Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– К этому времени мы сделали три рейса в Анголу: Меса-медиш, Луанда, Лобиту, вывозили кокс из Норденхам-на-Везере, обратно везли руду. В декабре простояли около трех недель на рейде Лобиту. Порт был переполнен. Жара основательная. На обратном пути высокая температура. Лечили лекарствами и виски. В Эмдене сошел на берег.

То, что старика пришлось нести с корабля на носилках, он не сказал. И самое важное и фатальное: врачи на суше определили туберкулез в прогрессирующей стадии, который судовой врач не обнаружил. Старик на несколько месяцев был заперт в туберкулезной больнице под Бременом. К тому же ему удалили одно легкое.

Так как стало теплее, завтрак подают на кормовой части палубы (на юте): «Пленеризм». Я был рад, что уже закончил завтракать, когда появился один из ассистентов, самый худощавый человек на борту. Так что мне не пришлось снова поражаться тому, сколько он может загрузить в себя. Правда, ассортимент для обжор довольно значительный. Сегодня на завтрак были пончики с бананом, яйца на выбор, гренки с ветчиной и яичницей-глазуньей с салями, жареная колбаса с пряным соусом, свежее молоко. На обед будет: холодный фруктовый суп, бульон с заправкой, жареная камбала, сливочный соус, фрикассе с рисом и мороженое. Затем в 15 часов на полдник кофе с пирожным. А на ужин: отбивная в панировке, картофельный салат, помидоры, лук, редиска, рыбные консервы и фрукты на ночь.

Слишком много еды для людей, которые мало двигаются. Некоторые люди из персонала машинного отделения и реактора имеют солидные животики. Только этот ассистент представляет собой исключение из правила, гласящего, что неумеренность в еде и питье неизбежно ведет к появлению большого пуза. Каждый раз, когда я его вижу, я задаю себе вопрос, куда же девается та пища, которую он с таким ожесточением поглощает. «Очевидно, он кормит дюжину солитеров», – считает шеф.

Большая черно-желтая бабочка порхает передо мной, когда я продолжаю путь. Откуда она появилась? Возможно ли, что эту бабочку занес к нам воздушный поток с точным курсом на наш корабль, без использования компьютера предвидения? Нет никого, кто мог бы ответить мне на вопрос о подобных чудесах природы…

В своей каюте я в первый раз плотно закрываю окна и включаю кондиционер – слишком душно.

Я привожу в порядок мои письменные принадлежности, чтобы сделать записи о снятых сегодня утром фотопленках, но тут меня заставил испуганно встрепенуться треск и скрип. Столкновение? Я бегу к двери. И тут до меня доходит: да это же люди из Гамбурга! Сегодня утром они плывут по извилистой линии, говорил старик. Черт возьми! Ну и нагнали они на меня страху. Теперь вибрирует и эта каюта. «Не может в мире человек пожить…» – мурлычу я и покидаю это негостеприимное место. Я уставился на море за кормой и фотографирую таинственные иероглифы, которые мы пишем в море, совершая петлеобразные движения. Этот бурлящий белой пеной, извивающийся шлейф создали наши 10 тысяч лошадиных сил! Он является парафразой расточительной траты энергии. Дикое клокотание уменьшается уже в пределах видимости. Вскоре от нашего следа ничего не останется. Море не имеет памяти. Карандашная линия на морской карте – это все, что останется от наших рысканий в море. В один прекрасный день и ее сотрут, и только несколько координат в бортовом журнале останутся доказательством того, что мы здесь побывали. Мне приходит на ум одно из мест из имеющегося у меня произведения «Океан» Росси. Я с трудом отрываю свой взгляд от молочно-зеленой дорожки, прохожу длинный путь вперед и поднимаюсь в свою каюту. Книгу я достаю в один прием. Это место у меня подчеркнуто:

