Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Для меня понимание того, что команды «Rube ab!» уже больше не существует, произвело сильнейшее впечатление. Хорошо, я мог еще попасть в кутузку, что потом и случилось.

– Прежде чем продолжать философствовать, – говорит старик неожиданно весело, – расскажи, наконец, почему ты оказался в кутузке.

– Я сделаю это по порядку, иначе я потеряю нить. О чем, собственно говоря, я рассказывал тебе в последний раз?

– Что и французы были в Фельдафинге.

– Ах, об этом, да. Так как в Фельдафинг прибывало все больше странных людей, привлекаемых в том числе и гигантским обменным рынком в лагере, мне пришлось кое-что придумать.

– И что ты придумал?

– Неплохое, в общем-то, дело! Я распорядился объявить двух солдат, еще находившихся в лазарете, двух горемык, не знавших, куда податься после «освобождения», тифозными больными, причем по всей форме при содействии сумасшедшего штабс-врача, а также нарисовать щиты с предупреждением о тифозной опасности и разместить их на всех дорогах, ведущих в Фельдафинг. Тем самым Фельдафинг был объявлен тифозной зоной. Волнений было много, но чертовски многих неприятностей Фельдафингу удалось избежать.

– Так жители должны бы поставить тебе памятник, – говорит старик.

– Могли бы! Во всяком случае я трижды спасал этот населенный пункт от желавших его спалить.

– Ну и?

– Ничего с «ну и». Ты не знаешь людей из этой местности. Там много хамства и зависти. О моей роли в это время ходили самые невероятные слухи.

Так как я сижу, раздумывая, старик торопит меня:

– Рассказывай!

– Странные слухи, непревзойденные по абсурдности.

– Давай же, говори!

– Представь себе, например, откуда я мог иметь мои картины?

– Не имею представления.

– Я прибрал их к рукам, то есть конфисковал, будучи шефом полиции и пользуясь благосклонностью оккупантов.

– А где же?

– На виллах партийных жеребцов в Фельдафинге, у боссов фирмы Напола.

– Уж не картины ли экспрессионистов ты имеешь в виду?

– Как раз их!

– Но ведь нацисты не признавали экспрессионистов, – поражается старик, – ты не шутишь?

– Отнюдь. Но представь себе такое! В одном из читательских писем, опубликованных в газете «Зюддойче цайтунг», от меня недавно потребовали раскрыть наконец тайну их происхождения, причем сделать это как можно скорее.

– А откуда у тебя эти картины на самом деле? – спрашивает старик.

– Купил! Просто и трогательно: купил, когда никто не хотел их иметь и стоили они дешево.

– То есть надо было просто иметь деньги и хватать обеими руками?

– Так оно и есть. Идти на очередной аукцион и предлагать больше, чем другие.

Старик пыхтя втягивает в легкие воздух, потом полуприкрывает глаза: наверное, представляет себе, что сделал бы с прибылью он.

Я громко хмыкаю, чтобы вернуть старика на грешную землю.

– Но не из-за этого же американцы сцапали тебя? – спрашивает старик резко.

– Сцапали? Посадить в тюрьму будет точнее.

– Но почему же все-таки?

– Этим я обязан даме Лиде Бааровой.

Старик поднимает глаза и смотрит на меня:

– Как это?

– Это было так. В один прекрасный день ко мне в ратушу заявились два офицера Си-ай-си [37]37
  Си-aй-си – Counter Intelligence Corps (англ.) – армейская контрразведка США. (Прим. перев.).


[Закрыть]и на безупречном наречии берлинского района Грунсвальд потребовали от меня предоставить виллу…

– Просто так?

– Виллу для дамы, которую зовут Лида Баарова, известной, как чешская актриса.

– И как любовница Геббельса, если не ошибаюсь.

– Чего ты только не знаешь!

– Это было каждому известно!

– И я знал, или догадывался, что вляпался в неприятную историю.

В соответствии с законами сцены старик с шумом втягивает воздух и торопит:

– Как было дальше?

