Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Снова появляется шеф, и я спрашиваю:

– А не отсутствует ли здесь защитное перекрытие?

– Да, в данный момент верхняя часть отсутствует. Она находится на модернизации в GKSS. [23]23
  Общество но использованию ядерной энергии в кораблестроении и судоходстве.


[Закрыть]

– Это говорит о том, что планируется продолжение эксплуатации корабля с новой активной зоной?

– В общем-то вы правы, – говорит шеф нерешительно. – Но кто же это знает? – и продолжает назидательно: – Камера обслуживания вместе с сервисным бассейном не обязательно относится к сфере эксплуатации реактора. Она делает возможным проведение замены топливных элементов где-нибудь в тихой бухте с помощью имеющихся на борту подручных средств. На «Саванне», например, такой установки нет.

– А на русских ледоколах?

– Тоже нет. Она занимает очень много места. И, кроме того, замена топливных элементов хотя и является работой, как все другие работы, но требует крайней тщательности и надлежащей добросовестности.

– А этого нельзя обеспечить с помощью бортовых средств?

– Вообще-то можно, – говорит шеф, – но лучше, если такая замена будет осуществляться на берегу. Корабль должен стоять совершенно неподвижно. А места стоянки без подъема уровня воды очень редки. В соответствующих обстоятельствах используют также инструменты, которых у нас на борту нет. Исходя из собственного опыта, могу сказать: лучше производить замену не в море.

Я ищу место, где бы присесть. Шеф это видит и спрашивает:

– Хватит на сегодня?

– Да, – говорю я, – и большое спасибо за лекцию для одного человека.

В шлюзовой камере после снятия защитной одежды мне приходится тщательно мыть руки. Затем я должен встать на своего рода большие весы и на высоте бедер засунуть свои руки в две дырки. Они одновременно с моими ногами проверяются на радиоактивность. Мой дозиметр показывает восемь миллибэр. На ручном и ножном мониторе шеф проверяет также каждую из моих фотокамер.

Снова оказавшись на свежем воздухе, я вижу, что за борт выброшен шторм-трап. Нужно зафиксировать данные об осадке, а ее считывают только по шкале, нанесенный на внешний борт.

Я также вижу, что в открытый плавательный бассейн закачивают воду и несколько незанятых или свободных от вахты фривольно одетых дам уже устанавливают шезлонги.

– Шеф сказал мне, что мои часы держат здесь, на борту, абсолютный рекорд по интенсивности излучения, – докладываю я старику во время обеда.

– Твои часы? Часы на твоей руке? – удивленно спрашивает старик.

– Они были со мной еще на подлодке U96, – говорю я, откидываю левый рукав и показываю их старику. – Я положил их на подставку для проб. У них светящийся циферблат. Шеф был просто поражен таким излучением.

Старик буквально лопается от гордости:

– Вот ты и сподобился увидеть, как хорошо все здесь функционирует. Важнейшим выводом из эксплуатации этого корабля является понимание того, что новая двигательная установка относительно безобидна, я бы сказал – доброкачественна.

Старик говорит это про себя, будто диктуя самому себе:

– Исходили из намного большей уязвимости – прежде всего, при быстрых переменах мощности. С реактором, установленным на суше, никто на такие нагрузки, вероятно, не решился бы.

– Но эта невероятная численность персонала!

– Реакторы на суше обслуживает еще более многочисленный персонал, – говорит старик.

– Возможно. Но то, что имеется здесь, – слишком роскошно. Тринадцать инженеров!

– Но при этом они отвечают за защиту от излучений, среди них есть химики, есть электронщики, – пытается убедить меня старик.

– Я узнал, что только персонал, обслуживающий двигательную установку, насчитывает двадцать пять человек. А экипаж супертанкера составляет всегодве дюжины человек!

– Это так, – соглашается старик, – на больших контейнеровозах сегодня работает едва ли больше людей.

– Тринадцать инженеров. Об этом лучше никому не рассказывать.

– Но является ли экономия на персонале конечным выводом мудрости земной, спрашиваю я себя. С танкерами в конце концов много чего случалось, – говорит старик через какое-то время, глядя в потолок.

