Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

 
Ой, легка, легка коробушка,
Плечъ не рѣжетъ ремешокъ!
А всего взяла зазнобушка
Бирюзовый перстенекъ.
Далъ ей ситцу штуку цѣлую,
Ленту алую для косъ,
Поясокъ – рубаху бѣлую
Подпоясать въ сѣнокосъ…
Все поклала ненаглядная
Въ коробъ, кромѣ перстенька:
«Не хочу ходить нарядная
Безъ сердечнаго дружка!»
То-то дуры, вы, молодочки!
Не сама ли принесла
Полуштофчикъ сладкой водочки,
А подарвовъ не взяла?…
Такъ постой же! Нерушимое
Обѣщаньице даю:
У отца дитя любимое!
Ты попомни рѣчь мою:
Опорожнится коробушка,
Подъ Покровъ домой приду
И тебя, душа зазнобушка,
Въ Божью церковь поведу…
 

Когда Могутовъ читалъ:

 
Эй, Ѳедорушки! Варварушки!
Отпирайте сундуки!
Выходите къ намъ, сударушки,
Выносите пятаки! —
 

рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:

 
Подошла война проклятая,
Да и больно ужь лиха.
Гдѣ бы свадебка богатая —
Цапъ въ солдаты женила!
Врагъ дуритъ – народу горюшко!
Точитъ русскую казну,
Краситъ кровью Черно морюшко,
Корабли валитъ во дну.
Переводъ свинцу да олову,
Да удалымъ молодцамъ…
Весь народъ повѣсилъ голову,
Стонъ стоитъ по деревнямъ.
Ой, бабье неугомонное
Полно взапуски ревѣть!.
Причитанье похоронное
Надъ живымъ-то рано пѣть.
Не уймешь ихъ… Какъ отпѣтаго
Парня въ городъ отвезутъ
Бабы сохнутъ съ горя этого,
Мужики въ кабакъ идутъ….
 

пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредѣленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдѣльной искренностью, которая бываетъ такъ рѣдка даже въ актерѣ, во время которой актеръ забываетъ все и послѣ которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гдѣ онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумѣніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дѣйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлереѣ. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цѣлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.

 
Стелетъ ленъ, а неотвязная
Дума на сердцѣ лежитъ:
«Какъ другая дѣвка красная
Молодца приворожитъ?…
Какъ измѣнитъ?… Какъ засватаетъ
На чужой на сторонѣ?…»
И у дѣвки сердце падаетъ:
«Ты женись, женись на мнѣ!
Ни тебѣ, ни свекру-батюшкѣ
Николи не согрублю,
Отъ свекрови, тѣоей матушки,
Слово всякое стерплю.
Не дворянка, не: купчиха я,
Да и нравомъ-то смирна,
Буду я невѣстка тихая,
Работящая жена.
Ты не нудь себя работою:
Силы мнѣ не занимать, —
Я за милаго съ охотою
Буду пашенку пахать.
Ты живи себѣ гуляючи
За работницей-женой,
По базарамъ разъѣзжавши;
Веселяся, пѣсни, пой!..
А вернешься съ торгу пьяненькій,
Накормлю и уложу:
„Спи, пригожій, спи, румяненькій!“
Больше слова не скажу.
Видитъ Богъ, не осердилась бы,
Обрядила бы коня,
Да къ тебѣ и подвалилась бы, —
Поцѣлуй, дружокъ, меня!..»
 

Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы – о Лелѣ, которая, гдѣ-то далеко, скучаетъ о немъ; такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейникѣ. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человѣка.

И человѣкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидѣлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ? – Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рѣчью;– какъ не захотѣлъ онъ, послѣ отказа любимой имъ дѣвушки, – любимой со всѣмъ пыломъ и страстью молодости, – искать другую, не захотѣли его дерзкія, самоувѣренныя рѣчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ;– какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ городѣ еще самоувѣреннѣе, еще задорнѣе, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувѣренность и… и скоро превратился онъ, когда-то «сорви-голова» добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины «Коробейниковъ» и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!..