– Очень просто. От меня потребовали, чтобы я никому об этом не говорил ни слова, то есть сверхсекретное дело. Но попробуй такое сделать! Найти пустующую виллу или выгнать из нее людей, а потом разместить в ней эту даму, которую наверняка разыскивают.

Старик ловит каждое мое слово.

– Я оказался в неприятнейшем положении. Действовать в сговоре с двумя болтающими по-берлински агентами Си-ай-си показалось мне не тем, что надо. Но теперь надо было действовать быстро, так сказать, сломя голову, времени для долгих раздумий не было. Случилось так, что на Хёенберг, в отдаленном месте, я нашел одну довольно современную виллу, где проживали одна престарелая дама и ее своего рода экономка. Этих двух дам я уговорил по-доброму перебраться в соседнюю виллу, пообещав им, что это на очень короткое время!

Старик отвлекает меня своей наполовину вопрошающей, наполовину веселой миной, и я вхожу со своим рассказом в штопор. Своим требовательным «дальше?» он возвращает меня на истинный курс.

– Кое-как все уладилось.

– А как выглядела дама? – прерывает меня старик. – Я имею в виду подругу Геббельса?

– Я ее никогда не видел.

– А почему?

– Потому что мне надели «манжеты», причем сразу на следующий день.

Теперь от напряжения старик кривит рот. Жалко, думаю на мгновенье, что я не могу сфотографировать в таком виде. Он же требует:

– Побыстрее!

– Я рассуждал и так и этак, и мне стало ясно, что одинчеловек должен быть информирован о том, какую редкую птичку мы имеем у себя в Фельдафинге, и этим человеком должен быть местный комендант Паттерсон. И тут дело стало совершенно неуправляемым.

– Дальше! – настаивает старик.

– Он сразу же встал, подтянул за ремень брюки сзади и спереди, типичный способ привести себя в порядок. К этому он заявил, ухмыляясь: «I'll investigate her immediately!» [38]38
  Я проверю ее немедленно!


[Закрыть]

Теперь я полностью выдерживаю паузу, чтобы старик в достаточной мере смог представить себе сцену. Я бы с удовольствием изобразил бы все это для него в лицах.

– И он это сделал? Я имею в виду, отправился ли он к даме?

– Сразу же – в джип – и «почта ушла!»

– С тобой?

– Один.

– И что было дальше?

– Я слышал, что он ввалился в… считай, что на допрос!

– Но об этом ты узнал только позднее?

– Так и есть. Сразу же – это значит в тот же день – меня посетили оба офицера Си-ай-си. Мне было сообщено, что мне придется поплатиться – обязательно!

Старик снова делает глубокий вздох:

– Теперь я сгораю от любопытства.

Я и не думаю сразу же продолжать рассказ. Мурыжить старика – должно стать методом. Так что я говорю:

– От длительных разговоров у меня уже пена во рту. Не выпить ли нам сначала чего-нибудь?

Старик поднимается на ноги и говорит:

– Извини, а что мы будем пить?

– Что, если твое хорошее виски? Но и пиво было бы неплохо.

– Итак, виски!

Я достаю рюмки, а старик бутылку. Мы едва сделали по первому глотку, старик еще не сел, а уже просит:

– Итак, дальше!

– Я подумал: четвертовать они меня не могут, с расстрелом также ничего уже не выйдет. Я сам сгорал от любопытства. Короче говоря, когда на следующий день после обеда я вернулся домой, все двери у меня были открыты, все в моем жилище было перевернуто. Я сказал себе: «Ну и что!» Потом мне понадобилось спуститься в подвал, потому что не включался насос, и там дверь подвала была взломана, а канистра с бензином пропала.

Старик бурчит что-то непонятное, затем он спрашивает:

– Ну и?

– В ней был красный бензин!

– Понимаю! Подстроено американцами!

– Как бы не так – подстроено! Я получил бензин по всем правилам с квитанцией и запросом за подписью Паттерсона в «моторном пуле» рядом с клубной виллой.

– Значит, все было в порядке?

