Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Ну, вот! – говорит старик облегченно и наконец снова расцепляет руки. – Ничего другого в этой ситуации мне не остается. – Я знаю, что говоря «в этой ситуации», старик имеет в виду, что это его последний рейс. Слова утешения мне в голову не приходят.

– А что с сомнамбулической стюардессой? В столовой я ее больше не видел.

– Ты же знаешь, что врач – так сказать, под давлением представителей коллектива – выписал ей бюллетень…

– И? Отправишь ее из Дурбана домой?

– Почему ты так считаешь?

– Ну, я наблюдал за ней во время последнего фильма. Она таращилась с почти идиотским выражением, только в те несколько секунд, когда к ней кто-нибудь обращался, она не была «в отключке». Даже ее движения не были нормальными: у нее такая манера перекашивать плечи, а руки при этом держать одеревенелыми, причем так, как это делают слабоумные!

– Да, смешно, – бормочет старик.

– Непостижимо, что ее приняли на работу – продолжаю я, – ей же всего двадцать три года, а выглядит она по меньшей мере на тридцать пять.

– Об этом мы уже говорили. При найме на работу она, очевидно, произвела совершенно нормальное впечатление.

– Возможно, картина болезни позволяет короткое время производить впечатление нормального человека. Ведь может быть и так?

– Во всяком случае врач ничего не нашел!

– Если бы он видел мадам во время демонстрации фильма, вместо того чтобы интересоваться другими дамами, то он бы увидел, что она как неконтролируемая наркоманка выкуривает одну сигарету за другой и при этом явно находится в своего рода сомнамбулическом состоянии.

– Дурацкое дело. Может быть, ты и прав: нам бы надо ссадить ее в Дурбане и отправить домой. Я с этим однажды уже встречался – на крейсере в Магеллановом проливе – один матрос из группы механиков торпедных аппаратов сиганул за борт со словами: «Мария, я умираю за тебя!» К его счастью, это произошло в порту. За это ему пришлось порядком отдуваться. Это случилось в сочельник. – Здесь, чтобы усилить эффект от рассказа, старик делает паузу. – Допрос после протрезвления показал, что матрос имел в виду деву Марию. Это показалось правдоподобным, так как произошло в сочельник.

Наконец-то еще одна история, типичная для старика.

– То, что здесь один ассистент перешел грань, я тебе уже рассказывал, – продолжает старик. – Но он все точно разузнал, заседание морского ведомства было не трудным. Он оставил записку, в которой указал, кто должен ему наследовать. Говорили, что он погорел на стюардессах. Множественное число мы объяснили так: он был влюблен в одну стюардессу, которая была бисексуальной и предпочла этому ассистенту другую стюардессу.

После обеда я должен собрать свои пожитки, проверить фотоаппараты, взять две кассеты для моего диктофона, чтобы ничего не упустить из объяснений шефа. Я все еще не могу поверить, что я сегодня смогу попасть в камеру безопасности.

Экскурсия начинается сценой переодевания перед помещением, расположенным рядом с установкой. У меня уже есть опыт. Я засовываю дозиметр как само собой разумеющееся в грудной карман белого комбинезона. Шеф подает мне полотенце для вытирания пота.

– Что с этим делать? – спрашиваю я.

– Спрячьте пока, это вам сейчас понадобится.

Вход в камеру безопасности закрыт стальной дверью толщиной в добрых десять сантиметров, передвигающейся на роликах, В то время силой мотора эта дверь будто невидимыми руками привидения отодвигается по роликам назад, раздается резкий звонок. Два-три шага, и мы проникаем через стенку камеры безопасности, через вторичную защиту, состоящую из шестидесяти сантиметров железобетона. В небольшом помещении за железобетонной стеной так жарко, что я начинаю потеть. Самое меньшее сорок градусов, прикидываю я. Перед нами сферическая переборка с кламповым запором, точно такой же как на подводной лодке по обе стороны центрального пульта управления.

