Текст книги "Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу"
Автор книги: М. Забелло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
Совсѣмъ темно. Мальчики встали и, на перегонки, бѣгутъ на верхъ сада, откуда видѣнъ соборъ и почти вся подгорная. Тамъ, обернувъ лица въ собору, мальчики становятся на колѣни, и Гордій говоритъ громко ту же молитву, что и у собора, съ добавленіемъ просьбы о прощеніи грѣховъ, какъ имъ, мальчикамъ, такъ и всей ихъ семьѣ, а равно и всѣмъ людямъ, а Вася, молча, кладетъ частые поклоны. По щекамъ обоихъ струятся обильныя слезы, а у Васи выступили на щекахъ красныя пятна: кровь отхлынула отъ успокоившейся молитвою головы ребенка, разлилась по всему тѣлу и пятнами выступила на его худенькихъ щекахъ.
Молитва кончена. Мальчики садятся и, какъ будто усталые, молча отдыхаютъ послѣ молитвы. А предъ ихъ глазами, въ окнахъ закрытыхъ мглою домиковъ подгорной, зажглись огни, – какъ ихъ много и какъ они разбросаны!.. А на синемъ, безоблачномъ небѣ свѣтятъ и мерцаютъ звѣзды, – какъ онѣ манятъ и приковываютъ глаза мальчиковъ!.. А кругомъ – тишина, тишина отдохновенія, сна природы, когда ухо не слышитъ, но душа чувствуетъ дыханіе спящей жизни…. Вотъ на соборной колокольнѣ тихо и мягко бьютъ часы: одинъ, два… восемь, и опять все тихо… Вотъ раздается робкое, слабое пѣніе соловья, но гдѣ-то застучала ѣдущая телѣга, и все опять смолкло… Вѣтеръ шелестнулъ деревьями, показались по небу звѣзды, безъ шума пролетѣла летучая мышь… Соловей запѣлъ громко, ему отвѣчаетъ другой, третій….
Мальчики встаютъ и тихо идутъ въ домикъ….
III.
Гордій въ четвертомъ классѣ и уже другой годъ казеннокоштнымъ пансіонеромъ; Вася прямо принятъ приходящимъ ученикомъ во второй классъ. Они учатся отлично; но Вася часто ловитъ галокъ, по выраженію учителя географіи. Осень. Идетъ урокъ географіи, въ классѣ тишина. Вася знаетъ урокъ, сидитъ смирно, но онъ невнимателенъ, онъ не смотритъ на доску, на которой виситъ географическая карта и по которой учитель водитъ пальцемъ, показывая границы Африки. Вася позабылъ или не могъ слѣдовать совѣтамъ Гордія, устремлять глаза безъ смысла, но сдвинувъ брови, на учителя или на доску; поэтическая головка Васи въ это время занята солнечными часами, имъ самимъ придуманными, – и глаза его не смотрятъ на доску, а наблюдаютъ тѣнь на стѣнѣ отъ рамы окна. Тѣнь рамы замѣтно приближается къ черточкѣ карандаша на стѣнѣ.
– Сейчасъ тѣнь дойдетъ до черточки, думаетъ въ это время Вася, – и будетъ звонокъ…. Сегодня будетъ вкусный обѣдъ: отецъ вчера принесъ денегъ…. Онъ скоро выучитъ послѣ обѣда уроки, въ пять часовъ нарветъ въ саду сливъ и яблокъ и понесетъ ихъ Гордюшѣ въ гимназію…. Въ половинѣ шестаго у пансіонеровъ рекреація, – и онъ пойдетъ съ Гордюшей, на верхнюю галлерею, сперва походятъ тамъ, онъ скажетъ Гордюшѣ уроки, Гордюша поправитъ…. Потомъ они вмѣстѣ будутъ смотрѣть съ верхней галлереи, какъ бѣгаютъ на дворѣ и играютъ въ мячъ гимназисты…. Будутъ смотрѣть на горы, на орликовъ, что, какъ мертвые, распростерши крылья, висятъ въ воздухѣ….
– А гдѣ я показывалъ пальцемъ? Я тебя, галко-ловъ, спрашиваю! говоритъ учитель злымъ и громкимъ голосомъ и тащитъ Васю къ доскѣ.
Вася блѣденъ; на его высокомъ лбу жилки налились кровью, глаза широко раскрыты. Онъ хочетъ сообразить, найти границы Африки, – вѣдь около границъ Африки учитель водилъ пальцемъ.
– А ты не лови галокъ! Смотри на доску, не давая сообразить Васѣ, продолжалъ учитель. Маршъ въ сѣкущую, галко-ловъ!
* * *
Воскресенье. Гордій торопливо идетъ изъ гимназіи въ отпускъ домой. Путь его не близокъ. Онъ, чуть не бѣгомъ, идетъ по глухимъ улицамъ и скромно, и ровно, какъ сказано въ его отпускномъ билетѣ, идетъ по главнымъ улицамъ. У него тревожный взглядъ, а въ головѣ рой мыслей.
– Почему съ четверга не ходитъ въ классъ Вася? Не боленъ-ли онъ? Онъ такой худенькій, блѣдный, – трудно-ли заболѣть, такъ легко простудиться…. А можетъ дома кто заболѣлъ? Нѣтъ, дома народу много, – Васю не будутъ держать…. Но ты скоро, поправишься, мой дорогой, мой худенькій братишка! Я не отойду отъ тебя сегодня, буду разсказывать тебѣ, читать буду, – ты заснешь, сонъ укрѣпитъ тебя, ну, ты и поправишься….
