Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– А для этой да, мы еще и бесплатно!

– Нельзя говорить бесплатно. Платит Федеративная Республика Германия.

– Хорошо, но завтра не выйдет. Будет же прием!

– А что ты хочешь на приеме?

– Разок посмотреть на весь народ, – говорю я. На самом деле мне не хочется оставлять старика одного.

– Выброси это из головы. Ты уже видел приемы и получше.

– Ты на самом деле так считаешь?

– Да. Я сейчас же позвоню агенту.

– Что же делать с таким вот человеком? – спрашиваю я, тяжело вздыхая.

– Ты все еще о нашем генеральном консуле? Ты просто ни к чему не привык. Я же постоянно имею дело с людьми этого сорта. – Старик пыхтит, но затем жесткое выражение его лица меняется на язвительную ухмылку: – Вскоре он уходит на пенсию. Представь себе количество денег, которые он за десятилетия получил от государства, да представь все это в виде кучи из пятимарковых монет.

– И все ни за что.

– Ну, скажем мягче – ни за что продуктивное.

– А если он сыграет в ящик и оставит после себя вдову, то и она будет получать алименты…

– Как у меня, – сухо говорит старик.

Прибегает посыльный с запиской. Телефонный звонок от агента: «Свободных мест на машину, вылетающую в пятнадцать часов, нет».

– Черт возьми! – говорю я. – Но здесь еще написано, что он посмотрит, что еще можно сделать. Я должен позвонить ему.

– Ну, ясно! – говорит старик. – Он не хочет упустить комиссионные за билет. Я сообщу ему, что мы обратимся в другое бюро. После этого, как показывает опыт, дело пойдет на лад. Но это предоставь мне.

Я бесцельно брожу по кораблю. На полуюте навстречу мне идет шеф, и я спрашиваю:

– А вы не хотите сойти на берег?

– Конечно, конечно, – говорит шеф. – Мне еще нужна пена для ванны!

– И ботинки…

– Ботинки? Теперь, когда прием не состоится, они мне больше не нужны. Только новая пена для ванны.

Что это? Шеф сказал: «Прием не состоится». Я смотрю на шефа, как на призрак. Он выдерживает мой взгляд, не меняя выражения лица.

Ясно, шеф меня разыгрывает. Эта шутка отнюдь не из тех, которые называют интеллигентными.

Старика я обнаруживаю на покинутом мостике. Он сидит на лоцманском стуле и сзади выглядит так, как будто он предается унынию.

Услышав мое приближение, он поворачивается и делано говорит:

– Вот видишь – после моегозвонка с резервированием места в самолете все уладилось. Агент позвонил еще раз: итак, завтра в пятнадцать часов. Что с твоими пленками, он, во всяком случае, не сказал.

Затем старик один, два, три раза откашливается и глухо говорит:

– Между прочим, генеральный консул тоже прислал весточку – прием аннулирован.

– Аннулирован? – вспыхиваю я. – Почему это? Когда он это сказал?

– Он прислал сообщение…

– С каким обоснованием?

– Обоснованием? – говорит старик. – Читай сам. – Он передает мне листок, похожий на формуляр телеграммы: – Здесь это написано черным по белому!

И я читаю: «Ship board party cancelled – due to time factor». (Прием на борту корабля отменяется из-за фактора времени.)

Какое-то мгновение я стою с глупым видом, а затем спрашиваю:

– И это все? Это всеобоснование?

– Да, ты же можешь читать: «Ship board party cancolled – due to time factor».

– И он тебе не позвонил?

– Нет.

– Этого же не может быть! Без всякой причины – за исключением «фактора времени».

– Мне он, во всяком случае, больше ничего не сообщил, – говорит старик.

– Думаешь, наложил в штаны из-за реактора?

Старик пропускает это мимо ушей.

– Эта грязь также не очень подходит женщинам. В своих туфлях на высоком каблуке они не смогут пройти по многочисленным рельсам и по щебню. А черные арестанты рядом с кораблем – это отнюдь не украшение. Могу себе представить, что они предпочтут остаться в своих офисах…

– Или в своих бунгало с кондиционерами – пусть даже и без копченых ребрышек, – говорю я возмущенно.

