Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Вот так вот, – говорит старик. – Но давай дальше: вы же не могли оставаться там вечно?

– Добрых полчаса ушло на это, а в той ситуации это было все равно, что вечность.

– А потом?

– Потом они запустили двигатели и наконец двинулись. Мы даже нашли колесо и снова надели его на ось. К сожалению, у нас не было гвоздя, чтобы использовать его в качестве шплинта, поэтому идиотское колесо еще трижды отваливалось, но мы наконец все же перебрались через дорогу. А потом стало по-настоящему интересно.

Старику эта история, кажется, понравилась. С удовлетворенной миной на лице он говорит: „За это стоит выпить что-нибудь стоящее – как ты смотришь на настойку из дикой малины?“

– Чего у тебя только нет! Давай ее сюда!

– А что было по-настоящему интересным?

– На цашей дребезжащей тележке мы добираемся до купальни на берегу озера, и тут дверь открывается, и в свете луны я обнаруживаю три карабина…

– И тогда они тебя упрятали за решетку? – прерывает меня старик. – Пора бы!

– О, нет! За решетку меня упрятали намного позже и с этой историей это не имело ничего общего.

– Дальше, дальше! – торопит старик.

– Мы стояли как раз напротив дул этих карабинов. Нам было не по себе. Мы попали в гнездо сумасшедших – вервольфы (оборотни)! Они хотели прикончить нас за предательство и сражаться дальше. Так, во всяком случае, они кричали. И тут они наконец увидели моего брата с его мишурой на мундире.

Его они убивать не захотели. А он уже держал в руках свою пушку. На другой стороне дюжиной сумасшедших командовал тоже лейтенант. Могу тебе сказать: пока мы их успокоили…

– И?

– Побудить их действовать разумно и сложить оружие нам не удалось. Они хотели непременно продолжать.

– То есть полного успеха они не достигли!

– Я был рад, что они не стали сразу палить. В то время все было несколько более относительным, чем сейчас.

– И вы потащили вашу тележку обратно в гору?

– Отнюдь! Мы ее просто оставили.

– Пс-с! – говорит старик. – Имперская собственность. Я понимаю. Поэтомуони и изъяли тебя из обращения!

– Снова ошибаешься! Сначала я стал „шефом полиции“, иначе говоря, деревенским полицейским Фельдафинга.

– Именно ты!

– Что значит „именно ты?“ – набрасываюсь я на старика.

– Ты в то время – и олицетворение верности Закону? Можно смеяться или?

– Нельзя! Я к этому, Бог свидетель, не стремился. Ты себе представить не можешь, как в то время все делалось. Или, возможно, можешь? Ведь ты же, в конце концов, также был высшей судебной шишкой в Бергене. Я ведь тоже могу сказать – именно ты!

– Ха-ха, – смеется старик. И тут в дверь стучат. Появляется курьер. Старика зовут наверх.

– Еще по глотку на посошок? – спрашивает он.

Мне еще не хочется спать. Я иду по кораблю, часы показывают почти полночь. Не видно ни одной живой души. Я полностью предаюсь восприятию гудения и вибрации и нарастающему и затухающему шуму буруна у форштевня. Со стороны надстройки, на которой расположен капитанский мостик, светят несколько будто отштампованных иллюминаторов.

Медленно продвигаясь вперед, я слышу голос, раздающийся из черноты тени, и останавливаюсь, как вкопанный. Женский голос! „Белый лебедь, – слышу я, – он плывет туда к черным неграм“. Это был голос исхудавшей стюардессы, которая сказалась больной. Я смотрю во все глаза, но никого не вижу. Сбоку меня слепит свет, падающий из кормовых иллюминаторов надстройки с капитанским мостиком. Передние окна кормовой надстройки также освещают темноту тени. Наконец, я вижу фигуру, жмущуюся к вертикально стоящему запасному якорю.

– Что это значит! – вырывается у меня, затем я приглушаю голос и спрашиваю: – Почему вы не в своей каюте?

– Потому что я так люблю луну и звезды и их отражение на черной воде моря – как бархат.

