Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Я знаю их все!

– Или в Рио: Копакабана, взгляд с сахарной горы, бабы… а эторазве ничего не значит?

– У меня нет никакой охоты брать на себя из-за этого все тяготы. С корабля мы всегда имеем наилучший обзор. На суше вы такого никогда не увидите!

Теперь врач пытается снова подступиться к первому помощнику:

– Предположим, на пирсе стоит фея, которая говорит: «Вы можете загадать одно желание. Вы можете остаться на корабле или путешествовать по стране, а на большие расстояния даже летать. Путешествие оплачивается наличными, никаких отрицательных последствий в отношении карьеры и отпуска». Что бы вы сделали в таком случае?

–  Остался бы здесь,естественно. В конце концов, я знаю, как это происходит.

– Но представьте себе все же по-настоящему: разве у вас нет желания просто пересечь Африку?

– Это я мог бы сделать, только находясь в отпуске. Но я не в отпуске! – говорит первый помощник упрямо.

– Вам же надо просто представитьсебе это! – настаивает врач, к моему удовольствию.

Тут уж первый помощник приходит в бешенство.

– Что все это значит? – говорит он, выпаливает «Приятного аппетита!» и исчезает.

– А теперь скажите-ка мне, как же выглядит эта фея? – спрашивает уже шеф. – У нее пышный бюст?

– Все, что пожелаете, – говорит врач.

– Вы просто боитесь, что здесь, на корабле, ваша аппаратура как-нибудь не так сработает, правда ведь? – пытаюсь теперь уже я поддразнивать шефа.

– Верно.

– А если бы добрая фея стояла на пирсе с уведомлением о вашей замене, что было бы тогда?

– Тогда я был бы оскорблен.

– Уф, – говорю я. – Приятного аппетита!

– К какому решению ты пришел? – спрашивает старик, когда я захожу к нему после послеобеденного сна.

– Сходить!

– Значит, все были «за»?

– Напротив!

– Да, – говорит старик по прошествии какого-то времени и смотрит внимательно на мое лицо: – Таким ты был всегда: «Как раз сейчас!» или «Сейчас как раз нет!» – На твоем месте я был бы осторожнее – я слышал, что ты выбросил за борт весь очищенный и нарезанный картофель для салата.

– Я?

– Да, ты! Так ты об этом не знаешь? Вы были во фьорде на яхте мичманами.

– Ерунда! – прерывает меня старик. – Но при словах «яхта» и «фьорд» мне в голову приходит кое-что другое. Это было во время путча Рёма. Когда в конце недели мы, Аякс и я, выехали с двумя между прочим очень симпатичными девушками, все было спокойно. Когда же мы возвращались, то заметили, что что-то не так. Были выставлены пулеметы. Была объявлена тревога. Нас разыскивали. Империя в опасности! Нам надо было доложиться командиру. К тому же у нас на борту был незадекларированный яичный ликер.

– Яичный ликер? – прерываю я старика. – Фу, и эту дрянь вы пили?

– Но он же был для дам. Ты совершенно сбиваешь меня с толку! Итак, у нас на борту было еще несколько вещей, и их мы должны были сдать для опечатания в мешке до появления таможенников.

– Итак, дошла очередь и до вас?

– Они держали себя в рамках, так как мы смогли убедительно заверить, что мы ни о чем не знали.

– Ну, а теперь вернемся к картофельному салату: как я слышал, ты нарезал картофель слишком тонко, и когда Аякс сказал тебе: «Из этого выйдет мусс, а не салат», то ударом ноги ты отправил за борт в воду всю миску. Так это было?

– Это чушь, естественно! Это был не картофель, это были огурцы. Салат из огурцов. Откуда ты знаешь эту историю?

– Передали по радио Норддайх, – говорю я на полном серьезе.

– Сортирные слухи, – хмурится старик и усмехается.

– А теперь дальше: итак, вы пришли на Мадейру, в Фуншал.

– Там нас приняли за советских…

– Как они додумались до такого?

– Мы плыли под красным флагом – гамбургским флагом с гамбургским гербом. Этого флага они не знали.

– А флаг вам был непременно нужен?