– За этим находится шаровой шлюз, – говорит шеф.

Перед дверью шарового шлюза мы вторично меняем бахилы. Вместо белых мы надеваем красные.

– Балет путешественников на Луну! – говорю я шефу. – Такое надо на сцене ставить!

– Вот, не забудьте перчатки, – говорит шеф невозмутимо, – а здесь шапочки хирургов, но они необязательны.

В перчатках, говорю я себе, будет трудно управлять фотокамерой.

С помощью черного штурвала шеф открывает дверь перед нами.

– Прошу, я после вас, – бормочет он.

Я вхожу, левой ногой сначала через кольцевое отверстие в стене. Затем входит шеф, присаживается на корточки в полом шаре, имеющем диаметр, равный примерно двум метрам, вплотную рядом со мной, и закрывает внешнюю дверь с помощью штурвала через систему тяг и рычагов. После этого он берет телефон, выжидает, пока не раздастся треск, и докладывает кому-то, что мы находимся в шаровом шлюзе.

Я все больше потею.

– Сейчас будет еще теплее, – говорит шеф, заметив капли пота на моем лбу, и открывает таким же способом, как он открывал внешнюю дверь, дверь внутреннюю.

И снова – поднять левую ногу и проскочить сквозь кольцевую дверь! Я медленно распрямляюсь в пояснице. Мы стоим на решетке между реактором и стальной стеной камеры безопасности. Мои глаза сначала должны привыкнуть к полумраку, прежде чем я замечу, насколько узким является это кольцевое пространство между стальной стеной камеры безопасности и напорным резервуаром и как много агрегатов размещено в этом крошечном пространстве.

Пот выступает у меня теперь так сильно, что я чувствую, как он бежит по спине.

Рядом с моим лицом шеф говорит:

– Однажды здесь вытекла вода первичного контура. Мы надели противогазы и – сюда. Давление в камере безопасности на десять миллиметров ниже давления в соседнем помещении. А в нем оно еще раз на десять миллиметров ниже, чем в другом соседнем. Всереакторные станции работают с пониженным давлением…

– …чтобы что-нибудь совершенно незаметно улетучилось, – говорит шеф и подтверждает: – Точно!

– А как вы замеряете эти десять миллиметров?

– Очень просто: по показаниям ртутного столба.

В то время как мы в кольцевом помещении между внешней стальной стеной и напорным резервуаром глубже спускаемся по узким лестницам и при этом изворачиваемся, чтобы не задеть агрегаты, и подныриваем под связки проводов, шеф говорит:

– Напорный резервуар рассчитан на 85 кило на квадратный сантиметр и на температуру триста градусов Цельсия.

– Да будет так! – говорю я и демонстративно вытираю правым рукавом капли пота со лба. Шеф это видит и устраивает для меня передышку. В то время как я сижу на корточках на ступеньке металлической лестницы, он внимательно рассматривает целый ряд расположенных рядом друг с другом манометров. Наконец он делает размашистое движение рукой и говорит:

– Постепенно здесь кое-что из приборов дополнялось. Агрегаты здесь, в кольцевом помещении, – это система спуска, первичная питающая система, очистительная и запорная водяная система. Кроме этого здесь имеется охладительная установка для циркуляционного воздуха. Магистрали здесь предназначены для пара и питательной воды. Это на первый раз самое важное.

В этом окрашенном в серый цвет бочкообразном лабиринте я чувствую себя как в чреве технической Наны. Затем, при дальнейшем преодолении мощных изолированных трубопроводов, меня охватывает настроение «Одиссеи-2001». Я просто потрясен. Но я не демонстрирую восторг и не восклицаю: «Ты смотри, вот это мощь!» или «Господи на небесах, вот это вещь!» Наоборот, я набираю в легкие воздух и беру на вооружение невозмутимость. Я хочу выглядеть таким же равнодушным и холодным, таким, как шеф, который ведет себя так, будто все здесь не является чем-то особенным – все совершенно нормальное.

