Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

„А мы – я и такія, какъ я – мы плакали, ломали руки, сильно учились и берегли свою невинность и свободу…. Жизнь дѣлалась все скучнѣй и скучнѣй, пошли выходъ концессіи, усилилось чтеніе газетъ и уменьшилось число толстыхъ журналовъ; вмѣсто орловъ, улетѣвшихъ далеко, полѣзли изъ щелей самыя мелкія мошки и букашки.

„Теперь я считаюсь лучшей акушеркой въ городѣ, имѣю большую практику и, кромѣ того, перевожу для одного журнала англійскіе романы. Я къ вамъ подходила сегодня съ корректурными листами «Феликсъ Гольтъ» Элліота въ моемъ переводѣ, изъ котораго сейчасъ говорила вамъ длинныя тирады о мужчинахъ и женщинахъ…. Что же вамъ еще добавить?… Ну, я люблю гулять въ паркѣ, люблю тамъ, подъ деревьями, читать, люблю слушать, какъ говорятъ рабочіе свои короткія и очень ужь нехитрыя фразы… У меня шевелятся въ это время мысли… много мыслей.

Она немного помолчала и сѣла рядомъ съ нимъ на диванъ.

– Потомъ я увидѣла васъ среди рабочихъ, – начала она опять тихо, съ перерывами, но не робко, – и долго, цѣлые дни, смотрѣла на васъ, на ваше суровое и вмѣстѣ съ тѣмъ доброе лицо… Потомъ я не могла отогнать мыслей своихъ отъ васъ… Я слышала, какъ вы читали «Коробейниковъ» сегодня…. Я подошла къ вамъ, просила зайти во мнѣ…. Теперь сижу около васъ… Хочу цѣловать тебя! – громко и внятно выговорила она и, обхвативъ его шею руками, горячо поцѣловала его, а потомъ голова ея склонилась ему на плечо.

Онъ по-прежнему сидѣлъ, прижавшись въ спинкѣ дивана. Онъ слышалъ все, но ему казалось, что это происходитъ во снѣ, и онъ боялся пошевельнуться, чтобы не улетѣлъ сладкій сонъ. Прошла минута. Она подняла голову съ его плеча, тихо и бережно повернула его голову лицомъ въ своему лицу и молча смотрѣла на него.

– Да, я люблю тебя! – заговорила она, продолжая всматриваться въ него. – Люблю какъ брата, друга, любовника… Какой мужественный видъ у моего любовника!.. Но у него добрые, угрюмо-мягкіе глаза, какъ у дѣвушки, – сказала она подумавъ. – У него морщина на умномъ лбу, – онъ много любитъ думать, думы глубоко западаютъ и сильно волнуютъ его… Да, я люблю тебя!.. Говорю это громко и безъ краски стыда, но съ сладкимъ и скорымъ біеніемъ сердца. – Она притянула его голову къ себѣ, поцѣловала его въ лобъ, потомъ хотѣла отвести его голову, но голова не слушалась бережнаго и легкаго усилія ея рукъ. Онъ порывисто обнялъ ее, прижалъ къ себѣ и страстно, горячо осыпалъ ее поцѣлуями….

Прошла минута, другая. Голова ея лежала у него на груди, онъ гладилъ рукою ея волосы и тихо говорилъ.

– Я тоже одинъ. Я тоже буду любить тебя, моя дорогая! Ты будешь моимъ другомъ, моей гражданской женой…. Я тоже все только читалъ и учился; слушалъ, смотрѣлъ, думалъ и только… Не покидай меня, люби меня!.. Ты не покинешь меня, да? Да, дорогая моя? – и онъ опять цѣловалъ ее….

А на дворѣ разразилась гроза, не предупредивъ о себѣ даже самымъ легонькимъ вѣтеркомъ. Ударъ за ударомъ разносились съ грохотомъ кругомъ, гремѣлъ громъ, почти безъ перерыва, молніи освѣщали землю и лилъ ливмя дождь. Гроза продолжалась долго. Долго молніи освѣщали чрезъ открытое окно комнату въ мезонинѣ, но пусто было въ ней….

III.