– Естественно! Так положено. Но когда потом все разъяснилось, местные жители сделали для нас очень много. Мы были первыми немцами, прибывшими туда после войны. Один португалец, которого звали Фрейташ Мартинш, был там агентом и большим другом немцев. Его жена была немкой, урожденная Шпорледер из Бремена. До войны он обслуживал корабли KdF, [43]43
  Kraft durch Freude – туристические суда оздоровительного профиля. (Прим. перев.).


[Закрыть] «Роберт Лей», например, и имел неплохой бизнес. Когда появились мы, он сказал себе: «Раз уж пришла первая яхта… то вскоре придут и корабли KdF».

– Вероятно. Это Мартинш рьяно взялся за дело и достал для нас фрукты и все, что нам еще было нужно. А затем мы поплыли дальше. Следующая остановка была в Лас-Пальмас.

Там мы оставались какое-то время, так как Адо Корте нуждался в больничном уходе. А оттуда – в Кап Верде, на острова Зеленого мыса.

– Это звучит так, – прерываю я старика, – как будто вы совершали воскресную прогулку при штиле. Вы что же, постоянно имели хорошую погоду?

– То так – то эдак, – отбивается старик, – во всяком случае у нас была длительная стоянка на островах Зеленого мыса, так как у нас сломался болт на мачте. К счастью, мы это вовремя заметили. Новый болт выточил один немец, работавший в тамошней бункерной и гидротехнической фирме. Он не хотел брать с нас денег. Да, а потом мы пришли в Рио.

– Просто так?

– Да, просто так!

– Ты поглядел вокруг себя и тут прямо впереди ты увидел Рио? Это, должно быть, было достойным зрелищем и будило возвышенные чувства.

– Так и было, – говорит старик сухо.

– Ну и ну! – говорю я. – Только представь себе: ты в Рио, а я снова сижу в Фельдафинге! Карнавал в Рио, пылкие южноамериканочки…

– Ну, так блестяще это тоже не было. Но так как ты упомянул Фельдафинг и достаточно долго выпытывал меня, то ты должен наконец рассказать мне, когда приехала Симона. Ты уже и так сильно заинтриговал меня.

– Обещаю! Но только сегодня вечером.

– Что, собственно говоря, произойдет, если после столкновения корабль затонет? – спрашиваю я шефа, одиноко сидящего за послеобеденным кофе.

– В таком случае не произойдет никакого ущерба. Из этого исходят. Установленный на корабле реактор получил бы автоматическую и – в отличие от расположенного на суше реактора – дополнительную защиту с помощью воды, которая через наполнительные клапаны устремилась бы в камеру безопасности. Это я уже объяснял вам в камере безопасности. Таким образом, излучение окажется запертым.

– Однако это только в том случае, если все функционирует так, как рассчитали инженеры, что излучающий в вечность реактор будет лежать где-нибудь на дне.

– Да. Но так далеко все, собственно говоря, никогда не зайдет, так как мы имеем эту невероятную активную и пассивную защиту от столкновения.

– Дьявол, – возразил я, – поражает, как известно, именно в мореплавании там, где никто и не предполагает. Почти все, заявленные как непотопляемые, корабли когда-нибудь да затонули. Это верно?

– Верно! – говорит шеф.

– А ведь кораблекрушения происходят, прежде всего, там, где сконцентрировано судоходство, то есть не посреди Атлантики, а на традиционных путях или в районах с оживленным движением.

– Тоже верно, – говорит шеф. – При сильном секционировании этого корабля встал бы вопрос о поднятии со дна. В любом случае была бы предпринята попытка поднять его, чтобы освободить фарватер.

– А если бы это было невозможно?

– …тогда корабль должен был бы под водой быть разрезан на части и поднят по частям. Для этого имеются краны с очень большими габаритами.

– А если бы и это было бы невозможно? Есть же фарватеры, в которых обломки корабля так быстро заносит песком, что для подъема остается не много возможностей. Если, например, атомоход столкнулся на Фогельзанде, то обломки корабля уже не вытащить?

– Тогда, ради бога, пусть его вместе с реактором засыпает песком. Он будет излучать только тогда, когда расколется..