Мне вдруг становится ясно, как одиноко человеку ночью на этом корабле, какую притягательную силу могут иметь мчащиеся рядом с бортами корабля светлые завихрения воды.

– Это звучит поэтически, – говорю я притворно мягко, – записывайте это, лучше всего сразу, прежде чем забудете.

– Я никогда не забуду! – слышу я голос от якоря.

И вот стою я здесь и проклинаю эту ситуацию. Если у мадам сдадут нервы, то это рискованно для корабля. Я должен сказать об этом старику. Но сначала мне надо попробовать справиться с ситуацией. Очевидно, самое лучшее, это уговорить ее.

– Вы простудитесь, – говорю я и сразу же замечаю, насколько глупо это звучит. Ночь мягкая, легкий ветерок – это всего-навсего воздушный поток, обтекающий движущийся корабль. О холодной ночи не может быть и речи.

Наконец фигура медленно появляется из тени гигантского якоря, и с поднятыми руками стюардесса идет на меня. „Лунатичка? Разве лунатики разговаривают?“ – проносится у меня в голове. Я беру ее правую руку, как если бы хотел сказать ей: „добрый день!“ Левой рукой я толкаю исхудавшее существо перед собой. „Так, а теперь я отведу вас в…“, – я прикусываю язык и говорю вместо „в кроватку“… домой».

Я веду ее, как осужденную. Я крепко держу ее правую руку и иду вслед за ней. «Осторожно! Здесь тросы. Не упадите».

– Ах. Я знаю дорогу. Здесь я часто…

Под хмельком? Врачу следовало бы давно поинтересоваться, что же происходит с дамой. Но этот юноша играет в волейбол в трюме номер пять.

– А теперь через порожек, – говорю я, когда мы дошли до надстройки, и пропускаю ее. – Здесь направо, нет, подождите-ка, я немножко пройду с вами.

И тут из-за угла выскакивает человек и чуть не сбивает нас с ног. Быстро схватив ее за плечо, я удерживаю девушку от падения.

– Извините! – слышу я и узнаю палубного матроса.

– Внимательнее надо быть! – говорю я.

Палубный матрос, пошатываясь, останавливается. Теперь он взял себя в руки, и я слышу, как он бормочет «Ага!» Теперь на корабле будут рассказывать то, что он видел. Черт бы побрал этот театр!

Я еще раз поднимаюсь на мостик, может быть, старик там, наверху. Будить его я не собираюсь. Я открываю металлическую дверь в штурманскую рубку, придерживаю ее рукой, чтобы она не гремела, и, обращаясь в темноту, говорю: «Добрый вечер!»

«Добрый вечер!» – слышу я голос третьего помощника, но еще не вижу его. Я делаю два шага в глубь помещения и остаюсь стоять в темноте, пока наконец не начинаю различать обстановку вокруг меня. Третий помощник стоит на правой стороне штурманской рубки, старик находится почти в центре за пультом управления.

– Ты еще надолго остаешься? – спрашиваю я.

– У тебя что-нибудь срочное? – спрашивает он в ответ. – Да!

– Тогда сейчас иду.

Когда в каюте старика я рассказал ему о ночной сцене, он спросил, выжидающе глядя на меня:

– Ты считаешь, что дама не в своем уме.

– Я считаю, что осторожность прежде всего и что врач, каким бы неопытным он ни был, должен был бы позаботиться о даме.

– Ее нужно отправить домой! – говорит старик резко. – Здесь не должно ничего случиться. Здесь однажды один такой шагнул через борт, один ассистент.

Я уже часто представлял себе, как это происходит, если после падения и тяжелого соударения с водой человек приходит в себя и видит как его корабль уплывает в ночь.

– Не накаркай, – говорит старик глухо.

Мы сидим и молчим. Старик выглядит рассерженным. Я хотел бы сказать ему что-нибудь ободряющее, но ничего не приходит на ум.

– Вот так сюрприз! – говорит старик. – Это нужно еще обмозговать.