Почему, думаю я, старик, в конце концов, не покажет свой характер? Но старик только пыхтит. При этом я знаю, что он кипит от злости. Его самообладание подвергается сильному испытанию. Но мне придется долго ждать момента, когда старик даст волю своим чувствам.

– И ты просто согласился со всем этим? – наскакиваю я на старика, и тут же мне становится его жалко, и более спокойно я говорю: – Ни извинения, ни слова о большой работе, проделанной впустую. Отменяется! Баста! Аут! Кончено! Что, собственно, воображает о себе подобный чиновный фат? Живет здесь – как сыр в масле катается. Не такое это уж непосильное требование, чтобы он пошевелил свое жирное тело и ознакомился с тем, что здесь сделали с красивым белым государственным пароходом!

Разговаривая, я все больше вхожу в раж от злости на эту самодовольную федеральную пустышку и на самого старика.

– Он обращается с тобой как с чистильщиком сапог. Ты же не лакей при его импозантном величестве!

– Не преувеличивай, – говорит старик.

Но я единственный возмутитель спокойствия и так разнервничался, как никогда раньше. Вместо того чтобы помочь старику, я переношу свою злость на него. Теперь все, именно все делается неправильно. Мне надо было сразу жепокинуть корабль, переехать в гостиницу. Мне надо бы, мне надо бы, мне надо бы… Я не могу пересилить себя из-за того, что этот надутый сановный дядька так обращается со стариком.

– Он ведет себя так, будто он твой адмирал!

Старик переносит все это, не двигаясь. Потом он глухо говорит:

– Смотри, чтобы все у тебя прошло нормально. Эта лавочка не для тебя.

И тут меня неожиданно охватывает чувство глубокого стыда.

– Брось… – говорит старик неожиданно, а я добавляю:

– Другие тоже бросают.

– Так оно и есть, – говорит старик, теперь добродушно, и это звучит как «успокойся».

– Проклятое свинство! – все еще продолжаю я тявкать, – и все парикмахерское искусство, использованное дамами, коту под хвост…

– Не повезло нашим дамам. Так бывает: человек полагает, а генеральный консул располагает. С неудачей дам я еще могу примириться, но вот персонат камбуза и кладовщика мне жалко, они вкалывали как сумасшедшие.

Знаю, знаю. Камбуз с головой окунулся в подготовку, старший стюард после бесконечных согласований составил список алкогольных напитков, «окончательный», как он гордо заявил. Свои представления о том, что надо подавать, он «пробил» против возражений старика.

На нашем белом лебеде я удалился на гигантское расстояние, постоянно имея в виду большую, мрачно тлеющую картину Африки, созданную Руссо, – и вот эта цель: самый грязный пирс мира, самые ограниченные люди, когда-либо встречавшиеся мне, тупо торчащие в своих снабженных кондиционерами офисах. Я собираюсь снова браниться, но замечаю, как печально сидит в своем кресле старик, беру себя в руки и приказываю себе развеселить старика! Но как?

Неожиданно старик говорит твердым голосом:

– Я подумал, что я должен быстренько показать тебе еще кое-что в Дурбане. Интересного здесь не много, но вот есть один такой ресторан с башенкой, отсюда он не виден. Там мы можем провести приятный вечер, во всяком случае, приятнее, чем здесь, на борту.

Старик смотрит на меня выжидательно. Сумасшествие, это он хочет развлечь меня.

– Я думал, – отвечаю я нерешительно, – что ты хочешь остаться на борту, чтобы все твои господа офицеры и прочий персонал могли обрушиться на этот прекрасный город Дурбан?

– Но служебное расписание составлено по-другому, – говорит старик, – я свободен. Первый помощник все равно остается на борту. Итак: четверть часа, чтобы привести себя в порядок.

Из вахтенной будки старик хочет заказать такси, но внизу одно уже стоит.

– Так он, должно быть, ждал нас, – говорит старик. Он в приподнятом настроении, совершенно преобразившийся.

Таксист ориентируется в лабиринте рельсов лучше водителя нашего вельможи, он едет очень медленно, без грохота багажника.

– Впечатление как от почти вымершего города, – говорю я, когда мы проезжаем ночные улицы.