– То, что на грунте будет лежать реактор, будет ведь – выражаясь софически – восприниматься как неприятное обстоятельство?

– Да. Этого просто не должно случиться.

– Тут мы снова сталкиваемся с тайным лозунгом корабля…

– А он звучит?

– Этого не должнопроизойти! На этомкорабле это не должнопроизойти! – это я слышу от капитана постоянно.

– Ну, вот видите! – говорит шеф, показывая, что тема для него исчерпана.

– Что будешь пить? – спрашивает меня старик, когда после ужина мы сидим в его каюте.

– По мне хорошее пельзенское было бы лучше всего.

– А теперь рассказывай, – говорит старик и откидывается в кресле. – Итак, тюрьму ты уже покинул, когда появилась Симона.

–  Появилась– это точно, причем под покровом ночи. Однажды ночью в доме неожиданно воцарилось беспокойство: шум мотора, множество голосов. Гравий скрипел под крепкими ногами… Извини, это я процитировал Кароссу, [44]44
  Кароссa (Carossa) Ганс (1878–1956) – западногерманский писатель. (Прим. перев.).


[Закрыть]– я только его странствующий подмастерье. Симона – а это была, естественно, она – появилась с двумя молодыми парнями, французскими лейтенантами, а на ней самой была форма капитана.

– А почему – посреди ночи?

– Днем, как я узнал позже, им было нельзя появляться в Фельдафинге, мы были американской зоной, а они прибыли ночью из Зеефельда, занятого французскими войсками.

– Звучит интересно, – бормочет старик.

– Симона привезла мне большой мешок апельсинов. Оба лейтенанта имели при себе странные плоские чемоданы. Симона намекнула мне, что там были пистолеты, и сказала, что они ищут моего брата Клауса. Он ее, якобы, выдал. Это выяснилось во время слушания ее дела. Мой брат, якобы, был виноват в том, что ее осудили и что она попала в концентрационный лагерь. Поэтому те двое должны были его расстрелять.

– Многовато для одного раза, – замечает старик. – А где был твой брат?

– Как раз где-то в другом месте, у какой-то подруги.

Старик даже не пытается скрыть свое нетерпение:

– И что дальше?

– Я сварил кофе, а молодые люди спросили меня, где можно достать покрышки. Я записал размеры, затем Симона сказала, что им сразу же надо уходить, но что в следующую или еще через одну ночь они вернутся. Ставить моего брата в известность я не должен, пригрозили господа напоследок.

– Они же не сказали «ставить в известность»?

– Естественно, они сказали просто «информировать»!

– Звучит как в низкопробной литературе.

– Вот и найдено слово: «низкопробная литература», «пережитая низкопробная литература», можешь назвать все это и так.

– А дальше?

– Этот ночной визит привел меня в полное замешательство: одинокий дом, затем свет фар из леса прямо на дом! Это было похоже на налет. У меня больше не было оружия, только бейсбольная бита. А потом неожиданно я услышал голос Симоны. Несомненно: Симона! Можешь себе такое представить! Война давно кончилась, и я ничего не слышал о Симоне. Больше года – ничего. Надежда на то, что она пережила концентрационный лагерь, улетучилась, а тут, среди ночи она появляется в Фельдафинге с двумя этими непроницаемыми мальчиками!

– Кажется, это были лейтенанты? – замечает старик.

– Да, два французских лейтенанта в полной форме. И это в нашей оккупированной американцами зоне. Симона тоже в форме французской армии со знаками отличия. И затем болтовня Симоны: убить моего брата Клауса! Могу тебе сказать…

– В то время ты, очевидно, справился с ситуацией?

– Ни в коем случае! Но что мне оставалось делать – выть или взвиться до потолка? Для внутренних монологов оставалось не много времени. Сигнал тревоги номер один! Я должен был прогнать моих подружек от дома и найти моего брата.

– И?

– Не торопись, все по порядку. К несчастью, я не знал ни одного человека, которого я мог бы спросить, что я должен делать. Невесело. Они не шутили и говорили «платить по счетам»! И вели они себя так, будто их появление было совершенно нормальным.