«Там, где он идет по земле, человек оставляет свои следы, он избороздил землю колесами телег, с помощью железа он пашет и бурит – колея колеса и железный плуг надолго оставляют следы. Но в море человек не оставляет следов. Борозда, проложенная носом корабля, тотчас же заполняется снова. У моря нет прошлого, у него нет памяти. Древний троглодит украсил стены пещеры символами, однако в том случае, когда символы отсутствуют, в некоторых случаях достаточно железок, чтобы сказать: здесь жил человек. Сколько историй разыгралось на этой водной поверхности? Исследования, заморская торговля, битвы, кораблекрушения, старания, страдания, борьба, геройство, кровь. Что осталось от всего этого? Океан был и будет чистым незаполненным местом. Человек жаждет продолжения, хочет победить время. Земля питает это заблуждение человека. Все изнуряет, съедает себя, сгнивает, ломается; самый твердый камень стачивается. Но все это происходит медленнее, чем жизнь человека, который таким образом навеки закрывает глаза в убеждении, что оставил знак своего продолжительного пребывания на земле. Море – это скала, которую не может взять ни один металлический инструмент. В море смерть окончательна…»

Когда рысканье прекратилось и корабль перешел на свой проложенный ранее курс, я иду на капитанский мостик. На дежурстве третий помощник капитана господин Шмальке. На атомоходе «Отто Ган» он плывет в первый раз. Когда я спросил старика, кто еще живет в надстройке с мостиком, то узнал: третий помощник занял там две каюты: одну для себя и своей жены и еще одну – для пятилетнего сына.

Я застываю в дверях на мостик как громом пораженный: идиллия в духе Людвига Рихтера на море! Фрау Шмальке сидит в очках с никелевой оправой на высоком лоцманском стуле, как за стойкой бара, и вяжет желтый пуловер, а отпрыск крутит штурвал. Вреда он, по меньшей мере, нанести не может, так как включено автоматическое управление кораблем. Маленький господин Шмальке стоит рядом с желтым вязаньем и пялится в даль.

Старик в штурманской рубке выглядит рассерженным.

– Кто же допустил такую безнравственность? – выпалил я. – Это же не баржа на Эльбе!

– Новейшие времена, – бормочет старик. – На кой мне эти волнения? Одного не понимаю: человек ведь давно в пароходстве ХАПАГ. Он же не с какого-нибудь греческого корабля.

– Я тоже не понимаю, хотя и по другой причине, чем ты: он же лишится ореола в глазах жены и ребенка. Дома он может строить из себя большого навигатора, но если супруга видит, что он делает, что у него затекают ноги от долгого стояния, что время от времени он смотрит в бинокль, иногда взглядывает на радар и так часами, – тут уже краски не те!

Глядя на него, так и подумаешь. Но кто сегодня решится выбрать эту профессию? Вероятно, у красавиц, идущих с таким вот молодцом в ЗАГС, даже иллюзиине сохранилось, что они выходят замуж за моряка. Это звучит горько. Но старик прав: теперь это уже не моряки, это чиновники от морского ведомства. Мне приходит на ум, что я еще ни разу не видел ни одного свободного от вахты матроса с книгой в руках. О Джозефе Конраде, [24]24
  Конрад Джозеф (настоящее имя Юзеф Теодор Конрад Коженевский (1857–1924) английский писатель, поляк по национальности. Был моряком. Воспевал романтику моря. Считается непревзойденным стилистом. (Прим. перев.)


[Закрыть]я это проверял, никто из них не слышал. А вот старик прочитал всегоКонрада.

Самая крепкая раздатчица пищи, очевидно свободная от вахты, занимается, когда я раньше времени прихожу в столовую, разгадыванием кроссворда. Она сразу же спрашивает меня:

– Великая держава из трех букв?

– США, – говорю я, но в ответ получаю лишь выражение полной пустоты на ее лице. Поэтому я добавляю: – Америка.

Она пробует, поднимает в отчаянии голову и говорит:

– Не подходит!

– Ну, а три буквы США?

Она смотрит на меня в замешательстве.

– Три буквы, сокращение от Соединенные Штаты Америки – пишите это.

После этого, после удачной попытки, она сияет от удовольствия.