* * *

Хотя ночь была короткая, я не чувствую усталости, направляясь на корму на завтрак: я акклиматизировался на корабле.

Старик сидит за столом вместе с шефом. Утренняя беседа снова вертится вокруг расхлябанности стюарда.

– Из гаек на иллюминаторах в моей каюте, – говорит старик, почищена только одна.

–  Всестюарды косоглазые, – утверждает шеф.

Чтобы внести в беседу свой вклад, я рассказываю, что я испытал, когда плыл на итальянском музыкальном пароходе с Кипра в Венецию. Питание было чрезвычайно убогим. Карта меню, выкладывавшаяся рано утром на короткое время, была к тому же на итальянском языке. Киприоты, населявшие корабль, эмигрировавшие в Англию, читать ее не могли. Однажды утром я внимательно ознакомился с одним таким меню и поразился, что за великолепные блюда были предусмотрены для нас. В тот день вместо указанной в меню череды блюд стюарды принесли только жалкую жратву на бак. Еще перед окончанием еды я встал и якобы случайно пробежал меню камбуза. И вот через полуприкрытую дверь я увидел целую вереницу великолепно украшенных ассорти из сыра, другие блюда с различными десертами – все выглядело очень аппетитно. Вернувшись на свое место, я спросил стюарда, как обстоит дело с сыром и десертом? «Ну, конечно, Ну, конечно, сейчас же, какие сорта желает господин?» – рассыпался в любезностях стюард. С помощью моего убогого итальянского языка я дал мошеннику понять, что сегодня я хотел бы для начала получить сырное ассорти, а там посмотрим. Когда же вслед за тем принесли богатое сырное ассорти, у других пассажиров открылись глаза.

– И как было дальше? – интересуется шеф.

– После еды я спросил старшего стюарда, почему же рос кошные блюда преодолевают порог камбуза не целиком и к радости всех пассажиров. Ответ: «Никто, господин, кроме вас, их не спрашивал!» Во время второго визита на камбуз я видел, как нарезанные кусочки сыра с быстротой молнии складывали и упаковывали в удобные бумажные салфетки.

Означает ли это, что каждый день они упаковывали, а затем распаковывали эти свертки? – спрашивает внимательно слушавший старик.

Не угадал! Когда вскоре после этого корабль пристал к Бари, стюарды первыми со скоростью молнии спустились по трапу, каждый с громадными пакетами в руках, а двое с велосипедами на плечах: с ними ушла хорошая еда, все, что за последние дни они сэкономили на нас. Там жили их семьи.

Старик скребет большим и указательным пальцами правой руки подбородок. При этом он опустил голову и весело смотрит из-под своих густых бровей.

Все стюардессы и немногочисленные члены команды – мужчины, пришедшие сегодня на завтрак, выглядят невыспавшимися. От шефа я узнаю, что рано утром, вскоре после четырех часов, на короткое время был отключен реактор из-за легкой поломки машины, а технический персонал, все ассистенты должны были прервать праздник, который в это время был в самом разгаре, и приступить к работе.

– Правда ли, господин капитан, – говорит шеф, – что уже более сотни военных кораблей используют атомные двигатели? Авианосец «Энтерпрайз», как я слышал, имеет четыре ядерных реактора.

– Это правда!

– В таком случае отпадают заботы о том, что произойдет, если один реактор выйдет из строя!

– Только не завидуйте, шеф, мы предусмотрели соответствующие меры и на этот случай. – И, повернувшись ко мне, старик говорит: – Во всяком случае наша установка «Take-home» позволяет кораблю самостоятельно проплыть еще девять морских миль!

– С тем, чтобы отплыть из Дурбана, ну, спасибо! – говорит шеф, и, обращаясь ко мне: – Пойдете со мной на пульт управления?

Я киваю и отправляюсь вслед за шефом.

После своих рутинных обходов шеф неподвижно стоит перед большим стеклом и смотрит в глубину машинного зала, – благоприятная возможность расспросить его.

– Если я правильно понял, в реакторе так же, как раньше в котлах, вырабатывается пар?