– Как я предполагаю: для тебя – нет?

– Нет. На следующий день при ярком солнце мне уже и не верилось, что это ночное представление действительно имело место. Доказательством реальности были апельсины Симоны. Война довольно чувствительно снова достала меня.

Я молчу, а старик хочет что-то сказать, но его слова захлебываются в неясном бормотании.

Набрав воздуха в легкие, я начинаю снова:

– Мне в голову пришла идея позвонить в муниципальный суд в Штарнберг и попросить тамошнего судью Кресса фон Крессенштайн принять меня. Речь шла о безвыходном положении. Я попросил его на короткое время изъять моего брата из обращения: арестовать для его же защиты или сделать что-то в этом роде.

– Совсем с ума сошел, – говорит старик.

– Очевидно, так и было. Но я не знал другого выхода. А сумасшедший или не сумасшедший – мне было все равно.

– И как распорядился твой судья?

– Никак. Теперь нужно было предупредить брата. Но как его найти? У него уже не было его пистолета. И у меня уже больше не было моего вальтера. Гордо передал американцам. Господи, что же это было за время!

Старик пыхтит. Я сижу какое-то время с прерывающимся дыханием, а потом говорю:

– Парни ищут покрышки. Очевидно, у них в Тироле есть частный автомобиль. А покрышек не найти. В лагере для перемещенных лиц кое-что можно достать за деньги и хорошие слова, но там вряд ли еще что-то происходит.

Старик проводит рукой по лицу, будто хочет прогнать обременительные мысли.

– А потом я все-таки туда поехал.

– Куда это?

– В лагерь. И нашел еще одного человека, с которым я подружился: еврея, откуда-то из-под Варшавы. Ему я сказал, что мне нужны две покрышки, и рассказал ему в своем безвыходном положении эту историю. Он тотчас взялся за дело, и вечером я имел две подержанные покрышки. «Оплата позднее» и «как только возможно…»

Это непросто выкладывать перед стариком свои воспоминания и демонстрировать их «бегущей строкой». В конце концов, это в первый раз.

– Как ты смотришь на то, чтобы выпить виски? – спрашивает старик.

– Мне этого как раз недостает.

Теперь старик хочет знать, нашел ли я в конце концов моего брата.

– Да, но он не хотел верить рассказанной мной истории, но потом он, к счастью, удрал.

– А обвинение со стороны Симоны? Ты ведь все ему рассказал?

– Об этом он сначала и слышать не хотел, но затем выяснилось, что он беспокоился о своем брате, то есть обо мне, так как я был в хороших дружеских отношениях – на его взгляд в слишком хороших – с одной француженкой. Его брат с француженкой! Должен тебе сказать, что парень находился под довольно сильным влиянием «гитлерюгенд». [45]45
  Гитлерюгенд – фашистская молодежная организация в Германии в 1926–1945 гг. (Прим. перев.).


[Закрыть]

Вполне возможно, что что-то в этом роде находилось в деле, заведенном гестапо на Симону. Служба флотской контрразведки, должно быть, имела похожие донесения.

– Она имела, – говорит старик.

В то время как мы молча смотрим друг на друга, я ясно вижу перед моими глазами сцену той «послезавтрашней» ночи, и могу рассказать о ней старику, как в военном рапорте.

– В следующий раз они приехали на час раньше. Привезли выпивку и снова апельсины. Симона выложила шоколад и к тому же целую корзину со съестным для пикника: ветчиной, сыром, всякими деликатесами и прежде всего с багетом и сливочным маслом. Там были даже ростбифы.

– За это надо выпить, – говорит старик, видя, что иначе воспоминания меня доконают.

– Под моим потолком со скосом я бы мог уютно сидеть на моих марокканских подушках для сидения, если бы в прихожей не стояли черные чемоданы. Я раздумывал, не вынести ли пистолеты из дома. Но куда их деть? В выгребную яму за домом – это идея! Она была и без того полна дерьма, так как ее больше никто не чистил. Но на это я все же не решился. Тогда я начал с шин. Нам надо было спуститься в подвал, где я их держал. Если бы не присутствие Симоны, то я бы им врезал в подвале, уже потому что они так дурашливо вели себя. Они думали о новых покрышках. Эти идиоты! Повсюду стояли машины с изношенными шинами. Новых шин не было!

