Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"
Автор книги: М. Забелло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
ГЛАВА VIII
Объясненіе въ любви князя Король-Кречетова и кто такой князь Король-Кречетовъ. – Объясненіе въ любви его превосходительства, губернатора. – «Двадцать двѣ тысячи!.. Погорячился… Нѣтъ, она стоитъ двадцати двухъ тысячъ!»
I.
Софья Михайловна много испытала на своемъ – правда, очень не долгомъ – вѣку и знала, какое сильное облегченіе находитъ всякая, грусть въ трудѣ, а потому, какъ только начинало назойливо что-либо тревожить ее, она садилась за работу и работой отгоняла мысль и тревогу далеко прочь. Послѣ катанья, во время обѣда, падчерица была задумчива; Дмитрій Ивановичъ, что дѣлалъ онъ очень часто, занятъ былъ чтеніемъ газетъ, а Софья Михайловна засмотрѣлась на мужа. Она вдругъ нашла его далеко худшимъ, чѣмъ онъ былъ вчера и даже утромъ сегодня. Она не смотрѣла на него вчера и утромъ сегодня и давно уже такъ пристально, какъ теперь. Она сосчитала морщины на его лбу, щекахъ, у рта, сосчитала число зубовъ во рту, когда онъ раскрывалъ ротъ для пріема пищи, нашла носъ его опустившимся концомъ внизъ, волосы – безжизненными, руки – трясущимися, и пришла къ заключенію, что супругъ ея – почти мертвецъ.
«Только глаза бодро смотрятъ, – думала она потомъ, – да голову держитъ прямо… И онъ хочетъ, чтобъ я тревожила его!.. Я еще молода, – мое отъ меня не уйдетъ…. И онъ еще молодъ и можетъ терпѣть… А что если онъ полюбитъ другую?!.. Онъ здоровъ и силенъ, кровь заиграетъ, явится страсть, – можетъ полюбить другую, болѣе меня красивую, моложе меня… Жалѣй одного и потеряй другаго…»
«Жалѣй одного и потеряй другаго» – эта мысль тревожила и не покидала Софью Михайловну до конца обѣда, но, вставъ изъ-за стола, она не пыталась найти выходъ изъ этой Сциллы и Харибды, а прибѣгла къ своему обыкновенному способу разрѣшать трудно разрѣшимое: сѣла за работу – и тревога пропала. Она сильно любила Кожухова, но она еще была молода, сознавала свою красоту, много терпѣла въ жизни, вѣрила въ милость Бога, надѣялась на судьбу и, что самое важное, безсознательносильно вѣрила въ предопредѣленіе, – и работой отгоняла не только тревогу, но и все то, что могло бы разрушить, при долгой думѣ, ея инстинктивную вѣру въ предопредѣленіе.
Дмитрій Ивановичъ, обыкновенно, послѣ обѣда ложился спать на часъ, потомъ отправлялся въ управу и рѣдко когда приходилъ оттуда ранѣе десяти часовъ. Чай пили въ одиннадцатомъ, а послѣ чая онъ писалъ свое сочиненіе или доклады въ управу до часу или до двухъ.
Катерина Дмитріевна, обыкновенно, послѣ обѣда играла на фортепіано. Сегодня она тоже начала было играть, но скоро бросила и тихо, заложивъ руки за спину и опустивъ голову внизъ, начала ходить по залѣ.
«Рѣшительный вопросъ, – говорила она сама себѣ,– я буду учительницей! Онъ правъ, – безъ работы можно умереть. Я буду работать, буду учительницей. Вечеромъ переговорю съ папа, распрошу, какъ это сдѣлать, и буду учительницей…
„Папа говорилъ, – поднявъ голову, начала думать она, – что всѣ занятія для дѣвушки – только чтобы не скучать, а главное – выйдти замужъ, помогать мужу и воспитывать дѣтей… „Вамъ ужь пора выходить замужъ, – говоритъ мнѣ часто няня. – Ваша мамаша вышла за вашего папашу шестнадцати лѣтъ, а вамъ, барышня, семнадцать съ половиною, – совсѣмъ, значитъ, восемнадцать“. – „Но я никого не люблю, няня“. – „А вы, барышня, полюбите, присмотритесь да и полюбите…“
Ей очень весело. Отецъ вчера такъ хорошо доказалъ, что она отлично принаровлена для цѣли жизни женщины; Львовъ, нѣсколько часовъ назадъ, такъ искренно восторгался ею и такъ нѣжно и ласково смотрѣлъ на нее; нечаянная встрѣча съ Могутовымъ и его фразы о необходимости для счастливой жизни труда такъ сильно волновали ея головку, пока она надумала для нея работу, – и юношеская кровь дѣвушки заиграла, ея сердечко ускоренно забилось и ей хотѣлось чуть не плясать.