По филигранным решеткам и тонким металлическим лестницам мы движемся дальше. Шеф передвигается с уверенностью эквилибриста на канате. Но мне надо быть чертовски осторожным, чтобы не набить шишек о выступающие профили или рычаги.

Время от времени шеф бросает взгляд на один из манометров или трогает рукой трубопровод. Здесь шефу знаком каждый маховик, каждая заслонка, каждый клапан, каждый подвод и каждая вспомогательная машина. Я же, напротив, испытываю трудности, пытаясь хоть немного разобраться в этой путанице.

Шеф делает движения рукой направо, налево, наверх, вниз. Если он указывает на отдельные агрегаты, то делает это так, будто хочет представить мне живого человека. Я киваю машинам: я в свою очередь представляюсь им. Еще несколько ступенек вниз, и мы находимся на одной высоте с центральной частью реактора. Мне затруднительно представить себе, что за окрашенной в серый цвет стальной стеной, которую я могу потрогать рукой, происходит чудо ядерной реакции и освобождается огромная энергия.

Не слышно ни звука. В этой беззвучности есть что-то мистическое. Меня охватывает странное волнение, какое обычно бывает только в цирковых залах. Расщепление ядра —почему оно происходит не с треском? Почему по меньшей мере не так громко, как при колке дров? К ревущему пламени мазутных форсунок я привык, я видел также угольное пламя в угольных ямах; ревущие адские бездны. И это безмолвие здесь! Оно глубоко беспокоит меня. Временами меня охватывает чувство, что я оглох. Я живу моими чувствами, но здесь нет ничего для глаза, ничего для уха, ничего, что можно почувствовать, потрогать. Мои глаза видят только трубопроводы и странно оформленные литые детали. Даже примитивнейшая паровая машина по сравнению с тем, что я вижу здесь, представляла бы собой более эффектную оптическую картину.

Я представляю себе ярко-красный шар в окружении воды, сверкающее грюнсвальдское солнце в слепящем ореоле, желто-оранжево-красное. Или же там внутри все выглядит совершенно по-другому: холодный голубой жар как от огня Эльма? Или же как от Северного сияния? Один-единственный раз я видел на небе Северное сияние: занавес из света, тонкие стеклянные стержни, излучающие изнутри свет, который на ночном небе взлетает до зенита.

Шеф делает два-три шага по лестнице и снова оказывается с телефонной трубкой, из которой слышится дребезжащий искаженный голос. Шеф передает на пульт управления, где мы сейчас находимся, а заодно и показания стрелок двух манометров рядом с ним.

Так как хочу фотографировать с другой точки, то я вроде маяка с вращающимся огнем, перевожу глаза на плотно укутанные трубопроводы, на причудливые стальные чудища, круглые и угловатые агрегаты, стрелы, предупредительные вывески, манометры, выкрашенные в серый цвет. И тут в сумбуре трубопроводов и вентилей я обнаруживаю висячий замок, настоящий нормальный, наполовину проржавевший амбарный замок! Напрасно пытаюсь я подавить подступивший позыв к смеху, и из-за этого разражаюсь дерзким хихиканьем. Шеф удостаивает меня рассеянным взглядом.

– Если бы я увидел такое на каком-либо курятнике, то не увидел бы в этом ничего смешного, – говорю я и показываю на замок, – но здесь? – И тогда ухмыляется и шеф.

В то время как я навожу камеру, нажимаю на затвор, снова навожу, шеф объясняет:

– Во время строительства каждую ночь проводили проверки рентгеном. Затем следовали гелиевые тесты на протечку – гелий указывает места протечек, которые не может обнаружить рентген. И если появлялся малейший дефект, заново делали всю деталь. Между прочим, строительный консорциум называется «Бебкок-Интератом».