Старик ставит передо мной новую бутылку пива и смотрит с интересом.

– Тем временем Симона обосновалась в доме по-хозяйски. В моей небольшой спальне горел свет, Я понимал, что нам придется избавиться от обоих «пистолерос» и позвонил в деревенскую гостиницу, разбудив доброго Поэлта. Прошло какое-то время, прежде чем до него дошло. Объяснить путь к «Гостинице у железной дороги» было нетрудно. Американские патрули не болтались по округе. А теперь большая ария о встрече…

– Тс-с! – произносит старик, но я пропускаю это мимо ушей.

– Затем я взялся за Симону: она что – с ума сошла, совершенно свихнулась. Война уже закончилась. Закончилась безвозвратно! То, что она намеревалась сделать, – называется убийством. Я говорил, и говорил, и говорил. Все это можно назвать так: ночь, когда вернулась Симона.

– Так все же Симона играла какую-то роль во французском движении Сопротивления?

– Ты не поверишь, но я и сегодня не знаю этого.

– Я не понимаю. Ты же достаточно долго был женат на ней.

– И несмотря на это, я не знаю, что было подлинным, а что наигранным. Симона играла много ролей – как актриса, всегда готовая к съемкам. В Фельдафинге она временами была скромной домохозяйкой. Я еще и сегодня вижу ее ползающую на коленях и скребущую пол. Медицинской сестрой она, якобы, тоже была, а также – испанской аристократкой, экспертом по вопросам смерти и дьявольщины, специалистом по ювелирным изделиям, экспертом по недвижимости, знатоком искусств. А в Ла Боле – как раз агентом. В конце концов, была война.

– А форма, в которой она к тебе заявилась?

– Да, форма могла как-то подтвердить это, – говорю я нерешительно, – Но не обязательно. Возможно, она принадлежала кому-то другому. Если Симона хотела, она могла очаровать любого. В Мюнхене ей с ее французско-немецкой тарабарщиной было особенно легко. У нее была дерзкая манера обходиться с немецким языком. Ее блуждания вокруг слова, которое она не знала, были примечательными: элегантными, подчас милыми. Но ты это знаешь, – говорю я и думаю: – «Ты же попался ей на удочку особенно быстро».

– Ну, а теперь дальше! – настаивает старик.

– Наконец мне удалось так повлиять на Симону, что она согласилась, что это безумие.

– А оба типа?

– Они появились уже перед рассветом и были рады оставить свои пушки в чемодане и отправиться обратно с шинами, не оплачивая их.

– С Симоной?

– Да. Она утверждала, что по-другому нельзя, но что она скоро вернется.

Старик снова произносит свое «тс, тс!» На этот раз особенно резко. Я замечаю, что что-то вертится у него на языке, но он проглатывает это вместе с большим глотком пива.

– Теперь у меня появилось время все обдумать. Естественно, я был тронут. Верность, прошедшая через войну и концентрационный лагерь! Можешь себе такое представить!

– Разве в то время у тебя не было прочной любовной связи?

– Полупрочной. И мне крупно повезло, что как раз в это время я жил один.

– Но вскоре Симона позаботилась о прочной связи?

– Тоже не так уж быстро.

Старик замечает, что он слишком напирает, и дает задний ход:

– Ну, тогда на здоровье! Теперь мы по меньшей мере в курсе этого ночного сюрприза.

– В качестве девиза для всей атомной физики, – говорю я шефу, с которым я один на один сижу за завтраком, – хорошо подошли бы слова из Библии: «Блаженны те, кто не видит, но верит». Шеф сразу горячо протестует:

– А не принимаете ли вы тоже просто на веру многие чудесные достижения исследователей? – спрашиваю я. – Можете ли выобъяснить себе все?

– Ну, конечно же! – говорит шеф упрямо.

– Тогда объясните мне, пожалуйста, очень быстро, что такое электричество.

– Электричество – это, – грохочет шеф, – идти на работу с неохотой, целый день плыть против течения, вечером возвращаться домой заряженным и с напряжением, хвататься за розетку и получить за это удары!