– Чем же забита такая головка? – спрашиваю я старика во время еды, после того, как я рассказал ему о моих педагогических попытках. – Зато имена шансонье и рок-музыкантов в этой головке сидят крепко.

– Вполне возможно, – говорит старик.

– После этого я спросил, чем же она интересуется, и получил лаконичный ответ: модой и косметикой!

– Ну, так хотя бы это, – отвечает неразговорчивый на этот раз старик.

– Она не сказала даже «секс», хотя наверняка это слово должно было бы стоять у нее на первом месте.

– Фу! – говорит старик.

Но я уже вошел в раж:

– Почему ни один социолог не исследует, насколько ограниченным является горизонт такого существа на самом деле, каким маленьким является ее словарный запас. Есть ли у нее вообще политические взгляды, представления о жизни, остаточные знания по географии и истории? Знает ли она названия по меньшей мере европейских столиц, фамилию хотя бы одного немецкого министра, главы какого-нибудь европейского государства? То, что мы идем в Дурбан, она, конечно, слышала, но знает ли она – где это? Мой американский опыт тоже не является обнадеживающим. Во время поездки по стране с книгой «Лодка» я захотел выяснить, что американцы знают о Европе. Где расположен Берлин, не знал почти никто, несмотря на американский «воздушный мост». Или еще: Боб, стоматолог из Бостона, который хотел участвовать в марафонском забеге в Баварии, все допытывался у меня, что где расположено – Бавария в Мюнике, [25]25
  Мюнхен – по-английски. (Прим. перев.)


[Закрыть]или Мюник в Баварии?

– Ну и заботы у тебя, – ворчит старик.

И так как он неразговорчив, я спрашиваю:

– Что-нибудь случилось? Ты ведешь себя как-то странно.

– Позже я покажу тебе у меня в каюте расчудесную писанину. А теперь, наконец, ешь. При твоем мессионерском запале все остынет.

– Гран-Канария, [26]26
  Гран-Канария – один из Канарских островов. (Прим. перев.)


[Закрыть]– вдруг говорю я и смотрю на старика, – ты же там уже был. Даже прислал открытку из Лас-Пальмас!

– Прислал? Как мило с моей стороны. Да, этобыли те еще времена!

– Расскажи-ка!

– Потом, – говорит старик и смотрит задумчиво.

Через час я стучу в дверь каюты старика. Он как раз протирает глаза со сна.

– Это мне принес кладовщик, – говорит он и пододвигает мне папку, – я попрошу принести нам кофе в каюту. – Направляясь к телефону, он говорит: – Дать устное разъяснение я готов в любое время. То же самое мне сказал и кладовщик.

«Так как в последнее время обстановка на борту сильно меняется в худшую сторону…, – читаю я и говорю: – Подумать только!»

«…сильно меняется в худшую сторону, то мы считаем себя вынужденными, сами предпринять кое-что от лица команды, чтобы положить конец этим недостаткам…».

– Что ж, по заслугам! – не могу я сдержаться, но старик упорно смотрит на меня, а на его лбу собираются глубокие морщины. Итак, дальше: «На этом корабле официальные звания членов команды, за исключением непосредственных начальников, а также инженеров и офицеров, рассматривают как неизбежное зло, так как в век атомной техники особое положение на этом корабле занимают династия камбузов, а также казначей господин Грисмайер и стюардесса фрау Оттер и ее сторонники, которые позволяют себе все, а команду, вероятно, считают людьми четвертого сорта, о чем можно сделать вывод, глядя на их образ действий и поведение…»

– Боже мой! – простонал я. – И все это сочинил сам кладовщик… «династия камбузов» и так далее?

– Кажется, да. Когда он появился у меня «для устного разъяснения», то выражался так же напыщенно. Ну, а теперь читай, наконец, дальше!