– До сих пор вам все время везло.

Старик встает и говорит:

– Я бы так не сказал. Небольшие аварии уже случались.

Но тут стюардесса, – сегодня, к счастью, не та, с мехом, – та, очевидно, свободна от вахты, – ставит еду на стол.

– Большое спасибо, – говорю я после того, как мы поели, – за сделанный тобой расклад, но этим ты от меня не отделаешься. Я по-прежнему считаю смешным, что при расчетах рентабельности учитываются только цены на нефть. Если цены на нефть растут, то ток, вырабатываемый реактором, будет рентабельным. Но о нагрузке за счет больших затрат на персонал судов с ядерной двигательной установкой умалчивается. Или же исходят из того, что в случае если бы эксплуатацию подобного атомохода нужно было бы сделать экономически выгодной, то можно было бы отказаться от дорогостоящих лаборатории по защите от излучений, химической лаборатории и от всего другого оборудования, обеспечивающего безопасность?

– Возможно, – говорит старик.

– Но тогда бы началось столпотворение.

– Возможно, – говорит старик, как заведенный.

Предположим, что моря бороздит большое число атомоходов. В таком случае опасность аварий значительно повышается. С дальним прицелом аварии нельзя исключить.

– Нет, – отвечает старик коротко, и я радуюсь, что он не сказал «возможно».

– И если сюда добавить разгильдяйство и недостаточные мероприятия по обеспечению безопасности…

– То нам пришлось бы кое-что пережить, – заканчивает старик мою фразу и кивает в знак согласия.

Не тратя, как обычно, четверть часа на переваривание пищи, старик поднимается:

– Экспериментальная программа продолжится примерно до шестнадцати часов, так что я лучше побуду на мостике. Присоединяйся.

Я послушно встаю и отправляюсь вслед за стариком.

По траверзу левого борта темное облачко плоско распласталось над линией видимого горизонта. Над кормой корабля зависла стая чаек. Вдруг одна из чаек меняет свое поведение, становится неподвижной, увеличивается и увеличивается в размерах. У меня сжимается сердце: это же самолет. «Черт возьми!» – вынужден я сказать себе. Ведь сейчас нет войны. Истребитель «Мираж» подлетает прямо с кормы. Самолет демонстрирует сине-бело-красную кокарду. Он делает большую дугу и заходит во второй раз. На этот раз немного в стороне от корабля. Пилот хорошо виден в своей кабине. Он крутит пальцем у виска.

– Наглый щенок! – слышу я голос старика.

Этот мерзавец делает один заход за другим – десять заходов.

– Спрашивается, кто здесь придурок, – говорит старик.

Старая песня: когда я, как во времена войны, не делаю автоматически прикидки дистанции, курса, ходовой позиции и тоннажа корабля, выходящего из линии горизонта, подлетает самолет и начинает играть в войну.

Все люки открыты. Трюмы проветриваются, после того как вчера они были вымыты. Везде матросы занимаются покраской. В люке номер три с помощью гигантского шаблона – с похожих на трапецию лесов – белой краской на сером основании трюма матрос рисует «Курить запрещается!».

– Так предписано! – говорит старик.

– На этом корабле красить будут, вероятно, до последнего дня, до последнего часа?

– Может статься и так, – говорит старик. – Но пока окончательного решения о судьбе корабля еще не принято. Решения такого рода, то есть использовать корабль и дальше, или демонтировать его и сдать на слом, являются также и политическими решениями.

– Также?

– Да, наряду с другими.

Сегодня утром я, тщательно подбирая слова, обратился к стюарду с просьбой позаботиться о более крепком чае. «По мне это может быть такой, который и мертвого разбудит». Теперь кроме большого чайника для мостика он приносит специальный чайник и для меня.