Пока я пришел в себя от изумления и вновь обрел язык, шеф говорит: «Приятного аппетита» и стремительно исчезает.

Я сел за письменный стол, чтобы писать, но не могу сконцентрироваться, так как работает стиральная машина. Теперь я могу разбираться во множестве цветных объявлений в иллюстрированных журналах и в телевизионной рекламе: я даже не догадывался, в каких объемах домашние хозяйки используют стиральные порошки.

– Что это ты снова носишься с писаниной? – спрашивает старик, когда я появился в его каюте.

– На тему затраты на содержание корабля и всевозможных потерь я собрал несколько документов.

– Ну, давай сюда!

– Я, кажется, хорошо уловил суть. Возможно, состояние оцепенения уже прошло? Влияет ли на это близость порта назначения?

Старик убирает три-четыре книги со стола. Я могу излагать.

– Тонна угля на участке Роттердам – Дурбан дает в качестве груза доход в десять долларов, – начинаю я. – Корабль берет 900 тонн. То есть 90 000 долларов за рейс. Эта сумма покрывает производственные издержки на пять дней. В этом рейсе корабль будет в пути сорок два дня. Так как на пути к пункту назначения у него нет груза, то общие расходы всего рейса волей-неволей должны быть приведены в соответствие с тарифом за тонну угля. Таким образом, от показателя рентабельности корабль отделяет вечность.

– Ты только посмотри! Ну, ты и постарался! – говорит старик.

– Что-нибудь не так?

– Так!

Я озадачен. Старик, от которого я ожидал протеста, соглашается, что мои расчеты правильные. И его развеселило то, что я озадачен. Мою озадаченность старик рассеивает словами:

– Если кораблю придется несколько дней простоять, а это легко может случиться на рейде перед Дурбаном, то одно только это ожидание может поглотить доход от фрахтования судна.

Старик не только поверг меня в изумление своим согласием, он еще и продолжает мои расчеты:

– Все ежедневные расходы на рейс и собственно время стоянки остаются непокрытыми. Корабль, если сравнивать только все доступные статистические данные, возмещает не больше десяти процентов его эксплуатационных расходов.

– Что не так уж жирно.

– …что может позволить себе не каждый, —говорит старик.

– Но речь, в конце концов, идет не о доставке как можно больших грузов, ты же об этом хорошо знаешь. Я лишь поражаюсь, что ты теперь ломаешь голову над этим! Между прочим, – старик изменил тон, – на твой вопрос, почему корабль вместо балластной воды не везет в Африку никакого груза, Фертилицер, например, дает еще один ответ.

– И он звучит?

– Для того чтобы его разгрузить, нас надо было бы в Дурбане направить в другую, а не в предназначенную для нас часть порта, которая расположена на его периферии. Чтобы мы стояли в каком-нибудь другом месте, очевидно, из соображений безопасности, не хотят. Угольная гавань, в которой мы загружаемся, расположена на самом краю порта.

– Тогда Дурбан является для нас, так сказать, только наполовину открытым портом.

– Можно сказать и так. Тут ты открыл новую категорию: только наполовинуоткрытые порты, – говорит старик после некоторого раздумья. Потом он рывком поднимается из кресла. – Идешь со мной на мостик?

С выступа мостика по левому борту я вижу весь корабль. Каждый раз он выглядит по-новому. Швартовочные лебедки и якорные шпили, которые с палубы воспринимаются как громадные железные махины, отсюда кажутся игрушечными. Даже окружность горизонта другая, удаленная, и след кормовой волны длиннее самой волны, которую я вижу с палубы.

Я карабкаюсь на пеленгаторную палубу, и круг, который образует видимый горизонт, еще больше расширяется. Теперь надо мной только передающая антенна, радиолокационная мачта с реями для флагов и сигналов и УКВ-антенна, и когда я опускаю взгляд и поворачиваюсь вокруг собственной оси, то могу увидеть безупречную окружность видимого горизонта и одновременно видеть весь корабль от носа до кормы.

Очень красивые черно-белые птицы, выглядящие как гибрид морской ласточки и чайки, летают стаями вокруг корабля. Зыбь спала. Я воспринимаю это как настоящее благо.

Стоя на мостике рядом друг с другом, мы оба скользим взглядом по поверхности моря.

– Волнение моря – пять, сила ветра – шесть. Это точно, хотя бы примерно?

– Да, точно.

Однако погода ведет себя более или менее прилично.

– Да, конечно, – говорит старик. – Но я до сих пор не знаю, сколько человек придет на прием. Все должно быть хорошо подготовлено. Мы же не хотим осрамиться.

Теперь я знаю, что мучает старика. Так как у меня нет наготове слов утешения, то, чтобы отвлечь его, я говорю:

– Пойдем в штурманскую рубку, я хочу посмотреть, где мы сейчас находимся.

– Между прочим, – говорит старик в штурманской рубке, – первый помощник написал стюарду первоклассный аттестат. Он, очевидно, считает его хорошим человеком. Во всяком случае, это пример для иллюстрации теории относительности.

– Скажешь тоже! – Не знаю, что меня больше возмущает: этот расхлябанный стюард или этот обычно педантичный первый помощник, который расхваливает именно этого ленивого парня.

– Ты не заметил, насколько угрюмым выглядит первый? – спрашивает старик. – Если бы от него зависело, нам пришлось бы посылать одну телеграмму за другой. Он хочет совершенно точно знать, когда мы прибудем, но не из-за приема, а из-за вопроса с отпуском. Я ему уже несколько раз говорил: «Еще слишком рано». Но его единственная забота – узнать, когда он может выложить бумагу в коридорах: уже в воскресенье или только в понедельник. А я ему сказал: «Мневсе равно, когда вы это сделаете». Он очень обиделся.

– Что это за бумага?

– Упаковочная бумага в метровых рулонах для предохранения поливинилхлоридного покрытия от повреждений, прежде чем начнется засыпка угля. Ты же хотел, – говорит старик, но сразу же замолкает, видя, что я слегка качаю головой, – очевидно, он чувствует, что сегодня вечером я не хочу говорить о Симоне, а потом начинает снова: – Ты же хотел рассказать мне об одном бараке?

– Это был так называемый временный домик, и он принадлежал мне.

– Тебе?

– Да, мне! Но это была всего лишь развалюха, неотапливаемая. Ее поставил один коммерсант из Мюнхена в середине войны, который, очевидно, распорядился по ночам доставлять в этот дом картонные коробки, а в коробках – ни за что не угадаешь – были электрические лампочки. Тысячи электрических лампочек!

– Ничего удивительного, – говорит старик, – что не было лампочек. Ни за деньги, ни за добрые слова, всю войну не было.

– А потом, сразу же после войны, появился тип из породы тех, кого трудно раскусить, голландец и определенно агент. Этот человек обнаружил склад электрических лампочек и взял коммерсанта в оборот. Как он загнал эти лампочки, я не знаю, но этот спекулянт так расстроился, что был рад продать мне пустующий барак – там я устроил ателье. Позже мы сломали этот «временный дом», теперь он стоит заново построенный в саду нашего дома – ностальгия!

Старик смотрит на меня с улыбкой и спрашивает о причинах этого.

– Я снова представил себе этого агента – крайне примечательный человек, выигравший от войны. Выглядел, как Дуглас Фербенкс, если тебе это о чем-то говорит. Он пытался шантажировать нашу соседку, но не на ту напал. Бесстрашная и постоянно подвыпившая баба просто вышвырнула его. Но эта соседка до этого была и без того сурово наказана, к тому же безосновательно. В связи с тем, что той осенью вечные дожди и бесконечное движение танков и джипов превратили верхний слой земли во дворе в месиво, неотесанные техасские парни, стоявшие у нас на постое, вытащили из передней и комнат первого этажа большие дорогие персидские ковры, разрезали их на полосы шириной примерно в один метр и выложили ими дорогу в грязи.

– Хорошие освободители, – бормочет старик.

– Очевидно, можно сказать и так! Тут я, как шеф полиции, должен был бы вмешаться и привлечь этих парней к ответу.

