Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Я стучу в дверь старика после того, как закончился его «час раздумий». Старик держит перед собой атлас и сразу же делает мне предложения, куда бы я мог отправиться в путешествие по Африке, если в Дурбане я сойду на берег.

– Еще ничего не решено, – говорю я.

– На обратном пути будут сплошные слезы, ничего интересного для тебя больше не будет. Подумай об этом… Если бы я только знал, что они имели в виду, говоря о приеме в Дурбане, – добавляет он озабоченно, – если мы не окажемся на пирсе своевременно, то я уж и не знаю, будет ли готов камбуз.

– Что ты ломаешь голову? Собственно говоря, они должны пригласить тебя, а не корабль их.

– Это ты так говоришь! Они ожидают, что мы будем принимающей стороной, а в этом случае нельзя скупиться.

– Пусть лежит – «La liesche» – это выражение я узнал во Франкфурте на книжной ярмарке. Так говорят франкфуртцы, если желают, чтобы что-то воспринималось спокойно.

– La liesche? Надо запомнить.

Чтобы каждый из нас смог получить пирожное к кофе, которые часто, когда мы не являемся первыми, уже сметены со стола «семейными кланами», как я их называю, старик заказал кофе и пирожные в свою каюту.

– Поговорим лучше о чем-нибудь другом, о том, как, собственно говоря, случилось, что ты пересек Атлантику на паруснике. Ах, и еще кое о чем я хотел тебя спросить: что там, собственно говоря, произошло с «Дюнгекальк» в Гамбурге?

– «Дюнгекальк» мы продали как «Баукальк».

– Как это ты до этогододумался?

– Ах, – говорит старик, защищаясь, – этому можно научиться.

– Исчерпывающая информация! Ну, хорошо, как ты пришел к безрассудной идее отправиться в Южную Америку на паруснике?

– А не хотел бы ты мне сначала рассказать, как ты, «каталажник», снова вернулся в нормальную жизнь?

– Нет, не хотел бы, но мы можем бросить кости, чтобы узнать, чья очередь рассказывать.

– Ну, хорошо, – говорит старик добродушно, – старый Корте был гамбургским коммерсантом, участвовавшим в межконтинентальной торговле. До войны он работал на Дальнем Востоке. Его сын Адо родился в Тяньцзине. Старик был коммерсантом в Китае, а позднее вернулся обратно в Гамбург. Теперь сын Адо – его родители погибли – при разделе наследства получил небольшую виллу в Ляйнпфад и быстро продал ее одному еврею. Тот обменял доллары и заплатил за виллу примерно 60–70 тысяч марок. И на эти деньги сын Адо начал строить яхту.

– Строить? Я думал, что это была старая яхта.

– Нет, она была построена заново.

– И что – это тогда прошло без всяких осложнений?

– Во всяком случае – прошло. В Эккенфёрде мы еще прошли строительный надзор.

– Этот Корте был, очевидно, очень хитрым: таким образом он смог вывезти из Германии свои деньги и себя самого. Но он все же не был моряком?

– Нет, моряком он не был и в этом была его проблема. Поэтому он нашел и нанял меня.

– То есть ему был нужен шкипер!

– Да, и им оказался я. Но сначала я позаботился о приобретении необходимых приборов, секстанта, например. Они в то время делались из легких металлов и очень хорошо продавались по ту сторону океана.

– Я представляю себе: вы спокойно строите яхту, ты добываешь секстанты – и это притом, что после войны ничего нельзя было добиться без связей…

– А это и це было просто. Прежде всего нам потребовалось большое количество провианта, хрустящих хлебцев, например. Проблему, естественно, представляло все оборудование. Мы искали повсюду, говоря, что собираемся проводить на корабле исследования по биологии моря.

– Не глупо!

– Исследования по биологии моря – это ласкало слух и производителей хрустящих хлебцев в Люнебурге. Хрустящие хлебцы могут стать шлягером при оснащении судов, сказали мы, и тогда они, – это всего одинпример, – охотно выделили необходимое.

– Сколько вас было?

– Четверо.