 
Думы дѣвичьи, завѣтныя,
Гдѣ васъ всѣ-то отгадать!..
Легче камни самоцвѣтные
На днѣ моря сосчитать
 

продолжалъ читать далѣе Могутовъ.

Безъ перерыва со стороны слушателей дочиталъ онъ до конца эту живую, какъ сама жизнь, эту могучую и сильную, какъ могучъ и силенъ русскій народъ, но грустную поэму, какъ грустна жизнь русскаго народа. Подъ конецъ чтенія онъ усталъ и голосъ его немного хрипѣлъ, когда онъ читалъ:

 
И мірскія, и питейныя
Тотчасъ власти собрались.
Молодцу скрутили рученьки:
«Ты вяжи, вяжи меня,
Да не тронь мои онученьки!»
– Ихъ-то намъ и покажи!..
Поглядѣли: подъ онучами
Денегѣ съ тысячу рублей —
Серебро, бумажки кучами.
Утромъ позвали судей.
Судьи тотчасъ все довѣдали
(Только денегъ не нашли!),
Погребенью мертвыхъ предали,
Лѣсника въ острогъ свезли…
 

Рабочіе продолжали сидѣть молча. Могутовъ утеръ рукавомъ рубахи потъ съ лица и началъ стучать молотомъ по камнямъ. Онъ доволенъ былъ молчаніемъ рабочихъ. Онъ зналъ по себѣ, что когда глубоко бываетъ пораженъ человѣкъ видѣннымѣ или слышаннымъ, то невольно входитъ внутрь самого себя и только долго спустя раздѣляетъ свои впечатлѣнія съ другими, – и онъ приписывалъ, и, кажется, безошибочно, молчаніе рабочихъ этому самодумью, – и былъ доволенъ, и бойко стучалъ его молотъ по камнямъ, хотя сиротливо и скучно разносились кругомъ его одинокіе удары. Прошло минуты двѣ. Вотъ слышно уже два стучащихъ молота, потомъ три и скоро защелкали молотами всѣ рабочіе, – защелкали порывисто и скоро, – и только молотъ Птахи, начавшій стучать послѣ всѣхъ, стучалъ не въ тактъ съ другими: онъ отставалъ и на два удара другихъ рабочихъ слышался его одинъ ударъ. Разбитые нервы Птахи не скоро приходили въ свое обыкновенное состояніе и нехотя они поднимали его руки съ молотомъ, и тихъ былъ ударъ его молота.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Кто скрывается часто подъ видомъ немолодой горничной богатаго барскаго дома

I.

За полчаса до начала чтенія Могутова изъ парка вышла женщина. На видъ ей было лѣтъ подъ двадцать пять, а по костюму она походила на не очень молодую старшую горничную или ключницу, которыя бываютъ въ домахъ знатныхъ помѣщиковъ и богатыхъ сановниковъ. На ней не было кринолина, которые носили въ то время всѣ женщины въ городахъ, отъ старой и дряхлой барыни до маленькой семи-восьмилѣтней барышни…. Но черное шерстяное платье женщины, вышедшей изъ парка, не висѣло на ней такою дудкой, какъ висятъ платья на пожилыхъ уже совсѣмъ старшихъ горничныхъ и ключницахъ, которыя лѣтомъ поверхъ рубахи надѣваютъ только платье, такъ какъ въ юбкахъ имъ уже очень жарко, а франтить имъ не къ лицу, но которыя безъ большаго чернаго кашемироваго платка на шеѣ никакъ не могутъ обойтись, считая его необходимою принадлежностію своихъ лѣтъ и своего солиднаго званія, и который, т. е. платокъ, онѣ носятъ всегда, какъ носятъ всегда ленточку, манисты или крестикъ на шеѣ всякая молоденькая женщина, какъ носитъ всегда аксельбанты офицеръ генеральнаго штаба… Такой черный кашемировый платокъ, былъ и на вышедшей изъ парка женщинѣ. Лицо ея выглядывало солидно, взглядъ покойный, губы плотно сжаты, темные волосы зачесаны гладко въ косы и косы сложены на затылкѣ и приколоты чернымъ костянымъ гребнемъ. Цвѣтъ лица – здоровый, кожа чистая, слабо смуглая и на лицѣ не игралъ румянецъ, который – искуственный или естественный – всегда играетъ на лицахъ барынь такихъ лѣтъ, какія имѣла она. Только тонкія черныя брови и черныя большіе глаза ея, смотрѣвшіе болѣе смѣло, чѣмъ бы это слѣдовало для горничной, да еще книга въ рукахъ – наводили на вопросъ: точно ли она принадлежитъ къ штату, богатаго сановника.