– Порядочные люди!

Очевидно, водитель догадывается, куда мы хотим попасть, он целеустремленно объезжает несколько блоков домов, потом тормозит: нас встречает ярко освещенный открытый подъезд. Мы, кажется, прибыли по правильному адресу.

Довольно нахальный портье с бородкой а ля Менжу провожает нас в кабину лифта, и мы едем наверх.

– Черт побери! – вырывается у меня, когда месье Менжу откидывает тяжелую портьеру и лепечет «voila messieurs». [52]52
  Пожалуйста, месье, (фр.)


[Закрыть]С двух сторон подходят фигуры во фраках, и мы стоим, как идиоты. Все это выглядит как надувательство и как «vieux jeu»: [53]53
  «Старая игра» (фр.)


[Закрыть]лампы на столах, скатерти, свисающие до пола, ведерко со льдом для шампанского – огни за гигантскими панорамными окнами.

Помещение круглое, и я наконец соображаю, что мы оказались во вращающемся ресторане, о котором рассказывали на борту. Я обнаруживаю зазор между выступом двери и гигантским поворотным кругом, на котором установлено большинство столов.

Мы размещаемся на скудно занятой периферии этого круга. Стол выбрал старик:

– Тут мы лучше всего будем видеть, как эта лавочка вращается.

Не хотим ли мы шампанского?..

– Нет, пива! – заявляет старик.

Прямо напротив нас в полутьме я обнаруживаю небольшой джаз «Комбо»: три черных музыканта в белых куртках, занятых подготовкой своих инструментов. Свет падает так, что создается впечатление, что у них нет голов.

Южноафриканский джаз! Ну, сейчас что-то будет, думаю я. Но нет – короткое вступление и затем медленная приглаженная сентиментальщина, очевидно, из merry old England. [54]54
  Веселой старой Англии, (англ.)


[Закрыть]

Старик смотрит на меня, язвительно улыбаясь, будто желая сказать: вот тебе и Южная Африка как она есть.

– С ума сойти! – говорю я. – Прямо из угольной шахты во всем своем великолепии.

Снаружи огни Дурбана проплывают так медленно, что это едва заметно.

– Прямо трюк в духе всемирной выставки, – иронизирую я.

– Ну что ты хочешь, – говорит старик, – здесь ты можешь ознакомиться с южноафриканским высшим обществом.

– Ты имеешь в виду эти пагоды здесь?

– Да, конечно!

– Это скорее Глаухау в Саксонии.

– Относись к этому легко, – говорит старик, – чего-нибудь более лучшего нет.

Музыканты – ленивые работники, но меня это устраивает, – мы можем говорить. То, что у старика что-то на уме, ясно видно по нему.

– Раздражительность людей не становится меньшей, – начинает он немедленно, – и если они направляются домой, они становятся нетерпеливыми, как лошади.

Я об этом не подумал. Сейчас на меня накатит чувство вины: я сматываю удочки и оставляю старика одного.

Меня поражает, что старик так много говорит, и я смотрю на него в полглаза. Я вижу, как он качает головой, будто удивляясь самому себе. А теперь он поворачивается ко мне и говорит:

– Да, так оно и есть. Настоящеемореходство было когда-то. Между прочим, я для тебя подобрал еще кое-что о корабле.

– Ты, наверное, хочешь, чтобы я работал до последнего часа?

– А для чего еще мы тебя взяли с собой, если позволишь спросить?

Собственно, мы уже в процессе прощания. Почему же, когда я думаю о нашем последнем прощании в Бремерхафене, то вспоминаю радиста? Едва мы пришвартовались в Бремерхафене, как у капитана объявился радист во всем воинственном убранстве. С формой он носил ковбойские сапоги с тремя блестящими пряжками, а на правой руке толстые золотые часы. Печальный настрой того хмурого зимнего дня – и тут этот блеск золота. Я и сегодня вижу, как старик скривил лицо и поднял плечи, когда радист вышел.

Неожиданно джаз «Комбо» снова начинает играть, но сразу же обрывает музыку: следует первый аттракцион! Юноша-блондин объявляет иллюзионистку и «всемирно известную звезду с Бродвея». Его хрипловатые слова «леди и джентльмены» относятся к нам.