– И как велик был корабль, какова была площадь парусов?

– Примерно сто квадратных метров парусности. Яхта имела, это я могу еще сегодня сказать точно, длину тринадцать и семь десятых метра, три метра тридцать в ширину, полторы мачты. Это была яхта иол.

– И за океаном вы ее продали?

– Да. Но до этого мы еще не дошли. Теперь уже тыхочешь прибавить темпа?

– Упаси боже!

– Ну, тогда позволь мне сначала разделаться с писаниной, – говорит старик и показывает на стопку бумаг на письменном столе, – у нас еще есть время. Между прочим, сегодня вечером будет кино.

– И что же? Если фильм такая же халтура, как и последний, то лучше я обойдусь без него.

– Все-таки разнообразие. Называется, как я знаю, «Цыган» со знаменитым французским актером Делоном.

– Посмотрим, – говорю я скептически и прощаюсь.

Предположим, раздумываю я, бесцельно передвигаясь по палубе, я действительно решусь на это путешествие по Африке, тогда в Дурбане мне пришлось бы оставить корабль со своего рода «багажом беженца». Прощание с кораблем, прощание со стариком. Великая печаль охватывает меня.

В каюте матроса Ангелова вокруг маленького стола собралась группа «умелые руки». Большой толстый ассистент снова сидит здесь, кроме него сегодня присутствует и боцман. Ангелов дает урок. С гордостью показывает он мне свои новые корабли в бутылках.

– Еще лучше в баре, – говорит он, – настоящая выставка. И я обещаю, что следующие мои шаги приведут меня в бар.

Тот самый Ангелов, голос которого срывался в пронзительный визг, когда акулу вытаскивали на верхнюю палубу, теперь терпеливо и мягким голосом объясняет обоим ученикам тонкости изготовления миниатюрных моделей парусных кораблей в бутылках. Все трое сосредоточенно заняты крошечными моделями кораблей. Вот и объясните мне природу людей.

На фильм я не пошел. Чтобы стряхнуть оцепенение, которое грозит охватить меня, я заставляю себя сделать записи в дневнике. Когда старик стучит в мою дверь и спрашивает: «Я мешаю?» – я кричу:

– Входи же. Я как раз собирался закончить. Ну, как фильм?

– Не на мой вкус. Я бы охотнее посмотрел кинокомедию. Расовые проблемы можем увидеть в натуре и в Дурбане.

– Мне в голову пришло кое-что смешное после того, как ты рассказал мне о твоей акции с хрустящими хлебцами, – говорю я старику, когда мы перебрались в штурманскую рубку.

– И что же было смешным?

– Я же тебе рассказывал, что не все мои немногочисленные друзья сообразили, что я почти полгода отсутствовал. Даже хуже: за это время они изрядно попользовались моей собственностью.

– Тс-с, – произносит старик и бормочет: – Давнишний печальный опыт. Но я здесь не вижу ничего смешного!

– Подожди! В качестве стартового капитала для обеспечения средств к жизни у меня было полцентнера [42]42
  Здесь 1 центнер – 50 кг. (Прим. перев.).


[Закрыть]сахара.

– Как ты его раздобыл?

– Добрый Бонзо, коллега по издательству, для которого мы хотели достать мебель, – вспоминаешь?

– Да, – говорит старик и кивает, – ваша карнавальная встреча с американскими танками.

– Да, этот. Итак, Бонзо предполагал, что его жена Беле с маленькой дочкой находится где-то в Тюрингии. Это была в то время своего рода ничейная земля. Американцы, правда, оккупировали эту местность, но затем ретировались, и вместо них туда должны были прийти Советы. И как раз в эту брешь в этот момент мы и хотели проникнуть и вызволить Беле с дочкой – чистейшей воды бред!

– Очевидно, можно сказать и так, – говорит старик сухо. – Что за автомобиль был у вас?

– Старый дребезжащий «DKB». Не намного лучше, чем газогенераторный, работающий на дровах. Мы, естественно, не подумали о том, что почти все мосты были взорваны, и нам пришлось кое-где и кое-как взбираться вверх на крутых сельских дорогах, а преодолев подъем, снова спускаться. И, естественно, мы не нашли Беле и ребенка. Она, как мы узнали позднее от нее самой, двинулась на телеге на юг.