И не подумаю даже обмолвиться о моем чае. Готов отдать голову на отсечение, что это тот же чай, что и в большом чайнике. Я знаю, с кем имею дело, особенно стюардов. Если бы утром я сказал стюарду: «Да, вчера чай был что надо!» – то он бы только посмеялся в кулачок. Этот стюард был особенным неряхой. Для того чтобы он что-нибудь сделал, его приходилось специально упрашивать. Под напольными ковриками, под решеткой для вытирания ног перед дверью, повсюду я обнаруживаю осадочную грязь. Когда я обсуждаю эту дилемму со стариком, он говорит:

– Конечно, было бы проще произвести замену. Но я не хочу видеть женский персонал в передней надстройке.

– Даже в том случае, если женщина симпатичная?

– В таком случае – особенно! Тут надо быть чертовски осторожным. Один капитан – не на нашем корабле – однажды так втюрился…

Так как старик замолчал, я нетерпеливо настаиваю: «Ну-ка, расскажи!»

– Итак. Имен я тебе не назову, – начинает старик. – Этого капитана сильно заинтересовала норвежская радистка. Со своим токованием он, очевидно, совсем потерял рассудок и не заметил, что над ним потешается весь экипаж. Дама его отвергла. Однажды ночью, будучи подвыпившим, он проник в ее каюту. Чуя неладное, радистка заранее покинула свое жилище.

Но капитан так одурел, что не понял этого, разделся и лежал голышом на койке радистки, в то время как члены экипажа – один за другим – просовывали головы в дверь. Естественно, с христианским судоходством для него было покончено, – рассказывает старик с ухмылкой, с легким налетом хамства.

– А столкновения у вас уже были? – спрашиваю я, когда мы оказываемся в рулевой рубке, думая о нашем обеденном разговоре.

– Ты имеешь в виду нефтеналивной причал, который мы проскребли бортом?

– Да, его…

– Тогда корабль контролировал лоцман.

– Я давно хотел спросить тебя: верно ли, что лоцманы не несут ответственности, если они что-нибудь напортачат?

– Так оно и есть. В сомнительных случаях ответственность всегда возлагается на руководство корабля.

– Это означает, что отвечать придется тебе, если лоцман совершит какое-либо безобразие, например если из-за него произойдет столкновение с берегом?

– Да. У нас это отрегулировано так: хотя лоцман подчиняется дирекции судоходства, он, будучи служащим, является в то же время уполномоченным пароходства. За нанесенный им ущерб он может потерять свой патент, но привлечь его к материальной ответственности нельзя.

– Но ты однажды говорил, что панамские лоцманы несут материальную ответственность?

– У панамских лоцманов это регулируется по-другому. Это верно. Они несут ответственность, так как при прохождении Панамского канала судоводитель не имеет возможности вмешаться лично. В отношении любого другого лоцмана капитан имеет право, даже обязанность консультировать его, а значит – и информировать лоцмана об особенностях корабля. В случае необходимости капитан должен вмешаться лично. Корабль ведетне лоцман, хотя на практике это выглядит по-другому, лоцман только советует.

– Только что ты сказал, что капитан должен консультировать лоцмана?

– Ха. Звучит смешно, но это так. В Панамском канале мне однажды пришлось кое-что пережить: там корабль был перепоручен не одному лоцману. На «Мейн Оре»…

– «Мейн Оре»? – перебиваю я старика. – Что это был за корабль?

– Это был большой 80 000-тонный корабль пароходства Круппа. В шестидесятые годы я плавал на многих судах Крупна.

– Об этом ты мне еще расскажешь. А теперь – продолжай…

– Итак, с «Мейн Оре» процедура была следующей: спереди на палубе, на боковой палубе и позади бака были возведены две алюминиевые башни. В каждой уселся один лоцман, снабженный переносной рацией «волки-толки» и телефоном. На корме было то же самое: там тоже сидели два лоцмана. Один их этих четверых был ведущим лоцманом. Все происходит следующим образом: в зависимости от размеров судна подгоняют несколько локомотивов. В случае корабля средней величины это четыре локомотива, два из них тянут корабль, а два – держат шпринты (швартовые). Корабль втягивается в шлюз. Его длина примерно четыреста метров. Он движется со скоростью примерно двух узлов. Между прочим, на каждой стороне имелся только 50-сантиметровый зазор.