– Так вот! «По этим проблемам мы намерены сделать следующие предложения, которые помешают текучке кадров. Пункт 1. Замена господином Грисмайером людей на выдаче в столовой. В последние несколько месяцев очень часто случалось, что требования членов команды на товары отклонялись фрау Оттер под предлогом их отсутствия, хотя товар имелся внизу на складе. Это или очень большая леность, или принуждение брать то, что имеется. То же самое относится и к другим товарам, особенно туалетным принадлежностям. Поэтому мы хотели бы просить о том, чтобы выдачей в ближайшее время руководил и господин казначей Грисмайер, чтобы воздать должное команде; ибо предполагается, что мы тоже добросовестно выполняем свою работу, в противном случае дорога к текучке кадров будет открыта…» Пожалуйста, пощади! Обещаю: сегодня вечером буду читать дальше, – умоляю я старика. – Что же ты собираешься делать?

– Еще не знаю, – говорит старик. – Ты просто не представляешь! Вчера ко мне пришел взбешенный радист и показал мне йогурт. «Срок годности уже два дня как истек!» – пожаловался он.

– Наш срок годности тоже скоро подойдет, – говорю я сухо, и тогда старик, наконец, усмехается.

– Между прочим, – говорит он затем, – я еще раз подумал о твоей «прописке»…

– Ну, и?

– Список гостей получился, однако, несколько большим, чем я планировал первоначально, и в этом случае крюшон явяется подходящим напитком. Как ты считаешь?

– Д’акор! [27]27
  Согласен, (фр.)


[Закрыть]– говорю я и демонстративно делаю глубокий выдох. – И когда, по твоему, должна состояться пирушка?

– Я подумал: сразу в понедельник, когда в Дакаре мы высадим людей из гамбургского экспериментального института. Тогда я смогу вычеркнуть их из списка.

– Очень хорошая идея!

– Мне еще надо подумать, где все это должно происходить, – говорит старик. – Теперь жарко, так что нам лучше всего сделать это на пеленгаторной палубе.

Наступает пауза. Неужели старик все еще раздумывает над этой проблемой?

– Ну, вот! – говорит вдруг старик и встает. – Поднимешься со мной наверх?

– Сначала я приму душ. И сразу же приду.

Под душем мне приходит в голову, что старик поправил меня, когда я утверждал, что наша вода для мытья – морская вода, опресненная методом выпаривания соли.

– Была морской водой, – сказал старик. – Здесь ежедневно опресняется шестьдесят тонн воды. Двенадцать из шестидесяти тонн используются для технических целей. На это расходуется очень много энергии.

На капитанском мостике я перевожу дыхание, прежде чем бросить взгляд на видимый горизонт. Не видно ни одного корабля. Плотная гирлянда белых облаков стоит над горизонтом на высоте, равной длине большого пальца руки, их многократно пузатые верхние края выглядят острыми, будто штампованными на фоне светло-лазурного неба, постепенно становящегося более насыщенным вверху.

Никогда раньше вид из рулевой рубки не казался мне таким умиротворяющим. Но что-то не так: первый помощник капитана ответил мне очень коротко, когда я, входя, приветствовал его, и продолжал пристально смотреть на горизонт, на котором его вряд ли интересовали гирлянды облаков. В углу сидят с красными заплаканными глазами дети. Они положили голубю ломтики белого хлеба и кусочки салями и пытаются погладить его кончиками пальцев.

В штурманской рубке, отвечая на мой вопрос, старик говорит:

– Сегодня утром первый помощник выбросил голубя за борт.

– Но…?

– Ха. Через час он вернулся.

– К восторгу первого?

– Естественно.

– Не просматривается ли в моем предположении, что коробка Кёрнера с инструкцией по эксплуатации проделала тот же путь, что и голубь, определенная доля вероятности? – начинаю я обстоятельно. – Теперь ты знаешь, куда может завести маниакальная приверженность к порядку, хотя дети тотчас же убирали каждую кучку голубиного помета.

– В этом отношении, – соглашается старик с околесицей, которую я несу, – некоторую вероятность нельзя отрицать. – После этого он склоняется над картой и указывает на какую-то точку: – Здесь порт Этьен, теперь он называется Нонадхибу, в Мавритании мы протаранили нефтяной терминал компании «Бритиш Петролеум». Завтра в обеденное время мы будем иметь его на траверзе.

– А избежать этого было нельзя?