– Как бы не так! На следующее утро я был арестован, по-настоящему, со всеми прибабахами: четыре человека с карабинами на боевом взводе и один из берлинских парней с курчавыми волосами, присутствовавший для контроля за акцией и нахально скалившийся. Я узнал, что обвиняюсь во владении собственностью американских вооруженных сил, в соответствии с решением контрольного совета параграф такой-то или как это тогда называлось. Я, идиот, думал, что так легко дело у них не пройдет. У меня же в кармане был листок с требованием на этот бензин, подписанный Паттерсоном.

– Ну и?

– Я его предъявил, но парень схватил его и разорвал!

– Тс-тс! – произносит старик.

– Вот так! Сначала я попал за решетку, а затем в Старнберге было проведено настоящее заседание военного суда.

– Я этого не понимаю, – перебивает меня старик, – они же ничего не могли тебе сделать, автомобиль ты имел как полицейский начальник, то есть это был, так сказать, служебный автомобиль?

– Точно. Я должен был быть мобильным: каждый день перемещаться бесчисленное число раз туда и сюда между лагерем для перемещенных лиц и ратушей, и каждые пять минут сложные проблемы.

– Раскраска кулис, например, – говорит старик и ухмыляется.

– Но обвинитель – это происходило в суде низшей инстанции в Штарнберге со всеми причиндалами – выудил из «ящика фокусника» что-то несусветное. На этом бензине я мог ездить, но хранить его я не имел права.

– Гм, – мычит старик.

– Это звучало так, – обращаясь к судье, некоему майору, он сказал: «С генералом Паттоном случилось следующее. На трассе Мюнхен – Гармиш он застрял без бензина, а тут этот человек – показывая пальцем на меня, – держит канистру бензина в погребе, всего в нескольких милях от происшествия».

– Тс-с! – произносит старик снова. От нескрываемого удивления он широко раскрыл глаза, а на лбу у него появились складки, как бороздки на стиральной машине.

– Я и подумал: черт возьми, хорошо же они сработали! Видел бы обоих лейтенантов, когда они, издевательски ухмыляясь, смотрели на меня, проходившего мимо них.

Теперь старик коротко кивает, как курица, подбирающая зерно: он хочет, чтобы я говорил дальше.

– Вот тут-то я и смог увидеть, где зимуют американские раки!

Старик выпускает из легких застоявшийся воздух и бормочет: «Reeducation…»

– Я мог бы сбежать. Тип, который доставил меня в кутузку, не имел даже «пушки». Это был немецкий полицейский, а им не разрешалось иметь оружие.

– И почему ты не сбежал?

– Ну, во-первых, – куда? В Фельдафинге они бы меня сразу же схватили. Я был тогда как громом пораженный. Покорившимся судьбе, если хочешь, но в то же время упрямым. Я хотел добиться справедливости. «Так же дела не делаются!» – сказал я себе. Я все еще не понимал, чтопроисходит.

– А потом тебя освободила Симона?

– Нет, к сожалению, это было не как в дешевых романах. Пока Симона приехала, прошло некоторое время. Не достаточно ли на сегодня? Я чувствую себя довольно обессиленным.

Старик делает несколько глубоких вздохов. Затем он спрашивает:

– Почему ты ни словом не обмолвился об этом?

– Потому что у нас не было времени. Возможно также, потому что я был еще недостаточно старым для этого.

Старик задумывается, глубокие складки, напоминающие узор стиральной доски, собираются на его лбу. Неожиданно он спрашивает:

– Еще раз наверх?

– С удовольствием!

Когда позднее я, растянувшись во всю длину, лежу на своей койке и закрываю глаза, то снова ощущаю себя перенесенным в потроха камеры безопасности. Герметически изолированный от внешнего мира, я снова торчу в этом битком набитом сборище агрегатов. Эта тишина, никакого эха – ничего.

* * *

Я чувствую сильную боль справа, в области почек. Это похоже на растяжение. От тесноты в камере безопасности появились вывихи, от которых я отвык давным-давно.

У меня трудности и с правой ногой. Ночью я интенсивно растирал бедро «Рубриментом». А теперь надо двигаться. С выступа мостика старик, очевидно, заметил, как я делаю круг за кругом.

– Что это на тебя нашло, что ты, как наш старый доктор, носишься по палубе? Солнечный удар? – спрашивает он за завтраком.