Так как я фотографирую, то могу только кивнуть, показывая этим, что понимаю, о чем идет речь. Я бы с удовольствием подал и экскурсоводу знак остановиться: сначала вот до сюда, затем сделать перерыв! Потом снова фотографировать. И только затем продолжение текста. Но шеф уже снова говорит:

– Вокруг центральной части реактора сооружена защита от столкновения. У корабля, как вы, очевидно, знаете, – двойное дно. Промежуточное пространство может быть заполнено водой. Вода в таком случае служит для защиты от излучения, например, на верфи.

Шеф переводит дыхание и продолжает:

– Между прочим, вся камера безопасности тоже может быть заполнена водой. Клапаны затопления (кингстоны) расположены вон там внизу. Отсюда их не видно. Таким образом камера безопасности не может быть раздавлена, если корабль затонет. В этом случае кингстоны откроются автоматически и в мгновение нуль, запятая, ничего – произойдет выравнивание давлений.

Охотнее всего я бы остался здесь, сидя на корточках, чтобы попытаться понять функции агрегатов, которые шеф уже показал мне. Но шеф беспощаден. Он снова показывает то туда, то сюда и правой рукой небрежно указывает на новые вспомогательные машины:

– Вот здесь ионообменная установка для подготовки первичной воды. Ведь наш реактор является прогрессивным реактором, охлаждаемым водой под давлением, я вам это уже объяснял. Напорный резервуар имеет размеры десять на два метра. Он рассчитан на 85 атмосфер. Между прочим, вся камера безопасности сидит на подшипнике со слоем тефлона.

Теперь шеф выражается короче и произносит только названия: продувочная камера, газовыпускная камера, усилительный центр. Отсюда трубопроводы ведут прямо к пульту управления.

Снова и снова по металлу пробегает дрожь. Эта дрожь не может исходить из активной зоны реактора, она объясняется зарыванием носовой части корабля в волны. Я сажусь на лестницу и пытаюсь привести в порядок поток мыслей. Если бы здесь можно было бы услышать по меньшей мере какое-то эхо, какой-то электронный свист или шелест, как в лесу – но тут абсолютная тишина, тупо давящая тишина. Ни тиканья, ни звука падающей воды из протекающего вентиля. То, что здесь без единого звука высвобождается энергия в десятки тысяч лошадиных сил, выше моего понимания. Я могу произнести это вслух,но я не могу это представить себе. Я могу только сидеть здесь и смотреть вокруг меня – с открытым ртом, открытыми ушами, расширенными ноздрями. Даже запаха сгораемого озона не чувствуется. Слегка пахнет машинным маслом, как везде на корабле. Больше ничем.

Шеф смотрит на меня выжидающе. С прерывающимся дыханием я говорю:

– Свободных уголков нет, а здесь достаточно темно.

– При конструировании вряд ли думали о фотографах, – отвечает шеф.

Я смотрю на мои ручные часы. В этом перегретом лабиринте мы находимся всего двадцать минут, а мне они кажутся вечностью. Шеф приседает передо мной, кладет вытянутые руки на колени, а затем опускает их безвольно. Он ведет себя так, как будто на корабле нет более уютного места, чем это, и начинает снова объяснять:

– Этот реактор имеет отличную саморегуляцию. Поэтому мы и обходимся сравнительно простой системой саморегулирования.

– То есть? – спрашиваю я и пытаюсь, прислонившись к какой-то стальной опоре, устроиться поудобнее.

– Это означает, – говорит шеф, – что, если давление или температура в первичном контуре меняются, то регулирующие стержни автоматически меняют высоту. При нормальной эксплуатации мы можем полностью отключить регулировку реактора. Система саморегуляции реактора заменяет управление.

– И как это функционирует?

– Безупречно!

– Отлично, отлично, – говорю я вполголоса, так как меня раздражает, что шеф ведет себя так, как будто ему надо похвалить свою хорошо дрессированную полицейскую собаку за ее поведение, но шеф не слушает, а продолжает говорить:

– Надеюсь, что вы поняли то, что я сказал о регулирующих стержнях.

– Почти, – отвечаю я.

– Но это же очень просто, – говорит шеф почти зло.

