Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"

Автор книги: М. Забелло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
Засѣданіе петербургскаго губернскаго женскаго собранія 1867 г. и что происходило послѣ него

I.

. . . . . . .

II.

. . . . . . .

III.

. . . . . . .

IV.

. . . . . . .

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Зала бунта и крамолы. – Миръ праху твоему!

I.

Еслибы читатель 10 февраля 186* года вошелъ въ парадныя двери института, подошелъ въ извѣстному уже ему швейцару и спросилъ у него: «какъ пройти въ актовую залу», то получилъ бы отъ швейцара сердитый отвѣтъ: «сегодня нѣтъ актовой залы!» И еслибы читатель сдѣлалъ отъ такого отвѣта вопросительную мину, то швейцаръ, какъ очень сообразительный мужчина, отвѣтилъ бы на вашу мину такъ: «вѣрно говорю, что нѣтъ сегодня актовой залы! Я тридцать лѣтъ служу въ институтѣ и всегда была актовая зала, а сегодня ея нѣтъ! Сегодня это – зала бунта, зала крамолы!» – И онъ правъ, читатель! Дѣйствительно, впервые, со дня основанія института, въ тотъ день въ его актовой залѣ была крамола, былъ бунтъ. Съ самаго преобразованія института директоръ его держался либеральной системы. Онъ позволялъ студентамъ имѣть свою кухмистерскую, свою кассу, издавать самимъ, артельнымъ образомъ, записки лекцій, – словомъ, дѣлать все, что облегчаетъ житье небогатаго студента, даетъ возможность ему имѣть сносный и дешевый обѣдъ, призанять немного деньжатъ въ трудную минуту жизни, имѣть читаемыя лекція за недорогую цѣну; да при этомъ и поболтать, и пошумѣть немного было не возбранено. Сносно жилось студентамъ и довольны они были директоромъ. Но вотъ, два года назадъ, были закрыты кухмистерская и касса и запрещены сходки. Какъ ни грустно это было для студентовъ, какъ ни сильно ухудшалась ихъ жизнь отъ того, но они мирились съ этимъ, потому что директоръ толково и даже, какъ казалось студентамъ, съ дрожью въ голосѣ и со слезами на глазахъ объяснилъ, что все это – послѣдствіе безумнаго дѣйствія нѣкоторыхъ изъ числа молодежи (онъ намекалъ на дѣло Каракозова). «Но, – въ заключеніе сказалъ онъ, – если начальство увидитъ послушаніе молодежи, увидитъ ея терпѣніе и выносливость въ трудѣ, то взгляды перемѣнятся на молодежь и ей скоро возвратятъ все прежнее». А на то, что трудно будетъ жить студентамъ, что нужда одолѣваетъ ихъ и, въ крайности, рубль негдѣ будетъ занять, а заложить нечего, этотъ добрый директоръ сказалъ: – «Этому горю я помогалъ и буду помогать, – у меня на это есть около тысячи рублей. Кому ихъ давать, чтобы не было надувательства, я буду спрашивать товарищей по курсу. Но это должно остаться между нами», – прибавилъ онъ. И оставалось это между ними, и были по-старому студенты института смирными и трудолюбивыми молодыми людьми. Но вотъ, мѣсяцъ назадъ, директоръ измѣнился.

Въ новый годъ, въ три часа дня, директоръ узналъ, что его обошли чиномъ и, какъ ему кто-то сообщилъ, что онъ наказанъ за «либерализмъ» и что оный грозитъ ему еще болѣе худыми послѣдствіями. Эти извѣстія сильно опечалили его и онъ, угрюмый и пасмурный, долго ходилъ по кабинету. Вотъ онъ сѣлъ, опустилъ голову на столъ и что-то въ родѣ слезъ подступило къ его глазамъ. «Зачѣмъ Ты покинулъ меня Господи! Зачѣмъ Ты отнялъ ее у меня и оставилъ на моихъ рукахъ трехъ малютокъ?» – говорилъ онъ, вспомнивъ годъ тому назадъ схороненную имъ жену, которая своимъ мягкимъ, добрымъ голосомъ и разсудительными мыслями всегда умѣла успокоивать его и поддерживать на высотѣ его положенія. Онъ сидѣлъ такъ долго, потомъ опять, но уже болѣе спокойно, началъ ходить по кабинету. «Да, да, я былъ слѣпъ, – думалъ онъ. – Я не видѣлъ, какъ шли въ гору люди, круто измѣнившіе своимъ убѣжденіямъ… А я-то что? Вѣдь, я тоже чиновникъ, занимающій извѣстный постъ, и, какъ всякій чиновникъ, службой долженъ пріобрѣсть себѣ подъ старость если не капиталы, то хотя пенсію. Я также долженъ быть послушной, поющею въ унисонъ частью извѣстной части чиновничьяго хора… Да, да!.. У меня дѣти, у меня нѣтъ любящей жены, а у малютокъ – матери, и мнѣ не до самопожертвованія собою и ими защищать свои принципы….» И перемѣнился съ этого дня директоръ института, и скоро узнала объ его перемѣнѣ конференція института, и обрадовалось большинство членовъ ея, и чуть не цѣловали они его за перемѣну, и укрѣпили они ее въ немъ, и заставляли его все шире и шире открыть свои объятія для крутыхъ мѣръ, и, наконецъ, заставили его, чтобы наверстать потерянное время, пуститься въ-запуски по пути – «не потерплю и раззорю!»