Женщина сѣла подъ самымъ близкимъ къ рабочимъ деревомъ, развернула книгу и начала читать ее. Она почти каждый день въ этомъ мѣстѣ и въ это время читала книгу, въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Рабочіе и Могутовъ видѣли ее, но не обращали на нее особаго вниманія.

Когда Могутовъ кончилъ чтеніе и рабочіе начали уяже стучать молотами, женщина подошла къ нимъ.

– Извините, – начала она, обращаясь къ Могутову, – что я вамъ помѣщаю. Мнѣ хотѣлось…

Она замялась. Ея большіе черные глаза, смотрѣвшіе на Могутова, вдругъ опустились, когда онъ, въ своемъ грязномъ, неприличномъ въ присутствіи женщины, нарядѣ, положивъ молотъ на плечо, вскинулъ на нее свои большіе глаза. Она машинально ворочала въ рукахъ книгу и улыбалась, какъ улыбается школьникъ, когда нежданное появленіе наставника застало его за производствомъ смѣшной штуки надъ товарищемъ, когда онъ робко и заикаясь говоритъ, что это не онъ, ей-богу не онъ, но не успѣвшая сгладиться отъ веселой штуки улыбка на его лицѣ выдаетъ его.

– Я вотъ тутъ встрѣтила, кажется, французскую фразу… Я хотѣла, – я не знаю языковъ, – хотѣла продолжать чтеніе безъ перевода, но слѣдующее выходить непонятно, – говорила она съ перерывами. – Мнѣ показалось, – я вонъ тамъ въ лѣсу читала, – что вы знаете французскій языкъ и будете такъ добры, что не откажетесь перевести мнѣ… Я вамъ скажу за это великое спасибо! – закончила она, сказавъ послѣднюю фразу отъ души, какъ умѣютъ говорить только женщины, когда желаютъ, чтобы просьба ихъ была непремѣнно исполнена.

Могутовъ былъ плохой знатокъ женской мимики. Ему казалось, что улыбка на лицѣ женщины – насмѣшка надъ нимъ и надъ его чтеніемъ «Коробейниковъ», которое она, навѣрно, слышала, сидя такъ близко отъ рабочихъ. Ему стало досадно; онъ хотѣлъ отвѣтить, что столько же знаетъ толку въ иностранныхъ языкахъ, какъ свинья въ апельсинахъ. – «Но зачѣмъ и буду лгать? – надумалъ онъ. – Да и за что отвѣчать ей грубо? Пусть смѣется. Я не виноватъ, если вышло смѣшно… И она не виновата, если имѣетъ впечатлительные нервы…»

– Давайте! – сказалъ онъ громко. – Коли не очень трудныя фразы, переведу.

Она открыла книгу и пробѣжала строки.

– Я сейчасъ найду, сказала она и начала скоро перелистывать страницы. – Вотъ это, подавая книгу и держа палецъ на французскихъ фразахъ, сказала она.

– J'aimate les fleurs, les bals, la musique et mon mari, qui était beau, – прочиталъ онъ и перевелъ.

– Вотъ еще здѣсь, она опять скоро перелистовала страницу.

– Est ce ma faute, si je (route parient les bornes, si ce qui est fini n'а pour moi aucune valeur? – прочелъ онъ и перевелъ, когда она отыскала эти фразы въ книгѣ и подала ее.