Я убираю фотокамеры в сумку и изображаю понятливого школьника. Шеф набирает воздух в легкие и начинает снова:

– Цепная реакция должна контролироваться и управляться. И для этого служат регулирующие или поглощающие стержни. Все это я вам уже объяснял!

– Поглощающие стержни – это трубы из нержавеющей стали, заполненные карбидом бора, – барабаню я, как молитву. – Карбид бора служит поглотителем нейтронов. Нейтроны, освобождающиеся в топливных элементах и во время цепной реакции расщепляющие ядра урана-235, поглощаются стержнями. Отсюда и название – поглощающие стержни.

Шеф широко открывает рот и глаза.

– Хорошо! – говорит он. И когда мы снова балансируем по узким решетчатым помостам, он говорит мне в спину: – Между прочим, реактор развивает 38 термических мегаватт!

Я останавливаюсь и спрашиваю:

– А это много?

– Скорее мало. В конце концов здесь малый реактор. – Шеф делает паузу и с удовольствием скользит взглядом по близким, уже скрывающимся в глубине тени агрегатам. Правой рукой он проводит по толстому трубопроводу, будто лаская его.

И тут я быстро говорю:

– Скорее, своего рода домашнее животное в рамках биологического вида, – и сам себе кажусь ужас как остроумным. При этом на душе у меня совсем другое: я чувствую себя раздавленным, окруженным и находящимся под своеобразной угрозой. Моментами я испытываю такое ощущение, будто я нахожусь в безлюдном мире, приземлившись один с шефом на космическом корабле на холодной звезде, а дверь, ведущую наружу, заклинило – no escape (нет выхода).

– Ну что, пойдем! – говорит шеф.

Я упираюсь, будто почувствовав слабость в коленках, одной рукой приподнимаюсь со ступеньки, а другой рукой вытягиваю себя вверх, опираясь на поручень перил. При этом шеф наблюдает за моими действиями. Пусть насладится тем, что «нокаутировал» меня. И тут я замечаю, что нет необходимости притворяться уставшим: я совершенно изможден. Подъем по металлической лестнице для меня утомителен: еще лестница и еще одна! Только пот капает со лба и ручейком бежит по спине.

Мы вернулись на уровень шарового шлюза. Между всем тем переплетением труб, выглядящим, как серые потроха, шаровой шлюз с его открытой в камеру безопасности дверью представляется мне как часть нормальной солидной кораблестроительной техники, как фиксированная точка в путанице тесно стоящих и чрезвычайно по-разному выглядящих агрегатов, труб и трубопроводов. Возможно, это впечатление объясняется тем, что этот род переборок и дверей мне так знаком по подводной лодке. Обе сферические переборки центрального поста управления имели те же размеры, что и переборки шарового шлюза, они даже были окрашены в такой же серый цвет. И когда теперь я снова прохожу сквозь эту дверь, мое тело реагирует автоматически. Сначала поднимается левая нога и просовывается через кольцевую раму, затем просовывается голова, за которой следует все тело, а под конец подтягивается правая нога.

С легкими, работающими, как насосы, я присел на корточки, как араб на пятки, в то время как шеф с помощью большого маховика через рычажный механизм закрывает. Так, думаю я, должно быть, выглядит внутри батискаф профессора Пиккара.

Шеф отвинчивает внешний люк, и теперь мы оба сидим на корточках на дне шарового шлюза, как два космонавта в капсуле космического корабля, и ждем возвращения в нормальный мир.

Холодный воздух. Слава Богу! Я карабкаюсь из стального шара и выпрямляюсь. И вот я стою с легкими, все еще работающими, как насос, весь в поту, и пытаюсь снять с груди переплетение ремней от фотокамер и экспонометров.

– Все эти ремни вас когда-нибудь задушат! – говорит шеф. – А теперь выпьем холодненького пива в моей каюте?

– Это было бы как манна с небес! – говорю я и тяжело тащусь за шефом.