Въ концѣ января получено было директоромъ института письмо, въ которомъ директоръ пивовареннаго завода сообщалъ, что, присланный на его заводъ для практики студентъ института, Сластовъ, велъ себя дурно, что онъ позволилъ себѣ нагрубить мастеру и что, поэтому, онъ, директоръ завода, болѣе не пуститъ къ себѣ на заводъ ни этого буяна, ни другихъ студентовъ. Прочитавши письмо, директоръ института сперва хотѣлъ было отвѣтить, что молодость способна ошибаться, горячиться и иногда даже выпить, пошумѣть, но что такой солидный, умный и дорожащій успѣхами русской промышленной и фабричной дѣятельности человѣкъ; каковъ есть онъ, директоръ завода (это былъ нѣмецъ, ни слова не говорящій по-русски и умѣющій только русскими буквами подписывать свою фамилію), только въ первую минуту гнѣва принялъ такія суровыя мѣры, грозящія окончательнымъ паденіемъ русской промышленности, какъ отказывать студентамъ въ практикѣ на ввѣренномъ его опытности и знанію, единственномъ въ Россіи по порядку и научному устройству, заводѣ. Оканчиваться же письмо должно было тѣмъ, что институтъ принялъ самыя суровыя мѣры относительно этого молодаго человѣка, но что институтъ надѣется, что и директоръ завода снизойдетъ на покорнѣйшую просьбу института и дастъ возможность будущимъ студентамъ практиковать, а несчастному, уже наказанному сильно, молодому провинившемуся студенту дастъ возможность окончить практику, если онъ явится самъ съ извиненіемъ и просьбой. Такой отвѣтъ приготовилъ директоръ института директору завода, и онъ уже было хотѣлъ позвать буяна-студента, прочитать ему нотацію и убѣдить сходить извиниться передъ директоромъ завода и просить его позволить докончить практику, но не долго такая добрая, отеческая мѣра была въ головѣ директора. Она только тогда была въ его головѣ, когда онъ читалъ письмо безъ отношенія къ себѣ, когда промелькнули въ его головѣ, съ одной стороны, и заносчивый, педантскій до глупости характеръ, директора-нѣмца, и его величіе панское при движеніи по заводу, и его система выслушиванія сплетенъ, и вѣра въ эти сплетни, если только ихъ подтверждалъ, если о нихъ сообщалъ помощникъ помощника мастера, безконечно лакейская физіономія котораго вызывала невольно къ нему отвращеніе у всякаго при первомъ на него взглядѣ; когда, съ другой стороны, промелькнули въ его головѣ и молодость съ ея спутниками – горячностью, увлеченіемъ, вспышками гнѣва изъ-за невѣрно понятаго слова, бойкими остротами и молодымъ, звонкимъ смѣхомъ при видѣ лжи, педантизма и глупости… Но раздался ли въ это время голосъ его дѣтей, увидѣлъ ли онъ на стѣнѣ портреты своихъ знакомыхъ, далеко двинувшихся впередъ, – только онъ скоро вспомнилъ о томъ, какъ его въ новый годъ обошли чиномъ, и иныя мысли явились у него. «Исключить студента и довести объ этомъ до свѣдѣнія высшаго начальства!» – сказалъ онъ громко; но вдругъ краска стыда разлилась по его лицу, что-то прильнуло горячо къ его сердцу, ударило въ голову и прежнее чувство шевельнулось въ немъ. Онъ задумался… «Пусть конференція знаетъ бумагу и дастъ рѣшеніе на отвѣтъ, – думалъ онъ. – Я долженъ быть точнымъ исполнителемъ ея постановленій и – только. На мнѣ лежитъ хозяйственная часть, а педагогическая и учебная – на конференціи… Но прежде ты не былъ такой, – ты прежде сообщалъ конференціи все, пропустивъ это все чрезъ свою добрую душу и придавъ всему тотъ цвѣтъ, который клала на все твоя добрая душа», – подсказывало ему прежнее чувство, которое не хотѣло его покидать и которое, какъ ни гналъ онъ его прочь, лѣзло ему въ голову, какъ лѣзетъ въ голову атеиста, помимо его воли, идея божества, и какъ ни маскируетъ атеистъ эту идею, какъ ни гонитъ ее прочь, но часто, помимо его воли, видится ему Христосъ, несущій крестъ на Голгоѳу. «Ну, я даже положу свои два шара за Сластова», – думалъ директоръ, подъ вліяніемъ этого чувства. И доволенъ атеистъ, хотя онъ чувствуетъ, что не ему, влюбленному въ себя, нести тяжелый крестъ Христа, что не ему даже слѣдовать за Христомъ, по стопамъ Его, – и доволенъ директоръ, хотя и онъ знаетъ, что не помогутъ студенту его два шара, что поняло громадное большинство конференціи новое, овладѣвшее его душой, чувство – идти по стопамъ міра сего, что потянетъ она его за собой, понимая даже, почему онъ свои шары положилъ за студента. «Нельзя же, господа, – будетъ говорить одинъ другому большинство, – такъ сразу отрѣшиться отъ прошлаго! Но это и хорошо. Наука… мы, представители науки, мы знаемъ, что только путемъ постепенности доходятъ до усвоенія истины. За то истина усвоивается крѣпко, солидно и ужь навсегда….»