„Я это сейчасъ, няня, сдѣлаю“, – громко сказала она и потомъ, опять опустивъ голову внизъ, продолжала думать. – Начнемъ; съ кого бы начать?… Кожуховъ… Онъ смотритъ на меня какъ на ребенка, да и онъ любитъ маму. Папа – старъ, мама – молода, красива, – она лучше меня и онъ ее любитъ… „Когда помретъ вашъ папаша, онъ на вашей мамашѣ женится“, – говоритъ няня… Мнѣ было жаль папа, я заплакала, а няня говоритъ, что всѣ помремъ. „И вы, барышня, доживете свой вѣкъ, будете старушкой и помрете. Богу молиться надо за папашу, а плакать – грѣхъ. А мамаша ваша честно исполняла свой долгъ и исполняетъ, – она папашѣ вѣрной женой была“… Какъ няня все умѣетъ подмѣтить и умно такъ объясняетъ!.. Спрошу у ней, за кого мнѣ выйдти замужъ… Теперь Вороновъ… Сладчайшій господинъ Вороновъ, вы вѣрно не очень умны, – да? – Ну, и прекрасно, мы васъ оставимъ… Орѣцкій. Какой онъ смѣшной съ своимъ вѣчнымъ „о, да!“… Львовъ. Я на него сегодня разсердилась, что непонятливъ, а онъ, добренькій, и не замѣтилъ. Вы очень красивы, господинъ Львовъ, хорошо поете и добры очень, – я могу васъ полюбить… Я присмотрюсь къ нему, можетъ и полюблю его, – я полюблю только добренькаго… Вотъ и всѣ женихи. Одного Львова можно полюбить… А, еще Лукомскій… Но онъ скоро женится… Я и забыла про князя. Хотите быть княгиней, Катерина Дмитріевна?… Онъ некрасивый, неловкій, но лицо доброе… За то характеръ злой, – онъ всѣхъ бранитъ, всѣмъ противорѣчитъ, – споритъ, какъ бранится… Но онъ за то умный, о всемъ умѣетъ говорить… А зачѣмъ онъ часто говоритъ не то, что говорилъ прежде?… Я, князь, вела дневникъ вашимъ рѣчамъ и спуталась… Нѣтъ, онъ умный, а это я глупа, – глупая дѣвочка спуталась и обвиняетъ князя… Какъ я сегодня много думала о Могутовѣ!.. У него серьезное лицо, но не злое, и онъ, навѣрно, добрый… Глаза большіе, брови наморщены, стоитъ гордо, а взглядъ не злой. И онъ тоже умный: первый разъ видѣлъ незнакомыхъ, а какъ смѣло говорилъ и умно. Какъ смѣшно онъ маму вороной назвалъ! Мама расхвасталась, а онъ ее и назвалъ вороной… А потомъ такъ хорошо пожалѣлъ… Кречетовъ все бранится, а жалѣть ни разу не жалѣлъ. Какъ хорошо онъ говорилъ объ ученіи и трудѣ! Все такъ понятно, коротко, отъ души… У Кречетова всегда такъ длинно… Вотъ еслибы Кречетовъ былъ похожъ на Могутова, я бы сейчасъ его полюбила и была бы княгиней… Охъ, какая ты глупая, Екатерина! Стоитъ тебѣ захотѣть, – такъ сейчасъ и возьмутъ тебя!.. Могутовъ умный, такъ онъ съ тобой не сказалъ ни слова; а вотъ мама умная, – онъ съ нею и говорилъ… Но вы ее назвали вороной, милостивый государь!.. И я буду умной, буду работать, буду учительницей, – вы не имѣете права называть меня глупой! Вы не сказали ни одного слова со мной! Придете ли вы узнать меня?… Мнѣ кажется, что онъ не придетъ… Онъ замѣтилъ, что я – глупая, и не придетъ… Но я буду умной, и вотъ сейчасъ пойду заниматься педагогіей и буду учительницей“.
Она поспѣшно ушла въ кабинетъ, гдѣ горѣла лампа; но она зажгла свѣчи, открыла какую-то нѣмецкую книгу, трактующую о здоровомъ и раціональномъ воспитаніи дѣтей и объ успѣшномъ преподаваніи дѣтямъ наукъ и искусствъ, и начала ее читать, держа карандашъ въ рукѣ.
„А у Могутова недурный басъ“, подумала она, когда перевертывала страницу книги.
Она до чая внимательно читала и дѣлала отмѣтки карандашомъ на поляхъ книги.
II.
Дмитрій Ивановичъ возвратился изъ управы не одинъ, – съ нимъ пришелъ пить чай и Кречетовъ. За чаемъ Рымнинъ разсказывалъ женѣ и дочери, какъ молодые помѣщики, они же и земскіе гласные, горячо ухватились за постройку желѣзной дороги безъ посредства кулаковъ:
– Пріѣхали живо и уже почти всѣ земляныя работы разобрали, – разсказывалъ Рымнинъ. – Народъ молодой, энергія есть и видимо желаютъ не копѣйку нажить, а дать народу заработать ее, избавить народъ отъ кулаковъ. Ну, какъ думаешь, Гавріилъ Сергѣевичъ, справимся, не уронимъ дѣла, поддержимъ званіе дворянства?
Онъ любилъ Кречетова за его независимый характеръ, горячій темпераментъ, глубокую честность, и въ интимномъ кругу говорилъ ему „ты“.