– В камере безопасности я занимался по-настоящему тяжелой работой, сделав большое число снимков! – жалуюсь я.

Но старик только ухмыляется:

– А мне вспоминается, как ты работал во время Гибралтарской операции, продемонстрировав на мостике, сколько приседаний ты можешь сделать, а потом лежал на койке с мышечной болью и чуть ли не умирал!

Я чувствую, что краснею, как будто еще и сегодня вынужден стыдиться этого представления.

– При малейшем прикосновении я тогда мог бы подпрыгнуть до потолка, – говорю я.

– Потолок бы выдержал!

– В то время у меня были по крайней мере еще здоровые кости!

– Ха, в то время! – говорит старик, и в голосе его звучит сарказм вместо сочувствия к моим недугам.

– Там внизу, в камере безопасности, было, между прочим, семьдесят миллирентген. Это, наверное, приличное количество?

– Ты мог бы надеть свинцовый суспензорий, – издевается старик.

– Какова нормальная доза? Двадцать миллирентген?

– Да, двадцать – это норма. Но и от семидесяти ты тоже не умрешь.

– Это чрезвычайно успокаивает!

Я откидываюсь назад в своем кресле и думаю: «Смешно, теперь я веду себя уже так, как будто очень хорошо разбираюсь в вопросах ядерной энергии».

– Там внизу было чертовски жарко. Я чуть не умер от жажды.

– Что ты жалуешься, ты же этого так хотел, – говорит старик и кивает шефу, который с вопрошающей миной остановился перед нашим столом; шефу предложено занять место.

– Возможно, это звучит идиотски, но меня смущает название «окатыш» (Pellet).

Шеф поднимает голову от тарелки:

– Как это?

– Это объясняется, вероятно, тем, что раньше мы ходили в один кинотеатр в Штарнберге, и этот кинотеатр назывался «Пеллет-Майер». Старый трактир, зал которого был переоборудован для демонстрации кино. Вход – одна марка. За одну марку я видел там «Третьего человека» с Орсоном Уэллесом, моим идолом. И теперь, когда я слышу слово «Пеллет», оно для меня всегда звучит вместе со словом «Майер». Безобидные окатыши «Пеллет-Майер», «Пеллет-Майер» во вмещающей трубе…

Уголками глаз я вижу, что старик смотрит на меня взглядом своего рода сторожа сумасшедшего дома, и спрашиваю его:

– А у тебя такие приступы бывают?

– У меня? Нет.

– Как скучно! Так как я до этого сказал «безобидный», мне приходит в голову еще несколько необычное. Безобидный есть в Мюнхене – и он знаменит. Мимо «безобидного» я проходил, когда направлялся в Английский сад. Иногда этот идеализированный бронзовый юноша имел бантик на пенисе. На цоколе скульптуры была надпись: «Безобидно шествует здесь…» – и больше ничего.

– Ваша ошибка, – говорит старик, качая головой, и обращается к шефу: – Вам не надо было пускать этого молодого человека в камеру безопасности. Нам придется ввести еще один дополнительный тест безопасности!

– Кстати, шеф: что означает этот зловещий ключ от реактора? Он существует или это только слух? – спрашиваю я.

– Да, – говорит шеф и продолжает, запинаясь: – Он существует. Выглядит как автомобильный ключ.

– И? – пытаюсь я подтолкнуть шефа к продолжению.

– Этот ключ существует в одном-единственном экземпляре. В соответствии с правилами внутреннего распорядка после отключения реактора я должен взять его себе и держать под замком.

– Но что произойдет, – настаиваю я, – если вы с этим ключом, я имею в виду не ключ от реактора, а ключ от места хранения ключа от реактора, или, как вы его там называете, если вы с этим ключом в кармане брюк сойдете на берег и утонете в болоте? Есть ли в правилах внутреннего распорядка указания и на этот счет?

– Я не утону в болоте на берегу! – резко возражает шеф и смотрит на меня так раздраженно, что я больше не решаюсь сказать ни слова.