Дѣйствительно, громадное большинство конференціи было возмущено письмомъ директора завода. «О, – говорили многіе члены конференціи, – распущенность современнаго юношества не знаетъ границъ! Современное юношество распущенно, задорно, грубо, дико, не вѣритъ ни во что и ни въ кого!.. Пора обуздать, пора принять строгія карательныя мѣры!..» И подъ вліяніемъ этихъ рѣчей постановлено было, безъ провѣрки письма директора завода, безъ опроса Сластова, исключить его изъ института, съ воспрещеніемъ поступать впредь въ высшія учебныя заведенія, довести объ этомъ постановленіи конференціи во всѣ высшія учебныя заведенія въ Россіи и сообщить полиціи, дабы она приняла мѣры, чтобы пострадавшій студентъ не вызвалъ агитаціи въ своихъ товарищахъ.

Послѣдняя мѣра, быть-можетъ, была разумна; но или полиція не приняла быстрыхъ мѣръ для пресѣченія агитаціи въ защиту товарища, или чувство товарищества въ молодыхъ людяхъ, всосанное съ молокомъ матери, глубоко вкоренилось въ нихъ и вспыхиваетъ наружу прежде, чѣмъ даже самая образцовая полиція въ мірѣ (а такая полиція, съ Треповымъ во главѣ, была въ то время въ Петербургѣ) приметъ мѣры для пресѣченія этого чувства, – только на другой день тоскливо и подавленно выглядывали лица многихъ студентовъ и слышались слезы въ голосѣ ихъ, какъ бываетъ все это у людей, сильно подавленныхъ горемъ, но еще не осиленныхъ имъ до слезъ или до борьбы съ обстоятельствами, причинившими его. Такое состояніе грусти продолжалось у студентовъ болѣе недѣли. Злосчастнаго Сластова, вмѣстѣ съ его спутникомъ-жандармомъ, уже давно везла или машина желѣзной дороги, или почтовая телѣга, или, быть-можетъ, онъ былъ уже привезенъ на мѣсто своей родины подъ надзоръ полиціи, когда утихло чувство грусти у студентовъ. Они узнали изъ какихъ-то источниковъ, что Сластовъ не былъ виноватъ, что директоръ завода никого не разспрашивалъ, а повѣрилъ только сплетнямъ, что директоръ и конференція института тоже не разузнавали дѣла, не спросили даже пострадавшаго, а прямо исключили его…. И двѣ недѣли спустя, послѣ засѣданія конференціи, въ первыхъ числахъ февраля, актовая зала института превратилась въ залу крамолы и бунта, и сердито, сумрачно смотрѣлъ почтенный швейцаръ института. Да и какъ ему было не сердиться! Только въ этотъ день, въ половинѣ двѣнадцатаго, онъ одиноко сидѣлъ около своего стола въ швейцарской, тогда какъ до этого злополучнаго дня постоянно окружали его съ утра до вечера молодежь-студенты: тотъ спрашиваетъ письмо, тотъ узнаетъ адресъ пріятеля, тотъ вывѣшиваетъ объявленіе о продажѣ книги, другой – о продажѣ пальто, тотъ ищетъ переписки, тотъ – переводовъ, тотъ – уроковъ и т. д. Только сегодня одиноко сидитъ почтенный швейцаръ, и недоволенъ онъ, и сердито поглаживаетъ онъ свои сѣдыя бакенбарды. Были недовольны и профессора, лекціи которыхъ были въ эти часы, которые, войди въ аудиторіи, нашли ихъ совершенно пустыми и думали, что студенты отказались, наконецъ, и отъ науки, олицетвореніемъ которой они считали себя. Но болѣе всѣхъ былъ недоволенъ, вѣчно ровный, вѣчно защищавшій студентовъ на конференціи, профессоръ Мелентій Меѳеодіевичъ Ереминъ, на лекціяхъ котораго никогда не бывало болѣе пяти-шести человѣкъ слушателей, ходившихъ по очереди между всѣмъ курсомъ. Въ этотъ злополучный день, потупивъ глаза въ землю, не смотря на лавки, какъ дѣлалъ всегда, онъ вошелъ въ аудиторію, взошелъ на каѳедру, положилъ на нее тетрадь и началъ говорить «о полученіи чего-то изъ чего-то, для полученія жалованья», какъ говорили о предметѣ его чтеній студенты. Но вотъ гдѣ-то раздался оглушительный шумъ, онъ невольно вздрогнулъ и, поднявъ робко глаза, теперь только замѣтимъ, что пусто въ аудиторіи, что онъ нѣсколько минутъ читалъ свою лекцію равнодушнымъ до всего стѣнамъ и лавкамъ. И злобно, быть-можетъ первый разъ во всю его жизнь, сверкнули его всегда меланхоническіе, смотрѣвшіе въ землю, глаза, и, понуривъ ихъ снова въ землю, онъ медленно вышелъ изъ аудиторіи. Какія мысли волновали твою сѣдую голову, какими чувствами дрожали фибры твоего сердца, сколько ударовъ дѣлало оно въ минуту?!..