– Это звучит слишком обобщенно, – отвечает шеф нерешительно. – Это происходит так: три циркуляционных насоса прокачивают воду через активную зону и захватывают полученный там жар наверх к парогенераторам. Это, так сказать, и есть наши котлы. Но, естественно, все это сделано по-другому.

Шеф использует обе свои руки для того, чтобы показать мне другую конструкцию:

– Итак, здесь три секции труб, которые спиралеобразно идут сверху вниз. Мимо этих секций труб протекает первичная вода и нагревает подаваемую от машины подпитывающую воду в трубах. Вы знаете: у нас есть первичный контур и вторичный контур. – Шеф удостоил меня вопрошающим взглядом. Очевидно, он хочет знать, представляю ли я это себе.

– Я не понимаю, шеф: в первичной системе течет вода, она подходит к секции труб и вырабатывает пар. Почему тогда уже первичная вода не доводится до парообразного состояния?

– Очень просто: энергией, освобожденной из ядра, мы нагреваем первичную воду до температуры 273 градуса.

– Почему вода может иметь температуру 273 градуса и не быть паром?

– Это и является принципом работы нашего реактора. Наш реактор является реактором, охлаждаемым водой под давлением. Если давление достаточно высокое, вода не испаряется, а остается водой.

– Не пар, а только вода – несмотря на 273 градуса! – повторяю я.

У шефа, если судить по выражению его лица, есть еще несколько странностей наготове. «При этом следует сказать, что мы допускаем и образование пузырей, то есть незначительноеобразование пара. Пар, возникающий таким образом, нужен нам в нашем реакторе для поддержания давления».

Я с удовольствием смотрю на шефа как на фокусника из варьете, который вытаскивает из цилиндра все новые сюрпризы.

Итак, еще раз:

– Если в классическом реакторе, охлаждаемом водой под давлением, имеется расположенный вне прибор для поддержания давления, то у нас он располагается внутри реактора. Это давление обеспечивает то, что вода в первичном контуре не испаряется. Затем пар, образовавшийся во вторичном контуре, направляется к турбинам, которые через вал вращают гребной винт.

– А зачем, собственно говоря, такие сложности? – прерываю я шефа. – А что, если с помощью высвободившейся из ядра энергии сразувырабатывать пар?

Теперь, глядя на меня, шеф насмешливо ухмыляется, очевидно, возможность просвещать меня доставляет ему удовольствие:

– Тогда бы вся машинная часть была бы заражена радиоактивностью! Это так просто.

– Понятно! Вместо этого все эти «джонни» остаются в первичном контуре… так?

– Точно так.

– Тогда вторичный контур также замкнут на себя, и функционирует он без неприятных потерь.

– Нет, не совсем, – смягчает шеф. – Во вторичном контуре у нас уже возникают потери. К конденсатору подвешены конденсатные насосы с сальниками. Там постоянно теряется немного воды. Например, запирающий пар, который должен препятствовать проникновению воздуха в турбину или через турбину в конденсатор, а попутно и в машинное отделение. Немного воды, например, теряется в питательном насосе. Всего пять-шесть тонн воды ежедневно. Это требует дополнительной подпитки.

– Нет ли опасности, что где-нибудь первичный контур придет в соприкосновение со вторичным контуром?

– Есть. Например, возможна ситуация, когда через секцию труб, если они имеют течь, в теплообменник проникнет первичная вода в результате того, что давление в первичном контуре выше, чем во вторичном контуре.

– Итак, все-таки, – бормочу я.

Но шефа это не смущает.

– Естественно, учитывается и такая возможность, поэтому в трех ветвях паропровода вмонтированы приборы, измеряющие радиоактивность.

Теперь я хочу услышать точный ответ и спрашиваю:

– А если они среагируют, что будет дальше?

Шеф отвечает сразу:

– Тогда соответствующие парогенераторы будут отключены. Это означает, что в таком случае никакая радиоактивность не сможет попасть в машинное отделение.

Так как шеф не выказывает и следа нетерпения, я продолжаю спрашивать:

– Во время рейса на Азорские острова имели место неполадки. Они, очевидно, не были предусмотрены?

