Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)

– Барины мои! – остановившись противъ Кречетова, Переѣхавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. – Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злодѣи искалѣчили несчастнаго сынишку, – искалѣчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!.. Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалѣчили, наругались… – И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

– Разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, Лукерья! – сказалъ сурово Переѣхавшій.

– Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрѣйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, – отвѣтила Лукерья уже болѣе спокойно, но продолжая всхлипывать.

– Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, – сказалъ Переѣхавшій.

– Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! – рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съѣхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Переѣхавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нѣкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нѣкоторыхъ уже свѣтилась новая, нѣжная, красненькая кожа.

– Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувѣчили, наругались!.. Барины мои, защитите!.. Сирота горемычная… – И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нѣкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ зѣвакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

– Ловко отхлестали, ловко!

– Знатная баня была къ празднику!

– Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

– Мальчишка – сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замѣчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

– Теперь свѣжо, ты простудишься, опусти халатъ и надѣнь штаны, – съ дрожью въ голосѣ обратился Могутовъ къ мальчику, – и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему дѣлать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замѣтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.

– Я вчерась еще пождала его, – болѣе спокойно начала разсказывать Лукерья, – да думаю, можетъ его хозяинъ разговѣться оставилъ. Гляжу, а его и сегодя нѣтути, до десяти часовъ нѣтути. Ну, я и пошла къ хозяину… Похристосовалась, какъ слѣдуетъ, опосля и спрашиваю про мальчишку. – «Мальчишка твой въ полиціи, потому что онъ подлецъ и ябедникъ», – хозяинъ-то мнѣ говоритъ. – Дитя малое, глупое, – я-то говорю, – гдѣ ему подлость понимать, развѣ по глупости што сдѣлалъ. – «Нѣтъ, – хозяинъ-то говоритъ, – не по глупости: онъ, говоритъ, больно уменъ сталъ, жаловаться на меня въ мировому ходилъ. Вотъ я, говоритъ, его сперва въ полицію свелъ, а тамъ, говоритъ, его отодрали, – здорово отодрали, не скоро заживетъ, долго, говоритъ, помнить будетъ… А отодрамши, говоритъ, въ тюрьму засадили, всѣ праздники просидитъ въ тюрьмѣ… Какъ сказалъ онъ: отодрали, да не скоро заживетъ, да что въ тюрьмѣ онъ, – такъ у меня сердце и обмерло…. Худенькій онъ у меня, дитя слабое, кровь-то у него почитай что благородная… Ну, я ужь и не помню, что потомъ было…. Прибѣжала это я въ полицію, спрашиваю сынишку, да какъ сняла съ него штанишки, да посмотрѣла на писанку-то эту, такъ и сама не знаю, что со мной сталося: кричу, ругаюсь, его тащу за собой…. Крику надѣлала на весь дворъ, а солдаты полицейскіе смѣются:– „Ладно, говорятъ, расписали!“… А опосля и меня хотѣли въ тюрьму: мальчишкѣ срокъ не прошелъ, а я его туда не пущаю, домой тяну…. На мое счастье барыня какая-то важная въ окно посматривала. Позвала меня подъ окошко, спрашиваетъ. Ну, а ей все и разсказала, да на колѣнкахъ просила отпустить сынишку… Ну, барыня сжалилась, позвала какого-то полицейскаго, поговорила малость, да и велѣла мальчишку отпустить….

– Викторъ Александровичъ! Барины вы мои дорогіе! Ну, развѣ есть законъ такъ-то мальчишку стегать?… Чуть не на смерть застегали дитё малое!.. Проклятые, подлецы!.. Я этого такъ не подарую, я судъ надъ ними найду! Нынѣ новый судъ есть! – рыдая и всхлипывая закончила Лукерья свой разсказъ.

– Конечно, есть. Вы, Лукерья, губернатору жалуйтесь, а если онъ ничего не сдѣлаетъ, такъ я вамъ напишу прошеніе къ мировому судьѣ…. Успокойтесь, праздники пройдутъ и вы жалуйтесь, – наставительно успокоивалъ Переѣхавшій Лукерью.

– А можетъ и стоитъ сынишка-то твой?

– Кто зря пороть будетъ?

– Конечно, чего зря пороть!

– Доведись на меня, такъ я бы ему, сынишкѣ-то, еще сама бы всыпала такъ-то!

– Пусть помнитъ, въ другой разъ не шкодитъ!

– Пойдемте, господа, обратился Кречетовъ къ Переѣхавшему и Могутову, брюзгливо посмотрѣвъ на толпу, изъ которой сыпались подобныя замѣчанія и совѣты.

– А я нешто по головѣ его поглажу? Я его… проклятаго проучу! – и Лукерья съ поднятою рукой бросилась на мальчика.

– Такъ грѣхъ, Лукерья! – оттолкнувъ ея руку далеко прочь, порывисто обнявъ одною рукою мальчика и отстранивъ его, съ суровымъ, грозно устремленнымъ на Лукерью взглядомъ, съ сжатою въ кулакъ и приподнятою въ верхъ другою рукою, громко крикнулъ Могутовъ.

