Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Старик снова делает паузу для раздумий. С лицом, просветленным воспоминаниями, он говорит:

– Затем мы мало-помалу начали упаковывать материал, который охотно бы захватили с собой на свободу – как бы это ни называли. Мы положили это в ящик и держали готовым для транспортировки.

Так как он снова замолкает, я спрашиваю старика:

– С тобой,собственно говоря, не могло ничего случиться, ты же завязал в Норвегии тесные отношения с местным населением, если об этом можно так сказать?

– Ты имеешь в виду „залечь на дно“? Это вряд ли прошло бы.

– При том качестве отношений, которые ты установил?

– Которые я установил? – старик разыгрывает из себя простачка.

– До меня, во всяком случае, доходили слухи об этом.

Старик пытается подавить улыбку. Напрасно.

– Пробовали поддерживать хорошие отношения, как это было принято у нас. Но это было связано с большим риском.

– И снова старик замолкает. Он должен сначала обдумать свой текст.

– На это ты должен смотреть так. Этот норвежский отечественный фронт – или то, что там имелось – они были в бешенстве, когда обнаруживали контакты немцев с населением. Это можно было делать, пока я сидел в штабе на западном побережье, потому что я был должен ежедневно ездить к командованию норвежских ВМС для регулирования повседневных дел. Перед базой флотилий подводных лодок стояли часовые норвежского отечественного фронта, пока их не прогнали английские парашютисты.

– Ты сейчас говоришь о времени послекапитуляции, но до этогоу тебя уже были некоторые…

Старик, эта хитрая лиса, только ухмыляется, затем изображает непонимание: „Тогда делались попытки подготовить для себя возможности уйти в подполье“.

– А – все-таки! Таким образом, ты имел возможность „уйти на дно“!

– И да, и нет. Я занимал слишком важную должность.

– Но тебя бы хорошо укрыли? Или ты не доверял этому делу?

– В конце концов, ведь были и Квислинги, – ускользает старик снова.

– Я знаю.

– И Йоссинги тоже. Они даже боролись друг с другом – с пистолетами и тому подобным.

Хорошо, если старик не хочет говорить о своей норвежской подруге, то я не хочу мучить его просьбами и поэтому лишь спрашиваю:

– Как долго ты оставался в Норвегии после капитуляции?

– До 1946 года. В июне меня отпустили.

– Так долго? – поражаюсь я. – Что же ты делал там все это время?

– Все! Просто все. Какое-то время я располагался перед бункером подводных лодок на трех лодках, потому что они были очень сильно повреждены. Сначала я остался шефом флотилии, мой „джоб“ был ясен: присматривать за флотилией. Лодки мало-помалу забирали англичане и довольно быстро отправляли их в Англию. Непосредственно после капитуляции ничего не происходило! Но затем случились всевозможные вещи – и все это было очень смешно. – Старик замолкает, трет подбородок, а я терпеливо жду, когда он продолжит.

– Мы, немцы, были ненавистными врагами до тех пор, пока командование не взяли на себя англичане. Через какое-то время мы снова поднялись в цене. Ведь англичане выступали отнюдь не как апостолы мира: они были большие любители подраться.

Старик снова замолкает. Раньше он в таком случае занимался трубкой. Теперь же он не знает, чем занять свои руки. Курить трубку ему запретили: не годится, когда у человека в теле пневмоторакс.

Чтобы подтолкнуть его, я спрашиваю:

– А почему, собственно, наши лодки были затоплены, а не пущены на лом?

– Мы этого не делали. У нас было строжайшее указание от Деница.

– Да, я знаю. Но почему англичане потопили лодки? Не оставили ли они хоть одну лодку на плаву?

– Нет, англичане потопили все.Возможно, за этим крылась психологическая причина: они не хотели больше видеть этих бестий.

– Даже в музее – как американцы?

– Нет! Возможно, и английская промышленность хотела избавиться от лодок. Так много лома! Это бы значительно снизило цену на вторичное сырье.