II.

Большая актовая зада института была полна молодыми, горячими, увлекающимися до дерзости, смѣлыми до глупости студентами. Болѣе восьми сотъ человѣкъ было въ ней, и только по угламъ въ залѣ были клочки пустаго мѣста, а на всемъ остальномъ, на стульяхъ, диванахъ, окнахъ и даже въ дверяхъ, стояли студенты. Авторъ не бывалъ, читатель, на войнѣ,– ему не удалось это, при глубокомъ его желаніи, – но ему кажется, что ни на одномъ солдатскомъ лицѣ, ни на одномъ лицѣ героя-офицера, даже на лицѣ Скобелева 2-го во время аттаки Ловчи не было столько энергіи, столько жизни, юношеской отваги, какъ на лицахъ почти всѣхъ этихъ молодыхъ людей. Чего хотятъ они?… Трудно разобрать, – въ залѣ шумъ, духота, табачный дымъ.

– Попросить пожаловать къ намъ директора! – гудитъ на окнѣ брюнетъ съ окладистою бородой и густой басъ его покрываетъ шумъ и слышенъ на всю залу.

– Попросить директора! – какъ эхо вторятъ ему десятки голосовъ, руководствуясь только однимъ чувствомъ разгоряченной крови.

– Мы всѣ должны будемъ практиковать на заводахъ и съ нами со всѣми можетъ повториться та же исторія, – говоритъ громко, махая руками, поднятыми вверхъ, надъ головами тѣснившихся около него, молодой, безъусый блондинъ, и по самодовольному, румяному лицу его видно, что онъ принимаетъ себя въ эту пору за сильнаго оратора, говорящаго громкимъ голосомъ великія истины.

– Карьера пропала, – несчастный на всю жизнь!

– Не принимать навсегда и ни въ одно высшее заведеніе – это хуже каторги!

– А вы думаете шуточная вещь надзоръ полиціи?

– Это овца среди волковъ!

– Хуже! Это волкъ среди милліона собакъ!

– Просить директора! Позвать директора!

– Всю конференцію подать сюда!

– Желаемъ ихъ только лицезрѣть, а не что-либо прочее!

– Пусть не боятся, – мы – честные люди!

– Другихъ не обижали, но и себя въ обиду не дадимъ!

– Самое большее, что правдивымъ словомъ проймемъ до краски на щекахъ!

– Одинъ, другой языкъ имъ только покажетъ!

– Я узнавалъ, онъ только сказалъ: «я хотѣлъ у васъ спросить, да васъ не было». А тотъ на него крикнулъ: «такъ вашъ могъ постать, пока мой пришоль». А онъ ему только сказалъ: «я не зналъ, для меня время дорого». И больше ничего не было. А онъ на него: «вонъ!» – говорилъ рыжій баритонъ.

– Проклятый нѣмецъ!

– Какой онъ проклятый, онъ – нѣмецъ!

– Я-бъ его по зубамъ треснулъ!

– Плюнуть въ рыло, – для чего руки портить объ его костлявую рожу.

– Собрали-то ему на дорогу, да мало – всего рублей сто. Скоро его съ пересыльной на вокзалъ увезли. Ну, да ничего, мы ему пошлемъ, – рублей сто уже еще собрали, – говорилъ съ разбитою грудью, желтый, высокій и худой блондинъ, и впалые глаза его блестѣли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, и на его обтянутыхъ кожею костяхъ щекъ были бурыя, чахоточныя пятна.