– Такъ скверно, когда не знаешь языковъ, – говорила osa. – Просто хоть перестань читать многія русскія книги. У меня на дому съ десятокъ книгъ отложено въ сторону, потому что въ нихъ встрѣчаются французскія и нѣмецкія фразы… Вы, вѣроятно, и по-нѣмецки знаете?

– Немного знаю, – нехотя отвѣтилъ Могутовъ и приподнялъ молотъ.

– Какая я чудачка! – продолжала женщина. – Я еще не сказала вамъ спасибо, какъ обѣщала, а ужь опять имѣю къ вамъ просьбу… Очень, очень вамъ благодарна! Великое спасибо вамъ! – горячо сказала она и протянула ему свою руку.

Онъ опустилъ молотъ, посмотрѣлъ на свою руку и, найдя ее грязною и потною, вытеръ объ рубашку, взялъ ею руку женщины и, какъ всегда, пожалъ ее крѣпко.

– Не можете ли вы помочь мнѣ перевести иностранныя фразы и въ другихъ книгахъ? Я бы была премного благодарна… Я отсюда живу очень близко: пятый домъ отъ угла, на правой сторонѣ вотъ той улицы, – указывая на ближайшую къ мосту улицу, говорила она. – На домѣ вывеска: «Акушерка Ашутина» – это и есть я. Можетъ-быть вы сегодня, зайдете?

Могутовъ молчалъ. Онъ вспомнилъ о тѣхъ пустыхъ фразахъ, переводъ которыхъ сдѣлалъ, и думалъ, что, вѣроятно, для такихъ же пустыхъ фразъ она проситъ его и на домъ; но когда она назвала свою фамилію, ему показалась она знакомой и онъ думалъ: гдѣ онъ слышалъ подобную фамилію?

– Такъ вы зайдете сегодня? – опросила акушерка робко.

– Хорошо, зайду, – сказалъ онъ, не рѣшивъ, гдѣ онъ слышалъ фамилію Ашутиной…

– Благодарю васъ!.. Пока до свиданья, – сказала акушерка и хотѣла идти.

– А вы, барыня, нашего барина чайкомъ напойте, – обратился Дмитрій къ акушеркѣ,– а то мы его до васъ не пустимъ.

Онъ сказалъ это серьезно, какъ будто и впрямь могъ не пустить барина, если акушерка не пообѣщаетъ угостить барина чаекъ. Всѣ улыбнулись.

– Хорошо. Я непремѣнно угощу вашего барина чаемъ. Можетъ и вы бы зашли ко мнѣ, вмѣстѣ съ бариномъ, на чай? – улыбаясь сказала акушерка, довѣрчиво глядя на Дмитрія.

– Благодаримъ покорно. Вотъ ужо баринъ навчитъ на языкахъ болтать, то мы за барина къ вамъ на чаекъ хаживать будемъ, – отвѣтилъ тоже улыбаясь Дмитрій.

– Ну, такъ прощайте, господа, – сказала она, и пошла тихой походкой. Дорогой она думала, какъ это иной разъ дѣлается, все вдругъ, и не такъ, какъ предполагалось, а между тѣмъ – тоже очень недурно. Она хотѣла подойти и прямо попросить, Могутова къ себѣ на короткое время для нѣкотораго, очень важнаго дѣла, а какъ подошла, то и струсила. «Богъ знаетъ, откуда взялся французскій языкъ, просьба перевести сейчасъ и потомъ – перевести на дому… Но, во всякомъ случаѣ, вышло, недурно, даже очень хорошо. Звать такъ, Богъ вѣсть зачѣмъ, было бы странно, а такъ – вышло очень хорошо… Но какая я до сихъ поръ барышня, – краснѣла, заикалась!.. Придетъ ли онъ?… А я отгадала, что онъ изъ ученыхъ… Придетъ ли? – Придетъ» – подумала она и вдохнула.

А рабочіе, послѣ ухода акушерки, начали полудновать.

– А што, Митро, наши бабы такъ-то тужатъ на деревнѣ? – сказалъ Иванъ подъ конецъ ѣды.