Онъ вбѣгаетъ въ комнату. Его встрѣчаютъ сестры и сообщаютъ, что Вася боленъ, сильно боленъ, лежитъ въ безпамятствѣ съ четверга, и докторъ сказалъ, что если онъ сегодня не поправится, то – умретъ. Онъ входитъ въ маленькую комнатку, почти темную отъ закрытаго платкомъ окна, и съ трудомъ различаетъ лежащаго на постелѣ Васю. Вася лежитъ безъ движенія, блѣдный, съ засохшими, потрескавшимися губами, разбросанными рученками и съ громадной головой: она обрита, на ней положена мушка, она натянула уже пузырь и такъ сильно увеличила голову больнаго…. Около постели, сгорбившись, сидитъ отецъ, устремивъ глаза на больнаго сына. Онъ не замѣтилъ, какъ вошелъ Гордій; онъ принялъ его за одну изъ дочерей, и онъ отстраняетъ Гордія; рукой, какъ бы говоря, что онъ самъ будетъ ухаживать за больнымъ, чтобы не подходили къ нему…. Отецъ замѣтилъ ошибку, и Гордій въ объятіяхъ отца, м слезы, неудержимыя слезы бѣгутъ изъ глазъ старика отца и изъ глазъ молодаго, четырнадцатилѣтняго сына.
– Онъ сегодня къ вечеру поправится, тихо говоритъ отецъ, послѣ долгаго, безмолвнаго рыданія. Докторъ сказалъ, что сегодня молодыя силы возьмутъ верхъ, будетъ кризисъ…. Меня не было дома, когда онъ пришелъ изъ гимназіи. Мать говоритъ, что онъ пришелъ блѣдный и прямо легъ на диванъ…. Когда я пришелъ со службы, онъ уже былъ безъ памяти и весь въ жару. Я его раздѣлъ, думалъ – простудился мальчикъ, – положилъ въ свою постель, заперъ дверь на ключъ, самъ сѣлъ у дверей и никого къ нему не пускалъ: вѣтеръ не будетъ заходить, онъ поспитъ, успокоится и будетъ, Богъ дастъ, здоровъ…. Наступила ночь. Онъ началъ кричать. Я сѣлъ около него, а онъ началъ махать рученками, какъ будто убѣжать хочетъ. Я его легонько удерживаю и стараюсь разобрать, что онъ кричитъ. «Не буду! Я буду, ей Богу, буду смотрѣть на палецъ! Я умру!» – вотъ только это и кричалъ…. Въ пятницу утромъ замолкъ, и вотъ такъ лежитъ до сихъ поръ…. Ходилъ самъ за докторомъ и, спасибо ему, сейчасъ пришелъ, – это въ пятницу утромъ, – прописалъ что-то, но не осматривалъ, а только руку къ головѣ приложилъ…. Былъ опять въ субботу, а сегодня утромъ пришелъ съ цирюльникомъ, голову обрилъ, мушку на голову положилъ и сказалъ, что къ вечеру поправится, – будетъ кризисъ….
– Онъ умретъ, Гордюша! помолчавъ немного и какъ бы не владѣя собой и потому громко, вскрикнулъ отецъ. Докторъ спросилъ: сколько у меня сыновей? Я сказалъ, что два, и онъ сказалъ, что сегодня вечеромъ у меня останется только одинъ сынъ….
Опять рыданія, долгія, молчаливыя рыданія отца и сына, казалось, слезы сами текли изъ ихъ глазъ, напряженно смотрящихъ на безжизненно лежащаго больнаго….
Отецъ и сынъ не отходятъ цѣлый день отъ больнаго. Къ вечеру Вася пришелъ въ сознаніе. Онъ открылъ глаза, мутные, безсмысленные глаза, и узналъ прежде всего Гордія. Онъ хотѣлъ вскочить съ постели, казалось, хотѣлъ броситься на шею Гордія, но отецъ удержалъ его рукою.
– Гордюша, началъ слабымъ, хриплымъ голосомъ Вася. Я умру…. Меня…. Я не шалилъ, Гордюша…. я зналъ урокъ…. Ты самъ сказалъ…. лучше нельзя, братишка…. Я не видалъ, гдѣ пальцемъ водилъ…. Я не вижу далеко….
На глазахъ больнаго мальчика показались чуть замѣтныя слезы. Онъ откинулъ голову, вздохнулъ, силился что-то еще сказать, но лицо конвульсивно подергивалось, рученки откидывались въ сторону, но словъ нельзя было разобрать. Онъ скоро умолкъ.
– Гордюша, заговорилъ черезъ нѣсколько минутъ больной. Вверху…. теплѣе…. чѣмъ внизу…. Тамъ ласточки шалятъ и дразнятъ ворона…. Тамъ орлики…. раскинувъ крылья висятъ… грѣются…. солнышко…. Христосъ на небѣ…. Я тамъ…. молиться…. Гордюша…. отецъ….
Три тихіе вздоха вырвались изъ груди больнаго, и всему конецъ…. Вася умеръ.
IV.