– Вряд ли.

– Таким образом, с помощью этих пружин, которые вы мне показали, управляющие стержни выстреливаются в топочную камеру?

– Да.

– И тогда – бумс – и печь нейтрализована?

– Да, через 1,4–1,5 секунды при неполадках печь, как вы это называете, нейтрализуется. Стержни в таком случае оказываются запертыми.

– И это происходит только в том случае, если что-то не сработает или обнаружится дефект?

– Да.

– Ну, а если дефект нельзя устранить, я имею в виду: теми возможностями, которые имеются на борту, что тогда?

– Капитан вам же уже объяснил: тогда у нас есть наша установка «Take-home», а два котла также могут подавать пар на турбину. Под нагрузку будут поставлены два обычных котла, и тогда турбина станет работать от пара этих котлов.

– Это звучит так просто, как в книге для детей. Но что вы делаете, прежде чем вы получите пар? Вы же должны сначала растопить котлы, и прежде чем они дадут пар, пройдет ведь уйма времени. И в это время корабль останется без двигателя – или..?

– Да, это так, – говорит шеф, и я регистрирую это про себя как победу в этом раунде.

– Во время последних неполадок, которые я пережил здесь, – продолжает шеф, – скорость хода мы потеряли не полностью. Пока мы перешли на пар из котлов, мы сделали еще десять оборотов.

– Как это?

– В результате движения судна по инерции до остановки.

– При тяжелом море вы едва ли могли еще маневрировать с помощью руля.

– Правильно! – говорит шеф.

– И тогда корабль может двигаться бортом к волне.

К моему удивлению, шеф снова говорит: «Верно!» Он даже, кажется, удовлетворен тем, что я удивляюсь. Во всяком случае он делает небольшую паузу, прежде чем продолжить небрежным тоном:

– Это может случиться с любым другим кораблем. И происходит довольно часто. Если у вас теплоход или турбоход и возникают неполадки в энергетической установке, происходит то же самое!

– И через какое время вы получаете новый пар?

– Примерно двадцать минут нужны нам для производства пара, и двадцать минут судно должно обходиться без пара.

«Вот те на!» – думаю я. Это сновазвучит так же просто, как в книжке с иллюстрациями. Спрашивается, не приготовил ли старик к ней другой текст.

– Ну, в таком случае груз на корабле по меньшей мере не может сместиться!

Но и это не может смутить шефа:

– Преимущество такого рода морских рейсов, которое вряд ли можно оценить по достоинству! – говорит он стоически.

– Если бы это случилось на канале, да еще в самом узком месте, то это могло бы стать по-настоящему приятным, – пытаюсь я еще раз поддеть шефа, но он только пожимает плечами.

Неожиданно я фыркаю от смеха, просмотрев еще раз свои записки.

– Что тут смешного?

– Я только что прочитал парогенератор – причем как партогенератор.

Шеф смотрит на меня с сомнением, качает головой и спрашивает:

– И часто это у вас?

– Да нет, от случая к случаю. Иногда мы коротаем таким образом время.

– С помощью такой чуши?

– Да.

– Ну, теперь мне многое понятно, – говорит шеф и смотрит, как я реагирую.

– Вы снова идете по моему пути, – говорю я с угрозой.

– Почему? – спрашивает шеф.

– Так говорят в Баварии.

– Смешно. Ну да, в Баварии. Но теперь я должен снова заняться работой.

Большое движение кораблей, прежде всего контейнеровозов. Наблюдая с юта за двумя плывущими один за другим контейнеровозами, я не могу поверить своим глазам: они плывут задним ходом, потом передним, а потом снова задним? Ну, естественно! Это мы,как сумасшедшие, выписываем кренделя через местность: мы плывем, петляя. Работают сотрудники Гамбургского экспериментального института кораблестроения. Вот подивятся люди на контейнеровозах тому, что мы выделываем.

– Что ты так долго делал у шефа? – хочет знать старик, когда я появляюсь на мостике.