Кречетовъ, и Переѣхавшій съ невольнымъ страхомъ смотрѣли на него. Тмъ казалось, что если Лукерья, на правахъ матери, вздумаетъ отнимать мальчика, то Могутовъ съ такою силой оттолкнетъ ее, отъ себя, что она грохнется со всѣхъ ногъ на земь, далеко отброшенная прочь.

Лукерья, какъ мгновенно ошеломленная, не зная что ей дѣлать, безсмысленно смотрѣла по сторонамъ, а потомъ начала горько рыдать и всхлипывать. Мальчикъ тоже началъ тихо плакать.

– Полно плакать, мать не будетъ тебя обижать… Пойдемъ пока ко мнѣ, я угощу тебя вкусной пасхой, – та еще и не ѣлъ пасхи, – да, шалунъ мальчикъ? – и Могутовъ приподнялъ мальчика, поцѣловалъ его въ лобъ и потомъ повелъ его къ себѣ.

Лукерья, продолжая рыдать, поплелась вслѣдъ за ними.

– Эко добрый баринъ, – пожалѣлъ мальца!

– Какъ не пожалѣть! Дитя малое, – а ишь…

– Здорово, подлецы, выпороли!

– А можетъ и за дѣло…

– Какое дѣло! Вѣдь, дитя, не большой, – какое дѣло!

Толпа расходилась, дѣлая такія замѣчанія. Переѣхавшій простился съ Кречетовымъ и вернулся къ Могутову.

III.

Кречетовъ вышелъ за ворота и сѣлъ въ фаэтонъ, запряженный, по-русски, тройкою небольшихъ лошадей, бѣлыхъ, съ круглыми, черными, неправильными пятнами. Объ этихъ лошадяхъ, равно какъ и о старомъ-престаромъ кучерѣ, съ длинной, совершенно бѣлою бородой, шутники города говорили, что они такъ же оригинальны и такъ же замѣтны чуть не за сто верстъ, какъ и ихъ владѣлецъ.

– Къ Рымнинымъ, – сказалъ Кречетовъ кучеру и задумался надъ только-что видѣнной имъ сценой съ сильно высѣченнымъ мальчикомъ. Скоро, впрочемъ, грустныя мысли о варварствѣ родныхъ нравовъ, такъ жестоко отражающихся даже на дѣтяхъ, смѣнились у него болѣе веселыми думами о Могутовѣ.

„Полною жизнью живетъ человѣкъ, – думалъ онъ. – Уменъ, знающъ, физически не обиженъ природою – и присланъ сюда съ жандармомъ, и состоитъ подъ надзоромъ полиціи… „Пойдемте господа“ – только и надумалъ сказать я, желая уйти отъ дикой сцены остервенѣвшей матери, желавшей сорвать свою злость на неповинномъ и уже жестоко наказанномъ ребенкѣ-сынѣ; а онъ какъ тигръ вдругъ озлился и не далъ ребенка на безсмысленное тиранство… А какъ потомъ нѣжно, съ дрожью въ голосѣ, чуть не со слезами на глазахъ, онъ обласкалъ и поцѣловалъ мальчика и повелъ въ себѣ угощать пасхой… И народъ знаетъ лучше насъ, выросшихъ среди народа… Дай Богъ, чтобы наша работа дороги принесла существенную пользу тебѣ, голодный народъ!.. А вѣдь я самъ – сынъ народа, прихотью судьбы превращенный въ барина, съ обѣтомъ не уронить величія знатнаго рода князей Король-Кречетовыхъ… Увы, не намъ, княжескимъ и дворянскимъ родамъ, принадлежитъ будущее, а вотъ такимъ homo novus, какъ Могутовъ… Да, будущее – ихъ, а не наше. Всего недѣлю или двѣ какъ присланъ, присланъ какъ зловредный человѣкъ, и сперва объ немъ распустили дикую исторію, а теперь уже самъ полицеймейстеръ его рекомендуетъ, какъ малаго съ умной головой… И у него на столѣ пасха какъ разъ такая, какъ у меня… Мнѣ прислали пасху Рымнины, а ему прислала ее только она одна… Боже, въ силамъ ли я буду сдѣлать ее счасливой, если она будетъ моей! Любовь безжалостно была разбита, я проклялъ даже это святое чувство и, какъ заживо-погребенный, мыкался по свѣту… Тоска, скука, апатія и мечты, заканчивающіяся обыкновенно желаніемъ покончить съ жизнью самоубійствомъ… И вдругъ ты, одна ты, воскресила во мнѣ все, все, превратила меня опять въ живаго человѣка… „Вѣдь храмъ разрушенный – все-жь храмъ, кумиръ поверженный – все-жь богъ…

«Да будетъ ли она моею? – промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда фаэтонъ остановился у дома Рымниныхъ, и онъ, какъ бы убѣгая отъ отвѣта на вопросъ, поспѣшно сошелъ съ фаэтона и торопливо взбѣжалъ по лѣстницѣ во второй этажъ. – Неужели она, моя единственная отрада и надежда въ будущемъ, будетъ принадлежать не мнѣ, а этимъ homo novus?» – опять, промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда онъ вошелъ въ переднюю, и онъ опять поспѣшилъ снять калоши и пальто и торопливою походкой, съ тоскливымъ выраженіемъ въ лицѣ, вошелъ въ залу, а изъ него въ гостиную.