– Приличная путаница в те времена, – задумчиво замечает старик.

– Но – вот теперь начинается самое интересное: мы нашли заброшенный завод, сахарный завод. И в одном сарае, к которому вели железнодорожные пути, находилось большое количество заполненных мешков с сахаром. Жалко, что мы могли загрузить не больше двух пятидесятикилограммовых мешков, это, в сущности, было уже слишком много для нашего «DKB». Каждый раз, когда нам приходилось преодолевать крутой подъем, мы надрывались. Иногда после трех разбегов нам с трудом удавалось сделать это на первой передаче, и таким образом мы добрались вместе с грузом живыми до Фельдафинга.

– И там ты питался затем только сахаром?

– С чего ты это взял? Сто фунтов сахара – это же целое состояние! И так как я опасался, что бесценный сахар могут украсть из моего одиноко расположенного в лесу дома в Фельдафинге, то свою половину сахара я отдал в Мюнхене на хранение одной писательской жене – писатель еще не вернулся с войны, – одной пожилой, но еще очень бодрой даме.

Эта история как раз в духе старика. Он смотрит на меня влажными от удовольствия глазами: мошенник небось уже придумывает продолжение этой истории.

– Эта настроенная на благотворительность дама часть сахара обменяла на муку, а затем, как добрая фея, осчастливила всю свою родню и соседей сладкой выпечкой.

– Вероятно, она подумала: чужое добро впрок не идет – или лучше сказать: не должно идти впрок, – говорит старик, заходясь от смеха, – сто фунтов сахара! Да за это ты мог бы купить черт знает что!

– Я знаю одного человека, который с этого начинал. Известный антиквар. При нацистах эмигрировал в Америку, а затем вернулся в Германию уже американским солдатом. Он, правда, не имел сахара, но зато привез целые блоки сигарет «Лаки страйк». А так как он не курил, то обменивал их на книги или картины. Это мог делать любой, потому что в то время сигареты пользовались невероятным спросом. На этом он и основал свое состояние.

– А почему ты сам не воспользовался сахаром?

– Я думал о ценах на черном рынке, о меновых тарифах и чувствовал себя, имея сахар, как набоб, как человек, имеющий накопления. И к тому же еще моя большая плоская четырехугольная банка провианта для подводников: бычьи языки! Бычьи языки в мадере. Я открыл бы эту консервную банку, вероятно, только умирая с голоду.

– Но ты не умер с голоду, как я вижу. Что случилось с бычьими языками? – спрашивает старик настойчиво.

– У меня еще сегодня в желудке все переворачивается. Но так как спрашиваешь ты, то отвечу: однажды вечером я вернулся из Мюнхена совершенно измотанным. К счастью, мне удалось добыть фанеру для наших «художественно-промысловых мастерских»…

– Художественно-промысловые мастерские? – спрашивает старик. – А это что еще такое?

– Хорошо. Если хочешь знать и об этом – то позднее. Итак, я приехал измотанный из Мюнхена и думаю – что-то у меня со зрением: на моем деревянном балконе – то есть против света – за моим столом сидят две фигуры: Бонзо с подружкой, подающей надежды актрисой, и что-то уплетают за обе щеки. В середине конус из уголков белого хлеба, аккуратно, как в профессиональной кондитерской.

Я делаю передышку. Я чувствую себя переполненным воспоминаниями.

– Ну – и? – нетерпеливо спрашивает старик.

– За один присест они перемололи все бычьи языки. Вавилонскую башню. Я своим глазам не поверил. Ты же знаешь, какой большой была эта консервная банка! Мое последнее имущество, которое еще можно было обменять.

– Неприятный сюрприз, – поддразнивает старик, и это выводит меня из себя.

– Тебе хорошо говорить, тебя кормили англичане.

– Хо-хо! – смеется старик и спрашивает: – Откуда у дамочки белый хлеб?