– Но ты хотел рассказать что-то особенное. Что же там произошло?

– Подожди! Сейчас дойдем и до этого. Дело обстояло так. У ведущего лоцмана на голове всегда красное кепи, знаешь, такие американские кепи с длинным козырьком. Это делается для того, чтобы его легко узнавали машинисты локомотивов. Ведущий лоцман подает машинистам локомотивов знаки руками. Ночью он использует для этого два красных ручных фонаря. Все это должно происходить очень быстро… А тут корабль, шедший перед нами, потерпел аварию. Так, ничего особенного, но ты же знаешь, какие издержки возникают в судоходстве даже из-за небольших шрамов. Все это накапливается. Управление канала по совету лоцмана не оплатило эту аварию, хотя ее виновником был лоцман. Пароходству пришлось судиться с управлением канала. Этот процесс пароходство проиграло. Было неопровержимо доказано: – сейчас я уже не помню, с помощью чего – показаний или снимков, что на мостике судна, потерпевшего аварию, находилось несколько дам в красных блузах. На процессе машинисты локомотивов показали – возможно, им это посоветовали: «Мы не могли разглядеть ведущего лоцмана, мы видели только красные блузы».

– Ну и ну! – говорю я.

– Вот так это происходит, – бормочет старик. – Ты видишь, некоторые правила толкуют Не только о приличиях. Дамам не место на мостике!

– Я хочу размять ноги, – говорю я старику.

– Лучше не надо! – отвечает старик.

– Верно. Дурацкие слова. Откуда это? Мы часто пугаем дома друзей, которые говорят: «Я загляну к тебе», – а мы отвечаем: «Нас это не интересует!», А когда они удивленно смотрят на нас, мы говорим: «Так вы зайдете, или просто поговорим на улице?»

– Шуточки! – говорит старик.

Стало теплее. «Воздух – двадцать градусов, вода – восемнадцать», прочитал я в дневнике, и вот уже вокруг открытого плавательного бассейна начинается бодрая возня в связи с открытием купального сезона. К счастью, моя камера со мной, и я фотографирую лежащих в шезлонгах женщин в бикини, из которых вываливается белое мясо. Когда кто-то из них решается войти в воду, раздаются пронзительные крики.

Шеф видит меня одного в столовой и подходит ко мне. Я делаю рекомендательный жест: мол, приглашаю присесть. Шеф вытягивает перед собой ноги и стонет:

– Боже мой! Как же я порадуюсь, когда эта компания покинет корабль. У них семь пятниц на неделе. Кажешься себе одураченным этим видом…

– …исследований, – добавляю я. И, чтобы подразнить шефа: – В конце концов, это же научно-исследовательский корабль. Его высшей целью являются исследования.

Шеф кивает и с отвращением воротит нос.

– На вас, похоже, не угодишь, – говорю я. – Даже то, что две стюардессы с каждым днем становятся все толще, служит науке. Я сфотографировал их непривлекательные задницы, когда они почти голые лежали в шезлонгах с толстыми кусками многослойных тортов на складных стульчиках на переднем плане. Остатки, которые они уже не могли поглотить, превратившиеся на ярком солнце в бесформенную массу, также видны на снимках…

– Чем только вы не интересуетесь! – говорит шеф, качая головой. По нему видно, что у него еще что-то на сердце. «Я все хотел спросить вас, – начинает он нерешительно, – сколько капитан потопил во время войны?»

– Кораблей или тоннажа?

– И то, и другое, если можно…

– Спросите лучше самого капитана, тем более что он как раз идет сюда.

Но едва усевшись за стол, старик спрашивает шефа: «Нашлась все-таки картонная коробка Кёфера с инструкцией по эксплуатации?»

– Нет! – отвечает шеф и дает волю своему возмущению: – Мы искали во всех возможных и невозможных местах. Господин Кёрнер довел всех буквально до белого каления. Он сам распаковывал коробку. Логично в таком случае первой искать инструкцию по эксплуатации!