– Теперь я сбил тебя с толку – а как дальше складывались отношения с англичанами?

– Все было так: сначала мы сидели на базе и были вынуждены ждать, пока не придут наши лодки. Большинство из них находилось еще в Атлантике. Мы даже поддерживали связь по радио.

– Для запоздавших возвращенцев?

– Да, можно сказать и так. Потом пришли английские ВМС и с англичанами было обговорено, что нужно было делать. Сначала из лодок надо было изъять артиллерийские боеприпасы и увезти их. Естественно, надо было убрать и торпеды. Но их мы не могли, как это обычно делалось раньше, сдать на берег. Не было работающих установок, чтобы разрядить их, и не было соответвующего транспорта. Тогда мы просто топили торпеды одну за другой. Некоторые командиры просто стреляли ими по скалам. Тогда ночами было много шума. Так было обезврежено несколько сотен торпед.

– Приличные деньги – несколько сотен торпед!

– Очевидно, так можно сказать! На эти деньги сегодня кое-что можно купить. Когда же из лодок удалили все взрывоопасное, лодки отправили в Англию. Всю организационную работу для этого на базе провел я. После того как и это было выполнено, потребовалось мгновенно очистить базу – на нашей базе собирались обосноваться русские. Но это я тебе, кажется, рассказывал.

– Русские? Ни слова не говорил! А почему это русские пришли в Берген?

– Это я расскажу тебе в другой раз. Теперь нам надо выполнить наш долг.

С этими словами старик резко встает и исчезает в туалете. Для него подошло время еще раз появиться на мостике.

Уже держа дверную ручку в руке, старик говорит:

– Обо всем этом ты мог бы спросить меня и раньше.

– Во время рейса на Азорские острова наверняка не мог. Тогда охота на тебя была запрещена. В то время и я жил так, как будто у меня впереди было по меньшей мере еще сто лет, то есть времени навалом, чтобы реализовать старые планы.

– И все это изменилось?

– Решительно – и довольно неожиданно. Теперь я вынужден пытаться завершить все это.

– И сюда отношусь я?

– Твоя жизнь! Deine Vita!

Старик поворачивается ко мне:

– Твою „прописку на корабле“ мы проведем завтра вечером, в трюме номер пять.

Лежа в своей койке, я все еще вижу перед глазами сцену с прыгающими дельфинами. Не могу понять, откуда они берут силы с такой мощью лететь по воздуху и мчаться через зеленый поток намного быстрее нашего корабля, не обнаруживая при этом движения боковых плавников. То, что движет их вперед, может быть только хвостовым плавником. Возможно, работает и вся поверхность тела, совершающая вибрирующие движения? Надо почитать об этом.

* * *

На корабле царит странная раздражительность. Длительный прогон, зной, необходимость стоять перед Дакаром, видеть город и не иметь права сойти на берег, и в то же время наблюдать, как несколько человек исчезают на баркасе, – все это люди переносят с трудом: это создает атмосферу агрессивности.

Старик позавтракал до меня. Не обнаружив его на мостике, я стучу в дверь его каюты.

– Войдите! – произносит он необычно энергичным голосом. – А, это ты. Садись, у меня проблемы с третьим помощником. Я как раз собирался позвонить первому помощнику.

– В чем дело? – осторожно спрашиваю я.

– Глупая история, – говорит старик. – Третий помощник в предпоследнюю ночь послал рулевого на нок, так как считал, что рулевой слишком удобно устроился за стеклом рулевой рубки и чуть не заснул. На ноке он стоит на воздухе, что, безусловно, бодрит. К тому же на ноке лучший обзор, чем через стекла рулевой рубки. – Но рулевой не ходил на нок! Он, как сказал третий помощник, воспринял приказ как издевательство. Тогда третий помощник попытался вытолкнуть рулевого, когда он снова появился в рулевой рубке…

– Ну и? – спрашиваю я с любопытством.

– От настоящегоматроса третий, возможно, схлопотал бы приличную оплеуху. Но тот парень просто снова пришел в рулевую рубку и третий с этим смирился.

