Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Как ты считаешь, найдется сегодня у шефа время для меня?

– Нет! – говорит старик определенно и поднимается из своего кресла. – Сегодня нет и завтра тоже нет. Подожди лучше до Дакара, там будет поспокойнее, в том числе и для шефа. Ну все, я должен идти.

Погруженный в свои мысли, я иду по главной палубе. И тут я вижу, теперь уже полностью освободившись от посторонних мыслей, лебедку для снятия крышки трюма так близко, что она, как мрачный, черный монумент, возвышается даже над кормовыми надстройками. Оборудование в форме ворот, связанное с вентиляционной колонкой загрузочного помещения, если подойти достаточно близко, становится таким большим, что обрамляет вид на корму корабля. При внимательном рассмотрении обнаруживаю, что на поперечине закреплен ролик. Я соображаю, что он может служить только как направляющая троса, с помощью которого крышки фирмы «Мак Грегор» трюмов три и четыре могут подаваться и надвигаться на люки. Несмотря на свой вес, крышки складываются, как меха гармошки. Трюм пять имеет складные крышки, которые сбоку в непосредственной близости от люков поднимаются с помощью гидравлики. «И эти складные крышки сделаны фирмой „Мак Грегор“,» – сказал мне старик. Чертовски практичны, если вспомнить нервотрепку со старыми деревянными. Я охотно смотрю, как эти современные крышки люков надвигают на отверстия трюмов. При этом я испытываю чувство единения с техническим прогрессом: здесь он делает излишней тяжелую физическую работу.

Внизу, в темной глубине грузового трюма номер пять, работают два матроса. При этом они поют. Это звучит, как хорал в церкви. В трюме шесть стоит стол для игры в настольный теннис, сверху похожий на маленький шахматный столик. На корабле нет груза для транспортировки в Южную Африку, ничего нет, кроме морской воды в качестве балласта.

Когда я карабкаюсь вверх по лестнице, ведущей к мостику, и оказываюсь перед каютой старика, через открытую дверь слышу его глубокий голос, который я понимаю до малейшего слога, и писклявый голос первого помощника капитана, который я воспринимаю кусками. Я перевожу дух…

– И тогда наступает черед маневров с обратным ходом при девяноста. Это-то вы можете им дать? – слышу я голос старика. Речь все еще идет об экспериментах ученых из Гамбурга с движением корабля. Я не хочу мешать и поднимаюсь наверх. Но и на мостике я недолго остаюсь в неведении относительно планов экспериментов ученых из Гамбурга: теперь обмен мнениями осуществляется в штурманской рубке.

– Таким образом, нам нужно время с девяти часов утра до семнадцати, – говорит старик, пришедший с первым помощником на мостик. Со считыванием и тому подобным. Это была бы суббота…

А вот теперь интересно уже и для меня. Речь идет о Дакаре. Старик решает, когда мы можем прийти в Дакар. Он перебирает еще раз все сроки опорожнения и заполнения отдельных балластных цистерн, причем со всеми возможными отключениями, причем делает это так, как будто задача состоит в том, чтобы с точностью до часа рассчитать ожидаемое время прибытия в Дакар. При этом сенегальцы знают, что «Отто Ган» – это не нормальный пароход, придерживающийся точного расписания. Речь идет о том, чтобы высадить ученых из Гамбурга, не заходя в Дакар. Старик снова ломает голову над тем, как сэкономить деньги для своего работодателя – Федеративной Республики Германии.

После того как он сказал: «Ну, кажется, все!», – компания удаляется.

– У меня в каюте еще стоит кофейник со свежим кофе, – говорит старик. – Не зайдешь на глоток?