– Не посрамимъ земли Русской и поддержимъ дворянскую честь и славу, – громко отвѣтилъ Кречетовъ. Онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи. Слухъ о готовящемся для него скандалѣ со старой водкой и антиками, какъ говорилъ полицеймейстеръ, еще не дошелъ до него, а между тѣмъ ему удалось убѣдить молодыхъ помѣщиковъ взяться за постройку землянаго полотна на началахъ, чуждыхъ наживы. Ему приходилось много говорить, спорить и, въ концѣ концовъ, онъ самъ сталъ во главѣ подрядчиковъ, а за нимъ пошли почти всѣ, въ комъ сохранилась „энергія, желаніе блага родному народу и способность къ труду“.
– Испортите вы и всѣ дворяне дѣло, – не то шутя, не то подзадоривая увлеченіе Кречетова, сказала Софья Михайловна.
– Не испортимъ, – отвѣтилъ Кречетовъ, какъ отвѣчаетъ мастеръ своего дѣла на скептическое замѣчаніе ничего непонимающаго человѣка.
– Право, испортите, – настаивала Софья Михайловна. – Когда вы съ собственными имѣніями не можете справиться, то гдѣ же вамъ подряднымъ дѣломъ заниматься!.. Испортите, навѣрное, испортите!
– Не напророчьте намъ бѣды, Софья Михайловна! – отшучивался Кречетовъ.
– Мнѣ будетъ очень грустно услышать о вашей неудачѣ. Въ сожалѣнію, думаю, что васъ ждетъ полное фіаско. Имѣнія заложены, сданы въ аренду на окончательное раззореніе, сами разбѣжались по столицамъ – и, вдругъ, принялись за подрядное дѣло, желѣзную дорогу строить захотѣли!.. Ничего ровно изъ этого не выйдетъ, – высказалась доказательнее, но не переставая подсмѣиваться, Софья Михайловна.
– Побаиваюсь и я, Гавріилъ Васильевичъ, побаиваюсь. Какъ бы потомъ на меня, старика, не жаловались, – сказалъ Рымнинъ, хлопая рукой по плечу Кречетова.
– Кто раззорилъ имѣнія, заложилъ и довелъ до отдачи въ аренду, это – вопросъ, Софья Михайловна. Можетъ въ этомъ вины теперешнихъ помѣщиковъ и вотъ на столько нѣтъ, – бросая крошку хлѣба вверхъ, возразилъ Кречетовъ. – Да и имѣнія – особая статья, а подряды – другая. А главное-то въ томъ, что заохотить, Софья Михайловна, – на гору вскочить не захотимъ – и съ горы не повеземъ.
– Давай вамъ Богъ вести дорогу лучше, чѣмъ имѣнія, – сдалась Софья Михайловна…
– Папа! правда, что помѣщики сохою на ворону, которая стоить на спинѣ лошади, щиплетъ ея шерсть и говоритъ: какой славный мой работникъ-лошадка, какую хорошую шерсть для меня приготовила? – спросила громко Катерина Дмитріевна.
– Ха-ха-ха!.. Правда, правда! – разсмѣялся Рымнинъ, а Софья Михайловна шаловливо грозила пальцемъ на падчерицу.
– Что, братъ, Гавріилъ Васильевичъ на ворону; мы съ тобой похожи?… Обидно, обидно, а правда! – шутилъ Рымнинъ.
Кречетовъ улыбался, смотрѣлъ ласково на Катерину Дмитріевну и думалъ: „Откуда это она вычитала?… А какая она хорошенькая сегодня!..“ Катерина Дмитріева тоже смотрѣла на него. – „Какой онъ некрасивый, когда веселый!“ подумала она и быстро перевела взглядъ на отца. Кречетовъ замѣтилъ ея торопливо-прячущійся взглядъ; онъ зналъ свою некрасивость при смѣхѣ и подумалъ:– „Неужели я такъ безобразенъ, что она боится смотрѣть на меня?… Неужели мнѣ никогда не улыбнется счастье?“ – и ему стало грустно, смѣхъ пропалъ, лицо стало надутымъ и онъ, какъ всегда, нервно заговорилъ:
– Ворона, Катерина Дмитріевна, сродни ястребу, а ястребъ – птица хищная, летаетъ высоко, вядитъ далеко и любитъ свободу и независимость. Да и ворона – птица вольная, на убой ее не откармливаютъ, на потѣху не пріучаютъ, вьетъ гнѣздо на верху дерева, а не въ норахъ.
– Вы разсердились, Гавріилъ Васильевичъ? – удивленно спросила Софья Михайловна, первая замѣтившая быстрое превращеніе лица Кречетова изъ смѣющагося въ зло-надутое.
Катерина Дмитріевна посмотрѣла на него. Ей стало жаль его и она досадовала, что ея слова о воронѣ, сказанные только для того, чтобы перевести разговоръ на Могутова, – были приняты за обиду. – „Какая я глупая!“ – подумала она и на глазахъ ея навернулись слезы.
– Простите, я не думала о васъ. Мама, скажи, что я думала! – громко сказала она.
Кречетовъ замѣтилъ ея взглядъ, устремленный на него, замѣтилъ слезу въ ея глазахъ и, вдругъ, просіялъ, улыбнулся и, подойдя въ ней и подавая руку, сказалъ:
– Я не за ворону надулся, Катерина Дмитріевна… Позвольте вашу руку! Я вспомнилъ, какимъ я красавцемъ выглядываю, когда смѣюсь, – ну, и принялъ обыкновенный образъ. Вы извините меня.
– Вы знаете, откуда Катя взяла ворону? – накала Софья Михайловна. – Сегодня мы, катаясь, встрѣтились съ Могутовымъ и онъ назвалъ меня, помѣщицу, вороной.
Раздался дружный хохотъ мужчинъ.
– Но я не обидѣлась, потому что не за что было…
Софья Михайловна подробно разсказала встрѣчу съ Могутовымъ. Она передавала живо и картинно. Всѣ улыбались, когда она представляла Могутова безъ шляпы и „точь-въ-точь, какъ наша Катя сейчасъ передъ Гавріиломъ Васильевичемъ“ – такъ закончила разсказъ Софья Михайловна.
Катя сперва улыбалась, но при послѣднихъ словахъ мачихи сильно и замѣтно покраснѣла. Кречетовъ замѣтилъ ея волненіе и былъ очень доволенъ, а Рымнинъ представлялъ себѣ сцену Могутова съ его женой и улыбался.
– Такъ онъ на дикаго не похожъ? – спросилъ Рымнинъ послѣ короткаго молчанія всѣхъ.
– Онъ показался очень мягкимъ и неглупымъ молодымъ человѣкомъ. Правда, Катя? – сказала Софья Михайловна.
– Да, мама, – тихо отвѣтила Катя и посмотрѣла на Кречетова. Тотъ улыбался во все лицо и такъ былъ добродушно-некрасивъ, что она невольно улыбнулась. Онъ просіялъ еще болѣе, хотя лицо его было уже совершенно вульгарно.
– Катерина Дмитріевна! спойте, если у васъ есть охота, „Вѣдь храмъ разрушенный – все храмъ, кумиръ поверженный – все-жь богъ“, – громко и оживленно обратился Кречетовъ къ дѣвушкѣ, торопливо поднимая рукою волосы на головѣ.
– Есть охота, большая охота! – весело вскрикнула дѣвушка и, вскочивъ съ кресла, побѣжала въ залъ, а за нею двинулся и Кречетовъ.
– А Екатерина была бы счастлива за Кречетовымъ, – сказалъ Рымнинъ.
– Да, но и боюсь, что сегоднешняя встрѣча съ Могутовымъ произвела на нее большое впечатлѣніе… Какъ бы она не влюбилась въ Могутова, – сказала Софья Михайловна.
– А онъ не шутя высматриваетъ порядочнымъ человѣкомъ, – не сорви голова?
– На первый взглядъ – угрюмъ, а потомъ ничего, уменъ и мягокъ. Я его просила къ намъ.
– И что же, обѣщалъ пожаловать?
– Кивнулъ головой только. Онъ, вѣроятно, бѣденъ – и не придетъ.
III.
А въ залѣ, послѣ пѣнія Катерины Дмитріевны „куміръ поверженный – все-жъ богъ“, – раздавался густой басъ Кречетова. Онъ пѣлъ „Бороду“ Бахметева, и пѣлъ хорошо: была слышна искренняя грусть, какъ будто самъ Кречетовъ жаловался, что посѣдѣла его бородушка „до поры своей, до времени“, и что „не бусурманинъ“ и не „вьюга лютая“ – причиною тому.
– Вамъ много приходилось испытать горя? – съ участіемъ спросила дѣвушка, когда онъ кончилъ пѣть.
– Всего бывало, Катерина Дмитріевна!.. Но я сегодня не хочу вспоминать непріятное. Позволите мнѣ когда-нибудь разсказать вамъ свое прошлое? – спросилъ Кречетовъ.
– Да, да. Я буду очень рада, – живо сказала она.
– Я – уродъ лицомъ, злой на языкъ, но я – не злой на самомъ дѣлѣ, Катерина Дмитріевна, – пожимая ея руку, говорилъ онъ. – Нѣтъ такого человѣка, Катерина Дмитріевна, которому, въ продолженіе тридцати-пяти лѣтъ его жизни, не улыбнулось бы хотя разъ счастье, не свѣтился бы хотя разъ лучъ искренней любви. А у меня… Не отталкивайте меня, Катерина Дмитріевна, я васъ люблю; вы воскресили во мнѣ вѣру, надежду. Пусть опять разобьется вѣра и одна смерть будетъ удѣломъ мнѣ…
Она сидѣла опустивъ голову и звала разсудокъ на помощь, а разсудкомъ завладѣли и страхъ, и бездна какихъ-то вопросовъ, и что-то пріятное, и что-то страшное, и все это сдавило ея голову, сжало грудь – и слезы полились изъ ея глазъ.
– Простите! Это такъ нежданно для васъ… Простите! Я сегодня… Но вы не отвѣчайте мнѣ. Я буду ждать вашего отвѣта годъ, два, десять лѣтъ, – пока вы сами не скажите „да“ или „нѣтъ“… Простите и не сердитесь, – взявъ ея руку и пожавъ ее, сказалъ Кречетовъ и ушелъ изъ залы въ столовую. – Прощайте, Катерина Дмитріевна, – тихо сказалъ онъ, скоро возвратясь въ залъ.
– Прощайте, – сказала она вставая. Лицо ея было блѣдно, но глаза смотрѣли спокойно. – Вы очень добры…. Я буду видѣть васъ часто у насъ и тогда скажу. Я еще очень глупая дѣвчонка.
Онъ крѣпко пожалъ и поцѣловалъ ея руку.
– У меня къ вамъ просьба, Гавріилъ Васильевичъ, – остановила она его, когда онъ дошелъ уже до дверей. – Мама не сказала, что Могутовъ очень грустно говорилъ, что онъ не можетъ найти работы. О немъ сочинили исторію… Найдите ему работу, – робко закончила она.
– Будетъ исполнено въ самомъ скоромъ времени, – отвѣтилъ Кречетовъ.
– Благодарю васъ, – подбѣжавъ къ нему и подавая ему руку, весело сказала она.
Онъ посмотрѣлъ пытливо ей въ глаза. Она покраснѣла и наклонила голову. Онъ гораздо осторожнѣе, чѣмъ прежде, пожалъ ей руку и не поцѣловалъ ея.
Она сѣла за фортепіано, когда онъ ушелъ, но долго не начинала играть. Ей хотѣлось думать, но сердце стучало сильно, въ головѣ былъ какой-то пріятный хаосъ, а опредѣленныхъ мыслей она не старалась возбудить въ ней. Прошло съ четверть часа, она вздрогнула, какъ будто внезапно проснулась и порывисто заиграла: „Часы полны веселья“ изъ „Травіаты“. Сперва она играла, потомъ тихо подпѣвала подъ игру, а потомъ громко спѣла пѣсню Маргариты изъ „Фауста“, Гуно.
– Какъ хороши его манеры, – сказала она громко и улыбнулась. Она начала было пѣть: „Не блещу я красотою“, но голосъ дрогнулъ и она ушла въ кабинетъ.
– Папа! – сказала она въ кабинетѣ отцу совершенно спокойнымъ голосомъ.
– Что, Екатерина? – спросилъ отецъ, кладя перо и поднявъ на нее глаза. Онъ думалъ, что она будетъ говорить о Кречетовѣ. „Тотъ ушелъ взволнованнымъ, – вѣроятно, говорилъ о своихъ чувствахъ къ ней“, подумалъ онъ.
– Я хочу быть учительницей, папа!
– Чего и гдѣ? – спросилъ отецъ, улыбнувшись неожиданному хотѣнію дочери.
– Ты научи, папа! Ты только скажи, папа, гдѣ и какъ, а я сама приготовлюсь… Отлично приготовлюсь!
Отецъ задумался. – „Жаль, что не столковались, – думалъ онъ. – Гдѣ бы ей учительствовать? Это она хорошо придумала… Но гдѣ?“
– Скажешь, папа? – спросила дочь.
– Дай подумать… Теперь скоро весна. Приготовься, поѣзжай въ деревню и учи крестьянскихъ дѣтей грамотѣ. Это будетъ очень полезная для тебя проба, Екатерина.
– Отлично, отлично! Папа, мой милый, умный, добрый! – и дочь обняла, отца и крѣпко цѣловала его.
– Только ты хорошенько приготовься. приготовь все. Въ деревнѣ насчетъ принадлежностей дли наукъ – плохо.
– О, я отлично все приготовлю, милый папа! Правда, папа?
IV.
Тридцать дать лѣтъ назадъ, князь Василій Юрьевичъ Король-Кречетовъ ходилъ по кабинету нервною походкой: то едва передвигалъ ногами, то бѣгалъ. Онъ былъ красивый, высокаго роста, лѣтъ за сорокъ мужчина, но его густые и длинные волосы, сѣрые отъ сѣдины, длинная, черная, но краямъ совсѣмъ посѣдѣвшая борода, его постоянно нахмуренные глаза – старили его и на видъ ему было далеко за пятьдесятъ.
Постоявъ немного по срединѣ кабинета большаго барскаго дома въ деревнѣ, онъ вдругъ подбѣжалъ къ образу, упалъ передъ нимъ на колѣни, скрестилъ руки на груди и, со слезами на глазахъ, устремленныхъ на образъ, заговорилъ громко и скоро:
– Я буду вѣрить въ Тебя! Я посвящу Тебѣ остатокъ жизни моей! Я даю клятву не дѣлать ни одного грѣха во всю остальную жизнь мою, только пошли мнѣ, Боже, сына!.. Сына, сына дай мнѣ, милосердый Боже! Ты видишь мою молитву, – не попусти безвѣрію покарать меня у дверей гроба, не лиши меня царствія Твоего небеснаго!..
Въ кабинетъ вошелъ лакей.
– Что?… Что сказалъ докторъ? – торопливо вскочивъ съ колѣнъ и подскочивъ къ лакею, нервно спрашивалъ онъ.
– Барыни изволили благополучно…
– Сынъ? Сынъ? Да?… Ну, говори! – шепотомъ спрашивалъ старикъ, у лакея.
– Сынъ, ваше сіятельство!..
– Благодарю Тебя! Ты сжалился надъ старикомъ, Господь! – и онъ хотѣлъ броситься На-колѣни предъ образомъ, но, посмотрѣвъ на лакея, вдругъ поблѣднѣлъ и затрясся. – Что ты дрожишь?… Говори, говори! Не бойся, говори, что?… Чего же ты боишься? Ну?…
– Докторъ приказали сказать; ваше сіятельство, что барыня благополучно разрѣшилась, а ребенокъ…
– Что, что? Ну, говори, болванъ! крикнулъ старикъ.
– Ребенокъ, ваше сіятельство, мертвой.
– Что? – крикнулъ онъ на всю комнату. – Ты лжешь, мерзавецъ! – и старикъ уперся всѣкъ корпусомъ въ лакея и пихнулъ его въ дверь. Бородка замка не выдержала, дверь растворилась съ трескомъ и лакей безъ чувствъ упалъ за дверью съ разбитой въ кровь головой,
– Подлецы!.. Вездѣ подлецы! – дико, закричалъ старикъ и потомъ вдругъ, замолкъ, съежился и сѣдъ въ углу кабинета. Онъ, какъ окаменѣлый, просидѣлъ съ полчаса, ничего не слыша и не видя, хотя чрезъ открытую дверь видно было, какъ люди уносили лакея, потомъ вскочилъ и сильно позвонилъ.
– Дмитрича позвать! – спокойно сказалъ онъ дрожавшему отъ страха новому лакею.
– На зло земли и небу у меня будетъ сынъ! – проговорилъ онъ громко, когда лакей опрометью убѣжалъ звать Дмитрича. – Да, на зло всему у меня будетъ сынъ!..
– Здравствуй, князь! – спокойно, и не кланяясь, сказалъ вошедшій Дмитричъ, высокій, плотный, съ рыжей бородой, крѣпостной человѣкъ старика, его секретарь, другъ и главно-управляющій.
– Но я сволочь, а твоя барыня, родила кусокъ мертвячины, – слышалъ?!
– Слышалъ и сожалѣю, князь.
– Отвезть мертвечину въ деревню, а мнѣ привезти оттуда живаго мальчика – только-что родившагося мальчика, – понимаешь?… Бабу и всю семью сослать за тысячу верстъ, – понимаешь? Сослать немедленно… Ну!
Дмитричъ, не говоря ни слова, повернулся и вышелъ.
– Позвать доктора! – крикнулъ старикъ.
Явился высокій и худощавый докторъ изъ нѣмцевъ.
– Послушайте, докторъ, воскресите мнѣ сына, – серьезно и мягко сказалъ старикъ.
– Я – не Богъ, я не могу это, – удивленно отвѣчалъ докторъ.
– Такъ я Богъ!.. Слышите, я – Богъ!.. Я приказываю воскресить мнѣ сына! – сердито, но не громко говорилъ старикъ, а докторъ пожималъ плечами и нервно кусалъ губы.
– Я вамъ дамъ десять тысячъ, а вы сейчасъ идите и найдите жизнь въ мертвомъ ребенкѣ.
– Какъ я могу найдти!.. Онъ мертвый! – удивился докторъ.
– Молчать, дуракъ!.. Не перебивайте меня, докторъ, умоляющимъ голосомъ продолжалъ онъ потомъ. – Вы, докторъ, проложите зеркало къ мертвому младенцу, найдите, что онъ живъ, прогоните всѣхъ, положите въ отдѣльной комнатѣ и оставайтесь при немъ. Вамъ принесутъ живаго ребенка, а мертваго возьмутъ. Вотъ вы и воскресите мертвеца, и у меня будетъ сынъ, вы его и принесете матери, – поняли? – торопливо и тихо говорилъ князь.
Докторъ молчалъ и серьезно думалъ.
– Вы уѣдете въ Петербургъ, за границу, куда хотите, а у меня будетъ сынъ, – поняли?
– Можно будетъ отвѣчать, князь? – спросилъ докторъ.
– Не въ Россіи и не при мнѣ. Будьте покойны!..
Такъ и явился на свѣтъ Гавріилъ Васильевичъ, князь Король-Кречетовъ.
На седьмомъ году съ Гаврюшей разыгралась слѣдующая исторія. Онъ былъ некрасивый мальчикъ, съ чисто-мужицкимъ лицомъ, совершенно не похожимъ на красивое, правильное лицо отца. Умственныя способности Гаврюши были тоже не блестящи. Онъ не былъ глупъ, но не обладалъ быстрымъ соображеніемъ и ему съ большимъ трудомъ давалось ученіе, а вслѣдствіе частыхъ вспышекъ гнѣва отца (послѣ смерти матери, жены князя, которая умерла, когда Гаврюшѣ было три года), недовольнаго мужицкимъ лицомъ и тупостью Гаврюши, – онъ былъ застѣнчивъ, робокъ и пугливъ.
– Гаврюша, ступай, дай щелчокъ по носу Кирилычу! – говорилъ князь сыну, указывая на стоявшаго у дверей шута, худаго, прилично одѣтаго, съ горбатымъ носомъ, съ громаднымъ ртомъ, морщинистаго старика.
Гаврюша, всегда покорно исполнявшій приказаніе отца, подошелъ къ шуту.
– А за что вы мнѣ щелчка въ носъ дадите, маленькій князекъ? Я сегодня не дуракъ, у меня голова болитъ, – ну, князь и серчаетъ… Такъ пускай же онъ своею княжескою рукой дастъ мнѣ прямо по мордѣ, а вамъ, князекъ, грѣхъ больнаго человѣка бить. Я сегодня больной человѣкъ, а не дуракъ, – болѣзненно искрививъ лицо, говорилъ шутъ.
Гаврюша стоялъ разинувъ ротъ и робко-растерянно посматривалъ то на отца, то на шута.
– Дай ему по носу, шутъ!.. Щелчка въ носъ мальчишкѣ-мужичонку, шутъ!.. Ну! – кричалъ на всю комнату князь.
– Они меня, а я ихъ – этакъ смѣшнѣй будетъ, князь?… Изволь, мирюсь на этомъ, – говорилъ шутъ, становясь на колѣни противъ мальчика.
– Ха-ха-ха! – громко и зло хохоталъ князь. – Два шута, ха-ха-ха!.. Ну, ну, оба вмѣстѣ!.. Ну!
Шутъ, разинувъ рогъ, безсмысленно выпучивъ глаза и подражая мальчику, начиналъ цѣлиться и давать щелчки ему по носу, а мальчикъ шуту.
– Вонъ съ глазъ моихъ! – крикнулъ князь. – Вонъ изъ моего дома, шуты и скоморохи!.. Чтобъ не было на моихъ глазахъ шутовъ и скомороховъ!
И большой шутъ схватилъ въ охапку маленькаго шута и опрометью выбѣжалъ съ нимъ изъ комнаты.
– Дмитрича! – крикнулъ князь. – Дуракъ, ты, Дмитричъ, – говорилъ успокоившійся князь, когда явился Дмитричъ. – На скомороха обмѣнялъ мнѣ мертваго сына. Мнѣ не нужно дурака!.. Чтобъ сейчасъ отослать его въ деревню свиней пасть!.. Отошли его, какъ мужичонку простаго, куда-нибудь подальше и чтобы тамъ и пикнуть никто не смѣлъ, что онъ мой сынъ!.. Какого чорта онъ мой сынъ!.. Шутъ онъ. Какъ мужичонку отошли!
– Отошлю, князь, – равнодушно отвѣчалъ Дмитричъ.
– У меня будетъ собственный мой сынъ… Если милая Мари разрѣшится сыномъ, я женюсь на ней и у меня будетъ собственный сынъ… А этого скомороха долой съ глазъ и въ свинопасы!.. Непремѣнно долой съ глазъ и за тысячу верстъ, – слышишь?
– Сейчасъ, князь? – спросилъ Дмитричъ.
– Сію минуту! Сейчасъ въ свинопасы за тысячу верстъ!
M-lle Marie, гувернантка Гаврюши, разрѣшилась сыномъ и старикъ-князь, довольный и счастливый, женился на ней, а Гаврюша, въ бѣдной крестьянской семьѣ, за триста верстъ отъ прежняго житья, насъ свиней. Онъ прожилъ въ такомъ положеніи три года и тутъ окончательно испортилась его физіономія отъ ковырянія въ носу и отъ засовыванія рукъ въ ротъ, – и ротъ, и носъ его сдѣлались широкими, неправильными. Какъ пріемышъ въ бѣдной семьѣ, онъ привыкъ улыбаться, во весь ротъ, раскрывая его очень некрасиво и обнаруживая неправильные зубы; но за то окрѣпъ физически. Пища его была плоха, но свѣжій воздухъ, лѣтняя жара и зимній холодъ укрѣпили его, отъ природы широкую и высокую, фигуру, а пастушеская жизнь сообщила ему навсегда мягкость, мечтательность, любовь къ-картинамъ природы, любовь къ овечкамъ и свинкамъ, а черезъ нихъ и ко всему бѣдному, жалкому, безсловесному, какимъ былъ онъ и самъ тогда.
M-lle Marie черезъ три года послѣ превращеніи въ княгиню Марію Давыдовну опять забеременѣла. Какъ она ни старалась скрыть свое вторичное интересное положеніе, такъ какъ ея супругъ уже второй годъ былъ слабъ и хилъ, князь, однако, замѣтилъ и, послѣ быстрыхъ, тщательныхъ и настойчивыхъ усилій, открылъ страшную для него истину. Два дня онъ былъ дикъ, почти не принималъ пищи и не ложился спать, но на третій день успокоился, позвалъ Сидорыча, помощника Дмитрича, и отдалъ ему такой приказъ: Дмитрича немедленно отдать въ солдаты, а для него, князя, приготовить все къ скорому отъѣзду въ Петербургъ и доставить ему немедленно Гаврюшу.
Черезъ годъ Гаврюша былъ отданъ въ пансіонъ при одной изъ петербургскихъ гимназій, а Марія Давыдовна, вслѣдствіе формальнаго развода, опять превратилась въ m-lle Marie и уѣхала съ своимъ незаконнорожденнымъ сыномъ во Францію, получивъ отъ князя 10.000 рублей.
Въ гимназіи Гаврюша учился туго, но прилежно: онъ былъ порядочнымъ по успѣхамъ и отличнымъ по поведенію. Товарищи подсмѣивались надъ нимъ, но любили его за искреннюю доброту, за желаніе всегда подѣлиться съ ними всѣмъ, а дѣлиться ему было чѣмъ: князь щедро присылалъ деньги сыну, но видѣться съ нимъ не желалъ и даже мѣсто жительство отца не было извѣстно сыну. Посылая деньги, отецъ всегда писалъ одно и то же сыну: „Посылаю тебѣ денегъ и совѣтую учиться какъ можно лучше. Ты – уродъ и наука – твое единственное, спасеніе. Твой отецъ князь Король-Кречетовъ“. Слово „князь“ всегда было подчеркнуто, а въ постскриптумѣ пояснялось: „Только ученымъ ты не осрамишь нашего славнаго въ прошломъ дворянскаго и княжескаго рода“.
Гаврюша былъ въ седьмомъ классѣ, когда ему сообщили, что его отецъ умеръ, оставивъ все свое громадное состояніе ему, съ условіемъ, если онъ, Гаврюша, кончитъ курсъ въ Московскомъ университетѣ. Въ послѣднемъ своемъ письмѣ отецъ сообщалъ ему о его происхожденіи, и умолялъ его подъ страхомъ загробнаго проклятія учиться какъ можно лучше и не осрамить славнаго рода князей Король-Кречетовыхъ.
V.
Въ Москвѣ, въ томъ домѣ гдѣ жилъ студентъ Кречетовъ, жила и часто смотрѣла въ окно своей квартиры, въ третьемъ этажѣ молоденькая женщина, блондинка, съ остренькимъ носикомъ и бойкими глазами. Кречетовъ увидѣлъ ее, влюбился въ нее и по цѣлымъ часамъ стоялъ у своего окна, дожидая появленія блондинки у ея окна, но не дѣлая, ни одного шага, чтобъ узнать, кто она – дѣвушка или дама, и можно ли съ ней познакомиться.
Такъ прошло около мѣсяца.
– Послушайте, молодой человѣкъ, – обратилась къ нему блондинка, когда онъ возвращался изъ университета домой и когда она совершенно нежданно для него остановила его. – Вы такъ молоды и такъ злы! Зачѣмъ вы хотите погубить меня, преслѣдуя вашими взглядами, изъ окна?
Онъ растерялся. „Бѣдненькая!.. Какой я олухъ! Боже, что я надѣлалъ!“ – мелькало у него въ головѣ, и онъ хотѣлъ бѣжать, но его ноги не слушаютъ, а языкъ самъ собою заговорилъ:
– Я… честное слово… клянусь, я не зналъ… Какъ я могъ подумать погубить… Я молюсь на васъ, – вы, какъ святая, служите образомъ для моихъ молитвъ… Вы – ангелъ, – растерянно говорилъ онъ и слезы подступили къ его глазамъ.
Она сжалилась надъ нимъ, просила заходить въ ихъ домъ, обѣщала познакомить съ мужемъ. Такъ началось знакомство и Кречетовъ сдѣлался другомъ дома блондинки и ея мужа, началъ часто бывать у нихъ.
Мужъ блондинки, молодой еще чиновникъ, кончившій университетъ лѣтъ десять тому назадъ и занимавшій должность секретаря въ сенатѣ, страстно любилъ свою жену, – она была для него единственною утѣхой послѣ службы. Какъ усердный чиновникъ, онъ страдалъ геморроемъ, былъ раздражителенъ, вспыльчивъ и грубоватъ, хотя слылъ за безукоризненно-честнаго человѣка. Онъ ревновалъ свою жену и въ ихъ домѣ почти никто не бывалъ; но некрасивое лицо Кречетова, его доброта, искренняя некрасивая улыбка, его сильное желаніе услужить чѣмъ только можно – подкупили къ нему чиновника и не возбуждали въ немъ ревности.
Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Кречетовъ по-прежнему любилъ блондинку и не добивался ея любви; но за то въ ней явилась мягкость, жалость къ нему. Онъ дѣлаетъ для нихъ много, очень много своими средствами, никогда не требуя благодарности, даже стѣсняясь ею, и добрая блондинка сперва ласково шутила надъ его некрасивостью, добротою и наивностью, потомъ стала жалѣть его, потомъ однажды поправила и погладила его волосы, потомъ шутя заставила поцѣловать ея руку, потомъ сама поцѣловала его и… Но вѣдь онъ такъ добръ, до глупости добръ; притомъ она не любила его, а только горячо поблагодарила, – поблагодарила какъ женщина, въ которую влюбленъ добрый мужчина, къ которому она привыкла, который развлекаетъ ее въ длинные осенніе вечера, когда мужъ поздно, въ одиннадцатомъ часу вечера, возвращается изъ департамента.