Октябрь. Воскресный день. Холодновато. Былъ здоровый утренній морозъ, но въ полдень солнышко свѣтитъ ярко. Оно слабо грѣетъ, но скорый свой путь пробѣгаетъ весело, хотя все груститъ, зная скорое его исчезновеніе: деревья роняютъ свои листья и какъ бы плачутъ за короткую любовь къ нимъ солнышка; въ садахъ не поютъ птицы, и только вороны стаями перелетаютъ съ одного двора на другой.
Гордій въ легонькой шинелькѣ бодро идетъ изъ гимназіи въ отпускъ. Вотъ онъ идетъ по глухой улицѣ, усыпанной желтыми листьями деревъ, и въ нему, какъ будто выскочивъ изъ-за дерева, подходитъ сворой и нервной походкой, потупивъ глаза въ землю, отецъ.
– А я тебя, сынишка, поджидаю, говоритъ онъ. Въ соборѣ обѣдня давно кончилась, тамъ теперь безлюдно, – пойдемъ туда…. Я хочу разсказать тебѣ исторію, случившуюся со мной…. Ты, пожалуйста, не пугайся; исторія такъ себѣ…. Не я – первый, не я – и послѣдній…. Это можетъ случиться со всякимъ….
Глаза старика моргали, голосъ дребезжалъ, шагъ то ускорялся, то замедлялся. Гордій робко, со страхомъ смотритъ на него. Онъ хочетъ слушать, внимательно слушать, что говорить отецъ, а въ голову лѣзутъ навязчивыя мысли: «Что случилось? Не умеръ-ли дядя, которому Богъ за его молитву посылалъ успѣхъ въ дѣлахъ, и который, вѣроятно, не оставилъ отцу наслѣдства, о которомъ такъ часто говорила мать? Нѣтъ, не то. Отецъ былъ бы тогда скучный, сидѣлъ бы дома, не былъ бы такой растерянный.»
– Дѣло въ томъ, продолжалъ отецъ, но лучше мы сперва сядемъ около собора: знаешь, за колокольней. Тамъ никто не ходитъ, а видъ оттуда знатный…. Сперва холмики, потомъ горочки, а потомъ горы, и среди нихъ, какъ царь среди народа, Эльбрусъ…. Сперва зелененькія горы, потомъ все свѣтлѣй и свѣтлѣй, а потомъ и совсѣмъ бѣлыя, чистыя, брилліантовыя…. Да, сынишка, на верху хорошо! Тамъ брилліантовъ много…. А внизу – одна зелень, а зелень скотина топчетъ, кушаетъ. Сперва кушаетъ полегоньку, весной только листочки молоденькіе, а къ осени съ корнемъ повырветь…. Скверно, сынишка, травушкѣ! Не даютъ ей разцвѣсть и покойно умереть…
Онъ остановился, какъ бы переводя духъ, но при этомъ шаги его, медленные во время разговора, стали торопливыми.
– Вотъ придемъ къ собору, я тебѣ подробно разскажу, какъ меня, бѣдную травушку, подъѣли…. Ну, да это ничего: ты не тревожься. Я немного колючая трава, меня сразу не съѣшь…. Видалъ, сынишка, какъ осенью козаки траву въ степи выжигаютъ? Издали красиво смотрѣть, а каково самой травушкѣ!
Они пришли къ собору и сѣли за уголъ колокольни. Отецъ молчалъ. Гордій смотрѣлъ въ землю, боясь встрѣтить блуждающій, тревожный взглядъ отца, который то часто хлопалъ вѣками, то устремлялъ глаза на одну точку, то скоро переходилъ глазами съ одного предмета на другой.
– Ишь, какъ высоко повисъ на воздухѣ! гладя на парящаго въ небѣ орла, продолжалъ отецъ. Помнишь, Вася предъ смертью вспоминалъ орликовъ…. Спалили и его, голубчика! Убили его!
Отецъ зарыдалъ. Онъ подперъ голову одной рукой, а другою обнялъ сына, притянувъ его къ своей груди, и слезы, крупныя слезы, падали изъ глазъ отца на лицо сына, мѣшались тамъ со слезами сына….
– Ты, Гордюша, ѣсть хочешь? порывисто спросилъ отецъ, и, не дожидая отвѣта, вынимаетъ изъ кармановъ баранки, яблоки и сливы. – Я, братъ-сынишка, припасъ про тебя. Я съ утра не ѣлъ и не хочу ѣсть, а ты кушай…. Я – старикъ, а ты – дитя, ты кушай…. Такъ, такъ, молодчина! Глядя на тебя, и я яблоко съѣмъ.
Гордій ѣлъ жадно, а отецъ нехотя кусалъ и медленно пережевывалъ. Первый рвался услышать, что случилось съ отцомъ, но инстинктивная жалость къ любимому отцу удерживала его отъ разспросовъ, а второй медлилъ раскрыть свое горе предъ другомъ-сыномъ, боясь потерять его любовь къ себѣ.