Бутылку пива, которую ставит передо мной шеф, я опорожняю почти до дна, в несколько больших жадных глотков, откидываюсь в кресле, свободно дыша и словно пораженный ребенок перевожу глаза на джунгли, на изобилие зелени в каюте шефа и наслаждаюсь этим видом, как человек, только что убежавший от злой судьбы.

Я чувствую, что шеф требовательно смотрит на меня, что он хочет услышать от меня что-то подытоживающее, но с моих губ срывается только:

– Мне кажется, что я понял все, – и, когда шеф смотрит на меня с сомнением, я настаиваю: – Да, да, до меня дошло! Но позволю себе вопрос. Что за непредвиденные случаи могли бы произойти, для которых потребовалось бы полное использование камеры безопасности со – всеми ее защитными устройствами? Установку называют камерой безопасности, безопасности от чего?

Я надеюсь, что этот вопрос застанет шефа врасплох, но он, не колеблясь ни секунды, отвечает:

– Имеется в виду специальный случай, когда охладитель, то есть вода в первичном контуре, выступает из напорного резервуара. Это может произойти, например, при прорыве какой-нибудь трубы. Не предполагается, что в самом напорном резервуаре или в насосах произойдет разрыв, но это возможно в приваренных трубах.

– И это уже привело бы к «МСА» или «GAU» – крупнейшей, какую только можно предположить, аварии?

– Да. И в таком случае было бы безразлично, произойдет это вверху, в части, производящей пар, или внизу, в части водоподготовки. Потеря охладителя происходила бы или в виде пара или в виде вытекающей воды – одно неприятнее другого.

– И что бы затем случилось?

– Затем в центральной части произойдет полное освобождение энергии. И вот тогда-то и случилось бы! Тогда-то могла бы произойти ядерная расплавка…

Эти так безобидно звучащие слова пугают меня.

– И вот тогда-то и случилось бы, – повторяю я. – Пожалуйста, шеф, еще раз и медленно. Так быстро мне это не осилить.

Шеф набирает воздух в легкие и начинает еще раз:

– Итак, вы должны представить это себе так. Тепло от топливных элементов в таком случае – когда больше нет первичной воды – уже нельзя отвести. Тогда расплавятся вмещающие трубы и весь уран находился бы свободно с его высокой активностью в напорном резервуаре.

Я уже хочу сказать: «Вот те на!» – но сдерживаю себя и спрашиваю:

– И что потом?

– Потом в дело вступит камера безопасности. В ней удерживалась бы эта освободившаяся высокая радиоактивность.

– То есть все-таки большого несчастья не произойдет? – спрашиваю я, зондируя почву.

– Смотря по тому, кто к этому как относится, – говорит шеф.

Так как я не реагирую на это, а молча смотрю перед собой, то шеф делает глоток из бутылки. При этом у него вырывается легкий стон, звучащий так, как будто он отчаялся во мне.

– Итак, давайте-ка проиграем ситуацию еще раз, – говорит шеф голосом учителя, с трудом скрывающего свое нетерпение. – Если трубу прорвет, а вода из первичного контура начнет вытекать, то в действие вступит цепочка безопасности. Это означает, что при низком уровне воды в напорном резервуаре и слишком высоком давлении в камере безопасности последняя сразу же закрывается заслонками. Тем самым все прорывы, необходимые для поддержания реактора в рабочем состоянии, то есть подача питающей воды для вторичного контура, или вывод пара, – автоматически закрываются.

Так как шеф замолкает, я гляжу ему в лицо подчеркнуто ожидающе. Шеф должен видеть, как сильно все это интересует меня. Он реагирует незамедлительно:

– И напорный резервуар сконструирован на случай отсутствия охлаждающих средств, то есть отсутствия подачи воды. Было рассчитано, что тогда в камере безопасности давление может подняться примерно до четырнадцати атмосфер. Поэтому камера безопасности выпрессовывалась при девятнадцати атмосферах, так что нагрузка, которая может возникнуть внутри, может без всякого труда быть выдержана.