Предстоящие события, эксперименты с движением, высадка с корабля, все это, очевидно, развязало ему язык:

– Слава богу, Сенегал не требует транзитных виз. Таким образом, мы не обязаны покинуть страну в течение стольких-то суток. С властями мы и раньше были в хороших отношениях. Но вот расходы! Возможно, придется платить еще и за оформление таможенных документов. Если они поймут, что из федерального правительства можно выбить деньги, то не пойдут ни на какой компромисс. Тогда можно послать телеграмму маклеру, который прибудет, пригласит гамбуржцев и уедет с ними. На нашем баркасе это тоже можно было бы сделать, но я сказал сенегальцам: с ведома и разрешения властей в территориальные воды придет корабль, чтобы забрать пассажиров, – для них это пассажиры. Это точно так же, как если бы судно разгружали на рейде.

– Сложная штука, – бормочу я.

Старик пропускает это мимо ушей, он говорит, как заведенный, дальше:

– Обычно требуют, чтобы на корабль были оформлены документы – медицинские аттестаты, таможенные декларации, судовые манифесты и так далее. Затем на лодке прибывает агент. Таможня всегда подозревает нелегальную переправку людей и прочую контрабанду – перед Дакаром расположен остров Горн, принадлежавший когда-то работорговцам. У нас однажды был случай с кладовщиком, у которого при выходе в море обнаружили малярию. Его надо было срочно снять с корабля и доставить в клинику тропических болезней в Гамбурге. Это нужно было согласовать с португальским правительством. Перед Каскэ мы встали на рейде. Там я переговорил с лоцманом из Каскэ, которого привез агент. Агент, сразу по прибытии, сказал:

– Мне для моих друзей нужно десять блоков сигарет и шесть бутылок виски. «О'кей, – подумал я, – мне это ничего не стоит». Но потом он сказал:

– Теперь быстро список экипажа, список пассажиров, манифест о балласте и медицинскую декларацию. Теперь на берегу есть учреждение, которое занимается кларированием. Но никто из них на борт не поднимется.

– Это стоит денег? – спрашиваю я. – Разве так сложно высадить несколько человек!

– Даже если это один-единственный человек!

– И это так сложно в Сенегале? Сенегал ведь не Португалия, они, правда, почти созвучны, но… – говорю я, но тут же умолкаю.

– Этого я не знаю, – говорит старик. – Последний раз все было хорошо. В тот раз у нас был очень симпатичный черный бортовой капитан, которого мы также солидно отблагодарили. Его сын с первым помощником капитана потом отправился на остров Горн. Но ты же знаешь: осторожность фарфор бережет, поэтому лучше быть готовым ко всему. В противном случае начинают отказываться от своих слов, а к чему это приведет, если мы наметим обычный план прибытия! Но все это относится к нашим повседневным задачам. Перед Галифаксом мы однажды спустили на воду буи «вейв-райдер», так называемые буи, скользящие по волна, которые были снабжены радиопередатчиками. [21]21
  Так же по-английски называют и серфинг. (Прим. перев.)


[Закрыть]Они постоянно передают информацию, в том числе и позывные полиции, чтобы иметь возможность найти их, если они понадобятся. Но прежде всего они сообщали подробную информацию о том, как они перемещаются.

А я думаю: ну и что? Но затем я делаю умное лицо и спрашиваю:

– Используют ли их для замеров волнения моря?

– Да, – говорит старик, – для замеров относительно движения собственного судна. Корабль петляет часами, а иногда и целыми днями, после чего забирает найденные буи.

– А не вызывало ли болтание в море туда-сюда неприятного ощущения у здоровых людей?

–  Оченьнеприятные ощущения!

– Так что было бы лучше, если бы предварительно вы подробно объяснили бы им, что вы собираетесь делать.

– Так оно и есть! – говорит старик и предается размышлениям, но затем неожиданно восклицает: – Между прочим, я хотел поговорить с кладовщиком о вечеринке в связи с твоей «пропиской» на корабле. Я скоро вернусь.

Скачки мыслей старика загадочны. Подумать о моей вечеринке с «пропиской» именно сейчас! В дверь постучали. Курьер принес какой-то список. Я говорю:

– Положите на письменный стол. Капитан сейчас вернется, – и встаю, чтобы посмотреть, что это за список.