– А какъ знать… Може которой и на свѣтѣ нѣту, – серьезно отвѣчалъ Дмитрій.

– Дядя Сидорычъ, а дядя Сидорычъ! – говорилъ Иванъ, глядя на Птаху. – Што, у те на деревнѣ баба есть?

– Чаво? – сердито прохрипѣлъ Птаха.

– Баба, говорю, на деревнѣ есть; аль нѣтъ?

– А тебѣ што?

– Мнѣ-то?… Мнѣ ничего, – такъ говорю.

Рабочіе сѣли за работу.

– Пойдемъ, Сидорычъ, коробъ носить, – сказалъ Яковъ.

– Дѣло, – сказалъ Дмитрій. – А капиталъ у васъ есть?

– У Сидорыча есть… Есть у тя, Сидорычъ, капиталъ эфтотъ?

Птаха сидѣлъ угрюмый. Рабочіе обращались въ нему ласково, вызывали его на разговоръ, какъ бы совѣтуя разговоромъ разогнать грусть и хандру; но ихъ участіе еще болѣе раздражало его. Послѣ вопроса Якова о капиталѣ онъ вскинулъ на него свои злые глаза, швырнулъ молотъ, порывисто сорвалъ съ ногъ оборы, всталъ, накинулъ на плечи зипунъ, напялилъ на голову истасканную шапчонку и скоро пошелъ отъ рабочихъ.

– Куда эфто, Сидорычъ? – спросилъ дядя.

– Куды?… Въ кабакъ – вотъ куды! – рявкнулъ Птаха въ отвѣтъ.

– Загулялъ теперь Сидорычъ, – сказалъ одинъ изъ рабочихъ, когда Птахи и слѣдъ простылъ.

– Пока зипунъ не пропьетъ, не жди касатки, – сказалъ Дмитрій.

– Такъ, такъ! – вздохнувши сказалъ дядя и почесалъ себѣ въ затылкѣ.

Разговоръ затихъ. Работа шла медленно и вяло. Воздухъ становился все болѣе и болѣе удушливымъ, – съ запада медленно ползла черная туча и закрывала. Собою четверть неба.

– Будя дождь.

– Какъ не быть, – ишь како!..

– А што, дядя, утекать, аль нѣтъ?

– Покрошимъ пока што, – отвѣчалъ дядя.

Могутовъ сидѣлъ насупившись. Онъ сперва досадовалъ на себя, на свое чтеніе, которое взбудоражило Птаху и погнало его въ кабакъ; но, прійдя къ заключенію, что червякъ, точившій Птаху, и безъ чтенія погналъ бы его въ кабакъ, – только не сегодня, а завтра или послѣ-завтра, – онъ началъ думать о Птахѣ, о причинѣ его злости и жалкаго вида, о средствахъ къ исправленію подобныхъ натуръ… И скоро онъ забылъ и Птаху, и рабочихъ, и самого себя, и весь погрузился опять въ сладкія грёзы о дивной фабрикѣ, на которой, какъ въ раю, нѣтъ ни печали, ни воздыханія, но счастіе безконечное.

– А што, дядя, помнишь ты эфту войну? – спросилъ Иванъ.

– Гдѣ не помнить, – не махонькій о той поры былъ! – сказалъ дядя.

– Ну, и што, дядя?… Какъ эфта война была? – спрашивалъ Иванъ.

Дядя молчалъ.

– Разкажь, дядя, про войну! – сказалъ Дмитрій.

– Чего разсказывать?… Слыхалъ, какъ баринъ сказывалъ, такъ само и было, – отвѣтилъ дядя.

Черная туча заволокла половину неба. Солнце было далеко подъ тучей, лучи его не проникали изъ-подъ нея, не окрашивали нигдѣ тучи въ пурпуровые цвѣта, – рано наступили сумерки.

– Шабашъ! – крикнулъ Дмитрій. – Нудьга, а не работа, – шабашъ!

– И то пора, – сказалъ дядя.

– А къ барышнѣ, знать, не пойдете? – спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартирѣ и онъ шелъ съ ними вмѣстѣ.