Теперь мне надо показать, насколько внимательно я слушал шефа:

– Но вот существует этот кингстон. Разве в подобном случае камера безопасности не будет немедленно затоплена?

– Да, будет затоплена!

– Все пространство между обеими стенками тогда было бы полностью заполнено водой?

– Да. При поступлении синхронизирующего сигнала «Уровень воды слишком низкий, а давление в камере безопасности слишком высоко», в действие сразу же автоматически вступит спринклерная установка, при открывании вентиля камеру безопасности оросило бы морской водой, так что давление и температура внутри нее отнюдь не дошли бы до давления и температуры, на которые они были рассчитаны.

– Итак, множество предосторожностей от большой аварии, защита от нее, куда ни посмотришь, – говорю я и чувствую, что лучше бы я прикусил язык, так как это звучит нелепо, но, к моему удивлению, шеф «проглатывает» и это и начинает почти мечтательно по новой:

– Это еще ничего! При рассмотрении проблем безопасности исходили даже из того, что спринклерная установка однажды может не сработать, так как или пожарный насос не готов, или по какой-либо другой причине нет воды. Конструкторы сказали себе: корабль может оказаться без воды, или вот этот вентиль не проворачивается, или сопла забиты – или что-либо еще может быть неисправным.

– И даже в таком случае все еще ничего не произошло бы?

– Нет! – отвечает шеф и повторяет: – Нет, ничего! Теперь голос шефа звучит так, будто он хочет похвастать, будто он сам участвовал в конструировании системы безопасности.

– Здесь везде двойная и тройная безопасность. Если какая-то установка не работает, сразу же срабатывает другая. Камера безопасности сконструирована так, что она выдерживает даже тогда, когда не работает всяспринклерная установка.

Я бы охотно вызвал шефа на бис, но в последний момент сдерживаюсь. Шеф так увлекся, что нуждается в передышке. Он достает две новые бутылки пива, берет свою и делает большой глоток. Чтобы он оставался в том же настроении, я через какое-то время спрашиваю его:

– А что предусмотрено на случай столкновения корабля, так это называется? Если он грохнется? Что произойдет в этом случае? Полагаются ли в таком случае на силу сопротивления бетонных и стальных стен или же и здесь снова прибегают к особым мерам?

Будто ожидавший этого вопроса, шеф отвечает:

– В зоне реактора вмонтирована еще одна защита от столкновения, занимающая две пятых ширины корабля. Это означает, что на одной пятой каждой стороны подвешены усиленные покрытия.

– Своего рода дополнительная броневая защита?

– Я бы лучше сказал: листовая сталь для восприятия вмятин. А затем снизу имеется еще защита от посадки на мель – двойное дно, которое имеет двойную функцию…

Сбитый с толку моим вопрошающим взглядом, шеф запинается:

– Двойная функция, да, звучит смешно, но это так. С одной стороны, двойное дно защищает при посадке на мель, вернее, против повреждений при такой посадке – в общении с вами надо быть точным, а с другой стороны, оно задумано и как дополнительная защита от радиации при работе в доке. Когда мы заходим в док, пространство между двумя днищами заполняется водой – но этовы уже знаете.

Я смотрю на шефа с выражением ожидания. Но, очевидно, шеф решил, что рассказал достаточно. Я опускаю руки, словно надломленные, между колен, и чувствую себя на самом деле совершенно разбитым.

– Это все в общих чертах, – говорит шеф.

В своей каюте я долго стою под душем, затем, усталый, ложусь на свою койку и тотчас засыпаю глубоко и крепко, не мучимый никакими кошмарами.

За ужином старик спрашивает меня:

– Ну, и как было в камере безопасности?

И пока я раздумываю, что я должен ответить старику: сногсшибательно, волнительно, тревожно, что представляется мне банальным, старик снова спрашивает:

– Так как это было?

Я вяло отвечаю:

– Я – как выжатый лимон.

Старику этого достаточно.

Мы молча черпаем ложечками наш десерт. Когда старик отодвигает тарелку, он неожиданно говорит:

– В четверть второго уже началась очередная вахта. Что еще сделает боцман с тем подвыпившим парнем, ведь о замене давно позаботились?!

Итак, старик все еще решает проблему Фритше. Черт бы побрал эту проклятую историю! С другой стороны, такие аферы – настоящий подарок для корабля. Это будоражит людей, заменяет им футбол или бой быков, заставляет встать на ту или другую сторону! Но старик вызывает у меня жалость: ему одному приходится отдуваться за всех и представлять в одном лице и навигатора, и инженера, специалиста по погрузочно-разгрузочным работам, мирового судью, психиатра, судью по трудовым спорам. В конце концов от него еще потребуют, чтобы он встал к котлам на камбузе, потому что снова и снова разочарование этой привередливой банды на борту направлено на еду.

На палубе мы присаживаемся на тюки белья. На небе проецируются цветные переливы неимоверной красоты. По сравнению с этим широкий экран синемаскопа – спичечный коробок, здесь проекция накладывается на панораму, охватывающую весь горизонт. По обе стороны впереди и за спиной – везде идет другая программа проецирования. И на расстоянии большого пальца вытянутой руки, и высоко в зените небо представляет собой единственное в своем роде буйство красок. Блестящий колеблющийся колокол распростерся над нами. Ни с чем не сравнить это широкоэкранное кино. Только в море видимость такая всеохватывающая, и нигде не встретить в природе такую безупречную линию, как видимый горизонт.

На востоке – совсем медленно, все больше и больше, растворяется берлинская лазурь, и уже добавляется к этому чуточку черного, в то время как на западе еще долго доминирует просвечивающий желтый цвет. Постепенно он слабеет, угасает, как больной, и невозможно уловить момент, когда он исчезает, только вплотную к линии горизонта чуть просвечивает зеленый.

Уже вскоре небо приобретает холодную голубизну, а море становится «чернильным».

Всю эту расплывчатость, рассеивание и переход тончайших оттенков уже трудно уловить, но теперь шествие облаков, освещаемых заходящим светилом на фоне сочно тонированного небесного свода как гигантскими софитами и собирающих меняющиеся краски при своем проходе. Вот одна стена облаков в оранжевом пламени сверкает на фоне сочной Веронезской голубизны, безобразно распушенный клубок пакли, плывущий в пылающей красным глубине неба; неожиданно цвет противостоит цвету. Так же быстро, как и краски, изменились и формы. И плотно над горизонтом, в середине рапсодии цвета – светящийся глаз светила. Теперь солнце испускает сверкающие лучи. Между скоплениями облаков натягиваются меняющиеся ленты. Теплый свет, холодный свет во всех транслюцидных тональностях. Облака перестраиваются в плоско висящие гирлянды. И тут в один момент гаснут копья света. Светило исчезло за гирляндами. Все краски становятся блеклыми, только края гирлянд пылают.

Еще раз, будто свет всеми силами противится гибели, на небе остаются светящиеся пучки света, но потом все гаснет. Я закрываю глаза, на моих веках продолжает тлеть яркий свет.

Пронзительный визг и крики волейболистов из люка номер пять возвращают меня к действительности. Мы неторопливо идем по палубе, затем поднимаемся на мостик. Там мы долгое время молча стоим рядом друг с другом, пока старик не спрашивает:

– Зайдешь ко мне на глоток?

– То, что я рассказываю тебе о наших мальчишеских выходках, кажется мне нереальным, – говорит старик, когда мы сидим в его каюте. – Когда война длилась два, три, четыре года, у меня было такое ощущение или даже вера в то, что война никогда не кончится, что на следующий или еще через день я, как и большинство моих друзей, погибну. А потом война вдруг закончилась. Но что станет после этого со мною, я не имел ни малейшего представления. Собственно говоря, в Норвегии я все еще был в своей стихии.