– Ничего нельзя было сделать. Порыв ветра вдавил штевень. Неожиданно при причаливании мы почувствовали сильное давление ветра на кормовую часть судна. Буксирной поддержки не было…

– А что было с лоцманами? Ты же говорил, что как раз там вы пользовались советами лоцманов…

– А что может сделать в таких условиях лоцман? Он не несет ответственности. Нашему штевню это тоже не нанесло никакого урона. Но вот продольный мостик, такая деревянная конструкция на бетонных подпорках – это все было сломано. Идиотская ситуация. Не помог даже якорь. Сначала мы ждали перед пирсом, так как не было даже судов для заводки на швартовку, затем мы хотели швартоваться с правого борта, а затем налетел этот западно-северо-западный ветер со скоростью десять метров в секунду. У нас на корабле не было достаточно балласта, всего 3000 тонн, так что ветер смог по-настоящему прихватить нас. Якорную цепь он просто потянул за собой. Дело в том, что там был просто твердый вычерпанный экскаваторами якорный грунт. Собственно говоря,это был совершенно несложный маневр, но судно потеряло сноровку.

– Порадовало ли вас то, что вы получили новый продольный мостик?

– Еще как! Он обошелся примерно в один миллион немецких марок.

– Своего рода помощь развивающимся, – ухмыльнулся я.

– Можно сказать и так.

Балластное состояние судна снова изменено. Теперь мы идем с балластным состоянием один. Судно имеет более глубокую осадку, чем раньше, в результате этого дребезжание в моей каюте уменьшилось.

Ветер усилился. Сила ветра – пять баллов. Старик считает, что возникает еще и дополнительный сопловый эффект из-за расположенных поблизости островов.

У людей из гамбургского института свои трудности. Используя рыскающий ход, они хотят определить, как реагирует корабль при соотнесении с генеральным курсом гирокомпаса при различных положениях руля и опорных маневрах. Я понял, что вряд ли есть другие такие корабли, как «Отто Ган», на которых могут быть созданы такие различные балластные условия осадки. А именно эти различия нужны ученым из Гамбурга. Но для проведения сравнительных лаговых промеров при рыскающих движениях судна им в течение двух дней нужна по меньшей мере примерно одинаковая погода. Опыт свидетельствует, что, хотя непосредственно у островов спокойно, но уже на некотором отдалении, как сейчас, снова даст о себе знать атлантическая зыбь.

Таким образом рыскание не осуществляется, так как при рыскании сильный ветер вызвал бы слишком большие изменения исходных условий. Мы подождем, пока не окажемся на траверзе мыса Бланк. В этом месте должно стать спокойнее.

– Если так будет и дальше, дело пойдет еще веселее, – стонет старик.

– Дай-ка сюда, – говорю я, придя вечером в каюту старика, и показываю на папку кладовщика, «раз обещал, значит, обещал», давай закончу с этой галиматьей.

С этим старик, очевидно, согласен, и я читаю:

«Пункт 3: Немедленное изменение ассортимента блюд на камбузе, если это еще можно называть едой. В настоящий момент мы снова стоим на перепутье между исследователями общества и программой исследований камбуза».

– Хорошо сказано! – вырывается у меня.

– Не будь идиотом, – предупреждает старик, – читай дальше!

Я читаю вполголоса: «При приготовлении пищи не хватает любви и искусства, потому что вид блюд и их вкусовое выражение все считают неопределенными. Если же людям что-то и удается, то добавка очень мала: соус и картофель, но не мясо.

Пункт 4: Мы требуем, чтобы и с камбуза нам выдавали те напитки, которые имеются на этом корабле: белый и желтый лимонад, а также такие сорта пива, как „Хольстен“, „Бекс“, „Урпильс“, „Дортмундское“, а не говорили: у нас этого нет, пейте что-нибудь другое, или: пиво „Урпильс“ можем продавать только ящиками».

– Можно я дочитаю выводы завтра? – взмолился я. – Не могли бы мы для отдыха поговорить о чем-нибудь другом?

– О чем, например?