– Мы говорили о производстве пара. Сам того не желая, я сказал неточно, но, к счастью, старик не заметил этого.

Для выделывания этих петель гамбургский капитан взял руль в свои руки. Я говорю ему, что я сфотографировал эти выкрутасы и если бы кто-нибудь спросил меня, кто это там начертал в море свое имя, то я бы ответил, что у нас был никудышный рулевой.

– Мне бы надо, – говорю я старику, когда мы оказываемся в штурманской рубке, – еще дочитать до горького конца послание кладовщика.

– От этого ты освобождаешься. Я его уже успокоил. Если бы это было все.

– Ну, что еще теперь?

– Сегодня пришла жена корабельного булочника, она хочет подать жалобу, сказала она…

– Ну, и? Ей тоже не нравится еда?

– Кое-что другое: одна из стюардесс строила глазки ее мужу, и я должен запретить это.

– Ну, скажешь! И – ты запретил?

– Я прежде всего спросил ее: как же она это делала? – И тут старик ухмыляется. – И тогда она сначала поглядела на меня обеспокоенно, а потом сказала «вот так!» и выпучила глаза, как будто ее душили.

– И ты спокойно смотрел на это?

– Да, не краснея. Но было нелегко остаться при этом серьезным.

– И что произошло потом?

– Естественно, ничего. Я что, должен пойти к стюардессе и запретить ей строить глазки булочнику. В таком случае обо мне будет ходить дурная слава: ревнивый капитан и все такое.

Сегодня воскресенье. Я бы должен тоже дурака валять. Лежать на солнце, фотографировать, писать письма. Люди, которых завтра высадят на рейде Дакара, заберут письма с собой. Надеюсь, завтра все пройдет, как запланировано. Пока я этому блюду не доверяю.

О прибытии в Дакар сказать почти нечего. Все программы проиграны, все возможные варианты продуманы и жеваны-пережеваны.

С каждым часом становится все более душно, и я радуюсь тому, что в моей каюте имеется кондиционер. Попадая из душного воздуха в свежую атмосферу каюты, я вдыхаю полной грудью. Я наслаждаюсь благами техники на полную катушку.

Офицеры на корабле надели белые шорты. На кормовой палубе вокруг плавательного бассейна начинают принимать солнечные ванны. Теперь можно точно определить, как сложены женщины, живущие на корме. Длинные цыганские юбки с многочисленными рюшами или длинные брюки скрывали многие недостатки: ноги, как толкушки для квашения капусты. У одной блондинки отсутствует бюст, она плоская, как доска. Но для того чтобы было хотя бы на что-то посмотреть, она надела бикини с картинками – пестрыми домиками вокруг гавани с бухтой. То, что полная стюардесса вообще что-то имеет на теле, производит впечатление ненужной уступки правилам приличия. На ней только махровое полотенце, завязанное в узел так высоко, что ее большой бюст препятствует сползанию.

На мостике первый помощник снова ругается по поводу голубя. Он просто-напросто утверждает, что не только выступ мостика, но и весь корабль якобы загажен голубем. Перевариваемый голубем «ла палома» объем пищи, конечно, велик. Вероятно, он еще никогда не питался так хорошо. Белый хлеб для тостов ему, кажется, нравится больше всего. Хлеб из кукурузной муки. Но и от листьев салата он не отказывается. У «ла паломы» нет причин отказываться от обильной пищи, которую мальчики засовывают чуть не в клюв. Если он позволит откармливать себя таким образом, то больше не сможет подняться в воздух.

На самой верхней палубе корабля, на пеленгаторной палубе, старик мне объясняет:

– Эти два красных, расположенных один над другим фонаря являются предостерегательными фонарями. Вертикальный интервал между ними 2 метра. Они постоянно висят здесь, чтобы их можно было зажечь мгновенно и чтобы не пришлось тратить время на их установку. По-английски эти фонари обозначаются NUC – not under control – находится не под контролем. Для «Отто Гана» эти фонари имеют б ольшее значение, чем для нормального судна, так как кораблю для проведения определенных экспериментов приходится часто останавливаться. Если корабль останавливается, нормальные навигационные огни выключаются, и сразу же должны зажигаться оба красных NUC-фонаря и при этом сразу же погасить пароходные огни, два белых фонаря на средней линии судна, корабельный и направленный огонь. Как только судно прекращает движение по воде, выключаются также красный и зеленый боковые фонари.

– А если корабль останавливается днем?

– Тогда NUC-фонари заменяют черными шарами.

– А почему эту палубу называют пеленгаторной палубой?

– Название «пеленгаторная палуба» возникло в те времена, когда имели только один магнитный компас, то есть еще не было гироскопических компасов, и магнитный компас приходилось устанавливать как можно выше, чтобы можно было пеленговать все вокруг. С этой палубы уже не пеленгуют, пеленгуют с выступов – мостика. Правда, магнитный компас и сегодня еще используется на этом месте для так называемого девиационного контроля. Этот магнитный компас через телескопическую трубу виден с мостика, а точнее – с места рулевого. Курс, проложенный с помощью гирокомпаса, во время каждой вахты сверяется с магнитным компасом, а его показания заносятся в вахтенный журнал. У гирокомпаса может выйти из строя механическая или электрическая часть, он может давать неверную навигационную информацию, если барахлит компенсационный мотор. Он подвержен механическим и электрическим помехам.

Я мысленно повторяю то, что объяснил мне старик, чтобы ничего не забыть, и тогда старик говорит:

– Итак, – за этим следует длинная пауза, – итак, – начинает он снова, – «вдова Клико» – это действительно идиотизм. Я даже не знал, что у нас на борту такое превосходное вино. Старший стюарт хочет получить на тебе большую выручку. А крюшон, – я еще раз все продумал, – крюшон не подходит. Пиво подходит больше, если заранее на стол выложить солено-копченое мясо.

– Превосходная идея, – говорю я, изображая энтузиазм, а сам не могу понять, чего ради старик все еще ломает голову над моей «пропиской». Неужели ему непременно хочется пощадить мой кошелек?

А он уже ворчливо говорит:

– В конце концов, это же твоиденьги, не мои…

– Ну, спрашиваю при всем уважении к должности, – говорит старик, когда мы собрались в его каюте на вечернюю беседу, – как там дальше? Как ты получил этот почетный пост полицейского коменданта?

– Тебе следовало бы знать, – медленно начинаю я, – что этот Фельдафинг сначала был колонией богатых людей с роскошными виллами, принадлежавшими по большей части евреям из Мюнхена. Затем, когда нацисты пришли к власти, местечко быстро превратилось в оплот нацизма, там разместилась «Имперская школа НСДАП», национал-социалистическое воспитательное заведение под названием КАРОЛА. Прекрасных квартир для нацистских бонз было достаточно, еврейских хозяев нацисты прогнали, да к тому же быстренько понастроили школьные помещения и спортивные сооружения для мальчиков, которых собирались выпестовать как национал-социалистическую элиту. Все новостройки были выдержаны в нацистском стиле с верхнебаварским налетом. И самое интересное: все это еще стоит, сегодня там размещается школа связи бундесвера. Сердце, что же тебе еще надо!

– Очень интересно, – говорит старик и подливает себе «Швеппс», попить которую мы договорились после неприятного зрелища толстопузых любителей пива в плавательном бассейне, – но какое отношение это имеет к твоей должности?

– Спокойно! Не так быстро! Когда американцы вошли в этот населенный пункт, там не было видно ни одной живой души. Все прятались в лесу или в погребах. Я был единственным, кто передвигался свободно, из осторожности вставив левую руку в марлевую повязку.

– В форме?

– Нет, сэр. В облаченье своеобразного разбойника.

– Говорить по-английски ты же мог.

– Но не по-американски. Но это уладилось. Потом был своего рода допрос, и выяснилось, что я никогда не принадлежал ни к какой организации партии. Как члена объединения бойскаутов, они перевели меня в так называемую организацию «Немецкая молодежь»… и тогда они меня.

– Что это значит «тогда они меня»?