– Но Гордюша пойметъ, думалъ отецъ. Онъ у меня умный, онъ не похожъ на сестеръ. Онъ проститъ отца, если даже я виноватъ…. Рѣшимость придала старику бодрости, и онъ заговорилъ ровно, внятно:
– Ты часто слышалъ, Гордій, упрекъ матери, что такіе же чиновники, какъ и я, даже занимающіе мѣсто хуже моего, имѣютъ свои дома, дѣти ихъ ходятъ, какъ куколки, а у меня, кромѣ долговъ, ничего нѣтъ. Откуда чиновники все это берутъ? Жалованье у нихъ не болѣе моего, а у другихъ даже менѣе!.. Они берутъ взятки, надуваютъ просителей, тянутъ съ одной стороны и съ другой, противной, обѣщаютъ и той, и другой, а въ концѣ концовъ, сдѣлаютъ въ пользу того, кто имъ больше надавалъ. Они умѣютъ дѣлиться съ высшими, и потому дѣло бываетъ шито-да-крыто…. Они заглушили въ себѣ совѣсть, усвоили взятки, какъ жалованье казны, безъ чего немыслимо существованіе службы…. Я не могъ усвоить этого, я не бралъ взятокъ, меня къ тому не допускала вѣра въ Бога, стыдъ, честь…. Ты, сынишка, спросишь: откуда же ты, отецъ, приносилъ домой – рѣдко, правда, а все же приносилъ, по сто, по пятидесяти, по десяти и по пяти рублей? Правда, правда. Я приносилъ въ годъ разъ пять – шесть такія деньги, всего въ годъ рублей двѣсти – триста… Онѣ не валились мнѣ съ неба, мнѣ давали ихъ люди, но давали за мой трудъ, за то, что я работалъ, что я училъ просителей, какъ надо вести дѣло, что указывалъ статьи закона, на которыя имъ нужно опираться. Но я не бралъ денегъ за то, что или пускалъ ихъ дѣло въ ходъ, или держалъ дѣло подъ сукномъ, или подводилъ дѣло подъ подходящія статьи закона, но идущія въ разрѣзъ съ правдою дѣла…. Клянусь Господомъ Богомъ, совѣсть моя чиста! Я не обидѣлъ ни одного человѣка, не гнулъ закона въ одну сторону, какъ объ этомъ меня ни просили! какія деньги за это ни предлагали…. Но если ко мнѣ приходилъ проситель, разсказывалъ въ чемъ его дѣло, спрашивалъ какъ ему поступить, – я ему это разъяснялъ, и за это, только за это, получалъ благодарность…. Иногда просили меня написать прошеніе, и я, если видѣлъ, что трудно найти просителю сочинителя, по серьезности его дѣла, по запутанности законовъ объ его дѣлѣ,– я сочинялъ прошеніе…. Какую же я плату бралъ за свой трудъ? Я бралъ, что давали, я никогда не торговался, не говорилъ – мало, не просилъ больше…. Скажи же, мой сынишка, есть-ли въ моихъ поступкахъ неправда, беззаконіе?
Гордій, нахмуривъ брови, слушалъ внимательно; но онъ плохо понималъ отца. Въ его головѣ не рисовалась картина; отвлеченныя мысли отца не слагались ни во что опредѣленное, ясное, – и онъ молчалъ, стараясь припомнить еще разъ слова отца.
– Ты плохо понялъ меня, мой глупенькій мальчикъ? спросилъ отецъ, послѣ нѣсколькихъ пытливыхъ взглядовъ, брошенныхъ на сына. – Я разскажу тебѣ понятнѣй. Кто правъ изъ двухъ учителей? Одинъ, послѣ уроковъ въ классѣ, занимается на дому съ гимназистомъ, сыномъ богатаго человѣка, который платитъ учителю за это деньги, платитъ за то, что учитель помогаетъ мальчику приготовлять на дому уроки; но въ гимназіи, въ классѣ, учитель забываетъ объ ученикѣ, за котораго ему платятъ, одинаково для всѣхъ учениковъ объясняетъ урокъ, одинаково – ровно вызываетъ всѣхъ къ доскѣ, ставитъ всѣмъ баллы по отвѣту… Другой учитель – не таковъ. Онъ тоже получаетъ деньги, чтобы помогать гимназисту приготовлять послѣ обѣда уроки; но этотъ учитель лѣнивъ, не занимается дома съ гимназистомъ, проводитъ послѣобѣденное время въ свое удовольствіе, а за то прямо ставить своему ученику пятерку или четверку, хотя тотъ плохо знаетъ урокъ; онъ и другихъ учителей проситъ быть несправедливыми, и тѣ, по добротѣ или дружбѣ, соглашаются… Какой же изъ двухъ учителей правъ? котораго ученики болѣе любятъ?
– Первый – честный человѣкъ, а второй – плутъ и мошенникъ!. порывисто и громко отвѣчалъ Гордій.
– Ну, слушай далѣе, мой глупый мальчикъ, продолжалъ отецъ. – Ты видѣлъ у меня толстыя книги? Это – законы. Такихъ книгъ до сотни. Сколько нужно потратить времени, чтобы знать хорошо, гдѣ, что и какъ написано въ этихъ книгахъ!.. Простой народъ, мѣщане, купцы, военные не знаютъ законовъ. Который же изъ двухъ чиновниковъ лучше? Тотъ-ли, который выслушаетъ человѣка, въ чемъ его дѣло, справится съ законами и потомъ скажетъ, куда и какъ нужно обратиться съ просьбой? Или тотъ, который прямо скажетъ: дайте мнѣ вотъ столько рублей, и я дѣло рѣшу въ вашу пользу? Незнающій законовъ человѣкъ даетъ деньги, а чиновникъ начинаетъ вести дѣло только затѣмъ, чтобы противная сторона явилась къ чиновнику, дала ему взятку, а потомъ чиновникъ возьметъ да и спрячетъ дѣло. Проходитъ годъ. Приходить къ чиновнику первый проситель, спрашиваетъ о своемъ дѣлѣ,– не по формѣ написано прошеніе, отвѣчаетъ чиновникъ. – Напишите другое, и дѣло будетъ рѣшено въ вашу пользу… Чешетъ въ головѣ проситель, пишетъ опять прошеніе, опять даетъ взятку чиновнику, и опять тотъ дѣлаетъ то же самое… Ну, понялъ, сынишка?