– Требовать возвращенія!

– Пусть нѣмчура у насъ извиненіе попроситъ!

– Да, да, у всѣхъ извиненія!

– И нѣмчура, и директоръ!

– И вся конференція съ ними!

– Не уйдемъ, пока не возвратятъ!

– Въ дребезги разобью! – и чья-то могучая рука замахивается на стекла оконъ.

Такія слова неслись съ разныхъ концовъ залы, – неслись съ разныхъ мѣстъ вдругъ, заглушая одно другое, – и стоялъ въ залѣ шумъ, шумъ говора восьмисотъ молодыхъ глотокъ, ободряемыхъ воспаленною головой и сильно бьющимся сердцемъ.

– Директоръ идетъ! Директоръ идетъ! – раздается крикъ стоявшихъ у дверей, и толпа смолкла.

Директоръ вошелъ бодро, на лицѣ замѣтна слабая блѣдность, глаза чуть-чуть блестятъ болѣе обыкновеннаго. Онъ вошелъ одинъ, и вошелъ въ самую средину толпы; сопровождавшіе его деканъ и надзиратели остались у дверей. Онъ остановился возлѣ того безъусаго блондина, который воображалъ недавно себя ораторомъ и который, вѣроятно, былъ все еще того же мнѣнія о себѣ, такъ какъ глаза его бойко смотрѣли на стоявшаго противъ него директора. Директоръ окинулъ взоромъ молчаливую толпу, сперва по головамъ, потомъ вокругъ себя, свободно поворачиваясь, такъ какъ толпа пожалась и было довольно простора вокругъ него.

– Чего вы хотите? – обратился онъ къ безъусому блондину.

– Мы просимъ васъ, – бойко и громко отвѣтилъ безъусый блондинъ, – объяснить намъ причину исключенія Сластова. Намъ всѣмъ придется практиковать на заводахъ и съ нами можетъ повториться та же исторія! – Онъ скоро сконфузился и послѣднія слова проговорилъ уже тише и еще болѣе покраснѣлъ.

– Надѣюсь, что вы не будете грубить служащимъ на заводѣ, гдѣ будете практиковать, и тогда за что же васъ исключать? – сказалъ директоръ.

– Онъ не грубилъ!

– Директоръ завода навралъ!

– Мало ли что они наговорятъ! – загудѣла толпа.

– Ну, а вы почемъ знаете, что онъ не грубилъ?… Вамъ Сластовъ сказалъ, а вы ему и повѣрили?… Конференція, ваши профессора, разобрали дѣло всесторонне и нашли, что, для вашего же блага, нужно наказать Сластова. Да, вы правы, – показывая рукою на безъусаго блондина, продолжалъ директоръ, – вамъ всѣмъ не только придется, вамъ нужно для своей собственной пользы практиковать на заводахъ, и хорошо ли будетъ, если васъ не пустятъ для практики, потому что поступокъ одного дурнаго вашего товарища остался безнаказаннымъ?

– Надо было спросить на конференціи Сластова.

– Его исключали, не спрося его самого!

– Повѣрили письму только! – опять загудѣла толпа.

Директоръ стоялъ, крикъ увеличивался. Онъ поднялъ немного руку, какъ, бы желая говорить, и передніе ряды закричали: «Тише! Тише!.. Молчаніе, господа!»

– Вы не знаете, спрашивала ли конференція или нѣтъ… Она повѣрила, быть-можетъ, мнѣ, которому до конференціи самъ Сластовъ разсказалъ исторію. Совѣтую вамъ разойтись и вѣрить, что васъ никто не желаетъ топить и исключать зря, но никто не желаетъ и гладить васъ по головкѣ, если вы будете дѣлать собранія…

Директоръ гордо окинулъ взглядомъ толпу и хотѣлъ идти къ дверямъ. Передніе ряды стояли потупя глаза внизъ или водя неопредѣленно глазами одинъ по другому. Въ заднихъ рядахъ шелъ какой-то неопредѣленный шумъ, но сильно, сильно понизился этотъ шумъ. Это былъ шумъ случайно собравшейся толпы, гдѣ уже у каждаго было свое, а не общее дѣло, и каждому хочется поскорѣе удрать изъ толпы, но какое-то приличіе заставляетъ не уходить первому, и потому нужно перебрасываться словами съ сосѣдями. Въ это время Могутовъ, съ своимъ обыкновеннымъ суровымъ видомъ, стоявшій до сего молча у самой стѣны на табуретѣ, пробрался сквозь толпу и сталъ впереди директора, какъ бы загораживая ему дорогу.

– Позвольте мнѣ, Иванъ Яковлевичъ, сказать вамъ нѣсколько словъ! – сказалъ онъ.