Гроза прошла и къ началу третьяго часа ночи небо было чисто отъ тучъ. Въ это время акушерка, въ короткой блузѣ и въ туфляхъ, вышла изъ спальни. Она подошла къ окну. Было видно далеко отъ ночной зари, во восхода солнца еще не было и признаковъ. Она улыбнулась и подошла къ самовару, протянула къ нему руку, но не взяла его, – руки опустились и она медленно и тихо пошла посмотрѣть на спящаго Могутова, подняла занавѣсъ и стала около нея. Въ комнатѣ было темно. Она взяла свѣчу съ. этажерки, зажгла ее и, со свѣчой въ рукѣ, опить стала у приподнятаго занавѣса. На постелѣ, бокомъ, лежалъ Могутовъ, положивъ подъ голову одну руку, а другую откинувъ на сторону; голая, смуглая, грудь его тихо дышала, глаза закрыты, лицо блѣдно, одѣяло сползло въ одну сторону. Ей вспомнилась Селина «Африканки» Мейрбера, когда она въ тюрьмѣ поетъ колыбельную пѣсню надъ спящимъ Васко-де-Галеосо.

«Да, таковъ былъ долженъ быть и Васко, – думала она. – Онъ такъ же долженъ спать спокойно… Онъ совершилъ свой долгъ, такъ что ему за дѣло до тюрьмы?… И какъ даже дикарка Селина любитъ его за это, жертвуетъ своею жизнью!.. Я – твоя Селина, я ничего не пожалѣю для тебя», – и она тихо, тихо запѣла пѣсню Селины надъ спящимъ Васко:

 
Солнца сынъ, мой ненаглядный,
На груди моей усни!
Ты, листъ лотоса Священный,
Его вѣжды осѣни!
 

«Но я разбужу его, – подумала она. – Да, я буду твоей любовницей, но не женой, – продолжала она думать. – Ты будешь свободенъ со мной, я всегда отпущу тебя на твой корабль и, съ улыбкой одобренія, благословлю на смѣлый путь… Боже! – она тихо склонилась на колѣни, – если Ты видишь, если Ты есть на небѣ, дай ему и мнѣ силу быть до конца честными, полезными для родины людьми! Наставники, дорогіе сыны родины! – глядя на фотографическія карточки, продолжала она говорить сама съ собою, стоя на колѣняхъ, – довольны ли вы нами?… И неужели и онъ будетъ тамъ?! – сильно блѣдная, съ горящими страхомъ и ужасомъ глазами, продолжая смотрѣть на фотографіи, думала она. – Смерть отъ чахотки или…. О, Боже! будетъ жертвъ!.. Уже много, – о, страшно-много было ихъ!.. Помоги своею божественною силою двинуться впередъ моей родинѣ, и пусть Твои лучшіе сыны кончатъ жизнь не такъ, какъ они!»…. Изъ глазъ ея полились слезы…. – «Есть времена, есть цѣлые вѣка, въ которые нѣтъ ничего желаннѣе, прекраснѣе терноваго вѣнка»… Да, это такъ… Клянусь предъ вами, наставники, клянусь, – утирая слезы изъ глазъ, продолжала она говорить сама съ собой, – что бы ни грозило ему, я не буду помѣхой его цѣлямъ! И буду двигать, если будетъ нужно, его впередъ, придавать ему энергію, облегчать горе, но пусть Господь убьетъ меня своимъ небеснымъ громомъ, если я буду тормозомъ на пути его жизни!

Она встала съ колѣнъ, посмотрѣла на него долгимъ взглядомъ и вышла въ залъ. Взявъ со стола самоваръ, она ушла съ нимъ въ кухню и тамъ, тихо распѣвая колыбельную пѣсню Селины, нашла воды въ самоваръ, расколола ножомъ на мелкія спички сухую щепку, собрала спички въ руку, тонкими концами внизъ, запалила ихъ на свѣчкѣ и, когда спички разгорѣлись, опустила ихъ въ самоваръ. «Я для тебя покинула отчизну, забыла родину, домъ царскій свой» – начала она было напѣвать, стоя около самовара, но дымъ, повалившій изъ него, заставилъ ее закашляться, и она отошла немного далѣе отъ него. Она засучила рукава блузы, подошла къ умывальнику и начала умываться. Она умывалась долго, и ея руки только тогда перестали складываться въ чашечку и лить воду на лицо, когда умывальникъ опустѣлъ. Съ поднятыми руками она вошла въ залъ, мокрою рукой достала ключъ изъ кармана блузы, улыбнулась, когда ключъ издалъ чуть слышный щелкъ, отпирая ящикъ комода, достала изъ ящика полотенце и медленно утерлась имъ. Потомъ она осторожно собрала со стола посуду, тихо ушла съ нею въ кухню, перемыла и перетерла ее, достала изъ шкафчика бѣлый хлѣбъ и чашку съ водой, въ которой лежало масло, нарѣзала хлѣба, положила на тарелку масло, обрѣзала засохшіе края у вчерашнихъ сыра и ветчины и осторожно опять унесла все въ залъ. Самоваръ кипѣлъ, когда она вернулась въ кухню. Она прикрыла его крышкой, унесла въ залъ, заварила чай и прикрыла чайникъ полотенцемъ.