– Надо пойти, – сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.

– Сходите, баринъ, сходите, – говорилъ дядя, – а мы ужо вечерѣ оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома – тепленькая кашица.

– Ну, такъ прощайте пока, – сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

II.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», – былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.

– Какъ мнѣ пройти къ акушеркѣ Ашутиной? – спросилъ онъ у мальчика.

– Къ тетѣ Машѣ?… Вонъ туда, – указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. – Я васъ провожу къ тетѣ Машѣ.

– А вы ей племянникомъ будете? – спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ.

– Нѣтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, – стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.

Дверь отворилась и на порогѣ появилась акушерка.

– Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мѣшаешь пройти, – беря мальчика за руку и потянувъ его въ себѣ, сказала акушерка.

– Я пойду, тетя Маша, – тамъ Гриша дожидается.

– Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.

– Прощайте, тетя Маша! – кричалъ мальчикъ, сбѣгая съ лѣстницы.

Могутовъ, пройдя что-то въ родѣ кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свѣта лампы.

– Позвольте вашу шляпу, – беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. – Я васъ посажу вотъ сюда, – слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, – а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мнѣ страшно ѣсть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? – наливая чай въ стаканы, спросила она.

– Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, – оглядывая акушерку, сказалъ онъ.

Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ платьѣ и казалась совсѣмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестѣли и смотрѣли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на головѣ не были заколоты гребнемъ на затылкѣ, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, – и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвѣтъ волосъ, вмѣстѣ съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую бѣлизну; на щекахъ замѣтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имѣла и тѣни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо болѣе самостоятельное положеніе въ обществѣ.

«Совсѣмъ другой стала», – подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.

Комната была не большая, но просторная и ярко освѣщена лампой. По срединѣ одной стѣны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана – большой круглый столъ, покрытый бѣдою, чистою скатертью; на столѣ – небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлѣбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара – все чистенькое, блестящее. У одной изъ стѣнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стѣнъ – шесть стульевъ. Стѣны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висѣла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рѣчи, отъ которыхъ она полна нѣги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завѣшана черной каленкоровою занавѣской, подобранною по срединѣ и отведенною къ одной сторонѣ, такъ что, присмотрѣвшись, можно было замѣтить въ этой комнатѣ неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одѣяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стѣнѣ, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Бѣлянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажеркѣ лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.

– Я очень люблю чай, – говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ, – и для меня чаепитіе – священнодѣйствіе… Лампа должна горѣть ярко, самоваръ – блестѣть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидѣть вотъ такъ, – и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрѣло въ потолокъ. – Потомъ я начинаю припоминать прошедшее, – сперва, какъ я были маленькой дѣвчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю, – сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотѣла опять наливать его, но, посмотрѣвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрѣла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умѣютъ смотрѣть только женщины и которымъ онѣ повелѣваютъ всегда сильнѣе, чѣмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ. – Я просить васъ не буду, – казалось, говорилъ взглядъ акушерки, – но если вы не будете пить и ѣсть, то нарушите мое священнодѣйствіе, и я тоже не буду пить и ѣсть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрѣть на васъ.

Онъ сидѣлъ прижавшись къ спинкѣ дивана, какъ человѣкъ послѣ дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату, – сидѣлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидѣлъ дѣтски-наивный гнѣвъ на ея лицѣ; вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрѣлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: – «извольте, я буду ѣсть и пить, только не трогайте меня, дайте мнѣ покойно смотрѣть, а вы говорите, смѣйтесь, только не отходите отъ меня». Онъ началъ скоро ѣсть буттербродъ и пить чай.

– Прекрасно, – беря отъ него стаканъ и наливая ему и себѣ чай, начала она. – Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!.. Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру, – она смотрѣла на гравюру лермонтовскаго демона, – нѣтъ прежнихъ демоновъ? Буда дѣвался полный сарказма Мефистофель? Гдѣ тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гдѣ герой-гражданинъ, сатана Мильтона? – Пропали, ихъ нѣтъ! И мнѣ становится жаль; что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сѣренькой, буржуазной… И мнѣ начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины; они улыбаются, что-то говорятъ, что-то дѣлаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ, – вѣдь я сама женщина, – и до меня доходятъ все одни и тѣ же слова: «J'aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai était beau». Я присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что всѣ эти «женщины возятся, точно бѣлка въ колесѣ, въ самыхъ мелочныхъ воззрѣніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримѣнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубкѣ лѣса, что имъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучшимъ птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто по влеченію прихоти; что нѣкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ онѣ полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты» [3]3
  «Феликсъ Гольтъ, радикалъ», романъ Джорджа Элліота. Спб. 1867 г., стр. 123.


[Закрыть]. Женщины становятся мнѣ противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что «мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ» [4]4
  Тамъ же, стр. 124.


[Закрыть], въ которомъ нѣтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мнѣ становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болѣзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свѣтъ дѣти… Мнѣ становится противно, гадко, я вскакиваю, – она вскочила со стула, – и вотъ такъ начинаю ходить по комнатѣ.

Она начала скоро и большими шагами ходить по комнатѣ, порывисто поворачиваясь у стѣнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустѣли.

– Потомъ я сажусь опять на мѣсто и пью чай, – сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрѣла на Могутова тѣмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.

Они молча ѣдятъ буттерброды и пьютъ чай.

– Потомъ, – продолжала она, – когда стаканы были выпиты и опять налиты, – я сажусь въ прежнюю позу, – она опять сѣла, откинувшись на спинку стула, – и громко декламирую:

 
Охъ, будетъ съ насъ купцовъ, кадетовъ,
Мѣщанъ, чиновниковъ, дворянъ,
Довольно даже съ насъ поэтовъ,
Но нужно, нужно намъ гражданъ!
Но гдѣ-жь они?…
 

Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо:

 
А если есть онъ между нами,
Какими плачетъ онъ слезами!..
 

– затѣмъ моя поза мѣняется, – продолжала она, опять немного помолчавъ, – я кладу руки на столъ, склоняю на нихъ мою несчастную голову и начинаю плакать… Но сегодня я не буду плакать, – мнѣ сегодня очень весело, какъ никогда еще не было. Вотъ еслибы вы превратились въ разбойника и начали душить меня, я продолжала бы смѣяться говорила бы: души меня, пожалуйста, души! Мнѣ сегодня весело, я сегодня счастлива и желаю умереть веселой и счастливой… Ха-ха-ха! – засмѣялась она громко.

– Отчего вы не разбойникъ и не душите меня? – спросила она немного погодя и лицо ея приняло видъ разсердившейся старшей горничной. Онъ невольно улыбнулся, а она разразилась громкимъ смѣхомъ.

– Отчего же вы не спросите причину моей веселости? – продолжала она, успокоясь отъ смѣха. – Я нашла гражданина, который былъ «даже чуждъ душѣ поэта», и этому радуюсь… Нарисовать вамъ его?… Онъ крѣпокъ тѣломъ, суровъ на видъ, не у него добрые, хотя и задумчивые, даже немного угрюмые глава. Онъ работаетъ съ простымъ народомъ его тяжелую работу и въ то же время развиваетъ его голову, но не душу, – душа народа всегда была лучшею душой… Онъ развиваетъ головы рабочихъ, чтобы потомъ измѣнить къ лучшему жизнь съ помощью рабочихъ, такъ какъ гражданинъ понялъ, наконецъ, что безъ участія народа онъ ничего не можетъ сдѣлать для блага родины, для счастья всѣхъ людей…

– Знаете ли что? – начала она опять немного погодя и гораздо живѣе. – Вотъ я завяжу узелокъ на одномъ концѣ платка, потомъ вотъ такъ возьму платокъ, – она взяла платокъ такъ, что поверхъ руки видны были только четыре коротенькихъ кончика, угловъ платка, – и вы выберите, какой хотите кончикъ, потомъ я пущу платокъ, и если на вашемъ кончикѣ будетъ узелокъ, то вы первый познакомите меня съ собой, а если нѣтъ, то я начну первая знакомить васъ съ моей персоной. Хотите?