– Я смотрю на это по-другому, – говорю я и смотрю на шефа веселыми глазами. – Это же увлекательно и чрезвычайно возбуждающе. Настроение в коллективе появляется только тогда, когда что-то не клеится! – за это я получаю от шефа злой взгляд.

За соседним столом, за которым сидят ассистенты, произносят слово Гундремминген. Через какое-то время старик говорит мне:

– Гундремминген – это атомная электростанция, которую закрыли. На станции обнаружили радиоактивность, и, в частности, из-за того, что персонал исключил из схемы некоторые устройства безопасности, не просчитав, к чему это может привести.

– Они отключили то, чего ни в коем случае отключать было нельзя?

– Примерно так. Устройства безопасности были отключены – в известной степени в результате непрофессионализма, если так можно сказать о расхлябанности.

– Если это так просто сделать, то что еще могут натворить такие разгильдяи?

– Я уже точно не помню, как это там было. У них, кажется, произошла утечка в паропроводе. Но ты же знаешь: весь мир обеспокоен, потому что снова и снова происходят аварии такого рода и потому, что так много аварий происходило не только в начальный период. За прошедшее время кое-что изменилось к лучшему. Эти детские болезни преодолены.

– Детские болезни? А это не эвфемизм?

Лицо старика исказилось. Он делает частые глотательные движения, но продолжает невозмутимо говорить:

– То, что было в Гундреммингене, у нас произойти не может, так как у нас первичная и вторичная системы разделены. Опасных излучений здесь еще никогда не было – с момента пуска реактора. Нет необходимости экстраполировать аварии других реакторов, где бы они ни происходили, на наш. Здесь материала для динамичного киносценария не наберешь.

– Просто жаль! – вырывается у меня. – Но не можешь ли ты все же сказать мне, что здесь могло быпроизойти в худшем случае?

Старик шумно выдыхает воздух и ворчит: «А что здесь должно произойти?!»

Он говорит в такой манере, которая должна была бы настроить скептически и самого бесчувственного человека. При случае я возьму его в оборот еще раз.

Двигаясь вперед, я вижу, что рулевой из нока правого борта делает в моем направлении непристойные знаки. Несколько секунд я пребывал в остолбенении, но потом обнаружил, что адресат стоит в боковом иллюминаторе кормовой настройки. Судя по ухмылке рулевого, это, должно быть, свинская история, которую оба через люки, как глухонемые, передавали друг другу жестами.

Я говорю старику, который уже стоит на мостике:

– Я достал у кладовщика бутылку «Чивас регаль». Попробуем?

– Ну-ну! Попробуем! – говорит старик, быстро посмотрев во все стороны. – Неси лучше ко мне в каюту. У меня же уютнее, чем у тебя – или?

– Наверное, ты прав!

– Были ли у вас во время похода в Берген какие-нибудь антипеленгаторные средства, «наксос». например, – спрашиваю я после первого глотка.

– Нет-нет.

– Никакого «комара», «клопа», или как они там называются?

– Насколько я помню, мы вообще ничего не имели. Если на борту и был какой-нибудь радиолокационный прибор, то он не работал. Мы ничем таким не пользовались.

– Рассчитывать вам пришлось только на визуальное наблюдение?

– На визуальное наблюдение и на слух, – говорит старик и трет подбородок. – Я сказал себе: только не торопиться. Если о нас все-таки донесли, то им придется сначала нас активно искать. В начале похода задачей было быть предельно осторожными. Через какое-то время я стал надеяться, что они будут исходить из предположения, что мы, так же как и другие лодки, в том числе и ваша, побежим на юг. Во всяком случае, никаких поисков мы не заметили.

Ночью мы шли в надводном положении, позднее, когда лодка и шнорхель в какой-то мере были приведены в порядок, мы Зарядили аккумуляторы. Какое-то время все шло хорошо, пока не вышел из строя шнорхель. Сломалась ось поплавка. Шнорхель имел поплавок с запорной крышкой, с одной стороны, и с поплавковым шариком – с другой. Старик руками показывает, как действовали поплавковый шарик и запорная крышка.

– Вот те на! А отремонтировать все это вы не могли?

– Собственно говоря, нет…

– Что значит «собственно говоря»? Так могли или не могли?

– Ось была литая, а это означало, что нам пришлось бы разбирать всю головку шнорхеля, если мы хотели провести ремонт. К тому времени мы находились южнее Исландии. Собственно говоря, мы собирались пройти через Розенгартен, но так как шнорхель вышел из строя, я не хотел идти на этот риск. И тогда После долгих обсуждений мы решили снять головку шнорхеля при хорошей погоде. Итак, столько-то болтов отвинчено и головка с помощью полиспаста – в отверстии башни. И тут мы оказались в трудном положении: оба стабилизатора плавника, расположенные на головке плавника, оказались слишком широкими и застряли в башенном люке. Со стабилизаторов плавника нам пришлось отрубать целые куски; наконец, все прошло вниз, и мы получили возможность погружаться. Мы отремонтировали устройство и в следующую ночь двинулись дальше. Все делалось с большим терпением.

– Звучит трогательно просто, – говорю я.

– К сожалению, отремонтированный шнорхель продержался не долго.

– И что затем?

– Дальше мы плыли без шнорхеля, повернули и снова «побежали» на запад. Теперь я решил, что лучше пройти через Датский пролив, то есть севернее Исландии. На лодке постоянно что-нибудь ломалось. Хотя мы многое смогли отремонтировать, так как у нас было много инструментов, мы были не в состоянии поддерживать радиосвязь. Радиошахты были затоплены. Следовательно, мы не могли дать знать о себе. Вероятно, то, что мы не имели связи с руководством подводников, было для нас счастьем. Так мы и прибыли в Берген – неожиданно, без предупреждения. Они уже давно махнули на нас рукой и были немало поражены, увидев нас.

– А проблем с таким большим количеством людей на борту во время такого длительного похода у вас не было? Вас же было примерно сто человек, как на лодке Моргофа?

– Не так много. Я специально проследил, чтобы на лодку не попало слишком много людей. Было очень тесно, но жить было можно. Каждая койка была рассчитана на двух человек, которым пришлось спать по очереди.

– А почему ты не оставлял людей на командных пунктах? На лодке Моргофа так и поступили.

– Мы не могли этого сделать. К тому же поход был слишком длительным. Можешь себе представить, что нам потребовалось столько же времени, сколько мы теперь тратим на рейс из Роттердама в Дакар и обратно.

– Шесть недель! Боже мой! А как вы поступили со штабистами?

– Для этих гостей было зарезервировано несколько коек. Они тоже пользовались койками по очереди, точнее, на трехчеловек приходилась одна койка. Да, вот так это было.

– И как они себя вели?

– Я им сказал: если хотите спать, то регулируйте это сами! После этого некоторые расположились передкойками, укрывшись одеялами.

– Вы хоть дошли здоровыми? Были у вас во время такого длинного похода какие-нибудь неприятности?

– Ну да. Все мы были немножко чокнутыми. Но никто не повредился.Все радовались, что остались живы, правда, такие ощущения появились лишь тогда, когда мы были уже по-настоящему в пути. А сначала говорили: если бы мы знали, что нам светит, ни за что бы не пошли на подводную лодку.

– Когда они достали нас, мы себе сказали то же самое. И я какое-то время говорил себе тоже. Плен – и конец. Это звучало хорошо. Но, к сожалению, мы же не знали, попадем мы действительно в руки американцев или французских партизан «маки». По природе у меня очень сильная потребность в свободе. Я от этого немного отвык, но в то же время эта потребность еще была хорошо развита… и, кроме того, все же хотелось и свою боеготовность… – сохранить для народа и фюрера! – добавляю я. – Эти лозунги мне известны. Я знаю, что бывает дальше.

– Не стоит ли нам закончить на этом сегодня? – спрашивает старик.

– Надломленный вечер, я бы сказал. Не жмись с виски, оно на этот раз мое. И расскажи все-таки, что было дальше.

– Ну, хорошо, – начинает старик, после того как мы согрели желудок с помощью виски. – После того как мы добрались до Исландии, все шло относительно спокойно. Я, естественно, нервничал и все время слушал шумы. А когда мы всплывали, всегда было неприятно, потому что в этой местности было оживленное воздушное сообщение, Правда, это были самолеты, которые нас не искали, которые даже не были приспособлены для охоты за подводными лодками, но кто знает? Во всяком случае, мы со всей осторожностью крались вдоль норвежского побережья. Так как у нас не было возможности радиопеленгации, мы вынуждены были снова и снова всплывать на короткое время, чтобы астрономически определять наше местоположение. Вблизи от побережья мы работали с лотом. С помощью определения широты и промеров глубины с помощью лотов мы определяли, где мы примерно находимся. А затем с помощью перископа мы имели возможность идентифицировать местность.

– Наверное, это было захватывающее зрелище. Первый взгляд на землю! И долго вы гадали, куда вы попали?

– Нет. Все шло хорошо. Правда, по ошибке под Хеллизо я попал на минное поле, о котором ничего не знал. Но нам повезло. А потом нам еще раз повезло: удалось прослушать радиообмен, только выйти в эфир мы не могли. Мы выяснили, когда должна подойти другая подводная лодка, и к тому моменту, когда ее должен был принять эскорт, мы через северный вход «побежали» в Берген.

– Так вы просто «прицепились» к другой подводной лодке?

– Мы стояли перед караулящей английской лодкой, а затем, когда коллега прибыл, неожиданно всплыли и поплыли за ним.

– Но это же могло плохо кончиться!

– Мы сразу же сообщили азбукой Морзе, кто мы.

– И они вас сразу узнали?

– Очевидно, да. Там лодка проходит через просвет между двумя выдвинутыми вперед до фьорда островами. На эскортном корабле тоже сообразили: немецкая подводная лодка. Они, естественно, запросили командование и получили ответ. Заявки на вторую лодку не было.

– Так что, как всегда, типичная путаница, – ухмыльнулся я.

– Конечно, но это была их проблема, а не наша.

– Итак, вы пришли. Что же сказали в Бергене, когда вместо одной заявленной подлодки пришли две?

– Они сказали: откуда вы пришли? Откуда вы вообще взялись? Они вели себя так, как будто мы вообще не должны были появиться.

– Не удивительно. Вы же не сообщили о себе! Вы что, просто сказали: «Мы пришли из Бреста?»

– Да. Мы сказали: «Мы пришли из Бреста. У нас было несколько неполадок, поэтому поход несколько затянулся».

– И, насколько я тебя помню, с шиком пришвартовался.

– Да уж доложился по всей форме.

– С щелканьем каблуков?

– В свойственной мне манере. Видел бы ты их лица. Они были совершенно ошеломлены.

– Никаких проявлений восторга, никаких дружественных приветствий?

– Ничего подобного. Они были, скорее, как бы это получше сказать?

– Уязвлены?

– Да, можно сказать и так.

– Могу себе представить. Такую ситуацию я тоже пережил, когда заявлена одна лодка, а приходят две.

– Ну вот – ты же знаешь. Тогда зачем спрашиваешь? В тот раз я тщательно подобранными словами сказал, что охотнее предоставил бы в распоряжение ворчливого народа свои силы несколько раньше, но, к сожалению, не смог этого сделать по техническим причинам.

– Ты так красиво выразился? Это, наверное, вызвало радость?

– Явно. Я сказал, что считал, что будет лучше, если я немножко повременю с походом, чтобы действовать наверняка, ибо для фюрера очень важно, чтобы он мог располагать нами на финальной стадии борьбы. Исходя из этого, время, вероятно, не должно было играть никакой роли, и так далее.

– Без старых лозунгов ты просто не можешь обойтись!

– Почему? Затем лодку списали. Она была с пользой демонтирована. Аккумуляторы были еще в хорошем состоянии, потому что в Бресте мы поставили новые, последние из хороших.

– Я даже еще помню об этом. А советники из морского штаба? Они после этого сразу же улетели из Бергена домой?

– Они сразу же удалились.

– И эти тоже? Точно как у нас – хушь-хушь и прочь.

– После обмена приветствиями я их больше не видел, никого из них.

– В Ла Палисе они исчезли еще до официального представления, растворились, как в воздухе. Сволочи! Моргоф выглядел глупо.

– Я тоже. Собственно говоря, не очень хорошая манера – так прощаться!

– Тут-то и стало понятным, что презрение к штабным было не так уж необоснованным. Мы всегда считали их паразитами, – говорю я.

– Не волнуйся, – говорит старик. – Все прошло. Выпей еще глоток виски перед сном – это же твое виски.

* * *

В пять часов утра я просыпаюсь и поднимаю шторку окна до защелкивания, чтобы пустить в каюту свежий воздух. И тут я вижу по левому борту, не очень далеко, мерцание огней. Это, должно быть, Тенерифе. Это мерцание, этот блеск и сверкание огней волнуют меня.

За кормой из темно-синего моря возвышается серо-синий вулкан. Гора рисуется точным контуром на фоне очень светлого неба. Прямо под горой плывет многоцелевой грузовой пароход.

Ветер дует точно с кормы. На теневой стороне море рядом с кораблем джинсовой голубизны, дальше в сторону оно выглядит как застиранные джинсы. На высоте большого пальца над видимым горизонтом висит длинная узкая гирлянда облаков, снизу серо-фиолетового цвета, сверху – грязно-серого.

Большая антенна радара вращается и вращается. Зачем это надо при такой прекрасной погоде?

Поднявшись на мостик, я вижу электронщика, работающего с большим радаром. Прибор был неисправен. Теперь антенну гоняют для проверки.

Большая гора на острове Тенерифа называется Пико де Тейде. По карте я определяю: высота 3718 м. На нашей карте отмечен и аэропорт на высоте 651 м. Не так давно здесь столкнулись два самолета, вспоминаю я вдруг.

Голубю живется хорошо. Он еще так отъестся, что не сможет летать. Возможно, тогда ему придется жить в одном из ящиков, которые установлены на задней стенке по всей ширине мостика. Они предназначены для размещения флагов. Я смотрю, какие же флаги мы имеем в ящиках: Никарагуа, Сан-Сальвадор, Уругвай, Колумбия, Тринидад, Ямайка, Сенегал, Мавритания, Того, Аргентина, Сьерра Леоне, Гана, Дания, Норвегия, Швеция, Исландия, Бельгия, Англия, Ирландия, Франция, Голландия, Испания, Португалия, Италия, Греция, Турция… Так много стран, которые я хотел бы еще посмотреть. Тринидад, например. Я сразу же слышу ритм ударов по металлической бочке. Где же это было? Ах, да: вдоль набережной на Лазурном берегу шла группа из Тринидада и барабанила.

Я чувствую свою икроножную мышцу на правой ноге. Ночью меня будит судорога этой мышцы. Я поражен тем, что судорога случается всегда в одно и то же время: рано утром в шесть часов. Так много времени требуется мышце, чтобы решить, начинать судорогу или нет. Спрашивать врача, как это происходит, не имеет смысла. Медицинскими феноменами он, кажется, не особенно интересуется. Он пришел из военной авиации, а врачи из авиации идут в медицинской иерархии, как говорил мой домашний врач, вслед за курортными врачами. Этому предрассудку наш медик дает новую пищу. Вероятно, единственное, чем он занят – это волейбол в трюме пять. В столовую он приходит почти всегда последним. За завтраком я его еще ни разу не видел, в обед и ужин – редко. Иногда он появляется в столовой как раз тогда, когда мы ее покидаем. «Некоммуникабельный человек», – сказал о нем старик и сравнил со старым бортовым врачом. «Тот был коммуникабельным человеком. С ним можно было поговорить, и чувство юмора у него было. Я уже не помню, в скольких рейсах мы участвовали вместе», – сказал старик. С непосредственным преемником доктора старика связывает печальный опыт, когда он чуть не отдал концы. Как раз вчера я спросил его об этом, и, будто диктуя для журнала военных действий, в телеграфном стиле он рассказал: