Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

– Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли? – заявила вошедшая въ залу хозяйка.

– Милая, душка, Ирина Андреевна! поиграемъ въ веревочку, пожалуйста, поиграемъ! Такъ было весело, когда мы играли съ вами у генерала. Пожалуйста, поиграемъ! – пристали, чуть не со слезами, гимназистки къ Тотемкиной.

Она согласилась и, вмѣсто чтенія, завязалась общая игра молодыхъ мужчинъ, дамъ, дѣвицъ и гимназистокъ въ веревочку, а пожилые, вмѣсто карточной игры, стояли вокругъ играющихъ и любовались игрой. Игра шла бойко; много было шуму, смѣху и даже крику со стороны гимназистокъ. Игрою завладѣли Тотемкина, гимназистки, Львовъ, Орѣцкій, Вороновъ и Лукомскій, но и всѣмъ остальнымъ было весело наблюдать и вызывать собою всеобщій смѣхъ, когда, вслѣдствіе усталости главныхъ игроковъ, наблюдатель нежданно получалъ ударъ по рукѣ, вздрагивалъ и, съ миной „благодарю, не ожидалъ“, отправлялся въ кругъ.

Было половина девятаго. Внутри круга стояла Тотемкина. Одна рука ея поднята и вытянута въ уровень плечъ, какъ будто она дирижируетъ играющими, а другая немного отведена отъ корсажа и чуть-чуть приподнята. Она медленно, какъ бы въ раздумьи, какъ бы крадучись, какъ кошка, обходила кругъ, а манящіе бархатные глаза ея окидываютъ играющихъ беззаботнымъ, смѣющимся взглядомъ. Изъ игроковъ одни – все вниманіе и веселая сосредоточенность, съ глазами устремленными на нее; другіе – съ безкорыстной и безхитростною любовью смотрятъ на нее и любуются ея прекраснымъ, живымъ, немного зарумянившимся лицомъ, ея стройною фигурой, ея плавными движеніями; третьи – удивлены и поражены ея красотой и, переставъ слѣдить за игрой, устремили на нее жадные глаза. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Орѣцкій. Онъ, какъ говорится, впился глазами въ дѣвушку, руки его пассивно летали на веревочкѣ и…. „изъ орбитъ его очи лѣзли, очами онъ пожрать ее хотѣлъ“. А она, какъ бы замѣтя его хотѣніе пожрать ее, быстро оборачивается лицомъ къ нему и звонко, полнымъ размахомъ своей полной и, вѣроятно, не легкой руки, ударила по рукѣ Орѣцкаго. Онъ вздрогнулъ, кровь прилила къ его лицу, онъ почувствовалъ боль въ рукѣ, созналъ свой эротическій зѣвокъ, вытянулъ лицо и, немного безсмысленно глядя на играющихъ, говорилъ протяжно: „о, да! – о, да!“ Неудержимый, заразительный хохотъ раздался въ залѣ. Смѣялись всѣ,– смѣялись надъ Орѣцкимъ, надъ его страстнымъ зѣвкомъ, надъ его немного глупою миной, надъ протяжнымъ „о, да! – о, да!“, надъ смѣлымъ ударомъ, надъ самой Тотемкиной, которая, скрестивъ по-наполеоновски руки, съ шутливо-сострадательною миной „извините“ и съ смѣющимся укоромъ въ глазахъ „такъ нельзя смотрѣть“, – смотрѣла на него…. Орѣцкій внутри круга былъ смѣшонъ при его высокомъ ростѣ, при черезчуръ наивномъ желаніи схитрить, провести непріятеля, сдѣлать удачный обходъ и при постоянной неудачѣ….

Часы медленно начали бить девять. Тотемкина отошла отъ круга и начала прощаться съ хозяиномъ и хозяйкой. Ее удерживали, гимназистки, чуть не плача, просили еще поиграть, но все было напрасно. Кавалеры предлагали себя въ проводники, хозяева предлагали экипажъ, но она отказалась отъ того и отъ другаго. Замѣтно было, что она сильно торопилась уходить и даже забыла проститься со многими изъ гостей Духовскихъ.

По уходѣ Тотемкиной вечеръ пошелъ старою колеей: солнце скрылось и возвратился сѣренькій осенній денекъ.

– Я вамъ не договорилъ, какимъ образомъ мы, офицеры генеральнаго штаба, получали навыкъ обстоятельно и хорошо говорить, – разсказывалъ Духовскій своему новому знакомому, Львову. – Нужно вамъ пояснить, что умѣнье хорошо говорить такъ же необходимо для насъ, офицеровъ генеральнаго штаба, какъ и для адвоката, профессора, оратора парламентарія я того мнѣнія, что умѣть хорошо говорить необходимо всѣмъ людямъ дѣла. Представьте себѣ, что, положимъ, мнѣ поручено составить планъ сраженія и подыскать для него подходящую мѣстность въ извѣстномъ районѣ. Хорошо. Я исполнилъ прекрасно возложенную на меня обязанность, не упустилъ ни одной подробности и ни одной могущей произойти случайности, изложилъ все на бумагѣ точно и обстоятельно, приложилъ прекрасный планъ, – что же, вы думаете, будетъ принятъ мой планъ сраженія?

Львовъ неопредѣленно пожималъ плечами. Онъ плохо слушалъ, такъ какъ его голова занята была Тотемкиной. Онъ старался разгадать ея характеръ и сравнивалъ съ нею Катерину Дмитріевну Рымнину.

– Конечно, вы скажете, – продолжалъ Духовскій, – что если планъ обстоятеленъ, точенъ и не упущены случайности, то будетъ принятъ и авторъ награжденъ. Нѣтъ, – скажу я вамъ, – нѣтъ!.. Потому нѣтъ, что вы должны еще выдержать критику, оппонировать, защищать вашъ планъ. Какъ же вы это сдѣлаете, не умѣя говорить? Конечно, безъ дара слова вы спасуете, не съумѣете защищать, неудачнымъ выраженіемъ разозлите оппонента и слушателей, и вашъ планъ не только не будетъ принятъ, вы не только не будете награждены, но еще и многое потеряете по службѣ, хотя, быть-можетъ, планъ вашъ былъ прекрасенъ… Понятно вамъ теперь?

Львовъ кивалъ головой, хотя голова его исключительно занята была сравненіемъ и онъ приходилъ къ заключенію, что Катерина Дмитріевна – ангелъ, которому никогда не придетъ на мысль возстать, протестовать, а Тотемкина – ангелъ, который легко можетъ превратиться въ дьявола, если только она уже и теперь не „прекрасна какъ ангелъ небесный, какъ демонъ коварна и зла“.

– Вотъ, – продолжалъ Духовскій, – чтобы пріучить себя къ умѣнью хорошо говорить, находчиво и безъ вульгарныхъ выраженій, мы, офицеры генеральнаго штаба, дѣлали такъ. Разъ въ недѣлю мы, товарищи по курсу, собирались всѣ вмѣстѣ и обязаны были по очереди говорить не менѣе двухъ часовъ на первое попавшееся слово лексикона. Потомъ начиналась критика всѣхъ противъ одного. Потомъ баллотировкою присуждалась отмѣтка. И надо вамъ замѣтить, что мы дорожили хорошею отмѣткой здѣсь, въ кругу товарищей, больше, чѣмъ даже отмѣткой на экзаменѣ у профессора. Для этого мы слѣдили за литературой всевозможныхъ родовъ спеціальностей, не упуская также и общечеловѣческой литературы.

– „Гувернантка, – думалъ въ это время Львовъ, – а сколько важности, такту, умѣнья… Откуда это? Унаслѣдованная привычка, или пріобрѣтено наблюденіемъ и силою характера?“

– Я вамъ лучше всего поясню это примѣромъ, – продолжалъ Духовскій. – Мнѣ попалось въ лексиконѣ слово морковь. На это слово, не спорю, ботаникъ можетъ проговорить не только два, а и болѣе часовъ, но обыкновенно образованный человѣкъ, не приготовленный къ умѣнью говорить, и въ пять минутъ исчерпаетъ предметъ, а я говорилъ ровно два часа!.. Я началъ такъ: „Морковь, милостивые государи, растеніе изъ семейства зонточныхъ. Я долженъ, въ сожалѣнію, сознаться предъ вами въ моемъ незнаніи латинскаго языка, – я не могу назвать вамъ латинскаго названія этого растенія и этого семейства. Я признаю….“

Но авторъ боится удлинять романъ передачей полной рѣчи Духовскаго о моркови. Скажу только, что онъ говорилъ о ней прекрасно и не пропустилъ ничего. Онъ коснулся значенія древнихъ языковъ, какъ предметовъ классическаго образованія и какъ необходимыхъ въ медицинѣ, ботаникѣ и т. д.; коснулся реальнаго образованія и отдалъ должное ему и его необходимости для жизни; изложилъ процессъ питанія животныхъ, коснулся кухни вообще и солдатской въ особенности; объяснилъ значеніе сахара, какъ суррогата спирта, и моркови, какъ суррогата сахара; коснулся консервовъ и довольствованія арміи пищей въ мирное и въ военное время и опять коснулся консервовъ и т. д., и т. д. говорилъ онъ Львову о моркови до самаго ужина.

За ужиномъ Львовъ, избѣгая сосѣдства хозяина и получивъ сразу отвращеніе къ моркови, сидѣлъ рядомъ съ женою доктора. Онъ распрашивалъ у нея про Тотемкину и услышалъ отъ нея приблизительно слѣдующее:

Она – дочь когда-то очень богатыхъ и аристократическихъ дворянъ, но въ настоящее время сирота, ровно ничего не имѣетъ и служитъ гувернанткою, какъ и ея старшая сестра. Обѣ получили хорошее, даже блестящее домашнее образованіе, но, при бѣдности, старшая сестра – такая же когда-то красавица и умница – уже старая дѣва, за тридцать лѣтъ.

– А въ нашъ вѣкъ, – такъ продолжала разсказъ докторша, – когда хорошіе мужчины ищутъ невѣстъ съ приданымъ, та же участь грозитъ и младшей сестрѣ. Впрочемъ, она сама виновата. Порядочные мужчины избѣгаютъ ея: боятся, что влюбятся и будутъ потомъ несчастны на всю жизнь… Вы замѣтили, конечно, какія у ней барственныя замашки? А сколько кокетства! Она готова повиснуть на шею первому попавшемуся мужчинѣ, если только есть шансы женить его на себѣ и если только онъ не бѣденъ.

– Скажите!.. А мнѣ она показалась серьезной. Почти не улыбается, только глаза иногда смѣются, – сказалъ Львовъ.

– А этого мало? – живо сказала докторша. – Вы, мужчины, никогда не будете знать женщинъ. Въ глазахъ-то все кокетство и заключается! Я сама была дѣвушкой я скажу вамъ, что когда строишь разныя улыбочки, гримасничаешь, то этимъ только маскируешь скуку, скрываешь непонятное, уклоняешься отъ отвѣта, и все только для того, чтобы не покраснѣть. А вотъ когда узнаешь жизнь, пооботрешься, бросишь эти улыбочки и ужимочки, которыя мужчины, по своей близорукости, считаютъ за кокетство, и начнешь глазами играть, не хуже Тотемкиной, – тогда-то и начинается настоящее, систематическое кокетство, которое вамъ, мужчинамъ, нравится, но отъ котораго вамъ болѣе всего грозитъ бѣда. Это – вѣрный признакъ, что дѣвушка понимаетъ все не хуже замужней дамы….

IV.

Ирина Андреевна Тотемкина, выйдя отъ Духовскихъ, очень скорою походкой направилась къ городскому саду. Ночь по-прежнему была лунная, по небу верхнимъ вѣтромъ, незамѣтнымъ на землѣ, гнались на востокъ частые клочки бѣловато-синихъ облаковъ. Они то набѣгали на луну, закрывали ее собой и темнѣе дѣлалось на землѣ, то покрывали луну прозрачною дымкой и она плыла подъ ними, какъ подъ вуалью, то скоро и вдали проносились мимо луны, то только чуть-чуть касались ея.

Когда Тотемкина вошла въ садъ и дошла до главной аллеи, полицеймейстеръ, уже съ полчаса гулявшій по аллеѣ и нетерпѣливо посматривавшій часто на часы, замѣтилъ ее и торопливою походкой подошелъ къ ней.

– Добрый вечеръ, Ирина Андреевна! – началъ полицеймейстеръ нѣжно и потому пискливо. – Заставили меня, старика, долгонько продежурить. Но я зналъ, что ваше слово – законъ. Холодно было ногамъ, а не убѣжалъ, – зналъ, что придете….

– Извините. Я опоздала всего на семь минутъ, – доставъ часы и глядя на нихъ, говорила Тотемкина. – Какъ свѣтло! На моихъ маленькихъ часахъ видны минуты!.. Все бѣжитъ, – глядя на небо, продолжала она, – и облака, и мѣсяцъ, только въ разныя стороны. Не правда ли, какъ хорошо?

Полицеймейстеръ стоялъ съ вопросительно-нетерпѣливою миной на лицѣ: ему пора быть съ вечернимъ рапортомъ у губернатора, ему нуженъ точный отвѣтъ отъ Тотемкиной, онъ съ сильнымъ нетерпѣніемъ ждетъ ея отвѣта, – а она говоритъ чортъ знаетъ что и онъ, чортъ знаетъ чего, слушаетъ и не спрашиваетъ!

– Да…. Прекрасная ночь…. Дѣйствительно, изволили вѣрно замѣтить: все бѣжитъ – и облака бѣгутъ, и мѣсяцъ бѣжитъ, – досадливо крутя усы, неопредѣленно говорилъ полицеймейстеръ. – И знаете ли, – болѣе живо заговорилъ онъ, – и мнѣ бѣжать нужно, хотя было бы очень пріятно пройтись съ такой обворожительною барышней и въ такую очаровательную ночь. Но долгъ службы, – нужно торопиться къ….

– Вамъ съ вечернимъ рапортомъ къ начальнику губерніи? – перебила его Тотемкина. – „Когда я завтра пойду съ вечернимъ рапортомъ къ его превосходительству, вы дадите мнѣ вашъ отвѣтъ и я прежде всего отрапортую его и утѣшу нашего любящаго, добраго губернатора…“, такъ? – подражая слегка голосу полицеймейстера, передала она вчерашнія его слова.

– Совершенно-съ вѣрно изволите говорить. Я знаю, что вы не захотите обидѣть его превосходительство, – онъ такъ добръ, такъ любитъ васъ…. Вы не захотите обидѣть его превосходительство. Я утѣшу и обрадую его вашимъ отвѣтомъ, – говорилъ полицеймейстеръ, причемъ лицо его улыбалось.

Она не видѣла его улыбки, – она устремила глаза на небо и смотрѣла на облачко, изъ-подъ котораго торопливо выплывала луна. Вотъ она покрылась вуалью жиденькаго хвоста облачка, вотъ она совершенно освободилась и, ясная и спокойная, понеслась навстрѣчу новому, набѣгавшему на нее, облачку.

– Такъ вы торопитесь? – спросила она.

– Не я-съ, а его превосходительство. Онъ теперь въ большомъ нетерпѣніи, въ большомъ нетерпѣніи!.. У меня только рапортъ, долгъ службы, а у его превосходительства – тревога сердца, неизвѣстность чувствъ, счастье, такъ сказать, всей жизни! – съ чувствомъ говорилъ полицеймейстеръ.

– Передайте ему, что завтра, въ это время, я желаю видѣть здѣсь его превосходительство и лично утѣшу его…. Я дамъ ему слово любить его, – слышите?

– Какъ-же-съ, какъ-же-съ, дорогая барышня! Слышу и бѣгу, бѣгу, дорогая барышня! Какъ я его утѣшу! – живо говорилъ полицеймейстеръ и протянулъ ей свою правую руку.

– Вы увѣряли меня въ строгой тайнѣ. „Этого не будетъ знать даже духовникъ мой“, такъ? – спросила она, опять подражая его голосу.

– Не дождаться Свѣтлаго Христова Воскресенія, такъ! Полиція не шутитъ. Да меня его превосходительство въ гробъ вгонитъ! „Въ отставку!“, скажетъ, а у меня – жена, дѣти… Тайна, наистрожайшая тайна, дорогая барышня! – говорилъ полицеймейстеръ, продолжая держать протянутой къ ней правую руку. – Такъ вы позволите отправиться къ его превосходительству и обрадовать его?… Какъ я его обрадую!

– Можете отправиться и обрадовать, – подавая ему руку, сказала она.

– Вы не можете себѣ представить, какъ я его обрадую! – крѣпко пожимая руку дѣвушки, говорилъ полицеймейстеръ. – Какъ я его обрадую, какъ обрадую! – уходя по направленію къ губернаторскому дому, повторялъ онъ.

V.

По уходѣ полицеймейстера, Тотемкина скорыми шагами пошла по аллеѣ, потомъ остановилась и, со словами: „я совсѣмъ не туда иду“, повернулась и тихо пошла къ выходу изъ сада. Поровнявшись со скамейкой, она опять остановилась, постояла и потомъ сѣла на нее. Предъ ней, изъ-за прутьевъ деревьевъ, виднѣлся, темный теперь, домъ дворянскаго собранія и только стекла въ его окнахъ чуть-чуть блестѣли отъ луннаго свѣта; облака все такъ же неслись на востокъ, навстрѣчу луны и шалили съ нею; деревья сада стояли неподвижно и казались погруженными въ дремоту или созерцаніе свѣтлой ночи; городскаго шума не было слышно и только гдѣ-то, далеко, одиноко выла собака. Раздался хорошо слышный, мягкій вдали, свистокъ локомотива.

„Тутъ – тишина, а тамъ – свистокъ локомотива, торопятся на поѣздъ; кто смѣется, а кто плачетъ, – думала Тотемкина. – И поцѣлуи, и слезы въ одно время… Надо спросить у мистера (такъ она звала дивизіоннаго генерала), сколько каждую секунду родится, умираетъ, женится, топится, стрѣляется, раззоряется и богатѣетъ людей на землѣ… Онъ долженъ знать, – онъ офицеръ генеральнаго штаба и знаетъ все…. А не знаетъ, что его гувернантка назначила на завтра свиданіе….

«Что свиданіе? – думала она немного погодя, когда образъ губернатора быстро промелькнулъ предъ нею. – Я до него уже рѣшила продать себя…. – Она обратила глаза къ небу; въ нихъ блестѣли слезы, но не съ мольбою прощенія они обратились туда и не слова молитвы были въ мысляхъ дѣвушки…

„Сперва, – думала она, – неслись… вотъ такія маленькія тучки, а я, какъ ты, спокойная луна, весело бѣжала къ нимъ навстрѣчу, скрывалась, какъ и ты, подъ ними на минуту, а потомъ опять, счастливая, являлась изъ-подъ нихъ, безъ всякаго слѣда отъ нихъ. Долги отца, сокращеніе расходовъ на выѣзды и пріемы, потомъ продолжительное житье въ деревнѣ…. все незамѣтно пронеслось для бойкой дѣвочки, какъ эти тучки для тебя, луна…. Смерть отца, сестра вдругъ, какъ-то вдругъ, стала старой дѣвой, началась ссора съ матерью, попреки, отъѣздъ гувернантокъ…. И ты…. ты любилъ меня. Твоя любовь, мой милый мальчикъ, твои орлиныя надежды, вѣра въ будущее студента-юноши – все освѣщало кругомъ меня и все неслось, не трогая меня, и я свѣтлѣй тебя, луна, смотрѣла на землю съ горячею любовью въ сердцѣ, съ молодою вѣрой въ будущее…. Нашу любовь замѣтили, ореолъ прежняго величія еще не позволялъ матери и сестрѣ мириться съ родствомъ бѣднаго студента, тебѣ отказали въ посѣщеніи нашего дома…. Ты предлагалъ бѣжать съ тобой, мой милый мальчикъ, ты разсердился, что я не послушалась тебя, – ты уѣхалъ и забылъ четырнадцати-лѣтнюю дѣвочку…. Гдѣ ты, что съ тобой? Я плачу, а ты?… ты счастливъ ли?… Да? – Ну, и будь счастливъ, мой дорогой. „Мужчинамъ работать, а женщинамъ плакать“, читала я съ тобой въ англійскомъ романѣ. Вспоминаешь ли ты то время? Явись ко мнѣ,– теперь никто не удержитъ меня….

„Потомъ – туча большая, черная, безъ грома и молніи, – продолжала она думать немного погодя, хотя слезы все еще струились изъ ея глазъ, обращенныхъ къ небу. – Опись имѣнія, полное раззореніе, трагическая смерть матери….

«Потомъ… я стала гувернанткой, – думала она, опять немного погодя, когда слезы прекратились и глаза отъ неба обратились на землю, въ блѣдно-синюю даль аллеи сада. – Началась противная, гадкая жизнь. Любезность и вѣжливость изъ приличія, мелкіе попреки, тонкія шпильки генеральскаго барства, ухаживанье, съ цѣлью воспользоваться неопытностью молодой дѣвушки и потомъ бросить, а въ заключеніе всего вотъ въ этой залѣ меня въ глаза называютъ потерявшей стыдъ….»

И въ умѣ ея рисуется ярко-освѣщенная большая зала дворянскаго собранія, въ ней гремитъ музыка, масса нарядныхъ дамъ, изящныхъ мужчинъ, у всѣхъ веселыя лица, улыбки, смѣхъ, живые разговоры. Она тоже въ этой залѣ, среди веселыхъ и нарядныхъ дамъ, среди элегантныхъ мужчинъ. Она одѣта бѣднѣе всѣхъ, но она забыла это. Ею интересуются, ее замѣчаютъ, съ нею обращаются какъ съ другими, даже болѣе, – и она забываетъ свой скромный костюмъ, забываетъ, что она гувернантка, думаетъ, что она равна всѣмъ. Она танцуетъ вторую кадриль. – «Онъ должно-быть помѣщикъ, – думаетъ она о своемъ кавалерѣ,– у нихъ у всѣхъ такъ много искренности и деликатности безъ пошлаго любезничанья. Какъ онъ пристально смотритъ на меня!.. А онъ очень недуренъ, у него добрые глаза, – какъ онъ прекрасно держитъ себя».

– Я живу почти постоянно въ деревнѣ,– говоритъ онъ ей. – Имѣніе досталось раззореннымъ, – стараюсь поправить дѣло. Скучновато бываетъ порой одному въ громадномъ домѣ, памятникѣ крѣпостнаго права и барскихъ затѣй, но лучше скучать одному, чѣмъ вдвоемъ.

– Это правда, – говоритъ она. – Когда мнѣ скучно, я стараюсь быть одной.

– Мнѣ совѣтуютъ жениться, – продолжалъ онъ. – Но, знаете ли, крѣпостная реформа застала насъ неподготовленными даже къ женитьбѣ. Большинство изъ насъ женится такъ же и потому же, какъ мы обѣдаемъ, пьемъ, спимъ.

– Я васъ не понимаю, – живо сказала она.

– Я не говорю, что браки совершаются безъ участія головы и сердца. Но если присмотрѣться, то, право, все это на столько же участвуетъ въ выборѣ подруги жизни, какъ и въ выборѣ блюдъ для обѣда, въ выборѣ вина, въ устройствѣ… въ расположеніи мебели въ кабинетѣ.

– Вы говорите что-то обидное для насъ, – сказала она, – но я васъ не понимаю. Кто же виноватъ, если ваша правда?

– Кто виноватъ? – Виновата наша неподготовленность къ жизни послѣ воли, послѣ уничтоженія крѣпостнаго права. Но мы, мужчины, еще кое-какъ пристроились, вотъ только съ женщинами бѣда.

– И все бѣдныя женщины виноваты, – шаловливо говоритъ она. – И изъ рая Богъ изгналъ Адама изъ-за Евы, и Лиза «Дворянскаго гнѣзда» пошла въ монастырь изъ-за Лизы «Дворянскаго гнѣзда»…. Она вспоминаетъ студента, вспоминаетъ, какъ она сказала эту самую фразу о Лизѣ ему, когда онъ громилъ ей пошлость барышень при разговорѣ, послѣ совмѣстнаго чтенія «Дворянскаго гнѣзда», – и румянецъ покрылъ ея щеки, и ярко заблестѣли ея глаза, и глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди.

– Простите, я обидѣлъ васъ? – говорилъ онъ, пораженный внезапнымъ измѣненіемъ ея лица и ея искреннимъ вздохомъ. – Я хотѣлъ только сказать, что не правы тѣ, которые ищутъ въ женщинѣ панацею отъ всѣхъ скорбей, снѣдающихъ нашего брата.

– Нѣтъ, вы хотѣли сказать, что мы – причина «всѣхъ скорбей, снѣдающихъ вашего брата», – опять шаловливо говоритъ она.

– Нѣтъ, я хотѣлъ сказать только, что женщина не подготовлена въ труду и что чрезъ это мы женимся, какъ обѣдаемъ, – улыбаясь сказалъ онъ.

– Ахъ, еслибы вы знали, какъ трудно намъ жить работой! – сказала она искренно и невольно вздохнувъ.

Онъ просилъ ее на мазурку, онъ крѣпко пожалъ ея руку, благодаря за кадриль, просилъ позволить быть знакомымъ, и такъ хорошо, тепло такъ смотрѣлъ на нее.

Предъ мазуркой былъ длинный антрактъ. Она ходитъ по залѣ и разсѣянно слушаетъ своего спутника, одного изъ адъютантовъ ея мистера. Ей хочется поскорѣе мазурки, глаза ея шаловливо бѣгаютъ по залѣ и ищутъ его, кавалера второй кадрили. «Какой славный! – думаетъ она. – Какъ умно говорилъ, какъ искренно испугался моего вздоха»…. Она, наконецъ, увидѣла его: онъ сидитъ съ какою-то дамой, около нихъ есть свободные стулья, она устала и проситъ своего спутника отвести ее къ тѣмъ стульямъ и оставить одну. Дама и кавалеръ не замѣчаютъ ее. «Они говорятъ обо мнѣ!» – и она прислушивается.

– Не знаю, что вы нашли въ ней хорошаго, – говоритъ дама кавалеру ея второй кадрили. – Въ ней нѣтъ и слѣда искренности и простоты, которыя вы ошибочно приписываете ей. Дѣвушка сомнительной нравственности – и только. Да ее строго нельзя и судить: живетъ въ наймахъ, среди военныхъ, шутя погубила себя…. Пустая интригантка….

Она дальше ничего не слышала. Она хотѣла крикнуть: «вы лжете, проклятыя!» – но безсознательно вскочила съ мѣста и убѣжала въ уборную. О, какъ много, какъ быстро много думала она тамъ!.. О, не дай Богъ никому плакать такими слезами, безъ слезъ, какими она рыдала тамъ!..

Въ мазуркѣ ея кавалеръ былъ такъ же деликатенъ, откровененъ, говорилъ на ту же тему, но онъ не узнавалъ свою даму. Она хотѣла сказать ему, что она слышала его разговоръ съ дамой, что дама клеветала на нее, но у ней не хватало на это рѣшимости; она хотѣла казаться ничего не слышавшей, быть какъ во время второй кадрили, но голова подавлена клеветою, въ сердцѣ – что-то гнетущее, во рту сухо….

«Я дала слово больше не бывать нигдѣ,– продолжала думать Тотемкина, когда такъ ярко и живо пронеслись въ ея умѣ всѣ подробности бала. – И жизнь потянулась скучная, пошлая, безъ цѣли впереди, безъ радости въ настоящемъ…. Явилась мысль самоубійства. Я бросилась въ рѣку; мнѣ не было страшно, – я не боялась матери, когда ее сняли съ петли…. Но молодость взяла верхъ, я безсознательно вынырнула и поплыла… Отчего я такая веселая была потомъ нѣсколько дней?…

„А потомъ что?“ – задала она себѣ новый вопросъ, не рѣшивъ предыдущаго.

И ей вспоминается очень недавнее. Стоялъ дождливый осенній день. Ея мистеръ и мистрисъ захотѣли, чтобъ ихъ дѣти были въ обѣднѣ при торжественной архіерейской службѣ. Она была при дѣтяхъ и стояла съ ними впереди, на видномъ мѣстѣ. Она не молилась, а жадно разсматривала дамъ и дѣвицъ. „Много красоты, много богатства, – думала она;– и вы будете счастливы, вы будете любить и будете любимы“…. Ей захотѣлось посмотрѣть, какъ ведутъ себя въ церкви будущіе мужья, смотрятъ ли они на своихъ будущихъ женъ, – „вѣдь никто не пришелъ сюда молиться“. Она повернула голову направо – и глаза ея встрѣтились съ упорнымъ взглядомъ черныхъ большихъ глазъ плотнаго, высокаго, въ лентѣ и со звѣздами мужчины. Она вздрогнула, – такъ на нее еще никто не смотрѣлъ. Во взглядѣ черныхъ глазъ губернатора было что-то нахальное, что-то злое и – что-то молящее, что-то пріятное, доброе. Она часто оборачивалась направо и всякій разъ, встрѣчая его взглядъ на нее, робко поворачивала голову къ иконостасу, не думая молиться святымъ лицамъ, изображеннымъ на немъ….

„Пусть и это пронесется тучкой, – думала она, не желая возобновлять въ памяти того, что слѣдовало потомъ, послѣ обѣдни. – Пусть и это не разобьетъ меня, а тамъ…. Я буду его любовницей здѣсь, но тамъ, далеко отсюда, въ Петербургѣ или Москвѣ, а можетъ даже въ Парижѣ,– тамъ я буду богатой, красивой, умной и честной дѣвушкой. Я устрою такъ, что и здѣсь никто не будетъ знать, а тамъ…. я заставлю полюбить себя, я прикую къ себѣ того, кто мнѣ понравится; онъ будетъ молить меня быть его женой, хотя я сама скажу ему, что я уже не…. Что за пустяки! Развѣ не влюбляются во вдовъ? Не сходятъ съ ума отъ замужнихъ женщинъ?… Пустяки! Я ничего не потеряю, а пріобрѣту деньги. Потомъ – Петербургъ, Парижъ, консерваторія…. И я свожу съ ума мужчинъ или какъ примадонна, или какъ блестящая пѣвица театровъ буффъ, или какъ первая драматическая артистка…. А здѣсь?… Monsieur Орѣцкій, vous regardais sur moi fixement aujourd'hui, songez, cela pourrait vous nuire“.

Она встала и торопливо ушла изъ сада.

VI.

Могутовъ, возвращаясь отъ полицеймейстера, надумалъ не обращаться въ тотъ день съ своею просьбой въ Кожухову. Онъ не предполагалъ теперь застать его дома, а отрывать человѣка отъ дѣла въ канцеляріи для своей личной просьбы онъ не хотѣлъ. Возвратясь домой, онъ сейчасъ же, чтобы не забыть подробностей вкуса и желаній полицеймейстера, записалъ все слышанное отъ него, потомъ долго обдумывалъ записанное, а послѣ обѣда принялся дѣлать наброски на бумагѣ будущей усадьбы полицеймейстера.

– Можно войти? – раздался, въ шесть часовъ, за дверью гнусавый голосъ Переѣхавшаго.

Могутовъ всталъ и отворилъ ему дверь.

– Вы извините, что дѣлаю визитъ вечеромъ, но за то я чуть не во фракѣ,– здороваясь съ Могутовымъ, съ улыбкою на лицѣ, говорилъ Переѣхавшій. На немъ было почти новое, черное, суконное платье, очень просторное и очень длинное. – Фрака у меня нѣтъ, а то бы и его напялилъ, чтобы засвидѣтельствовать мое глубокое уваженіе къ вчерашней вашей правдѣ и логичности.

– Спасибо не за нарядный костюмъ, а за приходъ. У меня къ вамъ, кстати, и дѣло есть по части овинныхъ и другихъ сельско-хозяйственныхъ построекъ, – сказалъ Могутовъ, усаживая Переѣхавшаго къ столу.

– Значитъ, нужно поздравить съ успѣхомъ?… Отлично, очень радъ, – горячо пожимая руку Могутова, говорилъ Переѣхавшій. – Кто же: полицеймейстеръ или правитель? Вѣроятно, полицеймейстеръ. Кожуховъ по части сельскаго хозяйства ничего не понимаетъ. Вы разскажите по порядку. Очень интересно, какъ современная администрація принимаетъ человѣка вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ: это васъ такъ отрекомендовали въ бумагѣ изъ Питера….

Могутовъ подробно разсказалъ свое посѣщеніе полицеймейстера и, окончивъ, показалъ свои наброски. Переѣхавшій слушалъ внимательно и часто посматривалъ изъ-подъ очковъ на разсказчика. – „Характерный человѣкъ, – думалъ онъ:– на рекомендацію питерскую вниманія не обращаетъ, прослушалъ – и ничего, какъ есть ничего! Характеръ, сила, не намъ чета“.

– Прежде всего позвольте презентовать нашу ученую работу, – началъ Переѣхавшій, когда окончилъ Могутовъ, и, вынувъ изъ боковаго кармана сюртука довольно толстую брошюру, подалъ ее Могутову. Брошюра озаглавлена была такъ: „Культура льна и возможность фабричной переработки его въ Россіи. Диссертація на степень магистра сельскаго хозяйства кандидата Горигорѣцкаго института В. Переѣхавшаго“. Сверху заглавнаго листа брошюры было написано: „Гордѣю Петровичу Могутову отъ автора, въ знакъ глубокаго уваженія въ началу его дѣятельности въ родной глуши. Позвольте пожелать, чтобы конецъ отвѣчалъ началу и не походилъ на мой. В. Переѣхавшій“. – Ученые когда-то были! – продолжалъ Переѣхавшій, послѣ благодарности Могутова за презентъ. – Профессорами хотѣли быть! Были да сплыли… А мы и не были да сплыли… А вамъ съ удовольствіемъ готовъ служить насчетъ усадьбы добрѣйшему Филарету Пупліевичу. Оборудуемъ ее на славу!

И они, попивая чай, начали „оборудовать“ и, съ полнымъ уваженіемъ къ предмету, долго, подробно и не отвлекаясь въ сторону, бесѣдовали, какъ красивѣе, практичнѣе и дешевле расположить, устроить и построить все нужное для усадьбы, причемъ Переѣхавшій сообщилъ всѣ данныя для разсчета размѣровъ овиновъ, сараевъ, амбаровъ и т. д., и т. д.

Въ девять часовъ Переѣхавшій предложилъ пойти пройтись, такъ какъ погода прекрасная, ночь свѣтлая, да и для здоровья полезно.

– А знаете, что про васъ говорятъ въ городѣ? – спросилъ Переѣхавшій въ городскомъ саду.

– Послушаемъ, если скажете, – отвѣтилъ Могутовъ.

– Говорятъ, что вы – самый развратный человѣкъ! Что если васъ не сослали въ каторгу, то только благодаря милости начальства, не пожелавшаго подымать скандальнаго дѣла.

– Безъ мотивовъ, или съ мотивами къ сему? – спросилъ Могутовъ, когда Переѣхавшій замолчалъ и посматривалъ на него изъ-подъ очковъ.

– Все есть. Цѣлая подробная исторія, Гордѣй Петровичъ! – взволнованно началъ Переѣхавшій и взволнованно же разсказалъ разговоръ члена по крестьянскимъ дѣламъ присутствія съ дамой, со многими добавленіями другихъ лицъ.

– То-то у меня полицеймейстеръ насчетъ исторіи въ женскомъ институтѣ спрашивалъ. А я думалъ, что и взаправду среди кисейныхъ барышень что-либо путное произошло, – равнодушно сказалъ Могутовъ.

– Чѣмъ вздумали шутить! Шутить такими вещами!.. Съ одной стороны вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, а съ другой – чуть не каторжный… Подлецы! И всѣ вѣрятъ! Вороновъ говорилъ, библіотекарь сообщалъ, Подосеновъ предупреждалъ о вредномъ сосѣдствѣ и наиподробно передавалъ… И говорятъ: „весь городъ говоритъ“… Подлецы! – взволнованно говорилъ Переѣхавшій и удивленно посматривалъ на Могутова. Его удивляло равнодушіе Могутова. Онъ не предполагалъ въ немъ умѣнья ловко маскировать свои чувства и не считалъ его за дурака, для котораго все – трынь-трава; онъ не принималъ его и за какого-нибудь опредѣленнаго фанатика, у котораго только смерть или одиночное вѣчное заключеніе могутъ вызвать, да и то не всегда, грусть, слезу и тому подобное, что бываетъ въ трудныхъ случаяхъ жизни на лицахъ обыкновенныхъ людей. Не предполагая ничего подобнаго и удивляясь во всякомъ случаѣ твердости характера Могутова, Переѣхавшій приписывалъ его равнодушіе къ исторіи, сочиненной о немъ, – молодости и самонадѣянности и счелъ своимъ долгомъ разъяснить ему его критическое положеніе.

– Предупреждаю васъ, Гордѣй Петровичъ, вамъ скверно придется жить, – говорилъ Переѣхавшій. – Среди нашихъ умныхъ палестинцевъ, имѣя такую некрасивую рекомендацію отъ начальства – безспорнаго авторитета для палестинцевъ, при такой страшной исторіи, которой вѣритъ весь городъ, – вамъ трудно, очень трудно придется жить.

– Поживемъ – увидимъ. А придется очень скверно, свяжутъ по рукамъ и ногамъ, можно убѣжать. И изъ каторги бѣгаютъ, – спокойно отвѣчалъ Могутовъ.

– Но куда бѣжать?… Гдѣ нѣтъ палестинцевъ? – все такъ же взволнованно спрашивалъ Переѣхавшій.