– Одному Богу известно. Я, во всяком случае, с тех пор никогда не ел бычьих языков.

– Теперь мне действительно хочется есть, – говорит старик. – Тебе тоже? У меня, правда, нет бычьих языков, но в холодильнике лежит приличная салями, а к ней пшеничная водка двойной очистки. Что ты думаешь об этом?

– Звучит неплохо!

– С ума можно сойти, как тяжело давалось привыкание к «нормальной жизни», – говорю я, когда мы жуем нарезанные стариком толстые куски салями.

– Что ты имеешь в виду?

– Все же было ненормальным. Когда я думаю о том, что эти парни из Техаса устроили в соседнем доме. О боже, мне на ум приходит как раз это. Театр с моим ателье, когда я вернулся из тюрьмы! А сразу после войны пересечь Атлантику под парусом, это, очевидно, было тоже ненормальным.

– И ты считаешь, что теперь ты – нормальный обыватель? – спрашивает старик и смотрит на меня влажными глазами.

– Конечно же! И поэтому я бодро смываюсь, меня ждет моя койка.

* * *

Так успокоились радист и стюардесса? – спрашиваю я старика за завтраком. – Я сегодня был в радиорубке. Смешной парень этот радист. Он меня спросил, что, собственно, должно означать то, что стюардессы, когда он поел, спросили его: «Было вкусно?» Им же за это не платят, – сказал он.

– И что ты сказал?

– Я? Я сказал: «Я считаю это любезностью!» Что-то другое мне не пришло в голову.

– С ним я также не могу найти общий язык.

– Этого еще не хватало!

Так как мы начинаем смеяться, ассистенты, сидящие за соседним столом и уплетающие за обе щеки, смотрят в нашу сторону с интересом.

– Да, да, – говорит старик через какое-то время, – это дело, слава богу, уладилось. Стюардесса сказала радисту, что она не то имела в виду, что он, очевидно, неправильно ее понял, и тогда он успокоился. Радист во время моего последнего рейса был странный человек. Однажды он разыграл одну стюардессу, которая должна была вылететь из иранского порта Бандар Аббас, конечной цели нашего рейса, через Тегеран на родину – из-за каких-то якобы срочных семейных обстоятельств, речь шла не о смертельном случае, но о чем-то в этом роде.

Я задаю себе вопрос, что же это такое – «не смертельный случай, но что-то в этом роде», но приказываю себе ни в коем случае не перебивать старика.

– Это было так, – продолжает старик. – Радист включил в нашу радиогазету текст примерно такого содержания: «Тегеран. Самолет новой вновь открытой линии во время полета из Петрополиса – это звучит правдоподобно?., во время полета из Петрополиса в Тегеран пострадал, так как один пастух поссорился с торговцем коврами. Во время ссоры оба так размахались, что от самолета отделился металлический лист. Самолет упал и еще не обнаружен. Аварийные сигналы не зарегистрированы, так как на самолете не было радиооборудования. Но руководство авиалинии сообщает, что полеты с юга страны в Тегеран будут продолжены. У авиалинии есть еще семь самолетов».

– И этим радист напугал девушку?

– Да. Когда она читала это, за ней незаметно наблюдали. Она читала это сообщение снова и снова, а потом сказала: «Нехорошее известие!» Это ее так сильно измотало, что никто не решился сказать ей правду. И это тоже было неприятно.

– То есть, вы все оставили, как есть?

– Дело было и без того сомнительное. Теперь уже никто не хотел признаться, что это был обман – или точнее: тожеобман. Все ей говорили: «Так вот и бывает! Приходится рисковать, когда отправляешься за границу» и тому подобное.

– И? – спрашиваю я, желая добраться до сути.

– Никаких «и»! – говорит старик и затем: – Она просто не полетела.

Я закатываю глаза: ну и дурацкая шутка!

«Работать! Учиться!» – уговариваю я себя, когда после обеда иду, покачиваясь, по палубе вперед. Ветер усилился, и корабль идет через южную зыбь.