– Почему вы, князь, чуть не послѣднимъ являетесь христосоваться съ нами? – встрѣтила Кречетова Софья Михайловна, сидя на диванѣ въ гостиной и протягивая ему руну.

– Виноватъ, Софья Михайловна… Но прежде всего позвольте поздравить васъ съ праздникомъ, пожелать вамъ всего хорошаго и поблагодарить за пасху, – цѣлуя руку Софьи Михайловны, сказалъ Кречетовъ.

– А васъ за букеты и альбомы. Какой у васъ прекрасный вкусъ, князь! Вѣдь это вы сами выбирали картинки для альбомовъ?

– Да… Но какъ ваше здоровье, Софья Михайловна? – спросилъ Кречетовъ, который всегда чувствовалъ нѣкоторую неловкость и стѣсненность, оставаясь съ глазу на глазъ съ дамами и, особенно, когда заходила при этомъ рѣчь о его собственныхъ вкусахъ, хотя говорить о самомъ себѣ онъ и любилъ.

– О, пожалуйста, не спрашивайте о моемъ здоровьѣ! Я скоро, какъ милости, буду просить у Бога – послать мнѣ какую-нибудь болѣзнь. Помните, какъ, кажется, Сабакевичъ у Гоголя… Ха-ха-ха! – весело шутила Софья Михайловна.

– Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна, надѣюсь, тоже въ добромъ здоровьѣ? – съ тоскливой улыбкой спросилъ Кречетовъ.

– Дмитрій Ивановичъ – какъ всегда: ни то, ни сё, а у Кати сами спросите… Катя, Катя! – громко крикнула Софья Михайловна.

Катерина Дмитріевна, въ бѣломъ платьѣ, съ распущенными и заброшенными небрежно назадъ волосами, веселая и улыбающаяся, появилась въ гостиной.

– Христосъ воскресе, Гаврилъ Васильевичъ! – громко и весело сказала она, поспѣшно подходя къ Кречетову съ протянутою впередъ рукою.

– Какъ вы сегодня особенно прекрасны! – сказалъ Кречетовъ послѣ поздравленія и цѣлованія руки дѣвушки, пристально смотря на нее, любуясь ею и слегка улыбаясь, хотя въ улыбкѣ его замѣтна была грусть, она имѣла кисло-сладкій видъ. Послѣ своего объясненія въ любви онъ въ первый разъ видѣлъ ее, и что-то кольнуло его теперь внутри, какъ-то непріятно было ему, что она встрѣчаетъ его веселая и улыбающаяся.

– Мнѣ сегодня очень весело, а вамъ? – спросила она, садясь на диванъ рядомъ съ мачихой.

– Мнѣ?… Я – какъ всегда, Катерина Дмитріевна… Я уже окристаллизовался въ опредѣленную форму и только могу все слабѣй и слабѣй отражать свѣтъ, но увеличивать свой блескъ уже не могу, еслибы даже солнышко и особенно сильно направило свои ясные лучи на меня, грустнымъ тембром въ голосѣ и съ кисло-сладкою улыбкой отвѣтилъ Кречетовъ.

– Вы сегодня разсѣянны, князь, – не отвѣчаете на мои вопросы! Я очень интересуюсь знать, почему вы такъ поздно къ намъ? – спросила Софья Михайловка. – Все наша затѣя – желѣзная дорога – виновата, Софья Михайловна.

– Какъ? Дмитрій Ивановичъ мнѣ говорилъ, что вы уже все рѣшили и перерѣшили! – весело удивилась Софья Михайловна.

– И, кажется, придется снова все перерѣшать, – почему-то вздохнувъ, сказалъ Кречетовъ.

– Это почему?… Дмитрій Ивановичъ, да и всѣ вы, затѣйники, были въ такомъ восторгѣ отъ вашихъ рѣшеній… Нѣтъ, я вамъ не вѣрю, князь! Вамъ, вѣроятно, сегодня захотѣлось долго лежать въ постели, сна при этомъ не было, вы начали мечтать, мечтали до двухъ часовъ и мечту приняли за что-то важное? Но васъ разувѣрятъ и ваши мечты мечтою и останутся…

– Я выѣхалъ изъ дому въ девять часовъ, Софья Михайловна.

– Гдѣ же вы были? Кто счастливица, которая васъ удержала при себѣ до двухъ часовъ? И не она ли разрушила то, отъ чего Дмитрій Ивановичъ и вы всѣ приходили въ восторгъ? – улыбаясь спрашивала Софья Михайловна.

– Я первый визитъ сдѣлалъ Могутову и у него просидѣлъ до пріѣзда къ вамъ. Вотъ онъ и доказалъ, что нашъ планъ работы ошибоченъ, – отвѣчалъ Кречетовъ и посмотрѣлъ на Катерину Дмитріевну.

Она сидѣла съ наклоненною внизъ головой и обдумывала его сравненіе самого себя съ кристалломъ, который всегда одинаковъ и потерялъ уже способность свѣтиться болѣе ярко даже при усиленномъ блескѣ солнца. Она была такъ счастлива и весела съ самаго ранняго утра и ея доброй душѣ стало жаль его. – «Отчего у него такой грустный видъ? – думала она. – У него, навѣрно, есть большое горе… Ему нравится „кумиръ поверженный – все-жь богъ…“ Кумиръ поверженный – все-жь богъ?… Ну, да! Христосъ на крестѣ оставался Богомъ… Петръ на крестѣ тоже оставался апостоломъ… Почему?… Вѣдь надъ нимъ смѣялись, ругались… Но Петръ не плакалъ при этомъ, не отрекался отъ своей вѣры, не жаловался… А Кречетовъ все жалуется, все говоритъ о самомъ себѣ… Что такое?» – и она вздрогнула. Слуха ея коснулось имя Могутова, и думы бѣжали отъ нея, и она вся превратилась въ слухъ.

– Этотъ Могутовъ – какое-то восьмое чудо! – съ веселой ироніей говорила Софья Михайловна. – Дмитрій Ивановичъ совѣтуетъ мнѣ взять его въ главноуправляющіе всѣми имѣніями за какой-то проектъ усадьбы этого Могутова; вамъ онъ разрушилъ весь планъ работъ, меня обозвалъ вороной!.. Скоро о немъ всѣ съ такимъ же восторгомъ будутъ говорить, съ какимъ прежде говорили о немъ какъ о какомъ-то Раулѣ изъ «Синей бороды»!

– Поторопились сдѣлать выводы.!. Я и самъ не ожидалъ найти въ немъ такого живаго ума, знанія теоретическаго и практическаго… Но особенно меня поразила его доброта и любовь въ дѣтямъ…

– Это очень интересно! Надѣюсь, вы не откажетесь посвятить насъ въ подробности? – откинувшись на спинку дивана, какъ бы приготовляясь внимательно слушать, но улыбаясь, сказала Софья Михайловна.

– Я заѣхалъ къ нему, чтобы предложить-мѣсто у себя при постройкѣ дороги. Думалъ пробыть у него минутѣ пять, но встрѣтилъ такой радушный, свободный искренній пріемъ, что просидѣлъ до часу. Заговорили, конечно, о дорогѣ, я разсказалъ нашъ планъ работъ. Онъ нашелъ его плохимъ, непрактичнымъ, и тутъ обнаружилось его знаніе народа, литературы, опытность и даже ораторскій талантъ.

– Даже ораторскій талантъ! Скажите, во вкусѣ Лукомскаго или мистера Кречетова? – насмѣшливо интересовалась Софья Михайловна.

– Ни въ томъ, ни въ другомъ, Софья Михайловна! Онъ говорилъ просто, серьезно, какъ читаетъ; интересъ въ мысляхъ, а голосъ только не портитъ ихъ. Но болѣе всего меня поразила сцена…

Кречетовъ остановился, заслышавъ звонъ шпоръ приближающихся въ гостиную.

IV.

Въ гостиную вошелъ пожилой, не большаго роста, съ торчащими, какъ у кота, и такими же рѣдкими, какъ у кота, усами, военный генералъ въ полной формѣ и при красной лентѣ.

На первый день праздника Рымнины принимали всѣхъ безъ доклада, а потому генералъ вошелъ въ гостиную неожиданно и прервалъ рѣчь Кречетова.

– Вамъ остается теперь, Гавріилъ Васильевичъ, исполнить послѣднюю, но самую важную обязанность пасхальнаго визита, – обратилась Софья Михайловна къ Кречетову, послѣ того какъ генералъ поздравилъ ее и дѣвушку съ праздникомъ, поцѣловалъ ихъ руки, похристовался по-русски съ Кречетовымъ, сѣлъ въ кресло и началъ разглаживать свои рѣдкіе усы. – Вы должны не менѣе пяти минутъ пробыть въ залѣ у стола и непремѣнно опробовать всю мою стряпню.

– Я очень радъ. Мнѣ сильно хочется поопустошить его, – отвѣтилъ Кречетовъ, раскланиваясь.

– Я тоже голодна, мама! – быстро вставъ и также ухода въ залу, громко сказала Катерина Дмитріевна.

. . . . . . .

V.

А въ то же время, какъ Софья Михайловна бесѣдовала съ генераломъ, Кречетовъ сидѣлъ у стола, медленно закусывалъ и разсказывалъ Катеринѣ Дмитріевнѣ сцену съ мальчикомъ на дворѣ нумеровъ полковницы Песковой. Онъ разсказывалъ подробно, не спѣша и съ грустнымъ тембромъ въ голосѣ, а лицо его сохраняло кислое, недовольное выраженіе. Что было причиной его недовольства, онъ и самъ не зналъ; но тѣ вопросы, которые помимо его воли промелькнули въ его головѣ, когда онъ подъѣхалъ къ дому Рымниныхъ и когда входилъ въ ихъ домъ, – тѣ вопросы, на которыхъ онъ не хотѣлъ останавливаться, отъ которыхъ онъ какъ бы порывисто убѣгалъ, – оставили все-таки тяжелый слѣдъ внутри его, продолжали неопредѣленно тревожить и нудить его. И подъ вліяніемъ этой неопредѣленной тревоги онъ, передавая сцену съ мальчикомъ, зло подсмѣивался надъ своимъ «пойдемте, господа» и болѣе рельефно и живо, чѣмъ быть-можетъ было на самомъ дѣлѣ, выставлялъ на-показъ сперва грозный протестъ Могутова противъ дикаго желанія матери выместить на несчастномъ сынѣ свою злость на тиранство полиціи, а потомъ нѣжность и любовь Могутова къ мальчику, когда онъ повелъ угощать его пасхой.

– Я не очень плаксивъ, но и у меня навернулись слезы на глаза, когда Могутовъ, одно мгновеніе назадъ дикій и страшный, поднялъ мальчика, нѣжно поцѣловалъ его и съ дрожью въ голосѣ успокоивалъ его… Но что съ вами? – испуганно спросилъ Кречетовъ, увидавъ слезы на глазахъ Катерины Дмитріевны.

– Вотъ и нѣтъ слезъ, правда? – быстро проведя рукой по глазамъ, силясь улыбнуться и быть веселой, тихо сказала она, робко взглянувъ на Кречетова. Еще въ гостиной, когда Кречетовъ началъ говорить о Могутовѣ иногда Софья Михайловна заявила, что «скоро весь городъ будетъ говорить объ этомъ Могутовѣ, какъ о восьмомъ чудѣ», – у Катерины Дмитріевны вдругъ ускоренно забилось сердечко, кто-то, какъ будто, на ухо шепнулъ ей, что это восьмое чудо не для нея, и слезы чуть не брызнули изъ ея глазъ, она едва смогла ихъ сдержать; а теперь, когда она услышала отъ Кречетова о грозной смѣлости, о глубокой нѣжности и добротѣ Могутова къ бѣдному мальчику, – она уже не имѣла силы владѣть собою, не могла сдержать слезъ и они вдругъ брызнули изъ ея глазъ.

– А я вспоминалъ о васъ, Катерина Дмитріевна, когда былъ у Могутова и когда ѣхалъ отъ него къ вамъ, – желая перемѣнить разговоръ, но сохраняя грустно-плаксивую улыбку на лицѣ, сказалъ Кречетовъ.

– Да? – разсѣянно и не сразу сказала она.

– Я пилъ у Могутова чай и видѣлъ у него на столѣ пасху… Мнѣ подумалось, что это ваша добрая и любящая душа послала ее ему… Я торопился ѣхать къ вамъ, чтобы пожать нашу руку и сказать вамъ великое спасибо за это… Но какое я имѣю право на это? – вздохнувъ и грустно смотря на дѣвушку, закончилъ онъ.

Она, склонивъ голову внизъ, съ сильно блѣднымъ лицомъ, какъ статуя, сидѣла неподвижно.

«О чемъ она думаетъ теперь?… Конечно, не обо мнѣ… О Могутовѣ?» – и какъ бы желая узнать, дѣйствительно ли она думаетъ о Могутовѣ, онъ громко сказалъ:

– Вы думаете о Могутовѣ, Катерина Дмитріевна?

– Да, – разсѣянно и не сразу отвѣтила она. – А вы исполните мою просьбу? – спросила она потомъ, быстро поднявъ голову вверхъ, а ея большіе, черные глаза, горѣвшіе лихорадочнымъ блескомъ; съ выраженіемъ горячей мольбы смотрѣли на него.

– Исполню все; что вы прикажете! – взявъ ея холодную руку и горячо сжимая ее, громко отвѣтилъ Кречетовъ.

– Приведите къ намъ Могутова… – И рука ея дрогнула въ рукѣ Кречетова, и ея головка онять опустилась на грудь.

«Такъ!.. Предчувствіе не обмануло меня!» – продолжая держать ея холодную руку и задумчиво-грустно смотря на дѣвушку, подумалъ Кречетовъ.

– Приказывайте, когда, и я исполню ваше желаніе! – тряхнувъ головою, взъерошивъ порывисто волосы на ней, горячо опять сжимая руку дѣвушки и съ добродушною улыбкой на лицѣ, громко сказалъ онъ послѣ короткаго молчанія. Онъ какъ бы вдругъ примирился съ необходимостью всего того, что сейчасъ, только возбуждало въ немъ грусть и досаду, какъ бы даже вдругъ обрадовался всему этому, какъ бы все это вдругъ показалось ему не источникомъ печали и грусти для него, а источникомъ, имѣющимъ возбудить въ ней любовь къ нему если и не сейчасъ, то въ близкомъ будущемъ. – Завтра, послѣ завтра… до будущей недѣли, – быстро сказала она и румянецъ вдругъ ярко заигралъ на ея щекахъ.

– Будетъ исполнено!.. Но почему только до будущей недѣли? – улыбаясь спросилъ онъ.

– На будущей недѣлѣ я уѣду въ деревню, – робко поднявъ на него глаза, отвѣтила она.

– На все лѣто, Катерина Дмитріевна? – продолжай держать ея руку и ласково улыбаясь, спросилъ онъ.

– Да, – отвѣтила она и со всей силы сдавила его крупную руку своей маленькой и слабою рукой.