– Да, да! Второй – обманщикъ, а первый – честный человѣкъ! порывисто и громко отвѣтилъ Гордій.
– Такъ и мнѣ кажется… Послушай же, что будетъ дальше, болѣе оживленно, продолжалъ отецъ. – Бѣдный тягался съ богатымъ. Онъ пришелъ ко мнѣ и слезно просилъ помочь. Я зналъ его дѣло, оно было у меня въ столѣ. Онъ уже жаловался въ судъ, въ губернское правленіе и вездѣ проигралъ, а между тѣмъ онъ былъ правъ… Я пожалѣлъ его и написалъ ему прощеніе въ сенатъ. Я хорошо написалъ! Не спалъ ночи, каждое слово обдумалъ, каждую строку нѣсколько разъ передѣлывалъ, трое сутокъ рылся въ законахъ, – и вышло прошеніе хорошее. Я самъ зачитывался имъ!.. Сенатъ, послѣ моего прошенія, потребовалъ къ себѣ дѣло и рѣшилъ его въ пользу бѣдняка… Ну, какъ ты думаешь, хорошо я сдѣлалъ?
– Да, да, отецъ! и Гордій хватаетъ руку отца и крѣпко цѣлуетъ ее.
– А вышло, что скверно… Бѣдный сталъ богатъ и, угощая, по поводу другаго дѣла, совѣтника моего стола, хвалилъ меня и, по простотѣ, показалъ ему мое черновое прошеніе… По нашимъ законамъ, чиновникъ не имѣетъ права самъ сочинять прошенія по дѣламъ, которыя въ его столѣ… Совѣтникъ взялъ да и представилъ мое прошеніе губернатору… И вотъ, за это прошеніе меня прогнали со службы, при всѣхъ въ присутствіи назвали взяточникомъ, крючкодѣемъ!..
Отецъ гордо смотрѣлъ, глаза его разширились, онъ теперь далекъ былъ отъ грусти. Подъ вліяніемъ оправданія сыномъ, въ немъ зашевелился протестъ, заговорило возмущенное чувство правды. Но протестъ, геройство не могутъ долго владѣть чувствомъ и мыслями бѣднаго, обремененнаго семействомъ чиновника. Онъ скоро начинаетъ сознавать, что нѣтъ пользы отъ самовосхваленія, что его протестъ и гнѣвъ далѣе безлюднаго мѣста у собора не пойдутъ, а семья лишилась средствъ къ жизни, а жена будетъ пилить его каждую секунду, а по городу пойдетъ слухъ о немъ, какъ о взяточникѣ, и слухъ дойдетъ до дѣтей!.. И вотъ, бойкій шалунъ начинаетъ звать его Гордюшу, его единственнаго дорогаго друга-сына, – сыномъ взяточника!.. Нѣтъ, это тяжело! Это выше гнѣва на несправедливость!.. И какъ-то сразу пропадаетъ гнѣвъ, и только скорбь, тоска, жалость наполняютъ всего старика. И хлынули слезы изъ глазъ его, и бѣгутъ онѣ ручьями по щекамъ его, и онъ сидитъ безъ движенія, какъ статуя, изъ глазъ которой струится фонтанъ слезъ.
Гордій тоже сидитъ безъ движенія. Рядъ тревожныхъ вопросовъ, какъ рой пчелъ, закружились и зашумѣли въ его головѣ.
– Гдѣ же правда? Въ гимназіи нѣтъ правды. Гимназисты богатыхъ родителей безъ труда сидятъ на первыхъ партахъ; сильные бранятъ и бьютъ слабыхъ; юркій шалунъ избѣгаетъ порки, а его Вася, его худенькій, робкій Вася, умеръ отъ розогъ!.. Въ судѣ тоже нѣтъ правды! Его отецъ, вѣчный труженикъ, спина котораго согнулась отъ вѣчнаго сидѣнія за бумагами, – и вотъ онъ прогнанъ, этотъ богомольный тихій старикъ, прогнанъ со службы, прогнанъ, какъ крючкодѣй!.. Гдѣ же правда, гдѣ же правда?…
Но мысли мальчика принимаютъ другое направленіе, при видѣ слезъ отца, его убитой, окаменѣлой фигуры:– Вѣдь онъ правъ, чего же плакать? мелькаетъ у мальчика вопросъ; но, вмѣсто отвѣта, невольно лѣзетъ и ему въ голову мысль: что же будетъ съ матерью, дѣтьми теперь, когда отецъ не будетъ доставать денегъ?… И ему рисуются картины нужды, горькой нужды! И не можетъ онъ безъ слезъ видѣть этихъ картинъ, и рыдаетъ онъ безъ всхлипыванія, безъ вздоховъ, какъ отецъ, неподвижно сидя, и безцѣльно смотритъ впередъ, хотя слезы слѣпили глаза….
А осеннее солнышко уже дошло до горизонта, готовится скоро спрятаться и какъ бы дразнитъ природу. Смотри, молъ, природа, какое я хорошенькое, сколько силы во мнѣ и пожалѣй, что я скоро ухожу, поскучай обо мнѣ; вѣдь ты, природа, женщина, ты любишь веселье и смѣхъ, любишь перемѣны, долгая привязанность, даже красавца-солнышка, наскучаетъ тебѣ. Да, солнышко знаетъ это, и, яркое, широкое, какъ распустившійся павлинъ, поворачиваясь и опускаясь все ниже и ниже, испускаетъ снопы мягкихъ, не жгучихъ, пріятно-теплыхъ, заманчивояркихъ, кокетливыхъ лучей….
Смотритъ соборъ на солнышко, и горятъ его позолоченные куполы, и гордо посматриваютъ они на желѣзныя крыши домовъ города, что не умѣютъ они такъ свѣтло смотрѣть на солнышко, что только кое-гдѣ, какъ маленькія звѣздочки, сверкаютъ крыши тамъ, гдѣ краска соскочила съ нихъ…. Смѣется соборъ надъ каланчей полиціи, что, какъ дурная трава, вытянулась она и стоитъ, какъ оголенное отъ вѣтвей дерево на толстомъ пнѣ, съ окошками, какъ трещинами въ корѣ сухаго дерева, и съ сторожемъ въ черномъ плащѣ, какъ вороной на самой верхушкѣ того же оголеннаго дерева. И доволенъ соборъ, что солнышко какъ бы не обращаетъ вниманія на каланчу, что оно только невзначай, ошибкою, изрѣдка броситъ на каланчу снопъ слабыхъ лучей; и, чуть-чуть отразясь въ угольномъ окнѣ, не освѣщаютъ эти лучи каланчи, и стоитъ она скучная, высокая, худая.
Недоволенъ соборъ подгорною и ревнуетъ онъ ее къ солнышку. Ишь, вѣдь, какъ обняло солнышко сады и бѣлыя хатки въ подгорной! Какъ нѣжится оно въ зелени садовъ и какіе переливы оставляетъ на этихъ садахъ! Вонъ, какъ желтые цвѣты водяной кувшинки на темной водѣ заросшаго озера, разбросаны среди садовъ подгорной золотистыя кущи яблонь. Онѣ уже съ пожелтѣлыми листьями; но солнышко своими лучами прильнуло къ нимъ, а яблоньки обхватили лучи солнца своими объятіями, закрыли ихъ своими вѣтвями, и только листья выдаютъ поцѣлуи солнышка съ яблоньками, изъ желтыхъ сдѣлались красными, какъ румянецъ на щекахъ красавицы выдастъ жгучій поцѣлуй ея любовника… Вонъ цѣлыя рощи вишенъ. Онѣ уже совершенно безъ листьевъ и, какъ старыя кокетки, шалятъ и играютъ съ солнышкомъ: ихъ сѣренькая, тоненькая, гладко-обтянутая ноша блеститъ, но не краснѣетъ, а капельки клея, выступившія изъ трещинъ коры, горятъ, какъ алмазы перстней на сухихъ пальцахъ старухи…. Но болѣе всего нѣжится солнышко съ березками. Его лучи пронизываютъ жиденькія, стыдливо-опущенныя внизъ вѣточки березокъ, пробѣгаютъ мимо ихъ и ласкаютъ травку у корней; и скучаютъ, ревнуютъ вѣточки березокъ, и жалобно, безжизненно склонились онѣ своими головками, какъ бы стыдясь посмотрѣть на солнышко, какъ бы завидуя и любуясь счастьемъ травушки внизу; и жалко стало березокъ солнышку, и бросило оно на нихъ снопы шаловливыхъ лучей, но березки, какъ бы пугаясь нежданной ласки, стали блѣдными, бѣлая кожа ихъ еще болѣе побѣлѣла, какъ будто кровь отхлынула отъ воры, а лучи солнца, какъ бы довольные ихъ стыдливостью, сплошною массою слабыхъ блестокъ отражаются отъ каждой точки березокъ…
Не доволенъ соборъ и горами. Съ нимъ играетъ солнышко, какъ со школьникомъ, и какъ школьникъ, когда наставнику вздумается съ нимъ пошалить, – весь одна улыбка и радостная дрожь, такъ и соборъ горитъ и сіяетъ золотыми куполами, блеститъ стеклами въ окнахъ, отражаетъ свѣтъ и отъ священныхъ картинъ въ нишахъ, и отъ алебастровыхъ карнизовъ, и отъ водосточныхъ трубъ. А съ горами солнышко обращается, какъ съ солидными людьми. Какъ ровно, покойно, серьезно стоятъ горы! Онѣ сплошь одѣты темно-синею дымкою, и только вершины ихъ блестятъ и сверкаютъ, какъ сверкаютъ штыки далеко протянувшейся рати солдатъ, а Эльбрусъ, какъ герой-полководецъ въ блестящей каскѣ на высоко-поднятой головѣ, гордо стоитъ среди горъ….
Недоволенъ соборъ и начинаетъ онъ хмуриться, начинаютъ не горѣть огнемъ, а только – желтѣть его куполы, а солнышко, какъ-бы испугавшись гнѣва собора, взяло да и спряталось совсѣмъ… Но вмѣсто солнца взошла полная луна. И обрадовался ей соборъ, и опять, какъ школьникъ, шалитъ онъ съ луною, не обращая вниманія на то, что и луна лучше, солиднѣе смотритъ и, какъ будто, толковѣе разговариваетъ и съ горами, и съ садами, и съ домиками подгорной, чѣмъ съ нимъ, пятиглавымъ соборомъ.
– Тебѣ пора въ гимназію, сказалъ послѣ долгаго молчанія отецъ, лѣниво вставая.
Гордій тоже лѣниво поднялся и они пошли.
– Нѣтъ правды на свѣтѣ, сынишка! громко, какъ-бы не владѣя собой, началъ отецъ. – Какъ Содомъ и Гоморра провалится скоро русская земля, отъ воровства и преступленій…. [1]1
Читатель, вѣроятно, догадается, что старикъ говоритъ сыну вскорѣ послѣ Крымской войны, и что къ настоящему времени слова старика относиться не могутъ. Авт.
[Закрыть] Видишь, сынишка, площадь съ казенными домами? Вонъ магазины провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій. Они должны поставлять хлѣбъ, сухари, крупу, сукно, холстъ, сапоги и все прочее для нашего войска, а развѣ тамъ это дѣлаютъ? Тамъ чиновники наживаютъ деньги, берутъ съ подрядчиковъ тысячи, сотни тысячъ, кладутъ ихъ себѣ въ карманъ, а войску доставляютъ вмѣсто сухарей – гниль съ пескомъ и кирпичомъ, вмѣсто сукна – дрянь, расползающуюся между пальцами, сапоги – изъ дрянной кожи съ кардонными подошвами, такіе же – рубахи, медикаменты, палатки. Что имъ за дѣло, что гибнетъ русское войско не отъ пуль и штыковъ врага, а отъ голода и холода, идущихъ отъ этихъ коммиссій! Чиновники наложили себѣ тысячи въ карманъ, имъ все равно. Развѣ они боятся суда?… И кто-же судить будетъ? Развѣ воръ можетъ судить вора! А кто не воръ? Гдѣ такой человѣкъ?… Вонъ уѣздный судъ, вонъ уголовная палата; но развѣ имъ можно позволить судить тѣхъ, у кого есть деньги! Они осуждаютъ только несчастныхъ крестьянъ, когда тѣ, выйдя изъ терпѣнія, бунтуютъ противъ помѣщиковъ. Помнишь, сынъ, какъ два года назадъ, мы отъ собора смотрѣли, какъ вонъ тамъ, изъ-за той горки, стрѣляли изъ пушекъ по возмутившимся крестьянамъ Каланторова?… А вонъ видишь, сынишка, полицію? Ты думаешь, она ловитъ воровъ, оберегаетъ жителей города отъ грабежа и насилія? Нѣтъ, мой глупый мальчикъ. Она сама воруетъ и держитъ на службѣ воровъ; но за то отлично бьетъ купцовъ, поретъ чуть не до смерти мѣщанъ и солдатъ ограбленной пожарной команды… Помнишь, сынишка, какъ въ прошлыя каникулы мы были съ тобой на пожарѣ? Пожарная команда пріѣхала безъ воды, съ дырявыми бочками, поломаннымъ насосомъ, порванною кишкой? За то, какъ ловко кварташки хлопали по лицамъ несчастныхъ водовозовъ, что медленно возили воду на своихъ заморенныхъ лошаденкахъ!.. А конецъ! Помнишь конецъ? Мы были около полиціи, когда пожарная команда возвращалась съ пожара. У одной бочки свалилось колесо съ дрогъ. – Пороть солдата – кучера! гаркнулъ полицеймейстеръ. Мы пошли скорѣе, но крикъ несчастнаго солдата долеталъ до насъ…. А вѣдь онъ старикъ былъ!.. Онъ лежалъ болѣе года хворый послѣ порки!.. Какимъ онъ страшнымъ смотрѣлъ потомъ, въ могилу глядя, но продолжая чистить конюшни!..
Гордій хорошо помнилъ этотъ случай. Онъ дрожалъ тогда всѣмъ тѣломъ, когда, послѣ взвизга розогъ, раздавались отчаянные криви солдата. Онъ видѣлъ потомъ болѣзненное, зеленое лицо солдата и слышалъ его глубокій, какъ бы надрывающій всѣ его внутренности, кашель.
– Ну, да Господь прости имъ всѣмъ! спокойно продолжалъ отецъ. – Я не затѣмъ сильно хотѣлъ видѣться съ тобой, чтобы бранить тѣхъ, кто насъ не слышитъ. Я хотѣлъ сказать тебѣ, что я уѣду къ дядѣ…. А ты оставайся тутъ одинъ. Учись, старайся попасть въ университетъ, а потомъ работай честно, не забывай тогда меня и семью… Только дай себѣ зарокъ, сынъ, не служить ни въ гражданской, ни въ военной службѣ. Будь учителемъ. Это служба честная, а остальныя службы скверныя… Мой зарокъ тебѣ, сынъ, чуждайся ихъ, какъ черта… Ну, да объ этомъ мы съ тобой писать будемъ… А теперь прощай. Совсѣмъ прощаться ты еще придешь, а теперь только на время…
Отецъ креститъ сына, цѣлуетъ его разъ, другой, третій и припадаетъ къ лицу сына на нѣсколько минутъ. На соборной колокольнѣ бьютъ часы. Отецъ отбѣгаетъ, отстранивъ сына, и идетъ въ одну сторону, а сынъ въ другую. Отецъ оглядывается часто на сына, а сынъ скорой походкой, вытянувшись, какъ солдатъ, не оборачиваясь, зашагалъ въ гимназію. Онъ вошелъ въ темный корридоръ гимназіи, поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ и остановился. Направо шелъ ярко-освѣщенный корридоръ, ведущій въ классный залъ пансіонеровъ, а прямо противъ него шла темная широкая лѣстница, ведущая къ гимназической церкви. Гордій опрометью побѣжалъ по лѣстницѣ и, какъ-бы мгновенно остановленный какой-то посторонней силой, упалъ передъ дверью церкви, стукнулся лбомъ объ полъ и безъ словъ и мыслей рыдалъ, слезы текли изъ его глазъ и обильно падали на полъ у дверей храма.
– За что Ты караешь меня? Чѣмъ я заслужилъ гнѣвъ Твой? За что Ты вводишь меня во искушеніе? шепталъ онъ, стоя на колѣнахъ и устремивъ глаза вверхъ, въ темноту, въ то мѣсто, гдѣ висѣлъ надъ дверью маленькій образъ Христа, благословляющаго дѣтей. – Пожалѣй меня, Господи! Простри руку Твоей помощи надъ несчастнымъ старикомъ-отцомъ, не доведи до злобы и отчаянія сердце мое! Я выучу наизусть евангеліе Твое, я буду поступать по заповѣдямъ Твоимъ, я посвящу всю жизнь мою на служеніе Тебѣ, только не карай меня болѣе, не посылай несчастій на семью мою….
Онъ спустился съ лѣстницы, вошелъ въ освѣщенный корридоръ. Съ нимъ столкнулся товарищъ по классу, сынъ чиновника, уже успѣвшій узнать исторію съ отцомъ Гордія.
– А, кантонистикъ, что, братъ, не веселъ? спрашиваетъ гимназистъ. – Отца поймали… и прогнали со службы! Жаль мнѣ тебя, кантонистикъ! И твоего старика жаль! Онъ такой тихенькій….
Гордій со всего размаха трахнулъ по лицу сожалѣвшаго товарища и, самъ не создавая сдѣланнаго, не останавливаясь, вытянутой походкой отправился далѣе.
А гимназистъ сперва ошалѣлъ, потомъ хотѣлъ крикнуть, потомъ хотѣлъ догнать кантониста, избить его, но, въ заключеніе, остался на мѣстѣ и, потирая рукой щеку, бормоталъ про себя:– этотъ проклятый кантонистъ сталъ удивительно страшнымъ и смѣшнымъ! Ужъ на что азіатъ нашъ, Кумызовъ, а и тотъ струсилъ третьяго дня. Проклятый кантонистъ насупилъ брови, втянулъ щеки въ ротъ, стиснулъ зубы и смѣло подошелъ съ кулаками къ азіату. Будешь меня трогать? не крикнулъ, а какъ гадина прошипѣлъ кантонистъ. И азіатъ струсилъ. Не буду, говоритъ, какъ взглянулъ на руку кантониста…. Чертъ съ нимъ! Не буду и я его трогать…. А что онъ угостилъ меня по мордѣ,– никто не видѣлъ…. Кантонистъ, какъ лѣшій молчаливый, не скажетъ никому….
V.
– Да, и ты, отецъ, всѣхъ посылалъ въ Сибирь, продолжалъ думать Могутовъ, когда, какъ молнія, промелькнули въ его умѣ, какъ живыя картины, быстро смѣняясь одна за одной, пронесшись предъ его глазами, сцены его дѣтства. А сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ?… И выводъ одинъ и тотъ же: всѣхъ въ Сибирь!.. Не много-ли и такъ уже!.. Да и какой смыслъ? Перемѣна мѣстъ не сдѣлаетъ насъ лучшими, особенно, когда всѣ сразу перейдемъ на новое мѣсто…. Тяжелый, но смѣшной крикъ слабыхъ волею людей…. Пора подумать о работѣ…. Завтра пойду съ визитомъ къ полицеймейстеру и попрошу его дать или указать, гдѣ найти работу…. «Дай слово себѣ не служить, чуждайся службы какъ черта» – это-то я исполню, отецъ. Доволенъ-ли ты сыномъ?… Явись мнѣ, какъ являлась мать некрасовскому «Рыцарю на часъ!..» А обстановка почти тождественна…. «Даль глубоко прозрачна, чиста, мѣсяцъ полный плыветъ надъ дубровой, и господствуютъ въ небѣ цвѣта голубой, блѣдносиній, лиловый»…. «Появись легкой тѣнью на мигъ! Всю ты жизнь прожила нелюбимая, всю ты жизнь прожила для другихъ!» громко продекламировалъ Могутовъ и вперилъ глаза въ глубь аллеи сада.