Я вытягиваюсь на койке во всю длину, подкладываю под бок постельные принадлежности, чтобы не вывалиться из койки, и вспоминаю то, что пытался вдолбить в мою голову шеф. Поразительно, что сумбур в моей голове, который сначала представлялся мне неразрешимым, начинает все же проясняться. Если я закрою глаза, то могу наглядно представить себе функционирование реактора, я знаю, как течет первичная вода, как она своими тремястами градусами доводит в парогенераторах вторичную воду до испарения и как пар попадает к турбинам.

«Дальше!» – говорю я себе, когда чувствую, что засыпаю, и тогда про себя я громко декламирую: «Урановые таблетки для ядерной реакции вставляются в три тысячи сто сорок две трубки из нержавеющей стали. Эти трубки сгруппированы в шестнадцать топливных элементов. Соответственно в каждом топливном элементе один крестообразный управляющий стержень. То есть шестнадцать управляющих стержней». Могу самого себя похлопать по плечу: мой ум еще работает! Достаточно на сегодня.

За ужином я спрашиваю старика:

– А как вела себя яхта во время шторма? Я слышал, что однажды вам крепко досталось?

После того, как старик дожевал свой последний кусок, запил пивом и вытер рот, он потянулся и сказал:

– Последний шторм мы пережили в декабре, на пути в Галифакс. Посреди Северной Атлантики между Ньюфаундлендом и Ирландией. Собственно говоря, это был ураган. Центр урагана пересек линию курса триста морских миль перед нами на бешеной северо-восточной траектории.

Как всегда точное описание старика, «посреди Северной Атлантики между Ньюфаундлендом и Ирландией», тает у меня во рту, как сахар.

– Уклониться было невозможно. Только ложиться в дрейф в соответствии с силой волны и ветра. Беспокоило, удастся ли выдержать дату прибытия. Она была точно определена, так как это был первый заход такого судна со всем тамтамом. При ветре восемь, начиная с Бофорта, мы шли малым ходом. Юго-западный шторм с дождевыми шквалами и быстро возникающими волнами. Нулевая видимость. Пена от волн заливает судно.

Меня поражает, что старик, чтобы придать рассказу динамичность, использует настоящее время. Я слежу за его губами, ожидая продолжения.

– Волны достигают высоты мачты с наветренной стороны, а целые горы волн переливаются с носа на корму через палубу. При совпадении с периодом волны крен судна достигает до сорока градусов.

– Произошло точно то, – вклиниваюсь я, – что хотели обосновать Геештахтеры: как ведет себя реактор в экстремальной ситуации?

– Ты попал в точку! Мы прошли тысячи миль, а тут нас наконец прихватило, и именно так, как будто мы все время не искали ничего другого, кроме этого шторма… Тогдашний шеф обливался холодным потом.

– Ну, и что было дальше? – тороплю я.

– Чертовски тяжело далось мне решение направить на бак пять опытных матросов вместе с первым помощником. Естественно, с соблюдением всех мер осторожности, таких как закрепление страховочных тросов для того, чтобы поймать оторвавшуюся бухту троса до того, как она все снесет. За исключением синяков, обошлись без потерь.

– И?

– И судно получило минимальные повреждения, и это еще в рамках франшизы. Ограждение спереди по левому борту было слегка вдавлено, полдюжины опор поручней были сломаны и отчасти продавлены сквозь плиты, покрывающие полубак. Примечательно, что в этот день использование стиральных машин женами не наблюдалось.

– Тогда надо пожелать, чтобы разразился шторм, – говорю я.

Старик ухмыляется довольный, но тут же продолжает:

– Это тебя заинтересует: начиная с силы ветра 11, корабль делал всего один узел, а при 12 не мог продвигаться. Мы установили достаточное число оборотов, чтобы остаться в дрейфе. При этом нас наверняка несколько сносило назад над грунтом. Вот в то времяты мог бы наделать снимков…

– А как ведет себя реактор во время такого шторма?

– Вообще-то встречи с плохой погодой стараются по возможности избегать, – продолжает старик нерешительно, – но для проверки реактора мы ее иногда даже искали.

– Наука загоняла вас в шторм?

– Можно сказать и так. Плохую погоду мы однажды нашли в районе западнее Шетлендских островов. Западный ветер силой 9 баллов. Для измерений динамики поведения реактора плавание должно было осуществляться на том же участке моря. Поэтому мы и осуществляли чистой воды килевую качку. Судно делало очень резкий ход и черпало сотни тонн воды, которая, высоко взлетая, обрушивалась на бак всей своей массой. Позднее, на верфи, с помощью палубных подпорок и листовой стали для придания жесткости все приводилось в порядок. Один бортовой иллюминатор на нижней палубе был разбит, что первому помощнику, который там жил, принесло приличную сумму денег на страховке ценных бумаг. У него были только прекрасные новые вещи! Новое за старое. К счастью, первого помощника, когда был нанесен ущерб, не было в его каюте.

Рассказывая о роге изобилия, пролившемся над его первым офицером, старик потерял нить повествования, и я говорю, смеясь:

– Такого я еще никогда не слышал: подарки от бури на море!

Старик тоже смеется, но затем задумывается и говорит уже серьезно:

– Меньше повезло судовому врачу. В то время это был бывший флотский врач. Когда он шел по реакторной палубе по наветренной стороне, чтобы в госпитале заняться матросом, который разбил себе губы, накативший поток воды бросил его на опору крышки реактора. При этом доктор распорол кожу головы около уха и остался лежать без сознания у этой опоры, которая его задержала. К счастью, мимо проходил боцман, который поднял его. Доктора зашила медицинская сестра, продубевшая от длительных плаваний с ГГИ на «Метеоре».

– Что значит путешествие на «Метеоре» и что «ГГИ»?

– «ГГИ» – означает Германский гидрогеографический институт, а «Метеор» – гидрографическое судно.

Собственно говоря, я хотел бы услышать кое-что о поведении реактора во время шторма, но сколько раз нас отвлекали. При ближайшей оказии надо будет порасспросить шефа и исследователей, – намечаю я себе, поднимаясь на мостик. Старик находится на камбузе. Речь снова идет о приеме в Дурбане, который беспокоит старика.

– Ну, ты решился? – спрашивает старик, когда мы собрались в его каюте для вечерней беседы.

– Решился на что?

– Что в Дурбане сойдешь с корабля, имею я в виду. Могу только посоветовать. Если мы три недели простоим перед портом прибытия, то, я это знаю, появится сильная раздражительность. Это начинается уже сейчас.

– Утро вечера мудренее. Теперь я хочу знать, что было дальше с вашей яхтой «иол»?

– О чем я рассказывал в последний раз?

– О том, как доставал секстанты, хрустящие хлебцы.

– Ах, об этом. Итак, яхта была построена в Эккернфёрде. Англичане, естественно, обратили на это внимание. Мы в то время находились под английской оккупацией. Я был единственным, у кого имелся паспорт, я имею в виду мореходную книжку с правом выхода в море. Я имел право плавать на судах, но только на лицензированных. На получение же лицензии у нас, естественно, не было никаких перспектив.

– Что вам, очевидно, не мешало.

– Ты же знаешь, как это было в то время. Пока это нас не особенно заботило. Как-нибудь, думали мы, уж прорвемся. Во всяком случае однажды в Эккернфёрде появился некий англичанин и сказал: «Я сегодня надел ботинки для яхты, могу ли я подняться наверх? Такая хорошая яхта, так прекрасно отлакирована и все так великолепно…» Так говорил этот человек, а затем он поднялся наверх. Мы не могли запретить ему это. И тогда он заметил и цистерны. Он, конечно, заметил, что мы что-то планировали.

Воспоминания заставляют старика замолчать. Я слушаю его и внимательно слежу за его губами, ожидая продолжения рассказа.

– Все было непросто. Мы были вынуждены пройти под парусом для пробы, естественно, все это видели, и некоторые, возможно, сильно поражались: в такое время такая большая, с иголочки яхта!

Старик делает большой глоток из пивной бутылки.

– Нам надо было как можно быстрее исчезнуть из Эккернфёрда, нас потом отбуксировали через Кильский канал и мы пошли на Гамбург. Я знал одну гавань для яхт в Веделе. Мы подружились с одним инспектором ведомства судоходства, ведомство судоходства имело стоянки и здесь, и этот инспектор разрешил нам поставить яхту в дальнем углу. И тут нам снова повезло, так как там мы были хорошо укрыты, так как это была территория, выделенная для властей. Несмотря на это, один из нас постоянно спал на яхте, чтобы она не исчезла или не подверглась разграблению. Все это походило на сумасшествие, – говорит теперь старик и качает головой в знак того, что он здесь сам ничего больше не понимает.

– Там мы продолжали заниматься оснащением. Самые важные вещи, шмальц в консервных банках, мясо и все такое нам было трудно доставить на корабль, так как там все строго охранялось. Поэтому мы снова вышли из гавани и по реке Везер пошли к Куддель Борну. Куддель Борн был военным моряком, женатым на некоей Люрсен, Люрсен с верфи в Браке, и у нее был участок на берегу с причальным мостиком. Там мы бросили якорь. Причалить мы не могли, так как у нас была очень глубокая осадка.

Старик откидывается в кресле, делает глоток и сидит некоторое время с полузакрытыми глазами.

– У нас была большая проблема: нам надо было переправиться с двухтонным грузовым автомобилем, который я достал, через мост на Эльбе. Там был сильный контроль, но и эту проблему мы решили с помощью специального транспортного свидетельства.

– А откуда вы взяли это транспортное свидетельство, если будет позволено спросить?

– Ты же знаешь, – говорит старик, осклабясь, – кто много спрашивает, тот быстрее заблудится. Во всяком случае, у нас одно свидетельство было,а все, что было хотя бы только похоже на официальный документ, в то время было дороже золота. Итак, мы полностью оснастили судно и в одно прекрасное воскресенье, – воскресенье подходило лучше всего, потому что на поверхности воды уже было несколько парусников, – пошли вниз по Везеру мимо Бремерхафена и на большой дистанции мимо острова Гельголанд. Затем прямо к каналу и этапами дальше: первым этапом был Фуншал, вторым Лас-Пальмас, третьим Острова Зеленого мыса, а четвертым – Рио. Теперь ты это знаешь!

Старик садится прямо, пожимает плечами и спрашивает:

– Пойдешь со мной на мостик?

– Да. Но так быстро я тебя не отпущу из-за «обрыва пленки». Мы же договорились, что будем работать, неиспользуя метод замедленной съемки.

* * *

Утром в столовой я вижу, что Кёрнер сидит за своим столом один. Случай благоприятный. Я подсаживаюсь к нему и, после того как он закончил завтракать, спрашиваю:

– Каков режим работы реактора во время шторма? Вчера капитан рассказал мне, что однажды для испытаний реактора корабль абсолютно намеренно, – это было в районе Шетлендских островов, сказал капитан, вошел в зону шторма при силе ветра 9 баллов. Вы были на борту во время этого рейса?

– Да, я был, – говорит Кёрнер, смотрит на меня с удивлением, но тут же продолжает: – Мы ожидали, что при резких движениях корабля в штормовом море в работе реактора могут возникнуть трудности. Но производственных трудностей не наблюдалось. – Прерываемый только кашлем, Кёрнер говорит так же стремительно, как шеф. – При боковой качке в пределах плюс-минус восемнадцать градусов мы зафиксировали изменение потока нейтронов, которое было на два-три процента ниже ожидаемых отклонений.

– А как вы устанавливаете такое? – спрашиваю я.

– Для этого в центральной части мы установили измерительные камеры. Благодаря нашим инструментам мы в курсе всего, что происходит в активной зоне.

– Жалко, что этого нельзя видеть.

– Видеть? – спрашивает Кёрнер. – Там нечего смотреть.

– Я подумал о небольшом «выпускном отверстии». В годы моей юности через такое отверстие я неоднократно завороженно наблюдал, как в купольной печи Рохлицкого чугунолитейного завода бурлил кипящий металл.