– Тише, тише! – понеслось изъ переднихъ рядовъ и толпа смолкла.

– Я – не товарищъ по отдѣленію Сластову;– продолжалъ Могутовъ, когда стихла толпа, совершенно покойнымъ голосомъ: видно было, что не одна энергія руководитъ его словами, но что есть тутъ опытность, привычка говорить.

Директоръ нетерпѣливо, насупивъ немного брови, смотрѣлъ ему въ глаза, но не моргалъ Могутовъ глазами и безъ особеннаго блеска смотрѣли его глаза до самаго конца это рѣчи.

– Я не товарищъ по отдѣленію Сластова, но меня, какъ и почти всѣхъ студентовъ, интересовало, что за провинность сдѣлалъ Сластовъ на заводѣ во время практики, за которую его исключила конференція… Чтобъ узнать эту провинность, я не разспрашивалъ Сластова, думая, что человѣкъ въ бѣдѣ безсознательно способенъ сказать ложь, выставить себя и свой грѣхъ лучше, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Я не разспрашивалъ и директора завода, такъ какъ и онъ не могъ сказать мнѣ правду, – вѣдь онъ тоже могъ, увлекшись, написать вамъ невѣрно и, слѣдовательно, при всей своей, быть-можетъ честности, безсознательно способенъ прикрасить истину. Я рѣшился разспросить людей совершенно безпристрастныхъ, но которые были во время случая съ Сластовымъ на заводѣ. Такихъ людей мнѣ было найти не трудно. Дѣло произошло въ солодовенномъ отдѣленіи завода, въ 10 часовъ утра. Я узналъ, кто изъ заводскихъ рабочихъ работалъ въ это время въ солодовнѣ, собралъ, ихъ всѣхъ и, когда они подтвердили бытность свою во время случая Сластова на заводѣ въ солодовнѣ, я сказалъ имъ: «Братцы! Сластовъ – мой товарищъ и онъ посланъ былъ нашимъ начальствомъ практиковать на заводъ. Понялъ ли онъ дѣло на заводѣ или не понялъ, это – его вина, но вы поймете, братцы, что для насъ, его товарищей, а для нашего начальства вредно и грѣшно, если онъ дрался, ругался, грубіянилъ или являлся пьянымъ на заводъ. Для насъ, его товарищей, это вредно потому, что, глядя на него, и объ насъ будутъ плохо думать: „Хорошъ, скажутъ студентъ! Вѣроятно, и всѣ такіе“. Для нашего начальства нехорошо потому, что и объ немъ могутъ сказать: „Какъ это оно смотритъ? Какъ въ институтѣ буяновъ и пьяницъ, да не только держитъ, при своемъ письмѣ на заводъ учиться посылаетъ“. Вотъ явился къ вамъ, братцы, чтобы попросить сказать мнѣ по какъ священнику на духу, какъ было дѣло… Пьянъ былъ Сластовъ, грубилъ ли онъ, кричалъ или очень громко шумелъ? Или, быть-можетъ, даромъ, погорячившись, неправильно на заводѣ обидѣли его?… Отъ вашего правдиваго отвѣта можетъ быть только добро и для Сластова, и для насъ, его товарищей, и для нашего начальства. Если онъ виноватъ, мы попросимъ наше начальство наказать его; если не виноватъ, мы заступимся за него предъ нашимъ начальствомъ, если директоръ завода пожалуется несправедливо на него. Не узнавши же правды, мы, его товарищи, оставить дѣло не можемъ. Паршивая овца все стадо портитъ! Но и грѣшно намъ, его товарищамъ, будетъ, если мы, узнавши дѣло доподлинно, какъ слѣдуетъ, не заступимся за него, если онъ правъ, а на него, Богъ вѣсть за что, обрушилась бѣда; мнѣ кромѣ васъ, братцы, не отъ кого допытаться истины. Только вы можете связать правду, какъ дѣло было. Я – не судья, въ судъ васъ не потяну, до директора вашего тоже не пойду…. Вамъ не для чего скрывать правды, и я прошу васъ сказать только правду, какъ подъ присягой. Хотите, ребята, разсказать, какъ было дѣло? – спросилъ я въ заключеніе.

– Сказать, можно. Для чего не сказать, – отвѣтили мнѣ.

– И вы скажете мнѣ по правдѣ, по совѣсти, какъ на духу?

– Знамо, по совѣсти! Чего врать, – не корысть кака, али што… Какъ на духу скажемъ.