– Например, о том, как тебе жилось в Бергене.

– Нет, сегодня твоя очередь.

– Ну нет, пожалуйста, не упрямься. Не будем играть в третьего лишнего: сегодня ты, завтра я, послезавтра ты и так далее. Ты давно знаешь, как я попал «домой в рейх». Расскажи лучше о себе, как и когда тывернулся «домой в рейх»? В бутылке с виски что-нибудь еще осталось? Мне нужно сделать глоток после этого «скорбного плача».

– Еще полбутылки осталось, – говорит старик и тут же достает рюмки и наливает, а затем говорит: – Итак, если ты очень хочешь… – он наморщивает лоб: – Да, итак – итак, я получил приказ всю эту макулатуру, которую я забрал из Бреста, – журналы боевых действий и тому подобное, – доставить как можно быстрее в «Коралл» на связном самолете. И тогда я полетел в Берлин.

– Что сказал командующий, когда ты прибыл?

– Он сказал, что он рад, что я пробился, и хотел знать, что происходит в Бресте, и я ему доложил, что главной трудностью была эта неразбериха с компетенциями между морским комендантом, армией и так далее.

– Это было все, что ты должен был доложить?

– До некоторой степени да.

– Он чем-нибудь интересовался по-настоящемуили задавал только формальные вопросы?

Старик обдумывает ответ и говорит:

– У меня создалось впечатление, что он «переварил» потерю атлантической базы флота.

– Быстро же он перестроился.

– Брест пал примерно через десять дней после нашего ухода.

– Но тогда, наверное, те бумаги, которые ты доставил в Берлин, уже устарели? Но ведь Дениц дал тебе, наверное, какие-то директивы, что-нибудь возвышенное и величественное он ведь непременно должен был выдать, типа «Сейчас из северных портов продолжается война за выживание немецкого народа» или что-то в таком роде и таком духе.

– Ничего такого он не говорил. Он только сказал:

– А теперь отправляйтесь в отпуск.

– Звучит чертовски прозаично.

– Но так все и было.

– И после доклада Деницу ты действительно ушел в отпуск?

– Да, но ненадолго. Только я прибыл в Бремен, как поступило известие, что требуют, чтобы я вернулся. Я снова полетел в Норвегию – откуда же я вылетел? Кажется, из Берлина. В самолете я встретил адмирала фон Шрадера, который позже покончил жизнь самоубийством. Он был адмиралом западного побережья. Я был знаком с ним, так как он был командиром крейсера, на котором я служил. Он был из Берлина! Отто фон Шрадер!

Старик явно купается в своих воспоминаниях, и я терпеливо жду продолжения. Он неторопливо разливает и, прежде чем продолжить свой рассказ, делает большой глоток:

– Отто фон Шрадер был молодцеватым жилистым парнем со смешными аллюрами. К военной форме он носил в нагрудном кармане белый носовой платок. Мы встретились в этом связном самолете Юнкерс-52, который из Берлина в Копенгаген… правильно – мы вылетели из Берлина.

– Говорили, что в Копенгагене еще все было: копченое мясо, центнерами, даже шоколад, – говорю я.

– Ну, уж так расчудесно там тоже не было. В Копенгагене я мог за пять марок купить пакетик для полевой почты, в котором было немного сала, но только один пакетик, так как эти пакетики переправлялись самолетами. Один фельдфебель ВВС занимался рассылкой: нужно было лишь указать адрес, все остальное происходило автоматически. Но не будем отвлекаться. Оказавшись снова в Берлине, я в начале декабря сменил капитана Кохауса, шефа одинадцатой флотилии подводных лодок. Там, в отличие от Бреста, все, естественно, было по-другому. Они только начали строить бункера для подводных лодок, часть из которых собирались делать с помощью взрывных работ в скальных породах.

– Каким ты показался себе в Бергене после опыта, приобретенного в Бресте? Были ли люди в Бергене так же органичны, как и люди, с которыми мы столкнулись в Ла-Паллисе?

– Наверное, можно сказать и так! Но что мне оставалось делать? Мне нужно было разобраться, как я с этим справлюсь. Тамошняя «контора» фактически была несколько дезорганизована. Да и людям было нелегко. Постоянно приходили лодки, по которым не было ни документации по персоналу, ни какой другой информации. И постоянно поступали запросы от второго адмирала флота подводных лодок. Было, правда, два референта по личному составу, но у них почти не было соответствующих документов, они не знали, где какая лодка оперирует, ну, в общем, была страшная неразбериха. Большая часть документации флотилий на атлантическом побережье, находившейся у второго адмирала флота подводных лодок, не поступила.

– А кто в то время был вторым адмиралом подводного флота?

– Фон Фридебург.

– Тот Фридебург, который потом застрелился? Ты ведь помнишь ту фотографию, на которой мертвый фон Фридебург лежит на софе под портретом Деница?

– Помню, – коротко отвечает старик. – Ну, так вот дальше: фон Фридебург находился в Киле, там же был и Мюллер-Арнек, один из референтов по рядовому составу, но почти не было связи. Так что мы должны были перелопачивать приличный объем документации – и это при восьмидесяти подводных лодках.

– Что? Восемьдесят лодок? В Бресте мы имели максимально двадцать пять лодок, а в Бергене под конец – восемьдесят?

– Я однажды собрал все, которые и с точки зрения командования и с точки зрения управления, то есть по персональному составу, относились к флотилии Бергена, к одинадцатой флотилии – их набралось восемьдесят семь подводных лодок.

– Восемьдесят семь? Не могу поверить!

– Но так было. И из этого состава в последующие месяцы мы теряли по двенадцати-четырнадцати лодок в месяц, – говорит старик совершенно по-деловому. Он наливает и, прежде чем продолжить, выпивает рюмку одним глотком: – Теперь точные данные о потерях известны. Были месяцы, когда мы почти каждый день теряли по лодке.

Я беру пример со старика и выпиваю свою рюмку. После того как я несколько раз прокашлялся, чтобы освободиться от комка в горле, я спрашиваю:

– При таких массированных потерях можно ли было оформлять все дела так же, как в Бресте – я имею в виду наследственные вопросы и все такое? Не было ли при этом неразберихи?

– Нет, не могу сказать… Поразительно, но на все погибшие лодки у нас был списочный состав экипажей с домашними адресами. В результате этого все оформлялось в обычном порядке.

– Оформлялось в обычном порядке?..

– Ну да! – говорит старик таким тоном, будто мне надо в чем-то оправдываться.

– Сколько максимально лодок было в Бергене одновременно?

– Примерно двадцать. Во время капитуляции у меня на базе было тридцать три лодки. Но обычно так много одновременно не собиралось.

– Ну да… – говорю я после короткого давящего молчания.

Но вот старик долго и обстоятельно откашливается, а затем продолжает:

– На Рождество нам оказал честь даже командующий немецким подводным флотом, оперирующим в Атлантике. Это особенно напоминало идиллию. Я хорошо помню, что во время рождественского праздника командующего водили из одного барака в другой…

– Не могу поверить, что он еще и в Берген заглянул, – перебиваю я старика.

– Он должен былпоказаться, в конце концов, война еще не совсем окончилась. – Старик задумывается, а потом говорит: – Но пойдем дальше: перед каждым из этих отвратительных бараков стоял на холоде наблюдатель и, если командующий в нашем сопровождении только появлялся вблизи, караульщик мчался в барак, внутри которого начинали горланить рождественскую песню «Тихая ночь, светлая ночь». Потом я спросил командующего, не желает ли он посетить санчасть, а он, в свою очередь, спросил, нет ли там венерических больных. Так как там действительно лежали ребята с триппером, то командующий флотом предложение это отклонил – и довольно резко.

– Хороший конец сцены! Теперь мне хотелось бы занять пост прослушивания на матрасе, то есть лечь спать.

Мне нужно подышать свежим воздухом. Когда я спускаюсь на палубу, то со стороны кормы слышу звуки гармошки, громкое нестройное пение и в промежутках между пением пронзительные крики. Как я рад, что живу в носовой части! Каждую ночь – после волейбола и прочих увеселений – до самого утра на корме проходят вечеринки и черт знает что еще. Вчера, рассказывала одна стюардесса, поздно вечером двух дамочек вместе с их шмотками бросили в бассейн. «Мы так смеялись!» – говорила она с сияющими глазами.

О сне нечего и думать. Я снова встаю, беру бутылку пива из холодильника и листаю словарь мореходства. На слово «волны» я читаю: «Волны обязаны своим происхождением сильным движениям воды и воздуха…» Но почему вода движется, хотелось бы мне знать. «…Они далее возникают в результате глобальных изменений температуры и давления воздуха, – сил природы, которые возникают в результате вращения земли вокруг своей оси и в результате попадания на землю солнечной энергии». Но это объяснения, которые мне ничего не говорят. Стадное движение волн, которые кажутся странствующими через свод горизонта и в то же время не удаляются, остается для меня загадкой, и я быстро проваливаюсь в полузабытье.

* * *

Ветер дует с кормы. Окна моей каюты, в том числе и второе, после утомительной подгонки, осуществленной одним из матросов, я могу снова открывать так широко, как хочу, и все равно свежий воздух в помещение не поступает. Два дня назад ветер просто свистел, если я приоткрывал одно окно на полсантиметра, теперь же я вынужден открыть дверь, чтобы хоть немного проветрить.

Мой взгляд падает на календарь. Сегодня суббота. Через несколько часов закончится наша первая неделя. Неделя в море, а я все еще не был в камере безопасности.

Старик пришел забрать меня на завтрак.

Небо, вода – все серое. В серой дымке неразличим горизонт.

– Вид отнюдь не ободряющий, – говорю я.

– Около мыса Бланк всегдадымка и плохая погода, часто туман, причиной которого напор воды канарского течения и мелкая пыль пустыни Сахара, являющаяся источником конденсации.

– Мыс Бланк?

– Да, примерно в четырнадцать часов мы пройдем мыс Бланк. За косой находится выделенный нам новый нефтяной пирс.

– Идиотское свинство! – вырывается у меня неожиданно.

Старик смотрит на меня удивленно.

– Что случилось? Какая муха тебя укусила так рано?

– Мухи эти – твой врач из военной авиации и его медицинская сестра! Я не могу ходить в лягушатник, так как врач во что бы то ни стало хотел сделать мне прививку против оспы, и теперь у меня волдырь на плече. Мало того. Сегодня утром сестра снимала пластырь и при этом выдирала волосы, которые она поленилась предварительно побрить. После этого она втирает мне в кожу бензин и брызгает на все это струей спрея от ран. Теперь плечо у меня горит, как огонь. Если бы при этом она с невинным видом не таращилась на меня своими глупыми телячьими глазами…

– Ну ты и разошелся!

– Этой дамочке добровольно я бы не доверил даже подравнять ногти на руке!

В одном из переходов какой-то матрос поет во все горло: «Светлый день, светлый день светит мне как сме-ее-рти сме-ее-рти тень». Глухо, как эхо в соборе, звучит: «сме-ее-рти, сме-ее-рти». Матрос поет свою песню в ритме качки.

– Вот видишь! – говорит старик.

Так как небо закрыто облаками, небо выглядит странно затемненным. Только там, где в воде возникает пена, появляются светлые молочно-зеленые пятна. Волнение моря четыре. Если ветер усилится, тогда с носа судна я буду фотографировать вертикально вниз, решаю я. Белая сумятица бурунов у форштевня судна выглядит как моментальные фотографии из истории возникновения земли, как фотографии вечности.

В столовой свободное место осталось только за одним столом с первым помощником капитана. Он ведет жаркие дебаты с ассистентами, сидящими за соседним столом. Первый выступает за то, чтобы суббота и воскресенье были рабочими днями, и эти дни добавлялись бы к отпуску. Сидящий за столом ассистентов шеф невозмутимо пропихивает вареное яйцо сквозь свою растрепанную бороду. Первый помощник обращается к старику: