Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Это твои слова. Англичане отобрали у нас все наше масло и сказали: «За это вы получите маргарин!» Однако они сразу же вернули нам масло, потому что оно было прогорклым, а на вкус напоминало смазочное. Мы бы заключили хорошую сделку, если бы за это получили маргарин. Этот артиллерийский склад в принципе не был приспособлен для жилья. Мы показали англичанам, как мы ютимся, и они пришли в ужас. А когда мы им сказали, что знаем, где еще имеются вещи, в мастерских бункеров и на складах, например, они отправились туда вместе с нами. После этого они дали нам разрешение забрать вещи – и лишь тогда мы по-настоящему все организовали: даже арманьяк.

– Арманьяк? Он там еще был? Почему же его не прибрали к рукам норвежцы?

– Потому что они – к счастью! – ничего не знали! – говорит старик, ухмыляясь. – В общем, мы и с норвежцами хорошо ладили – война же кончилась.

– Это означает, что затем ты отправился «домой в рейх»?

– Еще нет. Так как адмирал фон Шрадер застрелился, а все капитаны, как я уже говорил, были отправлены, я снова попал в Берген в качестве старейшего по возрасту немецкого морского офицера в штаб-квартире адмирала западного побережья. Там мне было уже лучше. Затем мне пришлось посетить норвежского адмирала Вестландета. В конце концов, норвежцы хотели вновь стать хозяевами в своей стране, но то, что им оставили англичане, было ломом. Даже еще исправные грузовики, принадлежавшие ранее флоту и вермахту, англичане, чтобы не оставить их норвежцам в качестве трофеев, доводили до состояния лома.

– Почему же между ними установились такие скотские отношения?

– Потому что англичане думали о будущем! Они сказали себе, тот, кто не имеет немецких грузовиков, срочно нуждается в английских. А тому, кто имеет английские грузовики, в будущем потребуются английские запчасти, конечно, фирмы «Лейланд».

– Ты что, действительно полагаешь, что они были так предусмотрительны?

– Уверен! По моему мнению, они получили соответствующие указания сверху. Демонтаж оборудования в Германии происходил по тому же сценарию, в соответствии с генеральным планом: думать о собственной промышленности, ликвидировать конкуренцию!

Старик явно устал. Несколько раз он уже подносил ко рту тыльную сторону правой руки, чтобы скрыть с трудом подавляемую зевоту. Поэтому я закругляюсь и говорю:

– Меня тоже тянет в койку. Но ты еще не вышел из трудного положения. Расскажи по крайней мере еще, как ты в конце концов попал в Германию!

– Из Бергена меня на минном тральщике «доставили обратно» в Кристиансанд-Юг. Затем я попал на корабль ледокольного типа, шедший в Гамбург, точнее, в Функенвердер. В Функенвердере мы были погружены на грузовик и доставлены в Пельцерхакен в бараки. Там я снова спал на соломе и еще раз подвергся «промыванию мозгов». В начале июля 1946 года, снабженный пятью кусками мыла военного времени и несколькими рейхсмарками, однако без пуговиц на форме, которые они мне срезали, я был отпущен с обязательством исчезнуть из района на расстояние пятидесяти километров от лагеря Пельцерхакен в течение двадцати четырех часов.

– Куда?

– Со свидетельством увольнения из вермахта в руках я отправился на свою родину, явился в соответствующее учреждение и сказал: «Вот он я!» – а они там сказали: «А мы вас уже ждали. Можете выбирать: горная промышленность или дорожное строительство?» И тогда я сказал: «Ни то, ни это – снова переобучение и начало». Ответом было: «Если вы нам докажете, что изучили дефицитную профессию, то вам, возможно, повезет и вы получите вид на жительство, в противном случае „отваливайте“».

– Отваливать куда?

– Туда, где из земли выкапывают уголь и тому подобное.

– Так деликатно они выражались?

– У меня это и сейчас звучит в ушах.

– И что ты сделал?

– Сначала я согласился на профессию «ландшафтного и кладбищенского садовника».

–  Ты?Кладбищенский садовник? Хотел бы я посмотреть на тебя в этом качестве. Здесь я многое упустил.

– Ха, – говорит старик и зевает, уже не скрываясь. – Теперь я действительно отправляюсь спать.

* * *

На рассвете я уже на мостике. Ветер постоянно дует с правого борта. Слева по борту над линией горизонта лежит череда облаков. Бледное солнце отражается в пенящемся море. Его свет рассеян – будто процежен через зонт из кисейной ткани. Волнение моря снова увеличилось. В вахтенном журнале я читаю: «море грубое». Влажная верхняя палуба светит в небо сочным красным цветом.

Когда я пришел на завтрак, столовая будто вымерла, обслуживающие стюардессы производят впечатление больных: они медленно движутся по столовой, слегка покачиваясь.

– Ну да, – говорит старик, когда я обращаю на это его внимание. – Вечеринка с грилем продолжалась, как говорят, до рассвета, а сегодня воскресенье!

– Воскресенье?

– Да, воскресенье! Никогда не слышал?

– У меня больше нет ощущения времени, – жалуюсь я.

– Так это начинается, – говорит старик. – Не хочешь ли сойти в Дурбане?

– Сойти в Дурбане? Это почему?

– Этот длинный путь обратно все-таки не для тебя.

–  С чеготы это взял?

– Мне это знакомо. Этот путь без промежуточных портов слишком долог. Ты же можешь путешествовать обратно через Черную Африку, – говорит старик и смотрит на меня выжидающе, – мне этого давно хотелось.

– Собственно говоря… – говорю я и, замолчав, думаю: собственно говоря, старик прав. Но что тогда будет со стариком?

– Пойдешь со мной на мостик? – спрашивает старик громко.

– Само собой разумеется, – шучу я и, как обычно, двигаюсь вслед за ним.

Тут я вижу одного альбатроса, который с почти неподвижными крыльями, на высоте всего нескольких метров парит над первым загрузочным люком. Лишь изредка он делает легкий взмах крыльями. Альбатрос рассматривает нас своими круглыми, как фотообъектив, глазами. Неожиданно он срывается, как самолет-истребитель; он разворачивается под углом к направлению ветра и позволяет ему снести себя на несколько метров назад. Но затем он подстраивается к ветру, делает с широко раскинутыми крыльями красивый вираж налево и исчезает за кормой.

К счастью, я повесил на шею мою фотокамеру. Через несколько минут альбатрос появляется снова и игра повторяется. Я наблюдаю, как альбатрос заходит с кормы, он держится ближе к волне, спускаясь так низко, что проваливается в отдельные впадины между волнами и вынужден взлетать над каждым гребнем волны. А теперь для демонстрации своего мастерства он переходит на другой борт судна.

Я хочу поймать альбатроса в телеобъектив, когда он опускается во впадину волн, но всякий раз, когда приближаюсь к птице на дистанцию телеобъектива, она срывается прежде, чем я могу нажать на спуск, и развлекается над кормовой волной на удалении, слишком большом для моего 13,5-сантиметрового телевика.

Вместо альбатроса я фотографирую фантазера Суреса, который, несмотря на сильный ветер, висит в своей люльке под выступом мостика на левом борту и демонстрирует при окраске акробатические номера. Воскресная работа.

На мостике нас встречает раздающаяся из громкоговорителя дикая музыка. Старик останавливается как громом пораженный, и у меня от этого дух захватывает. На выступе правого борта в шезлонгах потягиваются две дамы в бикини, а более старший мальчик снова крутит руль.

– Это что – дежурство семьи Шванке? – спрашивает старик хриплым голосом. Значит, на него подействовало. Теперь наверное будет интересно. Но третий помощник капитана, кажется, туговат на ухо. Дамы не меняют своей позы ни на сантиметр, сын второго помощника по-прежнему крутит руль.

Какое-то время старик стоит, как вкопанный, а затем направился прямо в штурманскую рубку. Ужасно жалко, что он не взорвался. Тонкие постройки, на которые он обычно полагался, на этот раз оказались не эффективными. Для большого скандала время, очевидно, прошло.

Неожиданно музыка замолкает. Третий помощник оказался явно туго соображающим! Я лихорадочно обдумывал, как мне вытащить старика, уставившегося в пустоту с изборожденным морщинами лбом, из колеи, в которой он вдруг оказался.

Я спрашиваю его наугад:

– Можешь ли ты объяснить мне точно, в чем различие между «Robreiten» (лошадиными широтами) и «Mallungen» (маллюнген)?

Старик смотрит на меня озадаченно, затем его лицо светлеет, и он начинает, будто читая с листа:

– Маллюген, которое еще называют кальмы, дольдрумы или мальпассаты, занимают район между обоими пассатами – между северо-восточным и юго-восточным пассатом. Низкое давление воздуха с «сумасшедшими», то есть с неустойчивыми ветрами или штилями, сильная облачность, много дождей, сильные грозы как следствие восходящих потоков теплого насыщенного водяными парами воздуха, который здесь сводится вместе обоими пассатами. Как желоб с низким давлением дает сильный перепад температур – отсюда набухшие облака, порывистые, шквальные ветры, ливни. Меридианальная протяженность в Атлантике в среднем триста морских миль, всегда между нулем и десятью градусами северной широты, смещается вместе с положением солнца, но только на пять-восемь градусов.

Так как старик останавливается, я взглядом слежу за его губами. Старик должен продолжать. Через несколько минут пребывания в задумчивости он продолжает в телеграфном стиле, но ясным и спокойным голосом:

– Лошадиные широты – это области высокого давления, расположенные между двадцатью пятью и тридцатью пятью градусами широты. От тысячи двадцать до тысячи сорок миллибар. Понижающееся давление воздуха, тающие облака, большой дефицит дождей. Ясное небо. – Теперь старик задумывается, его глаза полузакрыты, возможно, он составляет новый текст. – Как и при тихом ветре, здесь непостоянные слабые ветры или штили. Пояс лошадиных широт перемещается вместе с солнцем летом немного к полюсу, зимой – к экватору.

– Можешь ли ты выдать мне тайну, откуда пошло обозначение лошадиные широты?

– Так как меня самого всегда удивляло это выражение, то я вычитал его объяснение в справочнике парусников императорского флота от 1910 года. Там выражение «лошадиные широты» расшифровывается так: «другое название „horse latitudes“. Сначала под этим понималась область у Бермудских островов между двадцать седьмым и тридцать пятым градусами северной широты. Обычно происхождение этого выражения объяснялось осуществлявшимся по привычке выбрасыванием за борт лошадей во время плавания из штатов Новой Англии в Западную Индию. Причиной этого были чрезвычайно длинные задержки в пути из-за частых в том районе легких ветров и штилей. Привычное выбрасывание…»

– «Привычное выбрасывание лошадей за борт», как ты выразился, означает, если говорить открытым текстом, что в этом районе бедные лошади околевали массами и трупы лошадей выбрасывали за борт?

– Да, так, – говорит старик неохотно, но продолжает: – Название «лошадиные широты» впоследствии было распространено на всю зону североатлантического океана вблизи от тридцати градусов северной широты, в которой при высоких показаниях барометра были обнаружены «кальмы» и «маллюнги» нисходящего потока воздуха.

– То есть, и там – веселенькое выбрасывание лошадей за борт.

Старик пропускает это мимо ушей. Просто как курьез приведу следующее: я нашел еще название «el golfo de los damas», что означает «дамское море».

– Значит ли это, что и дамочек, если они ни на что не годились, выбрасывали за борт? Почему бы нам не восстановить этот прекрасный обычай и здесь?

– Ты ошибаешься. Первые путешественники в Западную Индию назвали так полосу пассатов между островами Зеленого Мыса и Антильскими островами потому, что в этом лишенном опасностей море можно было доверить штурвал даже даме.

– И несовершеннолетним мальчикам! – добавляю я. – Твои помощники являются, очевидно, любителями традиций!

– Возможно, ты и прав. Но на все это надо смотреть из правильной перспективы, – ворчит старик.

Сколько я ни пытаюсь расспрашивать людей, которые уже бывали в Дурбане, информации, на основании которой я мог бы составить себе представление, я не получаю.

– Хорошее говяжье филе, восемь марок за килограмм, где еще такое встретишь? – восторгается рыжеволосый машинист, – у нас это стоит тридцать шесть, а то и больше!

– Говорят, дешево стоят попугаи. Их продают даже с сертификатом! – слышу я. Можно посетить серпентарий, аквариум, а также индийский базар. А еще якобы есть ресторан, который вращается в одном высотном доме.

Некоторые на автобусе марки «фольксваген» совершили экскурсию в «долину тысячи холмов», а в ответ на мой полный надежд вопрос: «Ну и как там было?» отвечали: «Просто посмотрели на нескольких черных в их деревнях…»

– И – было интересно?

– Да, но, собственно говоря, ведь и так известно, как они выглядят.

Возможно, было бы разумно сойти уже в Дакаре, размышляю я.

Сегодня за нашим обеденным столом в виде исключения присутствует врач. Стюардесса со слабым здоровьем доставляет ему беспокойство. Он снова закрыл ее бюллетень и заверяет старика: «Терапия трудом хорошо подействовала, она снова вполне пригодна для работы, но она постоянно прибегает ко мне и причитает, что она просто не выдержит здесь на борту. Если она действительночто-нибудь сделает с собой…»

– Вы имеете в виду – если она перешагнет черту? – спрашивает старик.

– Да. Прыгнет за борт, я имею в виду это.

И тут я узнаю, что врача беспокоит больше всего: страховка. Он внимательно изучил все правила страхования, в том числе и комментарии к ним. Если он не выпишет даме бюллетень и что-нибудь случится, то у него будут неприятности. И если из Дурбана ее отправят домой, то больничная касса оплатит расходы только в том случае, если он снова выпишет больничный лист. То есть он снова выпишет ей больничный лист, даже если будет убежден, что у нее вообще ничто не болит.

На пути через главную и реакторную палубы мне не встретился ни один человек. Ощущение такое, что я плыву на корабле-призраке. Я останавливаюсь и предаюсь наблюдениям за игрой волн и пены, отбрасываемых беспрестанно носом корабля. Доли секунды они стоят как зеленые стены с прикрепленной сверху бахромой, затем обрушиваются, бурля и шипя. Я стою и стою и уравновешиваю движения корабля, пружиня в коленях. Шипение и буйство волн захватывают меня целиком.

А теперь я иду вперед: против ветра вверх по легкому подъему: выступ носовой части судна, затем вверх на «обезьяний бак» (Monkey-Back) до выступающего далеко носового ограждения. Прислонившись спиной к фальшборту и держа в поле зрения белую надстройку с якорной лебедкой перед ней, я сильнее всего ощущаю здесь впереди ритмическое погружение носа корабля в воду. Я чувствую это всем телом.

– Клюзы в середине форштевня называют панамскими клюзами, так как при прохождении через Панамский канал корабли в большинстве случаев используют их для швартовки, – объяснил мне старик. Мне бы хотелось, чтобы на корабле были «суринамская лебедка», «йокогамский кнехт» [40]40
  Кнехт – причальная тумба. (Прим. перев.)


[Закрыть]и другие названиях привкусом далеких стран.

Когда во второй половине дня я пришел к старику, он сидел за столом, разложив перед собой бумаги.

– Заходи, – говорит он, – я должен подписать увольнение Фритше.

Таким образом, эта тема закрыта! «Закрыта ли действительно? – думаю я. – Продолжительное морское путешествие, еще примерно сорок дней, – должны ли оба конфликтующих и стюардесса, которая дружит с Фритше, мирно сосуществовать друг с другом?» Я остерегаюсь высказывать свои мысли вслух. У старика и так достаточно забот.

– Зато теперь неприятность с радистом и одной из стюардесс, – говорит он.

– О чем идет речь на этот раз? Кто кого поколотил?

– Никто никого! Глупая история. Типична для радиста: стюардесса хотела отправить телеграмму, отдав ее радисту, который как раз находился на корме корабля. Она попыталась вручить ему текст.

– Ну и?

– Радист отказался взять текст, заявив, что ей надо прийти в радиорубку, он же не носит с собой кассу.

– И что было дальше?

– Стюардесса сказала, так, во всяком случае, утверждал радист: «Вы невежливый человек!» – а это для него очень большое оскорбление. Я, именно я, должен вразумить ее. Что, собственно говоря, воображает себе этот парень? – возмущается старик. – Я направил его в представительство коллектива, пусть они теперь организуют третейский суд.

Это не тот радист, который жаловался тебе на то, что ему выдавали йогурт с просроченным на два дня сроком годности?

– Да, точно, об этом я и не подумал.

– Было темно, ярко светил месяц, когда карета медленно завернула за угол…

– Что это на тебя нашло? – спрашивает старик.

– Очевидно, теперь начинается пора всеобщего оглупления!

– У меня – нет, – говорит старик, пребывающий в приподнятом настроении, – я хочу закончить с писаниной.

– Понял. Меня уже нет!

– До скорого!

– Ты в роли кладбищенского садовника, это – самое интересное, что я слышал до сих пор, – говорю я, когда вечером мы сидим в его каюте. Я поставил старику на стол новую бутылку «Чивас Регаль», которую я в приступе мании величия заказал у нашего казначея. – Ну, рассказывай, не мучай: почему же ты не отправился в Бремен, когда большая война закончилась?

– Потому что там из меня определенно ничего бы не вышло. Затем я какое-то время был в Майнце, затем снова отправился в Гамбург. Ну да, постепенно все нормализовалось – а потом случилась денежная реформа.

– Ты рассказываешь так, как снимают методом замедленной съемки.

– Ну да. Вот так все было в общих чертах. Тебя, очевидно, больше интересует военная часть.

– С чего ты взял? Я наконец хочу узнать, почему ты прислал мне открытку из Лас Пальмаса. А теперь по порядку: сначала ты переехал в Гамбург?

– Переехал – это преувеличение. Кроме вещевого мешка у меня ничего не было. Но откуда ты знаешь?

– У каждого своя информация. Итак, как я слышал, ты заключил сделку с «Дюнгекальк»?

– Не сразу, только после того, как закончил дела в Майнце.

– В Майнце ты работал в водной полиции?

– В водной полиции? – спрашивает старик. – Нет, это была дирекция водных путей. Итак, в 1946 году я с годовым опозданием возвратился из Норвегии. Прежде всего, я постарался установить контакт с торговым судоходством и действительно добился получения патента штурмана в делавшей первые послевоенные шаги Бременской школе судоходства, у ее старых преподавателей. Патент штурмана торгового судоходства. Для получения книжки морехода, так называемой Exit permit – разрешения на выход в море, я должен был найти себе судно. Я его и нашел. Я был вторым штурманом на корабле, который, однако, в море не вышел. Этот корабль базировался в Браке, и потому позднее я установил контакт с каботажным судном «Мореход». Судовладелец тоже был родом из Браке. Но мой первый корабль – большая моторная трехмачтовая шхуна – в 1946 году был конфискован англичанами, и мне пришлось искать что-нибудь другое.

Старик задумчиво рассматривает свои руки и трет костяшки пальцев, а я терпеливо жду.

– И тогда один старый флотский товарищ нашел для меня работу. Французскому флоту вместе с инженерами бюро «Веритас» поручили восстановить для дирекции водных путей в Майнце судоходство по Рейну. Ведомством оккупационных властей, издавшим такое распоряжение, было французское министерство мостов и дорог. Это означало инвентаризацию кораблей, плававших по Рейну, ремонт этих кораблей или определение их непригодности к ремонту, что означало списание в металлолом. Все рейнские верфи были конфискованы французами. Французы считали целесообразным собрать в Майнце знатоков судоходства, а это были офицеры флота, инженеры и служащие гражданского морского транспорта. Вот так я и попал в Майнц как референт по подъему судов.

Старик смотрит на меня, будто желая сказать: «Наверное, удивляешься?» Затем он быстро продолжает:

– Моя прежняя основательная профессиональная подготовка позволила мне заниматься рейнскими судами.

– Я считаю поразительным то, что тебя приняли на работу французы. Я ожидал от них большего злопамятства. Разве у тебя, как бывшего немецкого офицера, не было никаких трудностей?

– Абсолютно никаких.

– И как долго ты находился в Майнце?

Старик задумывается.

– Почти два года, – говорит он затем.

– А почему ты закончил работу в Майнце?

– Ах, знаешь ли. Когда-нибудь эта работа должна была закончиться. В конце концов, сотрудничество с оккупационными властями было не то, что надо, и кроме того, я хотел стать морским штурманом.Меня снова потянуло на побережье, к воде.

– Чего ты потом и добился в полной мере!

–  Да, – говорит старик и смотрит мечтательно. – Да, – продолжает он, – сначала под парусом в Южную Америку и так далее – как этого пожелал аллах.

– Сейчас ты опятьведешь «замедленную съемку». Ты сказал, что в Гамбурге ты был толькопосле Майнца и там речь шла о знаменитой фирме «Дюнгекальк».

– Тебя это действительно интересует?

– Еще как! Тут, как я слышал, дела твои вскоре пошли очень хорошо, и ты оказался, так сказать, в тесном семейном кругу в Гамбурге?

– Это были ремесленники, у которых я нашел пристанище. Дочка была вдовой машиниста подводной лодки.

– Знаю!

– Не надо принимать такой многозначительный вид. Она работала на фирме. Поэтому я с ней и познакомился и поэтому получил квартиру, – нерешительно отвечает старик. Ему явно не хочется говорить об этом.

Но я не уступаю:

– Но очень скоро ты оказался в положении человека, о котором слишком хорошо заботятся. Или?

– Да, это так. Юная дама была помешана на всем флотском или как это там еще называется. Я прилично питался, мое белье было выстирано. Моя жизнь вдруг оказалась зависимой от благосклонности этих людей, и тогда мне пришлось решать, как быть дальше.

– То есть благосклонности было в избытке?

– Больше, чем достаточно. Из-за этого я чувствовал себя обязанным, пока я вдруг не понял: нет, дальше так быть не может.

– И тогда, очевидно, в нужный момент появился шанс с «Магелланом», если я это правильно понимаю. Тогда вокруг тебя появились люди, которые хотели вывезти из страны толику своих денег. Верно?

– Не посмотришь ли ты, дружок, на твои облученные часы? – перебивает меня старик.

– A quarter to midnight! [41]41
  'Четверть двенадцатого!


[Закрыть]

– Время спать! – решает старик.

Я знаю: след взят верный. Теперь на очереди важная глава, пересечение Атлантики, увлекательнейшая часть собрания приключений Генриха. Итак, хорошо. Оставим это для следующей беседы. До Дурбана у нас еще много времени.

* * *

Еще до завтрака я поднимаюсь на мостик. Старик, как обычно, уже наверху, он находится в штурманской рубке и смотрит на карту.

– Такая гигантская дистанция – и ни одного порта! – жалуется он. – Раньше мы заходили в Лобиту в Анголе, или только до Марокко: Сафи, Касабланка! Никакого сравнения. А здесь, – старик показывает на карте Того, – мы тоже один раз были, – и его лицо светлеет, – это было довольно давно. Наш визит отмечался на широкую ногу. Там было тринадцать так называемых ночных клубов. Порт финансировала Федеративная Республика, строили его немецкие фирмы, он все еще в немецких руках и под немецким управлением.

– Откуда ты знаешь, что там имеется тринадцать ночных клубов и что означает «так называемые»?

– Ну, как тебе сказать: ты можешь себе примерно представить, что за притоны это были. И эти тринадцать ночных клубов мы с нашими немецкими друзьями «прочесали» один за другим, познакомившись при этом с соответствующим числом черных преподавательниц языка.

– Преподавательниц языка в кавычках?

– В некоторой степени, – говорит старик и ухмыляется.

– В Анголе в порту Лобиту ты и подцепил туберкулез?

– Да, это было уже не так весело, но я тебе об этом уже рассказывал.

Мы «отбуксировали» себя в рулевую рубку, – и старик первым делом поднес к глазам бинокль, хотя нигде ничего не видно, только ослепительно сверкающая вода и кобальтово-голубое небо и как разделительная линия между ними – безукоризненная линия горизонта. Потом старик продолжает:

– Между прочим, в Гане мы тоже были. Плотина на Вольте производит сильное впечатление. В связи с поездкой в глубь страны в сопровождении первого советника дипломатической миссии и относящихся к нему дам мы посетили, скорее случайно, и фестиваль Ашанти.

Я думаю: в этом весь стиль повествования старика, и знаю, что за этим снова последует другая пауза. Старик еще раз подносит к глазам бинокль, а я терпеливо жду.

– Во время фестиваля народности ашанти два вождя, чтобы избежать дипломатических осложнений, танцевали друг с другом, – говорит он наконец. – Этому предшествовала бесконечная перебранка по громкоговорителю. Я легко отгадал, что они имели в виду. Деревня и корабль были сравнительно на одном уровне. Бывший немецкий посол по фамилии Мюллер пользовался большим почитанием. В его честь даже черный футбольный клуб назвали «Мюллер Юнайтид». Новый посол – тот, с которым мы имели дело, еще не был информирован о постановлениях нашего министерства внутренних дел о саботаже и назначил одно из воскресений днем открытых дверей на корабле. Об этом писали все газеты страны. Наши опасения наталкивались на убежденно произносимое утверждение: саботажников вычислили бы уже на аэродроме и незамедлительно выслали бы. Так это происходило там. Ну, к счастью, ничего не произошло.

– Боже мой! – вырывается у меня, когда во время завтрака я вижу самую маленькую стюардессу, приближающуюся к нам на высоких каблуках с яичницей в руках. Она обрезала свои голубые джинсы до самого верха и демонстрирует свои жирные белые ляжки, цвет которых напоминает оконную замазку. Когда она наклоняется, обнажается добрая треть ее бледной задницы. Вот стоит она у нашего стола и наверняка считает то, что она демонстрирует, самым острым эротическим блюдом. Да еще ее прическа, выглядящая как помазок для бритья…

– Это что – так и должно быть? – спрашиваю я старика, когда она, сказав «Приятного аппетита!», уносит с нашего стола использованную посуду.

– Очевидно, должно, – отвечает старик.

– Как бы там ни было, – говорю я через какое-то время, – я не хочу пропустить чтение списка обязанностей на случай пожара.

Первый помощник читает с листа текст, когда я приближаюсь к группе: «Для обычных судов список обязанностей экипажа в роли безопасности подразделяется на „противопожарную роль“ и на „задраечную роль“, то есть на план, который должен осуществляться при пожаре или прорыве воды, и на „шлюпочную роль“, составленную на случай, когда корабль придется покинуть, и в соответствии с которой каждый член экипажа должен выполнять определенную задачу по обеспечению заботы о пассажирах и по безопасному оставлению корабля».

Стюардессы должны быть обучены обращению с пенными огнетушителями. Сцену, которая происходит на кормовой палубе, я ловлю в визир моей камеры таким образом, что одновременно я вижу средний клюз, а на первом плане буксировочную лебедку (фартоннг), а также швартовый штиль – абсурдная картинка.

Мой взгляд натыкается на взгляд одного матроса, который надо мной должен производить покраску из свободно висящей люльки. Человек поднимает плечи и ухмыляется, а затем снова неторопливо приступает к работе.

Если случится пожар, то вряд ли кто-либо из дам отважится подступиться к огню с таким тяжелым пенным огнетушителем.

После обеда – первый помощник капитана и шеф сидят за нашим столом – я говорю:

– Один из коков, маленький, кругленький, с черными волосами, по всей видимости, разбирается в морских катастрофах. Он служил, рассказывал он мне, на корабле под названием «Лакония», пишется с «к», – «Lakonia», подчеркнул он, то есть не на «Лаконии» с «с» («Laconia»), который потопил Хартенштайн, – говорю я старику, – кок рассказал, что упомянутый корабль загорелся и пошел ко дну вблизи от Гибралтара. Там капитан якобы первым покинул на моторной лодке место катастрофы, сто двадцать три пассажира погибли, зато никто из экипажа. Как ты полагаешь – это правда?

– Да, конечно, – говорит старик, – это правда, этот кок – ушлый парень.

– А на корабле «Андреа Дориа», – это он мне тоже рассказывал, – погибли шестьдесят три человека.

Морские катастрофы – неисчерпаемая тема для моряков. Невозмутимо беседуем мы о роскошном лайнере, который потерпел крушение на подходе к Бейруту, потому что вахтенный перепутал радиомаяк с прибрежными огнями, а также о корабле «Андреа Дориа», который считался непотопляемым, и о рудовозе «Мелани Шульте», который, согласно предположениям, в непогоду раскололся и затонул.

– Что там действительно произошло, – говорит старик, – никто никогда не узнает. Это, очевидно, произошло так быстро, что радист не успел даже на клавишу нажать.

– С нами ничего не может произойти, в конце концов, у нас мощная антенна, и в случае необходимости она удержит нос и корму судна вместе, – говорит старик и делает невинное лицо.

Первый помощник разражается блеющим смехом, а шеф смотрит неодобрительно, словно желая сказать: такие шутки не достойны капитана!

Мы обсуждаем вопрос о том, почему даже при хорошей погоде происходят многие сенсационные кораблекрушения. Я рассказываю, что во время моего первого рейса на «Отто Гане» я получил поучительную информацию:

– Я находился на мостике, тогдашний третий помощник капитана нес вахту, когда прямо по курсу на горизонте появился корабль, так сказать, в нулевой позиции. В соответствии с международными правилами этот корабль должен был пройти мимо нас по левой стороне. Когда он приблизился и вырос в размерах, третий помощник принял два штриха на правый борт, но другой не повернул налево. Тут третий помощник дал обратно на левый борт. Когда судно подошло очень близко при правом свободном борту у нас, оно вдруг резко приняло влево и оказалось в позиции 80 градусов. Судя по всему, человек на капитанском мостике этого судна вплоть до этого момента спал. Южный кореец, как сказал рулевой.

– Такое может случиться! – говорит старик.

В то время как мы один за другим пускаем на дно корабли, наше настроение улучшается. Мы ведем себя как старые капитаны, которые украшают свои жилища картинами драматических кораблекрушений: ничто, кажется, не повышает так сильно ощущение собственной жизни, как удары судьбы, постигшие других.

– По радио что-то сообщили о лавине, – говорит теперь первый помощник, – где-то во французских Альпах, Валь д’Изер, знаменитый лыжный курорт, лавина рыхлого снега. По пути она смела один дом отдыха. Сорок три человека погибли, в основном молодые люди и большое количество пропавших без вести.

Все за столом сидят молча.

– Вероятно, лавина прихватила и несколько автомобилей на дороге, – продолжает первый помощник. – Она пронеслась через столовую, люди как раз завтракали.

– Должно быть, ужасно погибнуть, задохнувшись в снегу, – говорит шеф.

– Сорок три погибших? – спрашивает старик.

– Да. И еще пропавшие без вести.

– Это некрасивая смерть, – бормочет старик.

Только что мы говорили о кораблекрушениях, и никто за столом не испытывал от этого беспокойства. Теперь же все мы поражены и делаем скорбные мины из-за какой-то лавины. Заставляет ли близость к стихии легче принимать ее смертельные удары? С возможностью кораблекрушения приходится считаться каждому моряку – но вот со снегом?