– И вотъ что они передали мнѣ: Сластовъ приходилъ вмѣстѣ съ рабочими, а надсмотрщики приходятъ позднѣе. Помощникъ директора, или пивоваръ, приходитъ въ восемь часовъ. Сластовъ, какъ только приходилъ, начиналъ работать: мѣрялъ посуду, смотрѣлъ за мочкой ячменя, работалъ самъ съ рабочими при перелопачиваніи проростающаго ячменя и всё записывалъ; съ рабочими былъ ласковъ, а съ пивоваромъ и директоромъ кланялся. Въ тотъ день, когда произошелъ грустный дли несчастнаго Сластова случай, онъ съ ранняго утра работалъ въ мочильнѣ, залѣзъ въ чанъ, мѣрялъ его и записывалъ въ книжку. Пришелъ пивоваръ, увидѣлъ, какъ Сластовъ вылѣзаетъ изъ чана, и сказалъ, зачѣмъ онъ безъ его спроса лазитъ вездѣ. Сластовъ отвѣтилъ, что онъ не зналъ, что лазить нельзя, такъ какъ ему директоръ завода сказалъ, что онъ можетъ мѣрить и смотрѣть все, а нельзя измѣрить чанъ, зарытый въ землю, не влѣзши внутрь его. „А я вамъ говорю, – сказалъ громко пивоваръ, – что нельзя лазить, куда я вамъ не позволю!.. Вамъ директоръ позволилъ, а я васъ прогоню!“ Пластовъ усмѣхнулся, да и ушелъ. Вотъ что видѣли и слышали рабочіе сами. А вотъ что они слышали отъ другихъ: Сластовъ ходилъ и не засталъ дома директора завода, потомъ ушелъ къ себѣ на квартиру. Квартира его была внѣ завода, – минутъ десять ходьбы отъ нея до завода. Потомъ, когда пришелъ въ заводъ директоръ, въ 11 часовъ утра, пивоваръ сказалъ ему что-то по-нѣмецки, но они слышали отъ надсмотрщиковъ, что пивоваръ говорилъ директору о Сластовѣ, что Сластовгь былъ пьянъ и ему грубіянилъ. Директоръ завода рабочихъ не спрашивалъ и они не слышали, чтобы спрашивалъ и надсмотрщиковъ…. Я старался, передать вамъ, Иванъ Яковлевичъ, слово въ слово свой разговоръ съ рабочими. У меня есть списокъ ихъ именъ, фамилій и откуда они жительствомъ. Я велъ разговоръ съ рабочими въ присутствіи двоихъ моихъ товарищей по курсу. Я, какъ и мои товарищи, пришелъ къ заключенію, что Сластова даромъ наказали, и наказали на всю жизнь: исключили изъ всѣхъ высшихъ учебныхъ заведеній и сослали подъ надзоръ полиціи. Институтъ каждый годъ посылаетъ на практику тридцать, сорокъ студентовъ; онъ не посылаетъ съ ними своихъ наблюдателей. Какимъ же образомъ избавиться студенту отъ случаевъ, подобныхъ случаю съ несчастнымъ Сластовымъ? И какъ оградить себя этимъ студентамъ отъ суровыхъ послѣдствій подобныхъ случаевъ?

– Правда, правда!

– Хоть не берись за практику!

– Хоть удирай изъ института!

– Этакъ будочникъ придетъ, скажетъ: такой-то сегодня на улицѣ пьянъ былъ, такъ студента сейчасъ – куда Макаръ телятъ не гоняетъ!

– Прямо на съѣденіе собакамъ отошлютъ!

– Возвратить Сластова!

– Возвратить Сластова!

Толпа загудѣла и загалдѣла громче и сильнѣе прежняго. Директоръ хотѣлъ говорить, но его не слушалй, – и онъ началъ говорить одному Могутову:

– Скажите имъ, что пусть изберутъ изъ среды себя человѣкъ пять депутатовъ, а депутаты пусть подадутъ заявленіе съ изложеніемъ всей исторіи съ Сластовымъ. Конференція разсмотритъ, – Ну, она и измѣнитъ свое рѣшеніе. – Онъ говорилъ скоро, глаза его сердито бѣгали, усы вздрагивали.

Толпа не сразу угомонилась; она притихла, когда Могутовъ началъ громко передавать слова директора, но сейчасъ же опять поднялся гамъ.

– Сейчасъ подавайте Сластова!

– Подавайте, а то плакать буду!

– Чего, плакать, – окна выставить, институтъ разнести!

– Подавай… А какъ ты его подашь, когда его нѣтъ?

– Онъ тамъ, куда Макаръ телятъ даже боится гонять!

– Нельзя подать, – надо депутатовъ выбирать!

– Выбирать, сейчасъ выбирать!

– Могутова! Могутова депутатомъ!

– Конопатова! Конопатова и Иванова!

– Я предлагаю Спѣшнева и Безносова!

– Карасева, Онуфріева и Базарова!