«Role de la tribulation crewlist Hapag & Lloyd AG» (Судовая роль, то есть список команды и пассажиров судна пароходства «Хапаг и Ллойд»), Этот список членов команды и пассажиров подготовлен для сенегальцев. Под номером 62 значится «Шальке Михаэль, помощник казначея. Национальность: немец, возраст 5 лет, место рождения Гамбург».

Мальчик Михаэль Шальке в своем нежном возрасте (5 лет) уже является помощником казначея. В этом списке есть еще один помощник казначея в цветущем возрасте девяти лет и еще один восьми лет.

Когда старик возвращается, а я спрашиваю: «Ну что, все выяснил?», он бормочет: «Еще не совсем» и снова садится в свое кресло.

– Курьер принес тебе список. Прочти, пожалуйста! Я, извини, пожалуйста, уже заглянул в него, так как хотел знать, в качестве кого прохожу по спискам.

– В качестве пассажира, естественно! – говорит старик, заглянув в список.

– Я так и понял. И все-таки прочти весь список до конца, – прошу я и с интересом наблюдаю, как при чтении старик становится красным от злости.

– Они что же, считают сенегальцев идиотами, – говорю я притворно, – не способными заметить, в каком нежном возрасте пребывают три наших казначея.

Старик кипит от бешенства.

– Это может обойтись чертовски дорого! Местные господа не любят, когда над ними насмехаются! – восклицает он, хватает список и снова исчезает.

Спокойной вторая половина дня уже не будет, уберусь-ка я лучше в свою каюту.

Мне бы следовало прочитать о Дурбане перед началом поездки. Южная Африка, буры, апартеид. Об этом удаленном уголке мира я знаю немного. Просто так в Дурбан я никогда в жизни не поехал бы.

Некоторые люди, находящиеся на борту, уже бывали в Дурбане. То, что я большим трудом вытягиваю из них, мне ничего не дает. Там якобы есть «Вымпи». О южноафриканских борделях не говорит никто: очевидно, там царит британский пуританизм. И затем, там, кажется, имеется ресторан в башне. Но дорогой! Один раз в час он делает полный оборот вокруг своей оси, сказали мне также.

Теперь я пытаюсь обнаружить информацию о Дурбане в энциклопедии, взятой в судовой библиотеке, но нахожу только: «Дурбан, порт Наталь, портовый город провинции Наталь, важнейший перевалочный пункт республики Южная Африка с 682 900 жителями, современный крупный город с высшим техническим училищем, университетским курсом для индусов, портовыми сооружениями и кораблестроением, с разносторонней промышленностью и грузовыми перевозками из горнодобывающих районов, модный курорт. Дурбан основан в 1835 году, права города получил в 1854 году».

Ну, хорошо! Когда мы были школьниками, нам примерно так же преподавали географию. Дурбан – модный курорт? Об этом никто из тех, кто уже побывал в Дурбане, не сказал ни слова. Во мне вызывает отвращение само это слово, оно звучит как «диаре». «Диаре» означает поток и заимствовано, по крайней мере, из греческого. Когда я представляю себе поджаренные в жире «пом фри» под слоем кетчупа, подаваемые в «Вымпи» в Дурбане, – уже дважды я слышал об этом «Вымпи» в Дурбане, – то вынужден опасаться худшего. Такие места, как Дарэссалам, Куала-Лумпур, Джакарта или даже Брисбейн, мне нравились. Но Дурбан? Я представляю себе Дурбан как Ливерпуль, только более вылизанный и мещанский.

Ближе к вечеру на кормовой палубе рядом с госпиталем и пунктом скорой помощи устанавливают все больше шезлонгов. Постепенно здесь собираются все свободные от вахты, стюардессы и офицерские жены с детьми. Объявлен киносеанс – фильм «Шкура» с Клавдией Кардинале, отложенный до тех пор, пока можно включать проектор, так как еще слишком светло.

Прекрасный вечер. Вода сине-голубого цвета, несколько облаков лежат над линией горизонта, словно испачканная ветошь. В море за нашей кормой под углом к нашему курсу в направлении Южной Америки плывет пароход. Но никто туда не смотрит. Все уставились на светящийся, экран, хотя на нем еще ничего не видно. То, что они видят, когда становится достаточно темно, – это ужасный фильм с постоянными сценами драк и секса, менее всего подходящий для детей, но мамаш это не трогает. После первого ролика я сказал себе – хватит.

Продвигаясь вперед, справа от себя я вижу серп луны и ярко светящуюся Венеру. За штормовыми леерами я обнаруживаю облокотившихся на фальшборт нашу стюардессу из столовой и стюардессу в очках, которую мы встретили во время обхода корабля в столовой для рядового состава. Стюардесса с палубы рядового состава спрашивает меня:

– Извините, пожалуйста, я хотела бы знать, могу ли я фотографировать здесь в течение дня со штатива?

Я вежливо отвечаю:

– При этих вибрациях лучше не надо!

Затем я спрашиваю, нравится ли ей на корабле, и она драматически рассказывает, каким ужасным был первый день:

– Парни, выглядящие дикарями, много мусора и потерянность. Никто о нас не позаботился. Она добавила, что была сестрой-анестезиологом и нанималась сюда в качестве медицинской сестры. Так как у нее не было шансов, то она записалась стюардессой. Нервная стюардесса рассказывает, что она семь лет была в гостиничном бизнесе, пришлось поработать даже в Мюнхене. Мне они кажутся незнакомыми людьми из соседней деревни, и я прощаюсь с ними по-дружески:

– Доброго вам вечера!

На «огуречной аллее» я задерживаюсь какое-то время, чтобы полюбоваться все время распадающимся в воде отражением серпа луны. Появляется старик, ругает на чем свет стоит фильм и говорит:

– После этого дерьма мне нужно выпить. Тебе тоже?

– Неплохая идея! – соглашаюсь я, и мы направляемся в каюту старика.

Хороший глоток виски приятно согревает желудок. Я делаю глубокий вздох, радуясь тому, что не остался тупо глазеть на экран. Сейчас удобный случай продолжить «расследование».

Итак, ты хотел рассказать мне о том, что происходило в Бергене. Вы тогда собрались все вместе, и война для тебя закончилась – или?

Старик громко смеется, издавая гортанные звуки, а затем с трудом говорит:

– Вот там-то и был дым коромыслом! Но сегодня твоя очередь. Тебе хотелось бы «выжать» меня, как лимон, но лучше расскажи, как обстояли дела у тебя, когда приехала Симона, я об этом ничего не знаю. То, что ты вместе с Хольцгазером добрался до Цаберна, ты мне рассказывал во время последнего рейса, но что было дальше? Где война закончилась для тебя?

– В Фельдафинге.

– Тогда ты ни одного дня не был в плену?

– Это как посмотреть…

– Звучит весьма таинственно. Так был или не был?

– Строго говоря – нет.

Старик смотрит на меня с театрально изображающей полное отчаяние миной и продолжает наседать:

– В Фельдафинге ты жил…

– Да, незадолго до войны.

– Так ты, значит, отправился домой и там дожидался злого супостата?

– Ну, настолько идиллически это не выглядело.

– А как?

– В Фельдафинге был лазарет – запасной лазарет в отеле «Императрица Елизавета». Так вот, во время одного налета истребителей-бомбардировщиков в самом центре Франции меня ранило в локоть… – старик испытующе глядит на меня, так как пальцами я ощупываю мои локти.

– Представь себе, – говорю я, – я даже точно не знал, был ли это левый или правый локоть. К счастью, это был левый.

– И что было дальше?

– Я довольно ловко переводился из одного лазарета в другой, пока не оказался в Фельдафинге.

Старик тяжело сопит, что обычно служит у него признаком удивления.

– Теперь специально для американцев нужно было носить руку на перевязи…

– И тогда приехала Симона?

– Господи ты боже мой! До Симоны еще далеко. В конце концов, еще шла война, и, если выражаться жестко, я в то время думал, что ее нет в живых. Когда-то и от кого-то я однажды услышал, что якобы после того, как ее из тюрьмы под Парижем отправили в Германию, ее приговорили к смертной казни за шпионаж.

– Эта часть истории мне известна. А что было дальше? – нетерпеливо спрашивает старик.

– О том, что война для меня закончилась, я подумал в Цаберне в Эльзасе. В Фельдафинге я надеялся, что американцы коротки на расправу. Но американцы все не шли и не шли, а я не мог вечно валяться в лазарете. Как у меня шли дела потом, ты уже знаешь?

– Как раз нет!

– Вот теперь мне нужно что-нибудь выпить!

– Еще виски или пиво? – спрашивает старик.

– Пиво, пожалуйста!

– Когда же ты наконец перейдешь к Симоне? – спрашивает старик доброжелательно после того, как он обстоятельно налил нам пива.

– Если меня наконец пустят в камеру безопасности.

– Это шантаж. Что касается меня, то я пустил бы тебя туда уже давно. Ясно, что это шеф мурыжит тебя. Но шеф очень занятой человек, так что…

– Итак, Симона.

– Я не понимаю, почему после освобождения из Равенсбрюка Симона не сразу явилась к тебе.

– Я тоже.

– А почему ты ничего не предпринял?

– Потому что я считал ее, об этом я только что сказал тебе, считал ее погибшей. С конца войны прошло больше года. Но лучше по порядку: в лазарете, выражаясь поэтически, мне нельзя было больше отлеживаться. Я должен был как можно быстрее отправиться в Берлин в штаб Верховного командования вермахта. Это было в некотором смысле сложно, но я все-таки прибыл туда и был тотчас же направлен на Крайний Север. Когда через несколько дней я вернулся, в Берлине уже был переполох. Надо уносить отсюда ноги! Не дать захватить себя здесь – таков был лозунг. И fair semblant – делать так, будто… Итак, я сделал так, будто для германского вермахта не было ничего более важного, чем свежие фотографии. Так как в Берлине шли непрерывные бои, мне еще раз удалось внушить моему верховному начальнику, вполне ко мне лояльно относившемуся, что подлинную рабочую обстановку я найду только в моей каморке в Фельдафинге.

– И что – удалось?

– Я получил командировочное предписание. В случае необходимости я должен был поддерживать связь со штабом корпуса в Мюнхене. И с этим я исчез из виду и оказался в Фельдафинге.

– По воле случая, – говорит старик. Он встает, приносит из холодильника свежее пиво и, как всегда, неторопливо разливает его по бокалам.

– Скажи-ка, – спрашивает он затем, – ты что-нибудь слышал о Бартле?

Я вздрогнул, внезапно очнувшись от воспоминаний, а старик спросил:

– Что с тобой?

– А, герой войны Бартль, – попытался я собраться с мыслями, – с ним ты заварил для меня кашу. После войны он снова продавал гумус, на этот раз без пырея. Ты же знаешь, что перед войной его садоводческая фирма обанкротилась, так как в его гумусе находили пырей, что привело к нескольким судебным процессам.

– Ха, этот чертов пырей, от него практически невозможно избавиться, – размышляет старик. – Так ты его, значит, не выпускал из поля зрения после вашего Хольцгазертура до Цаберна?

– Вовсе нет! Он еще несколько раз побывал у меня в Фельдафинге. Есть даже фотография – на моем балконе с ним – писателем Эрнстом Пенцольдтом и маленьким бароном фон Хёршельманом. От прежнего бахвала не осталось и следа. Этот Бартль стал совсем маленьким, жалким и нуждающимся в утешении. Жена умерла, дочь вышла замуж за американца и жила в Америке, и со своим небольшим предприятием он, очевидно, едва держался на плаву, так как сразу после войны у людей были другие заботы, чем покупать гумус. А однажды пришло сообщение о смерти, отправленное его дочерью. Я не помню, как давно это было. У меня просто нет чувства времени.

– Ха! Этот Бартль, – говорит старик, – он был странным типом. Свиней он, очевидно, больше не откармливал?

– О, нет! Не напоминай мне, пожалуйста, об этом! Не хочу больше думать об отчаянии Бартля, о резне свиней, которую он устроил в Бресте.