В черном платье до пола, танцующей походкой на середину паркета выплывает выдрессированная на элегантность пухленькая девица, держащая в правой руке на полированной палке волшебный мешок, какие носят сборщики фруктов. Широкими движениями левой руки она вынимает из мешка лавандно-зеленую косыночку из шифона и внимательно и с удивлением рассматривает находку. Далее следуют розовый, а вслед за этим фиолетовый куски материи, которыми она приветливо машет зрителям. Ее изумлению нет конца, потому что она находит в мешке еще и желтый и кроваво-красный лоскуты, которые с воодушевлением демонстрирует зрителям. А теперь она решительно хватает всю эту красоту, развешанную на ее правой руке, и сминает ее, бросая вокруг себя злые взгляды, и швыряет все это обратно в мешок. Абракадабра! Сверкающие взгляды к потолку, заклинающие жесты – и затем решающий запуск руки внутрь мешка. А теперь – ТРИУМФ – толстушка вытаскивает из своего мешка пестрые шифоновые косынки, аккуратно нанизанные на нитку.

Жидкие аплодисменты.

– Лекция номер один – бормочет старик. – Школа волшебства для христианского дома.

Экономный во всем, старик вместо того, чтобы прилично гульнуть, заказал простые стейки, которые подают на большом блюде между пестрыми овощами и картофелем фри.

– Роскошно, – говорю я, и старика это радует. Он осклабился так, что рот до ушей.

В то время, как мы поглощаем мясо, джазовый оркестрик упражняется в воспроизведении всхлипываний. И тут я замечаю, что гигантский поворотный круг с нашим столом уже совершил четверть оборота. Старик тоже заметил это и так этим доволен, что можно подумать, что все это изобрел он сам. Меня так и подмывает сказать, что мясо от этого лучше не станет, но я и не подумаю портить ему удовольствие.

А теперь начинается второй аттракцион: выходит худощавая девица в фиолетово-розовом костюме с рукавами с буфами и светлыми локонами, похожими на штопор для открывания бутылок, задуманная, очевидно, для роли живой игрушечной куклы.

Джазовый оркестр снова дает о себе знать, и бедное существо выпускает из себя каскады визгливых звуков. Она ликует и издает руладу еще более пронзительных звуков и лукаво смотрит в нашу сторону.

– Тоже с Бродвея, прямой импорт, – ворчит старик, достаточно поаплодировав. Потом он в упор смотрит на меня, что, очевидно, должно означать: «Ну, что ты скажешь теперь?»

– Мне надо в комнату для мальчиков, – говорю я, – но я дождусь, когда вход в клозет очутится прямо против нас, это займет примерно пять минут, и тогда я просто перейду туда.

– Вот ты их и имеешь, – говорит старик, когда я снова занимаю место за столом.

– Что же?

– Плоды развития техники. Раньше для того, чтобы отлить, тебе пришлось бы идти через весь ресторан.

Слава богу – старик оживает. Все-таки, в конце концов, хорошая идея – сойти на берег, хотя мы совсем не вписываемся в рамки общества расфуфыренных леди и расфранченных мужчин: старик в одежде попроще, я в своем мятом полотняном костюме.

В одном из углов за пределами карусели боковым зрением я замечаю прямо напротив поворотного круга одну из наших офицерских жен и ее супруга. Оба разряжены, а головка леди полна светлых завитков. Я делаю вид, что не заметил обоих. Убедившись, что и они меня не заметили, я говорю старику:

– Не оборачивайся, через несколько столов от нас сидит твой второй помощник со своей донной. Посмотри осторожно – еще левее! Прямо рядом с поворотным кругом. Теперь узнаешь, несмотря на метаморфозу?

Старик сидит, как громом пораженный, и делает такие узкие глаза-щелочки, что никто не сможет определить, куда направлен его взгляд.

– Скажи же что-нибудь! – требую я от него, но у него, по всей вероятности, отнялся язык.

– Этого не может быть, – говорит он наконец.

– Безукоризненно одеты, a? «épatant», [55]55
  Изумительно – (фр.)