Онъ сидѣлъ по-прежнему, но вотъ ему показалось, что отъ него требуютъ чего-то страшнаго, и онъ сдвинулъ брови.

– Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу слушать! Я буду первая начинать, – замѣтивъ измѣненіе его лица, продолжала она. – Только и буду при этомъ ходить, и она начала тихо ходить по комнатѣ и знакомить «съ своею персоной».

«Я была крѣпостной дѣвкой у князя…. Мнѣ было тогда пятнадцать лѣтъ, я знала русскую грамоту и жила съ своими господами въ Петербургѣ, когда былъ объявленъ манифестъ о волѣ. Мои господа давали мнѣ большое, по ихъ словамъ, жаловавье, шесть рублей въ мѣсяцъ, и просили остаться по-прежнему горничной при барышняхъ, но я, какъ отъ розогъ, убѣжала отъ нихъ. Въ то время въ Петербургѣ были воскресныя школы, и я, сама не помню какъ, очутилась тамъ, а оттуда пошла на квартиру, гдѣ жило много такихъ же, какъ и я, только-что освобожденныхъ, крѣпостныхъ дѣвушекъ. Днемъ насъ учили студенты и профессора, а вечеръ и до полночи смѣлыя и бойкія изъ насъ, – а я была такой, – на квартирахъ у студентовъ слушали чтеніе нашихъ поэтовъ, горячія рѣчи объ ихъ произведеніяхъ, о цѣли жизни и о свободѣ, равенствѣ и братствѣ, какъ говорили, смѣясь, студенты… Дорогое, невозвратно прошедшее время!»

Она сѣла на стулъ и задумалась. Ея высокая грудь сильно волновалась.

«Здѣсь душно», – сказала она и посмотрѣла на окна. Окна были отворены, на дворѣ было тихо, было одиннадцать часовъ, но душный воздухъ не прохлаждалъ комнаты. Она закрыла крышкой самоваръ, сдѣлавъ это механически, такъ какъ самоваръ давно заглохъ и захолодѣлъ.

«Кажется, такъ голодный не бросается на хлѣбъ, какъ я и подобныя мнѣ бросились на ученье, – продолжала она, опять заходивъ по комнатѣ. – Чрезъ два года я знала французскій и нѣмецкій языки и была умница, какъ любая барышня изъ самыхъ благородныхъ. На фортепьяно, правда, не умѣла играть, но пѣла по нотамъ. Потомъ… потомъ быстро, страшно быстро все перемѣнилось, ты Богъ видитъ зачѣмъ и для чего… Начались нехорошія вещи… Идутъ студенты по Невскому проспекту въ своихъ красивыхъ мундирахъ и треуголкахъ, при шпагахъ, по два въ рядъ, а мы, любуясь на нихъ, какъ мальчишки за обезьяной, слѣдуемъ за ними…. Солдаты, смѣхъ, крикъ…. на площадкѣ около университета…. Большой пароходъ идетъ раннимъ утромъ отъ Петропавловской крѣпости внизъ по Невѣ и надъ Невою несутся громкіе, молодые голоса студентовъ, которыхъ увозили въ Кронштадтъ…. Хотите я вамъ спою ихъ тогдашнюю пѣсенку?

И, не дожидаясь отвѣта, она запѣла сильнымъ и чистымъ контральто, на голосъ изъ Травіаты:

 
Свобода!.. Друзья поскорѣй собирайте пожитки,
Теперь мы избавились пытки.
Свобода!.. Скажите, какому въ Европѣ народу
Давали такую свободу!..
 

Она сѣла на стулъ, щеки ея горѣли яркимъ румянцемъ, высокая грудь тяжело дышала, глаза сильно блестѣли, а округленныя руки, какъ вѣеромъ, махали концами толстыхъ черныхъ косъ. Лицо ея строго смотрѣло на гравюру, глаза горѣли гнѣвно, грудь порывисто дышала; она встала и медленно заходила по комнатѣ.