«Кажется, все въ порядкѣ», осмотрѣвъ столъ и комнату, подумала она, и еще осторожнѣе вошла въ спальню и вернулась оттуда съ своимъ платьемъ, складнымъ зеркаломъ и гребешкомъ. Она улыбалась, когда, глядя въ зеркало, поправляла свои волосы и когда, одѣвшись совсѣмъ, еще разъ посмотрѣла въ него. Она подошла къ растворенному окну. Востокъ начиналъ алѣть, гдѣ-то на дворѣ пѣтухъ прохлопалъ крыльями и его громкое кукареку нарушило мертвую тишину уходящей ночи. «Я пойду пройдусь», сказала она самой себѣ и осторожно пошла опять въ спальню. Вернувшись оттуда съ платкомъ, будильникомъ, бурнусомъ и календаремъ, она посмотрѣла, въ которомъ часу восходитъ солнце, поставила будильникъ на полчаса послѣ восхода, покрыла голову платкомъ, надѣла бурнусъ, заперла дверь, положила ключъ въ карманъ и вышла на улицу.

Было свѣтло, замѣтно было утреннее волненіе воздуха, на пустой улицѣ было тихо, свѣжо и легко дышалось. Она, продолжая напѣвать ту же пѣсенку, ни о чемъ не думая, тихо шла по шоссе и только, поровнявшись съ рядами камней въ сторонѣ, остановилась и, подумавъ, подошла къ камнямъ. Она сѣла на камень, на которомъ обыкновенно работалъ онъ.

«Да, да! Такъ, какъ онъ, надо приготовить себя, – думала сидя она. – Мы всѣ доселѣ были чужды народу, и наша жизнь была печальна и грустна. Нужно пройти съ народомъ его суровую жизнь, и потомъ съ нимъ, великимъ и могучимъ, работать для блага и счастья всѣхъ, а не для себя только… А трудно это, тяжело!.. Какой онъ грязный… Тяжелый трудъ!.. На этомъ мѣстѣ онъ и сегодня будетъ сидѣть. Придетъ и начнетъ бросать камень, вонъ, съ той клѣтки, сюда… Попробую и набросать ему. Я, съ перваго дня твоей работы здѣсь, слѣжу за тобой, – я знаю хорошо твой день здѣсь». Она сняла бурнусъ, засучила рукава платья и начала швырять камни съ клѣтки. Она была сильна: маленькіе камни ловко летали, а большіе она съ легкою натугой подымала, прижимала къ груди и относила, – и только отъ непривычки грудь ея ускоренно дышала, руки брали неловко камни, они царапали кожу на рукахъ, но она ничего не замѣчала.

– Какой чортъ тамъ возится? – разбуженный стукомъ камней, сердито сказалъ городовой, дремавшій у Тучкова моста. – Кажись, лапотники еще не приходили, – какому лѣшему возиться тамъ? – бормоталъ онъ и, держа правую руку на эфесѣ шашки, торопливо пошелъ къ камнямъ. – Можетъ убійство… Проклятая служба!.. Гимнастикой изволите, сударыня, заниматься? – подозрительно обходя клѣтки и заглядывая въ промежутки между ними, спросилъ городовой.

– Да, – продолжая бросать и носить камни, отвѣтила она.

– А по какой это надобности и для какой это цѣли изволите, сударыня, спозаранку гимнастикой заниматься? – подозрительно оглядывая акушерку, спрашивалъ городовой уже болѣе мягкимъ голосомъ, такъ какъ ничего подозрительнаго, а главное – убійства, не было пока видно.