В семь часов сорок минут мы пересекли экватор. Я узнаю об этом достойном упоминания факте часом позже, когда читаю вахтенный журнал и спрашиваю первого помощника, несущего службу, почему об этом не сообщили по бортовому громкоговорителю:

– Ведь семь часов сорок минут – удобное время!

Первый помощник возмущается:

– Мы же не музыкальный пароход!

– Некоторых, например, стюардесс, которые впервые плывут на корабле и слышали о морском крещении при пересечении экватора со всем его трамтарарамом, известие об этом, – если уж нет крещения, – очень бы заинтересовало. Ведь это ничего не стоит, – возражаю я.

Первый помощник смотрит на меня непонимающе, он на корабле отвечает за погрузочно-разгрузочные работы и должен заботиться о чистоте и порядке. Голуби и экваториальные ритуалы для него ничто. Уже достаточно часто первый давал понять, что ему не по нутру непринужденная манера обращения старика: если бы это зависело от него, то никто вокруг не болтался бы в гражданских шмотках, а все носили бы только форму, как он сам.

С быстротой молнии распространяется новость, о которой рассказал вахтенный: по УКВ-связи он разговаривал с вахтенным другого корабля, который шел как раз из Дурбана, и который предупредил его, что в Дурбане больше нельзя сходить на берег в одиночку. Нападения на моряков стали обычным явлением. Где бы я не оказался на корабле, везде обсуждается эта дурная весть. Важная тема во время обеда за всеми столами. Старик также выглядит расстроенным. Он говорит:

– Веселенькое дело. До сих пор Дурбан считался абсолютно надежным городом.

– И что ты можешь сделать? – спрашиваю я.

– А что я должен делать? У военных моряков в таком случае запрещалось увольнение на берег, все было просто. Но здесь? Не могу же я запретить людям сойти на берег.

– А это и не обязательно, – пытаюсь я успокоить старика. – Паникерство! – Когда же я еще говорю: – Во всяком случае, хорошая тема на следующие десять дней, а в сомнительном случае ты установишь щиты с предупреждением о тифе – творит чудеса!

Лицо старика светлеет и он спрашивает:

– Ты имеешь в виду на корабле?

– Ну, конечно! В таком случае людям не разрешается сходить на берег, а ты избавляешься от заботы о проведении вечеринки.

– Это было бы прекрасно, – говорит старик мечтательно и принимает городимую мной чушь всерьез: – Переждем, а пока выпьем чаю, – например, через час в моей каюте?

– Ты – и в кутузке! – говорит старик, когда мы съели наши пирожные. – С трудом могу себе это представить. Ты что – там дрова колол?

– Боже упаси! Это было время, заполненное самой интенсивной работой. Я вкалывал так, будто от этого зависела моя жизнь. Написал горы рукописей, рисовал и даже работал с масляными красками, делал наброски для мастерских. Ты знаешь, что тюрьма Каисхайм – это настоящая тюрьма для тех, у кого пожизненные сроки, – убийц и тому подобное. Таких уголовников, что американцы их не выпустили, как они поступили с нормальными мошенниками. А для уголовников были хорошо оборудованные мастерские: деревообработка, обувное дело и тому подобное. И тогда, прежде всего для любителей дерева, я делал эскизы. Я бы мог и сбежать, когда за пределами тюрьмы расписывал бывший монастырь и имел своего рода компаньона. Но я не хотел. Кроме того, я знал, что за меня хлопочут несколько влиятельных людей.

– Это звучит так, как будто ты там уютно устроился.

– Этого нельзя сказать. Сама тюрьма была скверной, прежде всего потому, что почти не было жратвы. Да и в остальном… Я же не был по-настоящему закален. Я представления не имел, что будет дальше. Когда сегодня я об этом думаю, то вижу, что, вероятно, был очень рад, что все так случилось. «Изъят из обращения», – так ты это назвал. Неплохо сказано. У меня тоже глубоко сидит чувство раскаяния, а также недоверия в то, что теперь не просто придет мир. Твой коллега Топп в то время нанялся на допотопный рыболовецкий пароход, не узнанный, и плавал, чтобы покаяться, а я был в тюрьме.

– Только не добровольно.

– И к тому же это было не так рискованно. Доброго Топпа чуть не убили, когда выяснилось, что он так же, как и ты, принадлежал к подводникам-ассам.