– Но это же совсем другое дело, – говорит Кёрнер презрительно. – Нет, здесь, в реакторе все происходит без театральных эффектов, так сказать, тихо и незаметно. Самое большее, что вы увидели бы, – это кипение воды, как в кастрюле, и светло-голубое свечение лучей Черенкова.

– Что это за лучи?

Кёрнер отмахивается. Он хочет, и я замечаю это, снова на твердую землю. Об оптических фантазиях он и не помышляет.

– Давайте остановимся на режиме работы реактора во время шторма: нас также интересовало, как проявят себя подвеска камеры безопасности и подвеска заэкранированных трубопроводов в камере безопасности, а также подвеска бассейна обслуживания. Вы же знаете, с какой силой такой корабль погружается в волны. А тут выяснилось, что работа корабля и его наклоны не дают никаких регистрируемых приборами отклонений.

Кёрнер говорит это с явно показной гордостью. Выглядит это так, как будто правильное поведение реактора – его заслуга.

– Выгодным, естественно, оказалось, – продолжает он, – то, что камера безопасности расположена в самой спокойной части судна и что она имеет такую большую массу. Вы наверняка и сами заметили, в контролируемой зоне наблюдаются намного меньшие амплитуды колебаний, чем в надстройках.

– Вы имеете в виду, что верхняя палуба дрожит, как сумасшедшая, когда мы идем на больших оборотах, в то время как у вас там внизу спокойно и приятно?

За то, что я прервал его, Кёрнер удостаивает меня неодобрительным взглядом, но продолжает говорить:

– Во всяком случае, всесистемы и все инструменты вели себя безупречно,только минимальные и максимальные уровни защитных танков (цистерн) реагировали на сильное волнение моря.

Теперь Кёрнер дарит мне выжидающий взгляд. Я сижу слегка смущенный и только пожимаю плечами, как будто хочу сказать: «Я ничего не могу поделать. Что я должен сказать об этом?»

– В целом этот тип реактора полностью выдержал экзамен на использование в качестве судовой двигательной установки, – заявляет Кёрнер почти упрямо.

– Но какие-то помехи все же были?

– Они не стоят того, чтобы о них говорить! Это я могу объяснить вам еще раз. Но теперь мне надо идти работать! – говорит Кёрнер и встает.

– Я воспользуюсь вашим предложением, – говорю я вслед ему.

– О чем это ты сегодня утром так долго разговаривал с Кёрнером? – спрашивает старик, когда мы вместе идем обедать.

– Я спрашивал его о режиме работы реактора во время шторма, а сегодня после обеда я проведу опрос публики.

– О режиме работы реактора во время шторма? – спрашивает старик, посмеиваясь.

– Нет. Сегодня я хочу знать, «сойти» мне или же идти «обратно на корабле» и считать «за» и «против». Не возражаешь, если ясяду за тотстол? – спрашиваю я его в столовой и показываю на стол, за которым сидят врач, шеф и первый помощник.

– Как я могу! Я заинтригован!

– Вы действительно сойдете в Дакаре? – спрашивает меня врач и совершенно неожиданно дает мне ключевое слово «сойти». – Тогда вам надо принять что-нибудь против малярии!

– Я еще в нерешительности, – отвечаю я и обращаюсь к шефу: – А что бы сделали вы?

– Я? – спрашивает шеф. – Я бы в любом случаеостался на корабле.

– Просто совершить путешествие в неизведанное, ни о чем не беспокоиться, можете вы это себе представить? – спрашивает его врач.

– Я же знаю, что меня ожидает, – отвечает шеф ворчливо и делает вид, что эта тема ни в малейшей степени его не интересует.

– А вы? – спрашивает врач первого помощника, а я думаю: «Опрос идет великолепно». – А вы, если бы вас поставили перед выбором, – сойти или нет, что бы сделали вы?

– Зачем я буду представлять себе это? Я же знаю, как это бывает: позднее это время у меня вычли бы из отпуска, – говорит первый помощник.

Теперь врач снова обращается к шефу:

– Разве вас не прельщает возможность попробовать чужеземные алкогольные напитки?