– Мнѣ не спалось, – пошла гулять. Пришла сюда, – захотѣлось камни бросать. Я видѣла, какъ рабочіе набрасываютъ, дай и я набросаю одному изъ нихъ, – авось спасибо скажетъ.

Лицо ея горѣло румянцемъ и имѣло самый беззаботный видъ.

– Экое счастіе, парню выпало! – совершенно успокоясь и подсмѣиваясь надъ странною фантазіей сударыни, говорилъ городовой. – Будетъ уже, сударыня, а то вонъ изъ пальца кровь идетъ, да и съ непривычки надорваться можно…

Она посмотрѣла на кучу наброшенныхъ камней. Ей показалось, что камней довольно для сегоднешняго дня. Она сильно вздохнула, надѣла бурнусъ и, переводя духъ, сказала:

– И то, довольно.

Востокъ началъ золотиться. Она взошла на Тучковъ мостъ, свѣсилась на перила и, напѣвая все ту же пѣсенку, безъ мыслей смотрѣла на Малую Неву. Раскинувшись широко, какъ въ сладкомъ снѣ съ дивными грёзами, едва замѣтно двигалась темная масса воды Малой Невы и только у ледорѣзовъ моста она нехотя какъ-то, меланхолически и вяло, тѣснилась, вздрагивала и тихо что-то бредила. Городовой прошелъ по мосту. Рѣка покрылась пятнами и полосами. Въ маленькое окошко внизу баржи, стоявшей у берега, кто-то выплескивалъ воду. По мосту проѣхала телѣга.

– А эфто знаемая барыня, – услышала она знакомый голосъ и оглянулась. Рабочіе, товарищи Могутова, проходили мимо нея.

– Здраствуйте вамъ, барыня! – говорили нѣкоторые и всѣ приподнимали шапки.

– Добраго утра вамъ! – отвѣчала она.

– А баринъ нашъ, чай, ужо постукиваетъ? – спросилъ Дитрій.

– Нѣтъ, вашъ баринъ спить, но онъ скоро придетъ.

– Пущай его поспитъ.

– Пущай на здоровье поспитъ.

– Эфто точно: пущай на доброе здоровье поспитъ, – сказалъ дядя.

Рабочіе прошли. Она тихо пошла домой.

IV.

Шумъ и звонъ будильника разбудилъ Могутова. Онъ вскочилъ съ постели, протеръ глаза и осмотрѣлъ кругомъ. Въ спальнѣ было темно, но чрезъ приподнятый занавѣсъ видна была свѣтлая комната, слышенъ былъ шумъ самовара. Онъ быстро одѣлся. Лицо его стало задумчиво, губы подались къ верху и у рта образовалась брюзгливая гримаса.

«И это любовь! – думалъ онъ. – И это – то, что тысячи поповъ описываютъ и описывали и все не находятъ словъ, мыслей и образовъ для вѣрнаго изображенія?!..»

Онъ сѣдъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ его головѣ начали мелькать герои и героини русскихъ и иностранныхъ романовъ, рисовались сценки любви, слова героевъ, робкій рѣчи героинь; ему вспомнилась Леля, молодая, красавица, добрая, смѣлая и вѣрующая въ него, съ устремленными на него большими, ангельскими голубыми глазами, и его слова: «я люблю тебя, Леля, какъ сестру, какъ друга, – больше этого, Леля, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ!..»

«Гдѣ ты теперь, моя дорогая?… Быть-можетъ любишь и любима?… Или, какъ я, подалась первому впечатлѣнію и бросилась на него?… Нѣтъ, она еще дитя, она любитъ меня, не измѣнитъ мнѣ. А я?… Почему у меня сжалась грудь, кровь прихлынула къ головѣ, какъ только явилась мысль, что она полюбила другаго?… Еслибъ я ее не любилъ, этого бы не было… А что же такое здѣсь?… Нѣтъ, я люблю ее… Леля – сестра и только…» Грудь сжалась по привычкѣ, какъ дѣлалось это прежде, при воспоминаніи о сестрѣ.