– Ну и? – спрашиваю я снова.

– „Повесить так глубоко, как можно“, – мурлычет старик про себя, но потом он говорит: – Во вторую ночь история повторилась.

– Ну, давай – говори, не мучай! – пытаюсь я побудить старика к продолжению рассказа.

– Действительно! Человек, который, в конце концов, в первую ночь снова помирился с третьим помощником или по меньшей мере так считал, – между прочим в тот вечер я сам еще раз поднимался на мостик, и он угощал меня чаем, и настроение было мирным, – этот человек пришел следующей ночью, так мне, во всяком случае, докладывали, ничего не подозревая, на мостик, и сразу же был встречен третьим помощником насмешками: „Вы, наверно, сразу же захватили с собой пальто для дежурства“. Пьяница и развратник, он мерзнет даже надев двое порток…» И так далее. И тогда человек рассвирепел, забыв, что его собеседник, с которым он до этого так по-дружески разговаривал, – является его непосредственным начальником.

– И как теперь все пойдет дальше?

– В первом же порту рулевой будет уволен. Есть, правда, возможность уволить его без уведомления,но тогда его надо бы рассматривать как пассажира, который должен оплатить проезд.

После длительного раздумья старик говорит:

– Это – ошибка, постоянная дружеская болтовня с рулевым во время вахты. Если хочешь поставить себя начальником, нужно держать дистанцию. Так было всегда. В конце концов, у нас же здесь не коммуна.

– Хотя иногда так оно и выглядит, – подзадориваю я старика.

– Если ты имеешь в виду новую манерность здесь на борту, то это идет не от меня. Яэто не вводил в употребление!

– Извини, я же это знаю! – Я хотел подвести старика к другой теме, но тут раздался стук. В помещение бочком втискивается казначей со связкой документов под мышкой. Их разговор я слушаю вполуха.

Непредоставленный послеобеденный отдых представляет собой сверхурочную работу, независимо от того, выполняет человек и без того сверхурочную работу или нет. Если человек работает в обеденный перерыв, то он работает сверхурочно – это что, до сих пор не ясно? Не отвечая на поставленный им же вопрос, казначей сохраняет на лице упрямо язвительную мину.

– Если он работает больше девяти часов, – продолжает старик, – а здесь стоит нуль, то он может претендовать на два часа компенсации.

– А в воскресные дни? – спрашивает казначей нетерпеливо.

– В воскресенье не бывает систематической работы, это ведь для вас не новость. Здесь всяработа сверхурочная. Поэтому эту работу следует в целом оплачивать как сверхурочную, но не в двойном размере, как вы это расписали здесь.

Говоря это, старик левой рукой листает одну из тетрадок «Общее тарифное соглашение для немецкого мореходства».

– Здесь, – говорит он казначею, – вы можете получить исчерпывающий ответ, здесь приводятся и параграфы о ночной работе и вахтенной службе в порту. Если человек в течение дня свободен, нельзя оплачивать его труд как работу в ночное время. Но если смазчик отправляется на вечернюю вахту, то, начиная с восемнадцати часов, он получит доплату за работу в ночное время. Это все ясно?

Казначей соображает туго. Или же он намеренно оказывал предпочтение некоторым людям, а старик теперь раскрыл его проделки? Казначей только прикидывается глупым и в конце концов уходит, как побитый пес.

– Я не могу подписывать бумаги, которые я не проверил и в которых не разобрался, – объясняет старик, как бы извиняясь за свою педантичность.

Мысленно я проклинаю врача с его медицинской сестрой: не могу ни на солнце погреться, ни поплавать. Место, где были сделаны прививки, сильно нагноилось. Все предплечье выглядит ужасно.

Этот рейс врач рассматривает, очевидно, как своего рода каникулы. Я вижу его только на одном из стульев около бассейна или вечером в трюме пять за игрой в волейбол. Что о нем думает старик, нетрудно угадать. Как только представляется возможность, он хвалит «старого доктора», предыдущего бортового врача.

Исхудавшая стюардесса обратилась в производственный совет, так как врач не выдал ей больничный лист.

– Очевидно, она хочет создать врачу трудности, – сказал старик.

Я спросил его:

– По какой причине? – и услышал, что производственный совет хочет заявиться к нему.

– Вот тогда я об этом и узнаю. Веселенькое дело! – стонет старик.

Старик остановился, как вкопанный, едва мы миновали дверь на мостик. Я следую за его взглядом в правый передний угол мостика и вижу, как одетая в кроваво-красную блузку фрау Шмальке восседает на лоцманском стуле. Боковым зрением я вижу, как старик пытается сохранить самообладание. Он резко откашливается и выдавливает из себя сдавленным голосом: «Доброе утро!»

– Доброе утро, господин капитан! – раздается хор из приглушенных голосов. Над всем этим звучит чистый, как колокольчик, голосок фрау Шмальке:

– Доброе утро!

– Панамский канал! – вырывается у меня.

– Си, си, сеньор, – бормочет старик.

Когда мы располагаемся в левом переднем углу, я шепчу:

– Ну, теперь пришел конец терпению.

– Красный по правому борту, – бормочет старик. Это звучит так, как будто он смирился с ситуацией, но я вижу, что он закусил удила.

Позже в своей каюте старик говорит:

– В деле была замешана дама, иначе я бы устроил взбучку! Но как? Тут у меня руки связаны.

Старик никогда не был пессимистом. Но теперь он, кажется, хочет определиться. Ведь он мог просто, – просто, но твердо, – попросить фрау Шмальке покинуть капитанский мостик.

– Раньше существовал порядок, – говорит старик, – теперь молодые люди заботятся о своей сложной эмоциональной жизни, а порядок сюда не относится. То, что мы видим здесь, это новый стиль – что тут можно сделать.

Я стою смущенный, так как не знаю, как мне приободрить старика, и тут в дверь постучали: представители коллектива, трое мужчин, стоят на пороге. Прежде чем волей-неволей выслушать их жалобы, старик некоторое время делает вид, что занят лежащими у него на столе бумагами.

– У стюардессы, фроляйн Зандман, – начинает, заикаясь, длинный худой человек, очевидно, рупор группы, – врач отобрал ее пилюли, которые ей прописал ее домашний доктор и в которых она срочно нуждается. – На каждое его слово два других человека реагируют согласными кивками. – И потом, – начинает оратор снова, – врач не выписал ей бюллетень. Несмотря на ее состояние, она должна работать! – двое других снова кивают.

Старик тщательно растирает подбородок, трое посетителей неуклюже стоят рядом с ним.

– А что в этой ситуации должен делать я? – спрашивает старик. – Я же не могу обследовать фроляйн Зандман, я – не врач. Я не могу определить, что у нее. Если врач выпишет ей бюллетень, то она, собственно, может не работать, но это вы и так знаете. А что касается выполнения работы, то здесь компетентен казначей. И об этом вы знаете. Так что?

Проходит какое-то время, и трое мужчин, смущенно переглянувшись, уходят растерянные.

После того как они ушли, старик шумно выдыхает воздух и говорит:

– Ну, вот видишь.

– Теперь мне интересно, – говорю я, – что еще учудит дамочка, чтобы добиться своего. Похоже, что для нее это обычное дело.

– Для меня загадка, как это ей удалось попасть на корабль. После того как я познакомился с ней более детально, я считаю, что даже самый непритязательный кадровик не мог не заметить, что с ней не все в порядке.

Бумаги, которые почта доставила мне за неделю до моего отъезда, я не читая сложил в дорожную сумку. Теперь я наслаждаюсь, разбирая все это: группа мюнхенских издателей встречается в ресторане «Петергоф» – обнародование решения назначено на 15 июля. «Во вторник в 20.15 мы открываем выставку „Face Farces“. Мы просим вас заполнить и отослать обратно прилагаемую карточку». «Чтобы вы имели возможность спокойно посмотреть коллекцию накануне открытия, мы позволили себе пригласить вас на небольшой прием» – и то же самое на французском и английском языках: «Nous avons le plaisir de vous invite a nous rendre visite a la Foire de Francfort». «We are happy to invite you to the Frankfurt Fair, where we will be glad to show you the newest items in our collection». И так далее. Чем больше я читаю и отправляю в корзину для бумаг, тем более улучшается мое самочувствие. Здесь меня не достанут ни через «Норддайхрадио», ни через «Шевенинген-радио». Я чувствую себя человеком, перехитрившим Бога и целый мир: я сбежал! Только глубоко в затылке звучат несколько самобичеваний, полусозревших упреков, тихо журчащие призывы к порядку. Но со всем этим можно жить!

Я беру мою фотокамеру, насаживаю на нее телеобъектив и делаю снимки моря в контровом свете, чтобы все выглядело более рельефно. Некоторые с красным фильтром, чтобы получить сочный черно-белый переход: переведенные в графику картинки. У меня уже сотни таких. На некоторых, на первый взгляд, трудно понять, что изображено – вода или небо. Пенистые скопления волн, расходящихся от носа корабля, я уже фотографировал как облака. Вода, смешанная с водой, вода, насыщенная воздухом, это почти одно и то же. Мое короткое экспонирование или открывание затвора в пределах двух тысячных секунды, создает формы, которые более инертный глаз не видит, праландшафты из черно-белых стилизованных водяных гор, стоящие в воздухе причудливые гребни, застывшие взрывы, страшно разорванные на куски, какие получаются при выплавливании свинца.

Еще никогда я не был так захвачен узорами воды на море, как на этот раз. Не желая полностью признаться в этом, я прибегаю к помощи природы. Расщепление ядра, упрекаю я себя, является также природным явлением, но оно недоступно моему пониманию.

– Я еще раз подумал, – говорит старик за обедом, – твою «прописку» сегодня вечером мы проведем лучше всего в холле – ты как думаешь?

– Мне все подходит, – говорю я преданно и думаю, когда же наконец эта проклятая вечеринка со всеми ее проблемами уйдет в прошлое. Но старик не оставляет эту тему: – С кладовщиком я все обговорил – здесь все получится. И затея с пивом, думаю, на самом деле наилучшая.

Я киваю и спрашиваю:

– И где я должен внести мой взнос?

– Это ты сделаешь завтра с казначеем, когда мы будем знать, выпита ли вторая бочка пива. Ты от нас не сбежишь, – добавляет он, ухмыляясь.

Кернер и первый помощник капитана беседуют за соседним столиком об антиавторитарных детских садах. Кернеру эта тема кажется не особенно привлекательной, и он отвечает односложно, ссылаясь на отсутствие опыта. Когда к ним подсаживается шеф, первый помощник сразу же задает ему вопрос: «А вы какого мнения об антиавторитарности в детском возрасте?»

– Никакого! – отвечает шеф резко. – Проказники должны вовремя учиться, где только можно. – И приступает к еде.

Так как в поисках поддержки, – очевидно, это важная для него тема, – первый помощник оглядывается по сторонам, я спрашиваю: «Сколько у вас детей?»

– Один мальчик, – говорит первый помощник с гордостью.

– И сколько ему лет?

– Пять месяцев.

– Боже мой. Так у вас еще достаточно времени.

– Мне бы ваши заботы, – говорит шеф, прекращая жевать, – сейчас-то речь идет пока о памперсах, или как они там называются, эти новомодные пеленки.

– Может же человек, в конце концов, о чем-то подумать, – обиженно говорит первый помощник.

– Приятного аппетита! – прерывает разговор старик и поднимается со своего места с обычным заявлением, что «пора и немножко подумать».

После обеда старик стучит в мою дверь и спрашивает:

– Поднимешься со мной на мостик?

– Лучше нет. Еще раз лицезреть фрау Шмальке в ее красной блузе – на сегодня достаточно!