Гамъ и крикъ, впрочемъ, продолжались не долго, – скоро всѣ успокоились, приступивъ къ выборамъ. Выбирали, записывая на листахъ свою фамилію и фамиліи четырехъ выбираемыхъ. Листы эти при директорѣ были провѣрены, сосчитано число голосовъ и оказались избранными: Могутовъ, Конопатовъ, Спѣшневъ и Безносовъ. Послѣ выборовъ скоро всѣ разошлись, а Могутовъ, сказавъ свою рѣчь, опять стоялъ до конца сходки у стѣны и ушелъ передъ началомъ выборовъ.

Но директоръ долго ходилъ по корридору съ деканомъ и надзирателемъ.

– Надо было по телеграфу за полиціей и жандармами послать, – говорилъ деканъ.

– Я послалъ въ третье отдѣленіе, – отвѣчалъ директоръ, – но жаль, что съ письмомъ, – надо было въ самомъ дѣлѣ телеграммой.

Сходка уже кончилась, когда къ институту на рысяхъ прискакалъ эскадронъ жандармовъ съ офицеромъ и сталъ у дверей, а въ двери вошелъ полковникъ, пріѣхавшій въ фаэтонѣ. Онъ сдѣлалъ недовольную мину, когда услышалъ отъ директора, что ему, слава Богу, удалось самому потушить бунтъ.

– Значитъ даромъ изволили требовать, полковникъ? – сказалъ военный полковникъ.

– Но это къ лучшему, полковникъ, къ лучшему! – отвѣчалъ директоръ.

– Имѣю честь кланяться, полковникъ! – сказалъ военный полковникъ.

– До свиданья, полковникъ! – сказалъ директоръ.

И два полковника пожали другъ другу руки.

Одинъ вышелъ на улицу и скомандовалъ: маршъ по домамъ, – и жандармы уѣхали; а другой, надѣвая шубу, поданную ему почтеннымъ швейцаромъ, продолжалъ повторять самому себѣ:– „Надо было по телеграфу, по телеграфу!.. Скажутъ, даромъ тревожили“… Онъ отправился въ себѣ домой. Дома онъ долго не могъ успокоиться. Отъ досады и злости онъ перешелъ къ грусти на свою судьбу, на несправедливость ея въ нему. Судьба взяла его жену, оставила на его рукахъ троихъ малыхъ дѣтей, мѣшаетъ ему воспользоваться случаемъ… Потомъ онъ сталъ ходить быстро по кабинету, потомъ что-то шепотомъ заговорилъ, потомъ началъ говорить все громче и громче… Можно было подумать, что недоброе что-то творится въ его головѣ.

– Папаша, пойдемъ обѣдать, – вбѣжавши въ кабинетъ и обхвативъ его ноги ручонками, говорила маленькая, лѣтъ шести, дѣвочка, одѣтая какъ куколка, съ устремленными на лицо папаши голубенькими, свѣтлыми, полными дѣтской невинности я любви, глазками. Головка ея при этомъ совсѣмъ опрокинулась, русые волосы, мягкіе какъ ленъ, спали на бѣленькую, худенькую шейку, опоясанную узенькой черною бархатной ленточкой, на которой блестѣлъ черный крестикъ. Папаша не сразу остановился – дитя не вдругъ успокоило роившіяся въ его головѣ мысли, подъ вліяніемъ которыхъ онъ порывисто ходилъ и громко разговаривалъ, – и дѣвочкѣ пришлось скоро перебирать своими ножками и крѣпко цѣпляться кругленькими ручонками за его ноги, чтобы, не упавши, наконецъ, затормозить и остановить папашу. – Идемъ обѣдать, папаша! Дѣти уже за столомъ…. Знаешь, папаша? Я не хотѣла тебя огорчать, не говорила, что Наташа перестала слушать свою мамашу! Вѣдь это нехорошо, папа? – говорила тихо, какъ бы по секрету, дѣвочка, но голосомъ полнымъ важности и серьезности.

– Какъ же это ты допустила, что твое дитя, твое любимое дитя, тебя не слушаетъ? Не ожидалъ, не ожидалъ я этого отъ тебя, моей умненькой Лизы, моей большой Лизочки, – говорилъ папаша. Рука его гладила головку дѣвочки, лицо улыбалось, но въ голосѣ слышалась печальная нотка, подавленная грусть, проглоченныя слезы. Дитя такъ нежданно, на такой высокой нотѣ остановило бурю, клокотавшую въ немъ, такъ нежданно вызвало собой дорогой для него образъ покойной жены, что однѣ эгоистическія мысли столкнулись съ другими и, какъ два шара на билліардѣ, несущіеся съ одинаковою скоростью на встрѣчу одинъ другому, столкнувшись, мгновенно останавливаются, – тѣ и другія мысли оставили его и только слезы прихлынули къ глазамъ, но дѣтскій, тихій, серьезный и, потому, невольно утѣшающій говоръ заставилъ его проглотить слезы и улыбаться.