Старик не реагирует на это. Я делаю паузу, а затем говорю дальше:

– Тюрьма в Касхайме – это сумасшедшая история. Там было еще несколько человек, которые попали туда таким же абсурдным образом, как и я: самый молодой майор вермахта Эффенбергер, например. Он отвез в лес грузовик вермахта, с помощью которого он позднее хотел работать экспедитором. Еще один – толстый Фромхольд с несколькими помощниками отцепил под Гаутингом от стоящего поезда и перегнал на запасные пути разбомбленной фабрики цистерну с бензином, стоящую больших денег. Американцы арестовали и торговца предметами искусства Гюнтера Франке. Еще сегодня я вижу его в рабочей блузе, бегущего по проходу посреди беспорядочной оравы. Когда он на с трудом добытом автомобиле перевозил картины из Мюнхена в Зессзаупт в свою квартиру – или наоборот, он попал в руки дорожного контроля. По решению же контрольного совета транспортировка произведений искусства была запрещена! Для чувствительного Франка тюрьма была много хуже, чем для меня. Я думал: будем надеяться, что он не повесится.

Так как я снова делаю паузу, старик подчеркнуто медленно доливает чай и смотрит на меня выжидательно.

– Однако там был еще один человек, – продолжаю я медленно, – он был еще опаснее, чем Франке, О нем мне пришлось по-настоящему заботиться. Потрясающая история.

– Ну, давай – рассказывай! – настаивает старик.

– Он прибыл в Мюнхен откуда-то из земли Баден-Вюртемберг на грузовике, груженном табаком, то есть был своего рода мелким экспедитором. В Мюнхен он прибыл как раз в обеденное время. Нашел один погребок, где бы можно было получить «айнтопф». [39]39
  «Айнтопф» (букв:,один горшок) – густой суп, заменяющий первое и второе блюда. (Прим. перев.).


[Закрыть]

Там он посидел, покуривая самокрутку из своего урожая. А в погребке было еще два американских солдата и человек из Баден-Вюртемберга угостил их самокрутками. Они же не закурили их, а взяли с собой, чтобы показать своим товарищам. Перед тем как исчезнуть, они – «симпатичные ребята» – бросили ему на стол по пачке сигарет «Лакки страйк». Не прошло и пяти минут, как заявился патруль военной полиции, а на столе рядом с тарелкой лежали обе пачки сигарет. Они сразу арестовали этого человека и посадили его в джип. Ему разрешили только заплатить за «айнтопф» и бокал слабого пива. А вот отсюда история становится драматичной!..

Я делаю искусственную паузу. Старик требует:

– Не тяни канитель!

– На грузовик перед погребком американцам было наплевать. Человек же был в отчаянии. Он знал, что груз исчезнет – и автомобиль тоже. Никакого телефона, никакой возможности связаться с семьей. Меня он умолял, не могу ли ячто-нибудь сделать. Представь себе – это в кутузке-то! Сразу же после того, как его доставили. Это меня поразило.

Старик сидит молча. Наконец он говорит:

– Это были веселые времена, – и по его лицу я вижу, что он также предается воспоминаниям.

Затем старик спрашивает:

– Как долго ты пробыл в тюрьме?

– Неполные полгода.

– Что, так долго?

– Да, достаточно долго, чтобы довольно точно изучить инфраструктуру тюрьмы и научиться сомневаться в ценности всей тюремной системы. Об этом всегда говорят только те люди, которые никогда по-настоящему не были в тюрьме, разве что в качестве экскурсантов.

– И как ты вышел оттуда?

– Я все время надеялся на то, что люди, которых поставила в известность моя подруга Хельга и которые обратились к американским властям, в первую очередь Эрих Кэстнер, меня вызволят. Помогло ли это, я до сих пор не знаю. Однажды утром меня просто вышвырнули. Не было никакого опровержения приговора, вообще ничего письменного. И еще одна дикость: почти никто из моих друзей и знакомых не заметил, что я исчез. Время остановилось.

– В то время у каждого было достаточно своих забот, – говорит старик. – А затем все пошло как по писаному?

– Не совсем. Об этом я тебе еще расскажу. После воспоминаний о тюрьме мне нужен свежий воздух. Ветер заметно усиливается.

– Сила ветра примерно шесть, – говорит старик. – Ну что – пойдем?

Я делаю большое количество снимков толчеи, возникающей от набегания наших бурунов у форштевня корабля на зыбь. Эта толчея волн определяет морской ландшафт вблизи от корабля, картину буйства: растрепанная, как гривы лошадей сивой масти при галопе, высоко взлетает пена волн и стремительно падает, чтобы снова, сместившись на несколько метров, взлететь наверх. В дырявых стенках образуются рисунки из пузырей, полосок, рубцов с белой прорисовкой на фоне стального цвета, которые за какие-то секунды снова исчезают, скрываемые обрушивающимися массами пены. Я не устаю смотреть на это буйство и слушать его рев.

Несмотря на жару, я решаюсь совершить экспедицию вниз, в туннель гребного вала. Здесь, рядом с вращающимся валом, уютно. Отрадно, что и на этом корабле энергия гребному винту передается таким же образом, как и на стареньком суденышке для ловли сельди. После всего, что мне вбивали в голову в последние дни, после похода в камеру безопасности, вид таких ясных и простых для понимания соотношений производит приятное впечатление. Перед моим мысленным взором возникает картина дерева с гигантской кроной. Ствол – это вал, а крона – взбудораженная винтом вода.

Под вечер перед моей каютой опять грохочет стиральная машина. На нее облокотилась одетая в халат одна из дам с бигуди на голове, напоминающими толстых червяков. Ага! На сегодняшний вечер объявлена вечеринка с грилем, вспоминаю я. Во время одного из последних рейсов корабля одна из отправившихся с мужем жен вывесила на пеленгаторной палубебелье для просушки. Это переполнило чашу терпения других офицеров. «Из-за нижнего белья был скандал!» – рассказал мне, ухмыляясь, один матрос.

О том, чтобы поработать, из-за шума перед моей каютой нечего было и думать. Хорошо, тогда я тоже постираю. Я намочил мои носки в раковине и снова поразился еще раз тому, что за грязная вода остается от них. Мне никогда не удастся решить загадку, откуда берется так много грязи на плавающих в море кораблях. Везде и всюду – ни одной фабрики, ни одного автомобиля, ничего, кроме сверкающего моря.

Мои рубашки я отдаю китайцам. Они лучше всего умеют гладить и крахмалить. От них я получаю свои рубашки, словно сшитыми заново. Я поражаюсь тому, что в это время они сидят глубоко внизу в чреве корабля и обычным способом палочками кладут в рот свой рис. Там внизу они готовят себе еду сами.

– В области морского транспорта «Отто Ган» наверняка занимает первое место, – говорю я старику, обнаружив его в штурманской рубке, – это же, собственно говоря, скандал!

– Гм! – только и мычит старик, а затем говорит: – Что поделаешь, если ты не получаешь грузы для транспортировки, а кораблю надо плавать?

–  Какие-тогрузы для этого корабля все же должны быть. Там, ниже, ведь расположены «развивающиеся страны».

– Это ты так говоришь.

– Этого я не могу понять. Ведь эти развивающиеся страны нуждаются во всем,буквально во всем. А тут этот принадлежащий государству пароход катает семьдесят пять человек и не имеет ничего в трюмах, кроме воздуха или воды. Здесь что-то не так. Или нарушена связь между министерством по научным исследованиям и министерством по оказанию помощи развивающимся странам?

–  Меняты не можешь упрекнуть! – говорит старик и недовольно смотрит перед собой.

– Пардон. Я не это имел в виду.

– Ты что думаешь, мнесудоходство такого рода доставляет удовольствие? Я имею в виду отсутствие реальной работы. Это же отражается на настроении, я имею в виду всех. Хорошо, можно сказать, моряку или ассистенту может быть все равно, за что они получают свои деньги, но совсем так люди все же не думают, – говорит старик и чешет при этом левую бровь. Тут же у меня в уме возникает мысль: «Вши!» Я пытаюсь прогнать ее, но она уже прочно сидит в голове, и я испытующе смотрю на брови старика.

– Что-нибудь не так? – спрашивает старик раздраженно.

– Когда ты только что почесал бровь, я вспомнил, что вши – не головные вши, а так называемые площицы сидели в бровях первого вахтенного офицера на подводной лодке «И-96».

– Не хочешь ли ты сказать, что у меня эти площицы?

– Боже упаси! Просто это пришло мне в голову.

– Недоброе предзнаменование!

– Что поделаешь с ассоциациями? Между прочим, я вычитал поразительные цифры. Из почти одного миллиона шестисот тысяч видов животных, придуманных творцом неба и земли, семьдесят пять процентов составляют насекомые, жуки и также как раз эти площицы и подобные твари.

– Я возьму это на заметку. И какой вывод ты делаешь из этого? – спрашивает старик с интересом.

– Вопрос, перетекающий в философию, на который я не в состоянии ответить в данном случае! – отвечаю я выспренно. – Поговорим о чем-нибудь другом. Поладили ли, наконец, боцман и Фритше?

– Нет. Этого я тоже не понимаю. Теперь подала заявление на увольнение одна стюардесса – не знаю, знакома ли она тебе, это такая спокойная, надежная женщина. Мне сказали, что она прочно связана с Фритше. Я всегда думал, что «благородного мужчину доброе слово женщины далеко ведет» или что-то в этом роде. Но даже если это всего лишь избитая фраза…

– А это все еще твоедело? Если я правильно понимаю, настоящим упрямцем является боцман, а от него корабль, очевидно, не может отказаться. Я правильно понимаю?

– Да, конечно. Но тогда я должен уволить Фритше, а с ним уйдет и стюардесса.

– Ну и что? Как говорят у тебя на родине: «Путешествующих не надо догонять».

Когда в рулевой рубке появляется дежурный, старик говорит:

– Надеюсь, мы продвинемся в истории твоей жизни еще до Дурбана. Возможно, ты еще расскажешь мне, когда появилась Симона.

– Спокойно, не торопись, теперь снова твоя очередь, так сказать, твой ответный ход. – К моему удивлению, сегодня старик не заставляет себя просить, он кивает, кладет правую руку на круговой бортик и спрашивает: – Где мы остановились?

– На нашем фюрере подводных лодок. Что его трюк с гипсовой ногой не удался. «Бледный, но здоровый» были твои последние слова.

– Правильно, – сказал старик. – Мы были в Норхайтзунде, а там кое-что произошло: это был старый артиллерийский склад, и бывшая конюшня была переоборудована в спиртоводочный завод. Туда по ночам совершали прогулки. Во время служебных выходов за пределы лагеря мы носили белые повязки. Все было организовано наилучшим образом. Мы могли раз в неделю посылать в город грузовик за вещами. Нам также разрешили распотрошить бункер для подлодок, так как из артиллерийского склада было украдено все: электрические переключатели, лампы, агрегаты – просто все. Нас опережала молва: если придут немцы, то будет наведен настоящий порядок. И мы этой молве соответствовали! Затем существовала хорошо функционирующая меновая торговля с норвежскими крестьянами, живущими в окружающей местности: инструменты – крестьянам, фрукты и овощи – нам.

– То есть вы снова хорошо устроились?

– Да. У нас снова была английская охрана, тоже подразделение, в котором ни у кого из ребят не было интереса воевать. Зато они получали удовольствие от игры в индейцев. Они охотно проводили неожиданные проверки в лагере. Однако мы очень быстро установили слаботочную систему предупреждения: если в лагерь врывались три, четыре джипа, то включался звонок тревоги. Они сразу появлялись везде и вынюхивали: ага, здесь гонят шнапс! И устраивали дикий театр.

– Они хотели иметь шнапс?

– Естественно! И провиант для подводных лодок, получение которого с базы мы также организовали.

– Провиант для подводных лодок у вас тоже еще был?

– Да. Он находился в одном из бараков и тщательно регистрировался и охранялся специальным управляющим.

– И как это принято у управляющих: все передал оккупантам в надлежащем порядке.