– В общем, ты прав. На сегодня достаточно и для меня. Я сейчас как раз занимаюсь рулевым.

– И?

– Чертовски трудный орешек. При этом, уговаривая его, я заливался соловьем: «Через полтора года вы с Божьей помощью будете третьим штурманом, и тогда неприятности со строптивыми людьми будете иметь уже вы.Вы что, об этом не думаете?» Нет, он не думает об этом – и уж тем более о том, чтобы извиниться перед третьим помощником капитана. К счастью, он все равно хотел увольняться, сказал он, чтобы пойти учиться. У него в запасе еще полтора месяца, и на это время он хочет наняться на какой-нибудь каботажник.

– А что с ним будет до прибытия в порт назначения?

– Спущу на тормозах! – говорит старик. – Я же не могу уволить его без предварительного уведомления и везти как пассажира – у него же нет денег. Вот тебе типичный пример: алкоголь и неправильная работа с персоналом. У третьего помощника хотя и имеется патент для дальнего плавания, но нет практики. Вечером была общая попойка в смешанном обществе. Человек уже был пьяным, когда пришел на вахту, и третий помощник это заметил. Он должен был отослать его назад. Вместо этого он вытолкал его на нок мостика, чтобы он протрезвел.

– У тебя уже совершенно высохло горло от стольких речей, – говорю я, так как старик выглядит очень недовольным, – не хочешь ли выпить сок грейпфрута?

– Нет. Пойдем в мою каюту. Я прикажу принести чай. Чай с приличной добавкой рома, сейчас мне это нужно.

– Что ты ухмыляешься, – спрашивает старик, поставив на стол чашку, в которой было больше рома, чем чая, и подливая еще.

– Я думаю о молоке.

– Именно о молоке?

– Да, так как обычно я пью чай, добавляя молоко.

– Захватывающе. Но почему при этом надо ухмыляться?

– Сейчас поймешь. Начну по-другому. В лагере для перемещенных лиц, о котором я тебе рассказывал, должен был играть еврейский театр на идише, и им нужны были кулисы. Искали художника, и тогда я сказал: «Я – художник!» и сделал набросок кулис. Но материала для кулис не было. Кое-какие порошковые краски я раздобыл, но не было вяжущего материала. Я объяснил труппе, что мне нужно сухое молоко, причем много сухого молока, – в качестве вяжущего средства. Я получил то, что хотел, и затем жил практически за счет американского сухого молока. Молочный порошок можно было хорошо обменивать.

– Хитро! – старик наконец удобно уселся в кресле и налил нам обоим в чашки еще ром – без чая.

– В то время я бросал завистливые взгляды в наполовину распечатанные продовольственные пакеты с благотворительной помощью.

– Я тоже, – говорит старик, – чего там только не было!

– Я вспоминаю, как один из откормленных американских поваров вытряхивал в большую алюминиевую сковороду ананасы из больших консервных банок – такого я никогда не забуду. В этих алюминиевых сковородках поджаривалось сало с мясными прослойками. И этот кухонный громила энергично помешивал сало и ананасы: ананасы должны были убрать привкус соли. Потом он выуживал ломтики ананаса и швырял их в помойное ведро! Для меня это было непостижимо. Десять лет я вообще не видел ананасов! Это мое самое сильное воспоминание времен оккупации.

– Если передо мной кто-то выбрасывал наполовину выкуренную сигарету, то мне стоило больших усилий не подобрать ее. Но давай дальше! – настаивает старик.

– Расписанные мною кулисы так пылили, когда сквозило или кто-либо натыкался на них. После трех представлений моя живопись исчезла. Тогда выделили новый молочный порошок и даже творог. Мне удалось убедить американцев, что я нашел бы применение и сыру, и они действительно раздобыли сыр.

– И тогда ты зажил, как сыр в масле?

– Не совсем так. Кстати, я почти забыл. В Фельдафинге я имел дело и с французской армией, танковыми войсками, Chars moyens (полутяжелые танки) генерала Леклерка. Эта вторая французская танковая дивизия присоединилась к 15-му корпусу третьей американской армии – страшные ребята!

– Французы были плохими. Мы радовались тому, что не попали к ним в руки. С англичанами у нас в Норвегии все проходило довольно сносно.

– Эти французские танковые фрицы носили на рукаве вышитый призыв «EN TUER», что можно перевести как «убить их». Соответственно они себя и вели. Сразу же, как они прибыли, а я уже напереводился до мозолей на языке, дошла очередь до местного группенляйтера. Этот похожий на Гитлера порядочный человек уже сложил свою эсэсовскую форму и убрал ее, пересыпав нафталином. А французы нашли ее. Они заставили его надеть ее, затем посадили на танк и отвезли на пшеничное поле под Вилингом. Там они его пристрелили, то есть прошили пулями.

– Черт возьми! – говорит старик. – Могу себе представить, что бы сделали бы «маки» со мной.

Затем он смотрит на часы:

– Самое время поужинать!

После плотного ужина мне нужна прогулка для переваривания: копченая корейка с квашеной капустой и отварным картофелем – не вполне подходящая пища для вечера.

– У нас еще кое-что намечается, – успокоил меня старик, – а для этого требуется солидная основа.

Вверх на мостик. У радиста горит свет, и радист рассказывает мне, что он только что разговаривал с коллегой, который служит на корабле, находящемся недалеко от Гаваев.

– Приличное удаление! – говорю я. – Гаваи!

– Иногда, – говорит радист, – я на таком удалении, чуть ли не на другой половине земного шара, играю с другим радистом в шахматы!

– И кто выигрывает?

– Иногда я, иногда он. Но чаще всего я. Я состою в шахматном клубе.

– Ну, тогда успехов в шахматах! Или как это там называется, – прощаюсь я. Закрыв дверь, я слышу, что на мостик поднимается старик. – Чудеса техники, – говорю я старику после рассказа о радисте, играющем в шахматы.

– Я бы сказал: чудеса свободы от обложения пошлиной радиообмена между судами, – отвечает старик сухо.

«Прописка» в холле никак не хочет сдвинуться с «мертвой точки». Техники с усталыми лицами все вместе сидят под портретом во весь рост в золотой рамке физика-ядерщика Отто Гана, моряки стоят у стойки и крепко держатся за свои пивные бокалы. От дамского цветника, столпившегося в другой группе, иногда раздается пронзительный смех, пробивающийся сквозь слишком громкую музыку, звучащую из проигрывателей и заглушающую любой разговор. Только помощники со своими женами образуют смешанную группу.

Я делаю одну попытку за другой, чтобы активизировать старика: «Он должен был открывать бал», – упрекаю я его.

– Теперь твояочередь! – говорит старик. – В конце концов, это твоявечеринка! Жена второго помощника специально для тебя надела сверкающее платье с открытыми плечами – ты только посмотри, это что-то!

– Увлекательно! Но подумай и о моих искусственных бедрах, которые уже больше не служат мне.

– А моя половина легких, – повторяет старик, – это что, не считается?

– Тебе не нужно танцевать настоящий вальс – подожди, пока запустят медленныйвальс.

После почти целого часа, когда мы оба уже выпили пива больше, чем допустимо, старик снисходит до того, чтобы пригласить на танец уже не молодую стюардессу. И вот теперь поднимаются со своих мест несколько напомаженных ассистентов, помощники капитана размеренно ведут своих жен на танцевальную площадку – теперь дело до некоторой степени пришло в движение.

– Ну, – говорит старик, когда, тяжело дыша, располагается на стуле, – долго это все равно не будет продолжаться, через полчаса начинается фильм. Я это специально рассчитал.

К нашему столу подходит тощая светло-рыжая стюардесса и спрашивает, манерничая: «Позвольте хотя бы раз посидеть за столом высоких господ?»

– Пожалуйста! – говорит ей старик. Он встает – настоящий кавалер – и пододвигает ей стул.