– Что вы мнѣ посовѣтуете выпить, князь? – обратился къ Кречетову вышедшій изъ гостиной военный генералъ. – А милѣйшая Катерина Дмитріевна что посовѣтуетъ мнѣ съѣсть? Я, знаете, считаю священнымъ долгомъ въ сей день, гдѣ бы я ни былъ, непремѣнно выпить и закусить что-нибудь.

– Мадера не дурна, генералъ, – отвѣтилъ Кречетовъ, собираясь уходить.

– Что же вы мнѣ посовѣтуете, Катерина Дмитріевна? Я, впрочемъ, съѣмъ того, чего еще не ѣлъ. Ветчину ѣлъ; колбасу – тоже, сало – тоже, поросенка – тоже, индюка – тоже, икру ѣлъ, яйца ѣлъ, – два яйца съѣлъ, – сардинки ѣлъ, паштетъ ѣлъ, – водя глазами по столу, говорилъ генералъ. – Редиса не ѣлъ, не ѣлъ. Отлично, редиса съѣмъ съ масломъ! Не дурно будетъ, Катерина Дмитріевна, какъ вы думаетѣ? – принимаясь за редисъ и расправляя усы, спрашивалъ генералъ, не глядя на дѣвушку, а устремивъ свои маленькіе, живенькіе глаза на редисъ.

VI.

На второй день вечеромъ Кречетовъ стоялъ около рояля, за которымъ сидѣла Катерина Дмитріевна. Она не играла, а тихо и нехотя брала аккорды одною рукой.

– А что же моя просьба? – спросила она.

– Простите, Катерина Дмитріевна?..

– Что?! – быстро и громко вскрикнула она, вскинувъ на него, горящіе огнемъ нетерпѣнія и гнѣва, большіе черные глаза.

Онъ молчалъ и задумчиво-грустно смотрѣлъ на нее.

– Говорите, почему? – опустивъ глаза внизъ, болѣе спокойно сказала она.

– Я предлагалъ ему, конечно, отъ себя, познакомить его съ почтеннымъ Дмитріемъ Ивановичемъ. «У меня нѣтъ даже костюма, чтобы бывать у такого богатаго пана», – отвѣтилъ онъ. Я потомъ долго говорилъ ему о Дмитріи Ивановичѣ, о его добротѣ, объ умныхъ и живыхъ вечерахъ въ его семействѣ, говорилъ и о васъ…

– Что же вы говорили обо мнѣ? – живо перебила она его.

– Что вы прекрасно играете, что вы добры, что вы полны любовью къ правдѣ и добру, что вы готовы дѣлать все для правды и добра! – горячо отвѣтилъ онъ.

– Но вы не могли привести ни одного примѣра въ доказательство вашихъ словъ, – грустно улыбнувшись, тихо сказала она.

– Онъ не спрашивалъ примѣровъ, но еслибы спросилъ, – у меня есть примѣры! – все такъ же горячо, сказалъ онъ.

– Что онъ вамъ отвѣчалъ? – холодно спросила она послѣ короткаго молчанія?

– Поблагодарилъ и сказалъ, что не пойдетъ.

– И только?

– Онъ сказалъ: «не пойду» – такимъ тономъ, что нельзя было больше убѣждать его.

– Да! – сказала она тихо, немного помолчавъ. – Да! – повторила она еще разъ, и вдругъ слезы полились изъ ея глазъ. Она ихъ не утирала, сидѣла ровно, голову держала прямо, рукою брала тихіе неопредѣленные аккорды, а слезы тихо, тихо струились изъ ея глазъ и медленно катились по ее блѣднымъ щекамъ… А Кречетовъ смотрѣлъ на нее, не смѣлъ сказать ни одного слова, не могъ двинуть ни однимъ мускуломъ, хотя любовь, жалость, благоговѣніе, вмѣстѣ съ грустью, злобою и ревностію бушевали въ немъ.

– Гавріилъ Васильевичъ! – быстро обернувшись лицомъ къ нему, громко и отчетливо выговаривая слова, начала она:– Вы сказали, что будете терпѣливо ждать моего отвѣта на вашу… на ваше предложеніе… Мнѣ кажется, что я буду ваша… Только не спрашивайте и не говорите… Я сама вамъ скажу тогда… – и голосъ ея оборвался, и слезы быстро заструились но ея блѣднымъ щекамъ.

– Вы любите Могутова? – осторожно взявъ ея руку съ клавишей и нѣжно цѣлуя ее, спросилъ онъ.

– Не знаю, – тихо отвѣтила она-. – Онъ умный, не похожъ на другихъ… Мнѣ грустно, досадно, я злюсь… Зачѣмъ онъ бѣжитъ меня?… Мнѣ кажется, что я дурная, глупая – и мнѣ грустно, досадно.

– Не нужно вамъ быть лучшей, чѣмъ вы теперь! – перебилъ ее Кречетовъ, сжимая ея руку. – Онъ не бывалъ въ обществѣ, онъ увлекается какою-нибудь идеей и, какъ молодой человѣкъ, черезчуръ увлекается… Нѣтъ человѣка съ душой и сердцемъ, который, увидя васъ, узнавъ васъ, не полюбилъ бы васъ всею силой своего сердца. Онъ не знаетъ васъ, Катерина Дмитріевна!

– Вы такъ думаете?… А какъ сдѣлать, чтобъ онъ узналъ меня?

Онъ молча смотрѣлъ на нее, продолжая сжимать ея руку. Она другою рукой медленно перебирала клавиши, а потомъ быстро отняла свою руку изъ его руки, порывисто утерла ею слезы и пристально посмотрѣла на него.

– Надо подумать, – тихо сказалъ онъ и потомъ, вздохнувъ, опустился на стулъ.

– Скажите мнѣ, Гавріилъ Васильевичъ, что-нибудь такое, что бы я долго помнила, надъ чѣмъ бы долго думала… Отчего вы такой грустный почти всегда? – нѣжно и ласково-тихо спросила она.

Онъ молчалъ.

– Зачѣмъ вамъ нравится «кумиръ поверженный – все-жь богъ?»

– Я любилъ сильно, страстно, всею силой души и сердца, – и моя любовь была разбита, осмѣяна, поругана… Я проклялъ самое чувство любви… Такъ прошло почти десять лѣтъ. Но любовь – богъ! Этотъ богъ былъ поверженъ, забытъ, я презиралъ и ненавидѣлъ его, но богъ поверженный – все-жь богъ. Вы воскресили во мнѣ любовь. Вы – мой богъ, Катерина Дмитріевна!

Она смотрѣла на него пристально и долго. Онъ былъ теперь опять похожъ на того Кречетова, котораго она видѣла въ собраніи: лицо было серьезно, смѣхъ и брюзгливость пропали, глаза горѣли огнемъ увлеченія и голосъ былъ сильный, живой, хотя и не громкій.

– Мнѣ кажется, я буду вашей.

Она улыбнулась, щеки ея чуть-чуть покраснѣли. Онъ страстно поцѣловалъ ея руку:

– Разскажите о вашей разбитой любви, – еще болѣе нѣжно сказала она, довѣрчиво глядя на него.

– Тяжело даже и теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, вспоминать объ этомъ, Катерина Дмитріевна, – со вздохомъ началъ Кречетовъ и потомъ разсказалъ не только о своей разбитой любви и дуэли изъ-за нея, но и о своемъ происхожденіи, о своемъ дѣтствѣ, о своемъ странствованіи и, наконецъ, о постепенномъ развитіи его любви къ ней. – Вы для меня – все, Катерина Дмитріевна! Пусть вы будете принадлежать другому, пусть мое уже разбитое сердце не будетъ биться въ тактъ съ вашимъ, но вы воскресили меня, вы возвратили мнѣ Бога, вѣру, а слѣдовательно и желаніе жить, любовь къ людямъ и желаніе быть полезнымъ для нихъ! – такъ окончилъ Кречетовъ свой разсказъ. Какъ жаль, что, проникнутый искреннимъ, горячимъ чувствомъ, голосъ его оборвался на этомъ и онъ не сказалъ болѣе ничего. Катерина Дмитріевна внимательно слушала его; она съ наслажденіемъ смотрѣла на него; во взглядѣ ея ясно свѣтилось состраданіе и сожалѣніе къ нему, и не окончи на этомъ Кречетовъ, попроси онъ ее теперь же дать ему окончательный отвѣтъ, теперь же доказать свою любовь къ нему, – быть-можетъ, она бы бросилась къ нему на грудь, стремительно прильнула бы своими устами въ его устамъ и навѣки была бы спутницей его жизни. Но онъ ничего не сказалъ болѣе, – онъ только горячо поцѣловалъ ея руку и заторопился уходить.

А Катерина Дмитріевна долго, очень долго сидѣла за фортепіано. Она все думала о Кречетовѣ, объ его прошедшей грустной жизни.

«Нѣтъ, Могутовъ лучше Кречетова!» – громко сказала она въ заключеніе.

И она тяжело вздохнула, какъ бы сожалѣя о томъ, что ничего другаго, кромѣ доброты, она никакъ не могла отыскать въ характерѣ и въ прошедшемъ Кречетова.

Она раньше, чѣмъ обыкновенно, ушла въ спальню, – ей хотѣлось забыться и заснуть, но сонъ бѣжалъ ея и въ ея голова мелькали неопредѣленныя мысли. Чтобы прогнатъ ихъ и успокоиться, она взяла «Феликсъ» Гольта и долго читала его въ постели пока книга сама собою не выпала изъ ея рукъ, а вѣки сами собой опустились и закрыли ея глаза отъ свѣта… Во снѣ ей представилось, что мистеръ Тронсомъ, въ образѣ Кречетова, расхваливаетъ ей Феликса, который тоже принялъ образъ Могутова… Потомъ рельефно, увлекательно и живо рисуется ей послѣдняя страничка романа, гдѣ она уже замужемъ за Могутовымъ.

«Какъ хорошо! – сказала она громко, вдругѣ проснувшись. Но вѣдь это сонъ», – и слезы сами собой полились изъ ея глазъ. Она порывисто встала съ постели и босыми ногами сдѣлала нѣсколько шаговъ: и потомъ упала на колѣни предъ освѣщенной лампадой иконою Божіей Матерй съ Младенцемъ на рукахъ. Она долго, долго молилась, молилась безъ словъ, безъ крёстнаго знаменія, безъ поклоновъ, а устремивъ глаза на образъ, опустила руки, какъ статуя, стояла неподвижно и только слезы ручьемъ текли по ея блѣднымъ щекамъ, да невольный вздохъ вырывался изъ ея груди.