[Закрыть]как мы раньше говорили. Головка с локонами – это великолепно.

– Оно того стоит, – говорит старик. – Теперь она демонстрирует флаг.

– Так сказать, в качестве культурного посла Федеративной Республики…

– Ну что ты! – говорит старик и берет бокал с пивом.

– Надеюсь, что стиральную машину она выключила.

– Надеюсь! – фыркает старик, поперхнувшись.

– Скоро мы проедем мимо них.

– В таком случае я должен что-то сказать? – растерянно спрашивает старик.

– Скажи просто: «Хороший сегодня вечер», или «Моей ли хижине такая честь».

Вместо того чтобы засмеяться, старик смущенно смотрит перед собой. К счастью, музыканты наконец рьяно принялись за дело.

Кому же они сдали напрокат своих отпрысков? Думаю, жестокий отец передал их первому помощнику. Уголками глаз я вижу, что второй помощник просто выворачивается в своем кресле. Ему явно неприятно натолкнуться здесь на нас обоих. Ему неприятно и нам неприятно. Старик судорожно старается не встретить взгляд своего офицера.

«Идиотская игра» и «абсурдная ситуация», думаю я, с трудом подавляя смех: эта сцена готова для съемок фильма.

Еще пять, шесть метров до стола нашего второго помощника. В перерыве между номерами джаза я шепчу старику, прикрыв рот рукой: «Скажи просто: „О-ла-ла!“».

И теперь, когда нас придвинуло к столу нашего второго примерно на метр пятьдесят, второй помощник встает навытяжку. Старик поворачивается к даме с локонами и смущенно мямлит: «Смотрите-ка!», а затем: «Добрый вечер! Желаю хорошо повеселиться!» Я же ограничиваюсь приподниманием задницы и мысленно желаю, чтобы у поворотного круга был бы переключатель скоростей, чтобы мы могли быстрее удалиться.

– На здоровье! – говорит старик, и я замечаю, что на стол принесли новое пиво.

– А почему мы не пьем знаменитое южноафриканское вино?

– Все в один присест не делается, – говорит старик и смотрит на меня испытующе: – Что тебя снова мучает?

– Я себе сказал: Я в Африке, а именно совсем внизу у Мыса, не где-нибудь в джунглях – непостижимо! Это великолепно!

Пока мы разговаривали, старик все-таки заказал вино. Теперь он наливает мне полный бокал, как у французской цинковой стойки. Вот так вот правильно, так мы делали все лучшие годы нашей жизни: всегда полные до краев бокалы. Ле Круазик, многие пивнушки в порту, и наливали уже по правильно понятому взгляду И добавляли сколько угодно «даров моря». У матушки Бину обслуживали лучше всего. Для отваривания омаров она использовала даже коньяк.

– Что-нибудь не так? – спрашивает старик глубоким голосом.

– Нет, все так, – отвечаю я.

Прожектора выключили, и мы снова сидим в полутьме напротив друг друга и смотрим через стекло как рыбы из аквариума на внешний мир. Но на что смотреть, что там снаружи примечательного? Несколько одиночных огней и уличные фонари темных длинных улиц…

Внезапно на меня находит желание бежать отсюда. Мыс Доброй Надежды! Мы обогнули мыс не в том направлении, ситуация вокруг кажется безнадежной. Вся эта шутовская лавочка вызывает у меня такое отвращение, что я хочу обратно на корабль и возможно быстрее. По-настоящему поговорить друг с другом в этом отставшем от моды увеселительном заведении мы все равно не сможем.

Мой взгляд еще раз падает на нашу расфуфыренную парочку с ее амбициозным важничаньем, и тут я чувствую, что не выдержу здесь больше ни минуты.

– В чем дело? – озабоченно спрашивает старик.

– Ах, ничего, – успокаиваю я, – я просто с трудом переношу эту южноафриканскую инсценировку с обзором сверху. Не поменять ли нам питейное заведение?

– Но это, насколько я знаю, единственный приличный ресторан из тех, которые здесь имеются, – говорит старик. Но затем он рывком поднимается из-за стола: – Собственно говоря, ты прав. Знаешь что? Давай возьмем такси, и пусть оно отвезет нас снова на корабль.

– И допьем мою половину бутылки «Чивас регальс», – говорю я почти весело, – я ее уже отставил для тебя – с собой я же не могу ее взять. Позволь мне оплатить это удовольствие – и замётано!

– Все хорошо получилось, – говорю я, когда мы уселись в каюте старика, – исчезновение из ресторана без визуального контакта с нашей корабельной парочкой – это хорошая работа.

– Ставшая возможной только потому, что поворотный круг занял удобную для нас позицию, – добавляет старик, наливая нам по полному стакану виски, которое я принес из своей каюты.

– Здесь нам по-настоящему уютно, – говорит он, проведя полотенцем по слегка припудренной черным крышке стола, – следующая партия угля еще не пришла.

– А это разве не является гигантским свинством? – снова начинаю я нервничать.

– Оставь, – говорит старик, – можешь мне еще рассказать, почему ты расстался с Симоной. Если, конечно, ты не против.

– Это тебя действительно интересует?

– Да, конечно – я ведь тоже оказался не в состоянии разобраться в ней, – говорит старик.

– И это была, – когда я сейчас все обдумываю, – основная причина, почему я не смог жить с ней долгое время. Я тоже никогда не мог понять ее, – начинаю я медленно. – Так на чем я прошлый раз остановился – на моих вероисповеданиях?

– Ты рассказывал о расколотом драгоценном камне, об изумруде и выброшенной оправе одного кольца.

– Ах, да, постоянно и наилучшим образом делалось все, чтобы наша жизнь оставалась интересной. То, чем она постоянно поражала меня, не всегда было обманом. И тут появляется еще одна история, снова связанная с кольцом. На этот раз камень не раскололся, а просто исчезло все кольцо. Естественно, я Симоне ре поверил. Это было ее собственное кольцо. Как оно могло так просто исчезнуть? «Может, его унесла сорока?» – предположила Симона. Через несколько дней за домом я нашел сверкавшую вещь – это было кольцо! Почти полностью втоптанное в грязь. Симона выплеснула его в окно вместе с водой после стирки. У нас даже приличного стока воды не было.

Я делаю глоток, старик не издает ни звука, только напряженно смотрит на меня.

– Ты же знаешь, у Симоны всеели с руки. Моим друзьям она обещала все, что они только хотели иметь, например, велосипеды. На наш адрес не поступило ни одного. Но никто на нее не обижался. Своим глубоким, бархатистым голосом она могла размягчить даже самых бесчувственных. «Тебя,например», думаю я, но не решаюсь сказать это вслух. – К своей работе при такой жизни с ежедневными сенсациями и неожиданностями я почти не приступал. Для меня многое оставалось неясным. Я же не мог насильно выжать из Симоны правду. Многое я просто принимал на веру, несмотря на сомнения. Что я мог предпринять, когда она, например, возвращалась из Парижа на новом «пежо», вместо того чтобы заплатить там наши долги? Но теперь я перешел уже в другую, так сказать, продвинутую эпоху.

Добрых десять минут никто из нас не произносит ни слова. Затем старик хриплым голосом спрашивает:

– На что вы, собственно говоря, жили?

– Одно время у нас была галерея во Франкфурте-на-Майне, а потом мы даже попробовали участвовать в аукционном бизнесе. В галерее я после войны провел первые выставки графики Пикассо, графики Жоржа Брака, и картин Пауля Клея и художников «Моста». [56]56
  «Мост» («Brücke») – объединение немецких художников-экспрессионистов вДрездене (1905–1913). Прим. перев.


[Закрыть]

Почти ничего не было продано. Мы делали показы моды с парижскими фирмами, это шло несколько лучше. Чтобы заплатить наши долги, Симона отправилась в Париж. Не возвращалась она целую вечность – а потом появилась на этом новеньком «пежо».

– А затем появилось издательство?

– Оно появилось органично – постепенно, а именно из наших скромных выставочных каталогов. В то время к каждой выставке мы выпускали каталог, тонкий, но хороший. – Какое-то мгновение я раздумываю, а потом говорю: – Я все это покажу тебе, скоро у тебя будет время. – При этом я уже сейчас знаю, насколько это маловероятно. Между прочим, это было хорошо, что мы тогда в галерее ничего не продали. Все, что осталось, сегодня стоит в сто раз больше, чем тогда.