Дама, по всей вероятности, уже под хмельком, рассказывает нам, размахивая руками, выпуская слоги и целые слова, как здесь, на борту однажды снимали фильм: «Они думали, что здесь все образованные. Хотели снять ленту с подтекстом, лучше всего что-нибудь личное о каждом. И тогда нужно было что-нибудь спонтанное – и вот они меня спросили – один из них посмотрел на меня совершенно серьезно и спросил: „А что вы делаете на этом корабле?“» При этом она просто умирает от смеха.

– И, – спрашивает старик, – что вы на это ответили?

– Я сказала, – ничего другого мне тогда не пришло в голову, – я тогда сказала: «Я приношу еду на стол!» – и она снова разражается смехом.

– Тоже важное занятие! – говорю я, так как пауза становится мучительной.

– Собственно говоря, – да, – говорит леди неожиданно смущенно и смотрит то на одного, то на другого, – теперь я не хочу больше мешать, – и встает со стула. – Ну, а теперь настало время и для кино на открытом воздухе.

С раннего утра мы стоим. «Ремонт главного конденсатора, – сказал вчера старик, – и лодочные маневры». До вечера мы будем дрейфовать.

Около четырехлопастного запасного винта я задерживаюсь и думаю о проблемах, которые были у корабля с этим винтом. «О недостатках, – сказал старик, – уже написаны длинные научные доклады. Но те данные, которые ученые получают в результате сложных измерений вращающего момента турбин, мы узнавали чисто эмпирически: если корабль плыл полным ходом, то его вибрация и тряска почти сбрасывали человека со стула. Несмотря на все расчеты принудительных колебаний вала, способа устранения этих дефектов вибрации, очевидно, не нашли. У спиц автомобильных колес дело обстоит проще, там используют свинцовые противовесы, пока дисбаланс не будет устранен. С корабельными винтами это невозможно. Одним практическим мероприятием, которое иногда помогало, было небольшое плоское обстругивание наконечников лопастей винта. Но и это было не совсем то, что надо. Теперь у нас, слава богу, новый гребной винт, шестилопастный бронзовый винт фирмы „Цайзе“.»

* * *

Плохая ночь. Вечером слишком много пива, а затем этот ужасный американский фильм! Покушение на бородатого профессора, хранящего в своей голове невероятно важную формулу, с помощью которой можно все, человека ли, машину ли, уменьшить до размеров молекулы. Бородатому предстоит операция на мозге. Сотрудники профессора, которым также известна эта безумная формула, принимают решение взять подводную лодку, уменьшить ее вместе с экипажем и с помощью канюли (полой иглы) ввести эту лодку в вену большого мастера. На борту имеются некоторые навигационные карты сложной системы кровообращения профессора. С их помощью лодка должна попасть в голову и на месте ликвидировать повреждение мозга с помощью лазерной пушки. Несмотря на некоторые аварии, диверсии, угрозы со стороны антител, в которых лодка растворяется, храбрый экипаж не сдается вплоть до достижения потрясающего успеха и покидает господина профессора через его слезные железы. Обработанная в лаборатории слеза возвращает героев в их нормальное состояние. Восторгам нет конца.

За завтраком я говорю шефу, что мне не составило бы никакого труда выдумать здесь на борту сюжет для научно-фантастического фильма: «Террористы захватывают корабль, ихскручивают, приставляют пистолет к затылку… Так следовало бы начать действие».

– А вы,ставший благодаря моим урокам первоклассным специалистом, – фантазирует шеф дальше, – небрежно вынимаете из кармана несколько окатышей и заявляете террористам, что радиоактивные лучи направлены на нижнюю часть их живота, им надо бы самим потрогать, тогда они заметили бы, как кое-что становится все меньше и меньше, однако вамблагодаря свинцовому суспензорию лучи не принесут никакого вреда. Пираты в панике покидают корабль, а вы спасаете меня…

– А от поцелуя медицинской сестры вы пробуждаетесь!