Но попробуй это сделать! Эти упитанные парни почти каждый день что-нибудь да разносили в щепки. Заметил ли ты, что солдатня любой страны стреляет по зеркалам независимо от того, являются они дорогими, или дешевыми, или даже особенноценными?

– Ты прав, – говорит старик, – наши тоже это делали. Спроси лучше какого-нибудь психолога.

– Мне пришлось бы много возиться, если бы я захотел осведомиться относительно психопатологии на войне. И о психопатологии войны.

– Верно! – говорит старик и смотрит на меня выжидательно: я должен продолжать.

– Есть еще более «симпатичные» примеры такого рода. То, что творили наши французские оккупанты, объяснялось не только отсутствием домашнего воспитания. Как абсолютно пригодная для съемок кино, в моей памяти сохранилась сцена движения четырех французских танков, которые вышли во время проливного дождя, такого же длительного, который довел американцев до уничтожения ковров. Они, правда, тоже погрузили свернутые ковры, но более удивительное зрелище представляли четыре концертных рояля, большие черные инструменты, которые танки приняли на закорки. Без какого-либо навеса из парусины! И так они прогремели через дождь – вперед во Францию!

– Не хочешь ли ты что-нибудь рассказать о твоем «временном доме»?

– Ну, хорошо. Когда я вернулся из тюрьмы, то есть смог возрадоваться прелестям свободы, то обнаружил в означенном бараке, моем ателье, пошивочную мастерскую.

– Обнаружил? Означает ли это, что ты об этом не знал?

– Там разместилась одна из родственниц со своей пошивочной мастерской.

– А дальше?

– Дальше? Дальше ничего, кроме неприятностей. Это длилось до тех пор, пока мне не удалось выселить ее. Но я это пережил.

– Оно и видно, – шутит старик. – Еще пива?

– Пожалуйста!

– Дистанция, которую мы оставляем за собой, с каждым оборотом винта становится все больше, та, что перед нами – все короче, – обстоятельно начинаю я.

– Превосходно подмечено, – говорит старик и смотрит на меня испытующе. – Звучит как воскресная проповедь.

– Знаешь, я давно хотел спросить тебя кое о чем, да и времени остается все меньше.

– Выкладывай!

– Мне не хотелось ничего говорить, когда мы проходили мимо памятного для нас места на некотором удалении от испанского побережья.

– Ты имеешь в виду Гибралтар?

– Нет. Виго. – Я делаю над собой усилие и говорю громче: – В Виго ты хотел снять меня с борта. Ты что, действительно верил, что это пройдет, что удастся провести меня через Испанию обратно на базу, что это сработает?

– Естественно! – отвечает старик.

– И все это только для того, чтобы я не имел возможности стать свидетелем прорыва Гибралтара?

– Ты – нет и шеф – нет. Его должен был сменить второй шеф. И вы были бы вдвоем.

– Какие шансы были у лодки незамеченной пройти Гибралтарский пролив в сторону Средиземного моря к новой базе Ла Специя?

– Небольшие.

– В процентах? – спрашиваю я.

– Так просто это не просчитывается. Ситуация была нехорошей. Во-первых, было слишком светло, во-вторых, мне было ясно, что за это время противнику стало известно, что происходило ночью на рейде Виго и куда мы хотели направиться, это они могли рассчитать. И тогда им оставалось лишь сопоставить одно с другим и организовать комитет по приему гостей. Было ясно, что для нас это будет тяжелым делом.

– И поэтому ты хотел от меня избавиться?

– Да, так! – говорит старик почти сердито. – Или ты большой любитель макарон?

– Нет, сэр! И большое спасибо за все, – смущенно выдавливаю я из себя.

Но старик отмахивается, задумывается на какое-то мгновение и, наконец, говорит:

– Собственно говоря, они хотели захватить нас уже при выходе из Виго. Но удовольствия использовать выход, перед которым эти господа наверняка будут караулить нас, я им не доставил. Если уж где и пользовались правилами игры в кошки-мышки, то это было в Виго. Мне вся эта лавочка, этот прием со стороны высокородных господ на Везере вместе с этими комическими людьми, отнюдь не понравился.