О чемъ молилась она?… Ласково, кротко, съ божественною любовью смотрѣлъ на нее ликъ Богородицы. Казалось, что слышитъ Она молитву дѣвушки и исполнитъ ее. И дѣвушка поняла это. Ей стало легко, – миръ, безмятежный миръ и покой наполнили ее, и она, какъ бы въ благодарность, складываетъ правую руку для креста, крестится и кладетъ три тихихъ, медленныхъ поклона…

 
Блаженъ, кто вѣруетъ, —
Легко тому на свѣтѣ.
 

VII.

Ирина Андреевна Тотемкина, на третій день праздниковъ, въ восемь часовъ вечера сидѣла одна на диванѣ въ самомъ лучшемъ нумерѣ одной изъ самыхъ лучшихъ гостиницъ города. Нумер былъ въ три окна, выходящими на улицу. На окнахъ были опущены до самаго низу сторы изъ темной матеріи, ихъ тяжелые складки отчетливо и красиво виднѣлись изъ-за бѣлыхъ кисейныхъ занавѣсей. Мебель была мягкая. Передъ диваномъ стоялъ столъ застланный чистой, бѣлою скатертью, а на немъ шумѣлъ блестящій самоваръ, около котораго стоялъ ясный, весь стеклянный чайный сервизъ, такъ что даже металлическій чайникъ и серебряныя ложечки казались стеклянными, отъ вокругъ разставленаго стекла. Въ глубинѣ номера легкія ширмы, обтянутыя голубой шелковой матеріей, отдѣляли спальное отдѣленіе, отраженіе котораго въ большомъ, въ золотой оправѣ зеркалѣ казалось потонувшемъ въ нѣжной синевѣ далекой лазури. На столѣ горѣло всего двѣ свѣчи, но въ большомъ нумерѣ если и не было свѣтло, то все-таки было очень ясно, такъ какъ свѣтъ отражался отъ многаго: и отъ самовара съ стеклянною сервировкой, и отъ зеркала съ золотой оправой, и отъ свѣтлыхъ обоевъ съ золотымъ бордюромъ вверху, и отъ небольшаго серебрянаго образка въ переднемъ углу, и отъ темно-блестящихъ листьевъ трехъ большихъ фикусовъ, стоявшихъ у оконъ, и отъ полированныхъ спинокъ креселъ и дивана, и даже отъ самой Ирины Андреевны и ея костюма. Казалось, свѣтъ тонулъ и потомъ выходилъ лѣниво и слабо изъ ея, убранной кружевами, бѣлой, легкой, шерстяной блузы, ярко игралъ и шалилъ въ миніатюрныхъ брилліантахъ серегъ и въ золотѣ браслетъ на ея рукахъ, превращалъ въ розовую маленькую звѣздочку изумрудный камушекъ перстня на одномъ изъ пальцевъ и совершенно пропадалъ въ ея распущенныхъ, густыхъ и длинныхъ, темныхъ волосахъ, которые, какъ нѣжная волна тьмы, окружали овалъ ея прекраснаго лица. Она сидѣла облокотясь на ручку дивана, склонивъ голову на кисть руки и слегка откинувшись на спинку дивана. Она была при этой обстановкѣ, въ этомъ костюмѣ и въ этой позѣ восхитительно-хороша. Большіе темные глаза ея ярко горѣли и искрились счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только могутъ сверкать и искриться глаза молодой красавицы, когда всѣ чувства и мысли, какія только могутъ рождаться въ ея головѣ, въ ея сердцѣ и душѣ, вдругъ всѣ вмѣстѣ, съ одинаковою силой, закружатся въ ея головѣ, застучатъ въ ея сердцѣ, замелькаютъ въ глазахъ, зажужжатъ въ ушахъ и завладѣютъ всею красавицей. А она, съ улыбкой на лицѣ, съ чуть-чуть сдвинутыми черными бровями, съ ямочками на рдѣющихъ румянцемъ щекахъ, съ увеличеннымъ желобкомъ посрединѣ красивой и слегка приподнятой верхней губки, – она, подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ чувствъ и мыслей, сидитъ спокойно, безъ малѣйшаго движенія, какъ нарисованная, и только румянецъ щекъ, да движеніе округленной молодой груди указываютъ на біеніе ея сердца, да глаза свѣтятъ и искрятся счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только могутъ свѣтиться и искриться глаза красавицы… А самоваръ тихо, мягко, ровно шумѣлъ, какъ старушка-няня, когда ея питомица, радость и утѣха, окруженная и затуманенная всѣмъ вихремъ и блескомъ сказочной фантазіи, сидитъ уже не слушая няню, а няня продолжаетъ говорить монотоннымъ голосомъ окончаніе сказки; «ну, и стали они жить, да поживать, хлѣбъ наживать, бѣдныхъ людей не обижать, нищенкамъ милостыню подавать, да меня, старуху, въ нянюшки звать».