Онъ отгоняетъ мысли объ Лелѣ и начинаетъ думать о ней, о себѣ, о только-что прошедшей ночи. И вотъ она, его первая дѣйствительная любовь, его гражданская на самомъ дѣлѣ жена, какъ живая, сидитъ на стулѣ противъ него, съ гордо закинутою назадъ головой, и онъ слышитъ ея звучную, страстную, умную рѣчь. Лицо его приняло веселый видъ.

«Да, это – любовь, это страсть, это бываетъ разъ въ жизни и мнѣ улыбнулись счастье и любовь!.. Я теперь не одинъ и меня любятъ».

Онъ вскочилъ съ постели и торопливо вошелъ въ залъ. Въ залѣ было свѣтло и свѣжо отъ растворенныхъ оконъ. Онъ прищурился, обвелъ глазами комнату, замѣтилъ приготовленный для чая столъ, шумѣвшій самоваръ; ему вспомнился будильникъ. Онъ улыбнулся и пошелъ въ кухню, гдѣ ему бросилось въ глаза бѣлое полотенце. Онъ постоялъ, потомъ подошелъ къ умывальнику, умылся, и запахъ свѣжаго полотенца пріятно щекоталъ его обоняніе. Онъ попробовалъ отворить дверь на лѣстницу.

– Вы меня заперли?… Ну, хорошо, – сказалъ онъ громко, думая, что она за дверьми и слышитъ его, – вы убѣжали, такъ я безъ васъ буду пить чай.

Онъ вернулся въ залъ, сѣлъ на свое вчерашнее мѣсто на диванъ и опять осмотрѣлъ комнату кругомъ.

«Теперь будемъ пить чай… Нѣтъ, какой я тутъ хозяинъ!.. Возьму книгу, буду читать и дожидать васъ, тебя, моя дорогая!.. А что если, какъ Подколесинъ въ „Женитьбѣ“ Гоголя, въ окошко?… Откуда такія глупыя мысли идутъ въ голову?»

Онъ подошелъ къ этажеркѣ.

«Все акушерство, – глядя на верхнюю полку съ книгами, думалъ онъ. – Добролюбовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, – читалъ онъ на переплетахъ книгъ на нижней полкѣ. – Ну, вотъ и почитаемъ Ивана Сергѣевича.

Онъ сѣлъ на диванъ, открылъ книгу на-угадъ и хотѣлъ было начать читать, но ему не читалось. Ему опять лѣзъ въ голову вопросъ: любовь ли это?

„Не укралъ ли я ея первую любовь? – И въ его головѣ опять закружились героини и герои романовъ. – Да, да, – думалъ онъ немного погодя. – Ромео и Джульета полюбили другъ друга съ перваго раза и при первомъ же свиданіи объяснились въ любви…. Татьяна Пушкина не продолжительнѣй тебя знала Онѣгина, какъ написала ему письмо. А княжна Мери Лермонтова?… Тамъ и не было любви, – тамъ только задѣтое самолюбіе… Ну, а у васъ, Иванъ Сергѣевичъ, какъ любятъ? – Наташа полюбила Рудина скоро и только слыша его сладкія рѣчи… Елена полюбила Инсарова, слушая только разсказы Берсенева и насмѣшки Шубина о немъ и послѣ двухъ свиданій, – да, она толька два раза видѣла его… Лиза полюбила Лаврецкаго только за его грустный видъ, что онъ – одинокъ, и полюбила до монастыря, до самоубійства… Ну, и я одинокъ, жалкаго вида дѣтина, такъ отчего же не полюбить и меня?… Я жалче, навѣрно жалче, Лаврецкаго, но я моложе… Она меня видѣла „разъ по пяти въ день и четыре дня подъ рядъ“, какъ она сама сказала… Да, она любитъ тебя, дурня! Она доказала это, а ты-то, ты любишь ли ее?… Не воръ ли ты?…“

