный папа!.. Твоя Екатерина будетъ тоже умной, любящей, честной матерью…. Вѣдь больше ей нельзя ничѣмъ быть, папа? Для жизни нужны хорошія матери, а женщинъ ученыхъ, воиновъ, хозяекъ, техниковъ, докторовъ…. не нужно. Мужчина – болѣе сильный, болѣе умный, онъ будетъ дѣлать все самъ, а женщина будетъ только помогать, чтобы былъ покой въ дому, чтобы была работа и былъ досугъ для обоихъ. Такъ, папа? – какъ бы повторяя, для лучшаго усвоенія, слова отца, говорила дочь, но въ ея вопросѣ: „такъ, папа?“ не слышалась та самодовольная игривость, съ которой ученикъ говоритъ своему доброму репетитору урокъ, зная, что онъ хорошо и правильно говоритъ его. Нѣтъ, въ ея вопросѣ слышна была грусть, усталость, какъ слышна усталость въ отвѣтѣ ученика, когда отвѣчаемый имъ урокъ долго не давался ему, долго былъ непонимаемъ, и, спрашивая: „такъ?“, онъ боится, чтобъ ему не приказали повторить урокъ.