Старик сидит с отсутствующим взглядом. Затем откашливается и говорит ворчливо:

– Расскажи-ка, как было дальше? Ты ведь сидел на мели в своем Фельдафинге?

– Я тоже так считал. Но американцы все не приходили и не приходили. Они уже давно стояли перед Вайльхаймом, уже двигались по Олимпийской улице, проходящей за моим домом. Мы слышали грохот гусениц, но в Фельдафинге они не показались. Вместо американцев появилось ужасное шествие совершенно истощенных узников концентрационных лагерей, многие из них были просто ходячими скелетами. Шествие двигалось в замедленном темпе и казалось бесконечным. Я только отворачивался, ожидая самого худшего. Охраняли узников люди из фольксштурма. Неизвестно, что бы они стали делать…

Мы сидим, уставившись перед собой, как два выживших из ума старика на скамейке для пенсионеров, пока старик не спрашивает:

– И что с ними стало?

– В нескольких километрах, на берегу озера, на это шествие натолкнулся передовой отряд американских танкистов. Узников освободили. Ничего не произошло. Через какое-то время я уже имел с ними дело.

– Как это? – спрашивает старик.

– Позже, – говорю я, – я расскажу тебе об этом позже. Сейчас же я устал, как собака. А ты нет?

– Если ты так считаешь…

Но я все-таки остаюсь сидеть, и, когда старик вопросительно смотрит на меня, я начинаю, запинаясь:

– Скажи-ка, я уже давно хотел узнать у тебя, что тебе было известно о так называемых темных сторонах нацистского государства?

– Вопросы совести? – говорит старик вяло и откидывается в кресле.

– Да, если хочешь…

– Могу рассказать. Спокойно задавай прямые вопросы.

– Итак, самый прямой вопрос: что ты знал о концентрационных лагерях в то время, когда ты был командиром подводной лодки?

– О том, что концентрационные лагеря были, знал каждый. Только говорить об этом было опасно. Концентрационные лагеря появились сразу же после прихода нацистов к власти… – Старик делает паузу, чтобы подумать. Потом нерешительно продолжает: – Я могу объяснить тебе это так: говорили, что там изолированы нежелательные элементы, противники государства, коммунисты и так далее. За государством признавалось право на это.

– А что тебе было известно о преследовании евреев?

– Я знал, что евреи были нежелательными элементами. Нам внушали, что они являются неполноценной расой, что евреи преследовали только одну цель – эксплуатировать немецкий народ. Между прочим, я никогда не был знаком ни с одним евреем. Я воспитывался в кадетской школе.

Старик задумывается, а затем медленно говорит.

– Нацисты разжигали ненависть к евреям таким образом, что «хрустальная ночь» была воспринята с определенным одобрением, в том числе и мною. Да, так можно сказать. Насколько далеко они зашли в этом, я не знал. И совсем не знал, что евреев убивали.

– Вряд ли можно говорить о жаждеиметь информацию, – вставляю я.

– Не было никого, кто бы об этом говорил. То, что люди со «звездой Давида» на одежде уступали мне дорогу во время отпуска, я, правда, замечал. А также слышал, что в магазинах их не обслуживали. Но у нас были другие заботы: упущения военного руководства, в авиации, например. Об этом мы говорили. А что знал об этом ты?

– Должен признаться, что у меня все это было по-другому. У меня были друзья в Лейпциге, социалисты, с которыми я мог говорить открыто, но тоже только в том случае, если были закрыты все окна. Они знали людей, попавших в концентрационный лагерь и даже вышедших оттуда. Но те ничего не рассказывали, даже друзьям, абсолютно ничего, о концентрационных лагерях. От них, должно быть, требовали неразглашения, так что из страха быть убитыми они молчали. А потом в концентрационный лагерь попал мой собственный издатель Петер Зуркамп. Но о том, что там действительно происходило, я тоже тогда не знал.

– То, что с евреями не церемонились, я уже знал, но то, что систематически проводилось уничтожение евреев, – об этом я не знал. Когда сразу после войны я узнал о числе уничтоженных евреев, то просто не мог в это поверить.

– В Америке тебе никто бы не поверил, что ты не знал об этом.

– Понимаю, но это было именно так! Кроме потока нацистской пропаганды у нас не было других источников информации. Если настоящий нацист заставал кого-то за прослушиванием вражеского радио, то это могло плохо кончиться. Верно ведь?

– Да – говорю я, – верно.

Разговор иссяк. «Время ложиться спать», – говорит старик.

* * *

Я совсем не выспался, потому что в корабль закачивали морскую воду. «Полный балласт внутрь», – сказал вчера старик. Столовая уже почти опустела, когда я довольно поздно пришел завтракать. Со стариком, который уже позавтракал, я столкнулся в дверях.

– С половины десятого в связи с экспериментом исследователей из Гамбурга будет проведено «редуцирование». Возможно, это тебя заинтересует, – говорит он. – Я должен проследить за порядком. – С этими словами он кладет на стол рядом с моей тарелкой листочек: – Я тут для тебя набросал, что будут делать с кораблем, иначе ты все время будешь начинать с этого.

Я читаю: «1. Испытания и совершенствование – технически. 2. Исследования для совершенствования – экономичность. 3. Обучение персонала. 4. Освоение портов. 5. Ознакомление пароходств, портовых властей, коммерсантов с возможностями использования атомохода. 6. Вклад в урегулирование международных правил захода таких судов. 7. Снижение производственных издержек за счет транспортировки грузов». Под этим текстом написано примечание: «Эти пункты пересекаются с различной степенью и важностью приоритетов».

Я слышу весть, [22]22
  См. сноску 11. Это усеченная цитата из «Фауста» И. В. Гете. Часть 1. «Ночь», которая звучит так: «Я слышу весть, но не имею веры…» (Прим. перев.).


[Закрыть]говорю я себе. Теперь быстрее глоток кофе, яичницу-болтунью, потом снова вперед в мою каюту забрать сумку с фотоаппаратурой и не забыть пленку в холодильнике. Когда я собираюсь сорваться с места, мне на плечо ложится рука шефа, который спрашивает:

– Вы можете пойти со мной сразу? Мы как раз приступаем к редуцированию.

– Я уже знаю. Охотно воспользуюсь вашим приглашением. Вот только заберу фотокамеры.

– Ну, хорошо! Я должен быть на пульте управления. Встретимся там.

– Проведение редукции, – говорит шеф сразу же, как только я, еще запыхавшись, появляюсь на пульте управления, – всегда увлекательно. Она отличается от режима нормальной эксплуатации примерно так же, как нормальный полет самолета с автоматической системой инерциальной навигации на высоте 10 000 метров отличается от захода на посадку.

– Редукция? – говорю я вполголоса, но шеф это услышал.

– Редукция, – говорит он, – означает снижение производства пара в результате ограничения потока нейтронов, то есть в результате вдвигания управляющих стержней. Отойдите, пожалуйста, немножко в сторону, чтобы толстяк имел возможность видетьвсю свою лавочку. Обычно здесь не так много народа, – говорит шеф, будто извиняясь. Толстяк – это оператор за пультом управления. Его взгляд прикован к стенке с манометрами. Правой рукой он медленно передвигает рычаг на инструментальном пульте.

– Обычно на пульте управления находятся только два человека, – объясняет шеф, хотя нормальная вахтенная смена состоит из трех человек: двух инженеров, один из которых – руководитель смены, а другой – оператор, и с ними асистент, который во время вахты часто находится не на пульте управления, а где-нибудь в машине, совершая контрольные обходы или производя какие-либо работы на месте.

После часа фотографирования я, несмотря на наличие кондиционера, весь взмок.

– А не посетить ли нам сегодня камеру безопасности? – спрашиваю я шефа, как бы между прочим, когда мы молча стоим рядом друг с другом и рассматриваем стенку с манометрами.

– Сегодня не выйдет. Это возможно только тогда, когда мы будем работать с полной нагрузкой. Сегодня, после того как закончим здесь, мы сначала посетим помещение со вспомогательным оборудованием.

– Значит, шаг за шагом.

– Так оно и есть, – имитирует шеф манеру старика.

Шеф берет в руки какой-то план, продольный разрез через ядерную зону и будто читает лекцию:

– «Ядерная зона расположена между шпангоутами семьдесят два и сто пять. Всяядерная зона, то есть реактор с камерой безопасности, помещение со вспомогательным оборудованием и станция обслуживания, называется контрольной зоной. Входить туда можно только в защитной одежде через специальный шлюз».

Перед проходом к помещению со вспомогательным оборудованием происходит большая сцена с переодеванием: мы влезаем в белые комбинезоны и надеваем белые матерчатые бахилы и белые перчатки.

В помещениях, в которые мы входим, белый лакированный пол. Мне представляется, что мы входим в стерильные больничные залы, и меня не удивило бы, если бы в двери вошли сестры, а санитары провезли мимо кого-нибудь на каталке.

Шеф не оставляет мне времени насладиться схемой системы вытяжной вентиляции в камере безопасности и в остальной контрольной зоне. Он объясняет:

– К вспомогательному оборудованию относятся лаборатория защиты от излучений, химическая лаборатория и механическая мастерская, как мы ее называем. И еще следующее: чтобы из камеры безопасности активный воздух не мог попасть в контрольную зону, в камере безопасности поддерживается пониженное давление.

«Теперь, – говорю я себе, – мы по крайней мере ближе к цели!»

В лаборатории защиты от излучений инженер по защите от излучений занят как раз тем, что укладывает в похожий на карусель агрегат пробы в виде белых листочков размером с монету в одну марку.

– Таким образом, мы хотим измерить возможное радиоактивное загрязнение, – слышу я голос шефа. – С помощью листочков пропускной бумага ежедневно в различных помещениях контрольной зоны с пола берутся пробы покрытия и здесь проверяются на радиоактивность.

В шутку я кладу мои наручные часы на одну из подставок для проб. На мониторе измерительного прибора появляется светящаяся зеленым цветом изотопная кривая моих часов, циферблат которых и стрелки покрашены светящейся краской.

– Ого! – говорит шеф. – Это большее излучение, чем бывает у нас обычно, – он разваливается в кресле перед таблицей изотопов и объясняет мне: – Излучающим материалом ваших часов является… – он недолго раздумывает, потом, направив указательный палец правой руки на желтый, красный и зеленый ромбики, наконец, заявляет: – Вот здесь – этобериллий, а здесь– кадмий.

Я почувствовал сожаление, что недостаточно хорошо учил физику и химию.

Шеф не может понять, как такой «источник излучения», как мои часы, еще не изъят из обращения.

– Уже сорок лет! – говорю я.

Из лаборатории защиты от излучений мы переходим в химическую лабораторию, где работает лаборант-химик, 35-летний мужчина с окладистой бородой. «Здесь ежедневно измеряют содержание кислорода в первичном контуре», – говорит шеф. Он читает запись мелом на черной доске и подтрунивает:

– Не будем мешать господину, раз он что-то делает…

Дальше путь ведет по лестницам и проходам. Шеф открывает дверь, мы ступаем на металлическую решетку, и я смотрю сверху на камеру обслуживания. Она похожа на космическую ракету, но я не решаюсь сказать об этом шефу. Но, произнеся «минуточку!», он уже исчезает в боковом проходе.

Здесь могут складироваться до их транспортировки отработанные топливные элементы. В таком случае камеру заполняют водой. Эту камеру, об этом я знаю, использовали, когда первая активная зона была полностью выработана и нужно было заменить некоторые топливные стержни второй активной зоны, которая была сконструирована так, что после выгорания только четыре топливные элемента должны были быть изъяты и заменены, а остальные переставлены.

Рядом с камерой обслуживания я вижу «машину для замены», с помощью которой выгоревшие и излучающие элементы один за другим без всякого риска вытаскивают из напорного резервуара, проносят над камерой обслуживания, затем опускают в нее и расцепляют крепеж.