– Неплохо, – говорит старик, смотрит бутылку на просвет и разливает остаток по пустым стаканам.

– Когда ты видел Симону в последний раз? – возвращает меня старик из задумчивости.

– В суде низшей инстанции в Штарнберге. Там она была элегантно одета в платье-костюм, шляпку с фиолетовой вуалью, а спереди на шляпке – колибри.

– Скажешь тоже! – поражается старик. – И для чего все это?

– Речь шла о родительских правах на сына. Ему было примерно восемь лет.

– И чем все это закончилось?

– Судья непопался на удочку Симоны, он приложил много усилий, будучи психологически подготовленным человеком. Он подверг сына так называемому Роршахтскому тесту. Ребенку пришлось каждого, в том числе и Дитти, которая заботилась о нем как его мачеха, нарисовать в виде животного. Когда я увидел результат, то подумал, что проиграл! Я оказался большой змеей. К своему удивлению, я узнал: змея является, так сказать, самым лучшим животным на ценностной шкале.

– Чего только не бывает, – говорит старик, и через некоторое время продолжает: – Но то, что Симона была в концентрационном лагере, верно?

– Да, из Равенсбрюка незадолго до окончания войны ее освободили в результате акции, проводившейся графом Бернадотом.

– Ты однажды сказал: «Возможно, хорошо, что до этого она была в тюрьме Френес».

– В то время я думал о том, что бы ей сделали в Ла Боль ее собственные земляки, если мы больше сможем ее защищать. Оказалась бы она позднее в Ла Боль, так сказать, прославленной героиней Сопротивления – вот в чем вопрос.

– Не обижайся, но для меня все это звучит немного путано.

– Так оно и есть, —и больше чем немного. Очевидно, никто – кроме Симоны – не знает, работала ли она во время войны на Сопротивление или нет. Возможно, что все это был лишь театр, возможно также, что наша военная контрразведка принимала ее театр за чистую монету, а ее земляки воспринимали это так же.

– Ты что же, не спрашивал ее?

– Спрашивал? Я выпытывалэто у нее!

– И?

– Никаких «и». Каждый раз жалюзи опускались.

– Смешное существование, – бормочет старик.

– Это говоришь ты. Но не пора ли нам наконец поспать?

– Да, сейчас. Подожди-ка. В моей бутылке виски еще кое-что осталось. А теперь быстро скажи мне, что она сейчас делает. Она снова вышла замуж, сказал ты. Что делает ее муж?

– Он – астматик.

– Тоже – профессия, – говорит старик. – Это все?

– Ну да, ну она таскает его за собой. Когда-то он хотел заочно стать преподавателем истории.

– Француз или американец?

– Американец.

– Как она на него вышла?

– Он сын ее мачехи.

Старик, сбитый с толку, поднимает веки.

– Это звучит как анекдот, но это действительно так. Симона одновременно является теткой, – ах, ерунда, – кузиной своего мужа – нет! тоже неверно. Еще раз сначала: Симона является одновременно сводной сестрой своего мужа, ее мачеха – одновременно ее тещей и ее отец является одновременно ее свёкром.

– Ты, наверно, выпил слишком много виски и теперь разыгрываешь меня?

– Ни в коем случае! Это было так: ее отец – такой вот папочка из секретной службы, ты таких, очевидно, знаешь, – не терял времени на профессиональные дела, он охотнее обслуживал дамочек, особенно состоятельных американских вдов. Он нашел одну с сыном примерно тридцати лет, женился на этой богатой вдове, а его дочь Симона вышла замуж за ее многообещающего сына.

– Тут без логарифмической линейки не обойтись! – сетует старик и спрашивает нормальным голосом: – Ты еще поддерживаешь контакты с Симоной?

– Спорадически.

– И что она делает теперь?

– Магазины игрушек, я тебе уже говорил, затем недвижимость, антиквариат, гостиничный менеджмент, всего и не перечислишь. Города она также меняет постоянно.

И тут я замечаю, как я ослабляю контроль над своей злостью к пытаюсь смягчить ток:

– Возможно, мне следовало бы смотреть на это так: Симона – дитя войны. Ее юность была чем угодно, но только не нормальной. Я бы сказал, что она меченная войной. Такими, в сущности, являемся все мы – меченые, сломанные – или как там еще. – Старик согласно кивает, а я продолжаю говорить: – И вот наше короткое счастливое существование довольно быстро превратилось в ад, потому что везде проглядывали обман и ложь и даже твердой почвы под ногами больше не было. Чего у Симоны не отнимешь, так это сверхактивную фантазию, направленную во зло.

– Нда… – говорит старик, в то время когда мы маленькими глотками допиваем остатки виски, а затем он еще раз говорит: – Нда, ну а теперь наверно пора спать. Ты, правда, можешь поспать завтра, нет, сегодня, в самолете.

– А тебе не нужно будет принимать гостей.

* * *

«Трапеза перед казнью», думаю я, усаживаясь в столовой за привычный стол, за которым сидят старик и шеф. Что за бредовая идея покинуть корабль. В одиночку через Африку! Что я потерял среди негров?

Так как старик слегка озабоченно смотрит на меня со стороны, то я говорю:

– Надеюсь, со мной не случится такое, что я опять заговорю о «неграх». Сразу же после войны со мной произошел неприятный случай, когда в одной берлинской галерее черный музыкант великолепно играл «рег», и, когда он сделал паузу, я спросил: «Почему негр не играет?» Я получил нахлобучку от хозяйки галереи: «Нельзя говорить „негр“!» – набросилась она на меня. Тогда я повторил: «Почему не играет господиннегр?»

– Это же отдельная раса, – говорит шеф. – Ведь говорят же индеец об индейце – или нет?

– В наши дни, – добродушно говорит старик, – вероятно, корректнее будет говорить «господин индеец»… Ты все свои вещи собрал? – спрашивает он меня теперь уже чуть ли не в третий раз.

– Да, совсем небольшой багаж. Могу ли я то, что я не в состоянии взять с собой, оставить в моей каюте?

– Я сейчас же распоряжусь, чтобы ее закрыли, а потом все отошлю тебе домой.

Я еще раз обхожу всех по очереди и прощаюсь, спускаюсь также к китайцам, которым я все же, несмотря на то, что старик сказал, что они не ждут никакой благодарности, сунул в руки по банкноте, – многочисленные поклоны, много добрых пожеланий. Они мне пригодятся.

Когда старик видит, как я бегаю по палубе, он говорит:

– У тебя еще есть время. Сейчас стюард, делает, вероятно, последние приготовления, мы еще можем выпить у меня чаю.

– Хорошая идея!

В то время, когда мы потягиваем наш чай с ромом, я собираюсь с духом и говорю:

– Я рассказал тебе почти все о моей жизни, но я не слышал от тебя, как шли твои дела дальше в Южной Америке. Не мог бы ты все же – пусть быстро – рассказать об этом?

– Могу. Да и рассказывать-то почти нечего, – говорит старик, но сразу же замолкает.

– Под конец ты получил патент «капитана дальнего плавания», – помогаю я ему. – А потом ты перешел к Круппу?

– Нет, не сразу к Круппу. Я нанялся на один корабль такого же типа, как и у моего тестя.

– Как он назывался?

– «Мореход».

– «Мореход»? Поэтично!

– У меня даже остались его фотографии, которые я мог бы показать тебе. «Мореход» плавал по годовому контракту в Карибском море под немецким флагом. Сначала я заменял первого штурмана, сначала нужно было набраться опыта. У них плавали два штурмана. На одном из судов пароходства «Хорн» я добрался в качестве пассажира до Порт-оф-Спейн на острове Тринидад. Туда пришел корабль «Мореход». Так было запланировано по времени. Корабль перевозил лесоматериалы из Никарагуа, которые он разгружал в Порт-оф-Спейне. Там я поднялся на борт, произошла замена, а через четыре или пять месяцев я стал капитаном, заменив капитана, который ушел в отпуск. Но потом он ушел со службы и преподает в Бремерхафене в академии судоходства.

– Как долго ты этим занимался?

– Целый год.