Онъ задумался. Въ головѣ носились сцены прошедшей ночи, мелькали картины прошедшей жизни, рисовался образъ Лели, вспоминались слова героевъ, которымъ онъ особенно сочувствовалъ; но все это носилось безъ яснаго отвѣта на мучившій его вопросъ: любитъ ли онъ ее? Онъ сдвинулъ брови, губы сжались, щеки втянулись въ ротъ, а въ головѣ опять проносилась прошедшая ночь и слышались ея слова, мысли ея о томъ, какъ нужно работать съ народомъ и для народа… И, вмѣсто отвѣта на вопросъ, въ его головѣ нарисовалась громадная, земной рай-фабрика, застучали молоты, зашумѣли машины, хлюпали ремни, визжали пилы, пылалъ огонь подъ котлами, свистѣлъ и шумѣлъ паръ, волновалась масса народа, двигались громадные обозы… Но, вотъ, наступило время обѣда, раздался протяжный, далеко слышный свистокъ, – и счастливые, довольные, съ улыбающимися лицами, съ шутками и пѣснями идутъ изъ фабрики рабочіе и рабочія по квартирамъ; и онъ и она, также счастливые м довольные, среди рабочихъ, идутъ въ свою, такую же какъ и у рабочихъ, но очень миленькую квартиру.

– А Леля? – вскрикнулъ онъ громко.

И онъ опять, съ тѣмъ же угрюмымъ видомъ, сидитъ и думаетъ, и опять, вмѣсто отвѣта на вопросъ, такъ горячо и громко заданный себѣ, въ голову лѣзетъ совершенно постороннее.

Въ дверяхъ щелкнулъ замокъ и послышались тихіе шаги. Мысли отхлынули отъ него, видѣнія пропали, сердце забилось, и онъ, со словами: я люблю, люблю тебя! – стоитъ у дверей съ протянутой рукой, съ глазами робко-нетерпѣливо смотрящими на дверь. Дверь отворилась. Она подала ему руку и, не глядя на него, закраснѣвшаяся, снимаетъ другою рукой бурнусъ и платокъ съ головы… Онъ крѣпко сжалъ ея руку и, не глядя на нее, безсознательно наклонилъ свою голову и страстно цѣловалъ ея руки разъ, другой, третій…

– О, какой вы джентльменъ! – поднимая глаза на него и бросая платокъ на стулъ, сказала она. – Вы отлично спали и теперь смотрите такимъ красавчикомъ, Я хочу поцѣловать вашъ лобъ, – и она нагнула его голову и поцѣловала его въ лобъ только разъ, но крѣпко и горячо.

– А я гуляла и повстрѣчала вашихъ товарищей. Они шли на работу, сказали мнѣ здравствуйте, а я имъ сказала, что ихъ баринъ – соня, что онъ измѣнилъ имъ, промѣнялъ ихъ на меня.

Она сѣла на свой вчерашній стулъ, а онъ очутился на диванѣ и робко посматривалъ на нее.

– Нѣтъ, шутки въ сторону! – продолжала она, наливая чай. – Теперь свѣжее, ясное утро, – приготовьте мнѣ буттербродъ, – нѣтъ духоты вчерашняго вечера и ночи (она подала ему стаканъ чая, а онъ ей буттербродъ), мы хорошо видимъ другъ друга, – и я должна вамъ сказать, сказать серьезно, что я люблю васъ, люблю разсудкомъ и страстью, но вы – свободны… Любите меня, – продолжала она гораздо тише, – покуда можете, пока не полюбите сильнѣе другую женщину, и продолжайте ваще дѣло, какъ бы я и не существала… Моя любовь не будетъ васъ стѣснять… Но если вамъ будетъ скучно, если захочется вамъ подѣлиться мыслію, если тяжело, очень тяжело будетъ у васъ въ головѣ и на сердцѣ,– приходите ко мнѣ. Я буду слушать васъ, буду дѣлиться съ вами своими мыслями… Я горячо прижму васъ къ себѣ и сниму своимъ поцѣлуемъ тяжесть, гнетущую подчасъ насъ, женщинъ, да, вѣроятно, и васъ, мужчинъ.

Она говорила это сидя, съ откинутою головой на спинку стула, когда же окончила, то выпрямилась и, не глядя на него, начала пить чай. По мѣрѣ ея говора, лицо его дѣлалось серьезнымъ, а когда она кончила, онъ пристально и долго смотрѣлъ на нее. – „Почему она не посмотритъ на меня? Нѣтъ, я долженъ серьезно говорить съ ней“, подумалъ онъ и, дѣйствительно, серьезно заговорилъ, но не то, что думалъ сперва сказать. Онъ хотѣлъ сказать, что онъ любитъ ее горячо и крѣпко, что пусть она испытаетъ, если у ней есть сомнѣніе, пусть потребуетъ отъ него все, что хочетъ, только не брака, такъ какъ онъ далъ слово не вступать въ бракъ… Но вмѣсто этого онъ разсказалъ ей, какъ онъ проснулся отъ будильника, какъ и о чемъ онъ думалъ, съ какими словами онъ подбѣжалъ къ двери на встрѣчу къ ней.

Она внимательно слушала и то серьезно, то улыбаясь смотрѣла на него. „Онъ довѣряетъ мнѣ, онъ уважаетъ меня, онъ понимаетъ меня“, – думала она, по мѣрѣ его разсказа, а когда онъ кончилъ и вопросительно смотрѣлъ на нее, она громко сказала: „онъ любитъ меня!“

Они ѣли буттерброды, пили чай, смѣялись, краснѣли и болтали о прошедшей ночи.

– Сегодня суббота, – говорилъ Могутовъ чрезъ часъ, – я поѣду послѣ работы въ Колпино, заберу вещи и переѣду въ Питеръ. Я хочу видѣться съ тобой…

Она сдѣлала брюзгливую гримасу.

– Съ вами, – поправилъ онъ. – Я не хочу бывать у васъ грязнымъ.

– Полюбите насъ черненькими, а бѣленькими…. чепуха…. Ну, прощайте до завтра, – сказала она, когда онъ взялъ шляпу и подошелъ къ ней. – Поцѣлуйте меня, только не въ губы, а вотъ сюда, подставляя ему щеку, – докончила она.

Онъ поцѣловалъ ее, пожалъ крѣпко руку и вышелъ.

Она подошла къ окну, свѣсилась черезъ него и, когда онъ проходилъ подъ окномъ, запѣла:

 
Много красавицъ въ аулѣ у васъ,
Звѣзды сіяютъ во мракѣ изъ глазъ,
Сладко любить ихъ, завидная доля!..
Но веселѣй молодецкая воля.
 

Онъ поднялъ голову, улыбнулся и проговорилъ на-распѣвъ:

 
Въ бѣгу ее конный не словитъ,
Въ бѣдѣ не сробѣетъ, спасетъ,
Коня на скоку остановитъ,
Въ горящую избу войдетъ….
 

* * *

И часто можно было видѣть съ того дня, во весь іюль и августъ мѣсяцы, Могутова, идущаго по вечерамъ чрезъ Тучковъ мостъ къ акушеркѣ. Потомъ, начиная съ сентября, его можно было видѣть каждую субботу, вечеромъ, идущимъ по тринадцатой ротѣ Измайловскаго полка, къ одиноко стоящему тамъ маленькому домику, на углѣ котораго была прибита небольшая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: „Акушерка М. П. Ашутина“. Но не одинъ Могутовъ такъ регулярно посѣщалъ этотъ домикъ. По субботамъ и воскресеньямъ, подъ вечеръ, много простаго народа, рабочихъ съ фабрикъ, приходило въ этотъ домикъ и слушало тамъ, какъ Могутовъ читалъ имъ не запрещенныя цензурой книги, разговаривалъ съ ними о многомъ, но не говорилъ онъ имъ въ то время о бунтѣ, о перемѣнѣ образа правленія, о равномѣрномъ распредѣленіи богатства, о принадлежности женщинъ всякому мужчинѣ, по прихоти ея сердца, что Бога нѣтъ, что душа – клѣточка. Тогда не было еще народныхъ чтеній въ Соляномъ-Городкѣ и другихъ мѣстахъ столицы, и чтенія, и бесѣды Могутова очень походили на теперешнія чтенія въ Соляномъ-Городкѣ, только безъ волшебнаго фонаря. Еслибы даже чуткое ухо прильнуло, по уходѣ рабочихъ, къ дверямъ, ведущимъ изъ большой комнаты въ маленькую, это чуткое ухо могло бы подслушать долгіе разговоры Могутова съ акушеркой о томъ, что мало того, что они дѣлаютъ для этого терпѣливаго, умнаго, но обиженнаго народа. И они обдумывали это большее и другое и въ концѣ концовъ Та же дивная фабрика рисовалась имъ, какъ избавленіе отъ всѣхъ золъ и напастей въ сей земной жизни. Что же это за фабрика такая?… Имя и суть фабрики – утопія.