– Именно такой человек был нужен американцам. И тогда они сделали меня шефом полиции.

Я так же, как и старик, в таких случаях, прежде чем продолжать говорить, делаю небольшую паузу и глоток из бутылки.

– Вернемся еще раз к имперской школе: из этих занятых нацистами или вновь построенных зданий нацисты исчезли, уступив место освобожденным узникам концлагерей. Отовсюду приходили выжившие узники. Вот так в мае 1945 года и возник самый большой лагерь во всей стране: – Displaced-Persons-Camp, сокращенно DP-Camp (лагерь для перемещенных лиц), как эта территория невинно была названа американцами. Имелась своего рода лагерная полиция, но она не могла сделать многого. Занимались мародерством что есть силы.

– И тогда американцам потребовался кто-то для грубой работы.

– Это говоришь ты.

– Сколько человек было в этом лагере?

– Трудно сказать, цифра менялась постоянно. Естественно, тот, кто имел друзей в Америке, исчезал быстро, то есть как только он снова оказывался в состоянии выдержать путешествие. Затем вместо них появились евреи из Польши, даже из Советского Союза, сбежавшие в Польшу от погромов в СССР. Это было чертовски волнительное время! Некоторые хотели мстить нацистам. Но кто были нацисты? Где были нацисты?

Я откидываюсь в своем кресле.

– У меня еще есть лед в холодильнике и джин. От времени это безвкусное пойло становится вкуснее в смеси с такими ингредиентами – или? – спрашивает старик и приступает, когда я киваю, к работе.

– Тащили все что попало, – продолжаю я, – все, что можно было отпилить, отвинтить или демонтировать каким-либо другим способом. И сбыть. Например, целые садовые ворота.

– Кто же покупает садовые ворота?

– А слесаря, и потом – фурнитура. Постепенно лагерь превратился в, очевидно, крупнейший «черный рынок» Европы.

– Ты говорил о лагерной полиции. Но как выглядела эта твоякоманда? – хочет знать старик.

– Это были несколько старых социал-демократов. Им я выдал декоративные нарукавные повязки. С этим особенно не пощеголяешь. Важно, что у нас был автомобиль: марки «ДКВ» с двухтактным двигателем.

– Я что-то не припомню, чтобы ты умел водить машину?

– Learning by doing (делаешь и одновременно учишься), – так это делалось. Во всяком случае, я почти не спал. Каждые пять минут что-то происходило. Пятнадцать различных национальностей в лагере. К тому же основательно мародерствовали и французы.

– Французы? – прерывает меня старик. – Я думал, там были американцы.

– Американцы и французы. Теперь ты окончательно сбил меня с темпа. О французах я сейчас еще расскажу. Я, в мои 27 лет, в качестве шефа полиции часто оказывался между двумя стульями. И почти никакой помощи! Можно было подумать, что мужчин в Фельдафинге никогда не было. Все они каким-то образом смылись. А потом капитан Паттерсон, шеф американцев, захотел непременно посмотреть на старых нацистов. Он свихнулся и приказал согнать из домов коричневых бонз, без разбора. При этом ему попались не самые худшие. Их собрали на открытой автомобильной платформе столько, сколько могли. Я этого не видел, но я присутствовал, когда они вернулись из своей поездки и были высажены перед ратушей. Добрый Паттерсон, чтобы нагнать на них страху, покатал их в течение нескольких часов, как скот, предназначенный на убой.

– Не очень-то приятная поездка.

– Но онидумали, что это явыдал их…

– Стали ли они позднее твоими друзьями?

– Можешь не сомневаться! Даже сегодня мне приходится выслушивать оскорбления. Но что ты хочешь – популярность приобретают неизведанными путями, а дружба у некоторых продолжается в поколениях внуков.

– У твоего капитана Паттерсона, кажется, было чувство юмора?

– Было. Однажды он поставил меня перед выбором: или до вечера достать десять приборов для обрезания сигар, или спалить Фельдафинг. И я, идиот, носился от дома к дому и, заламывая руки, умолял обитателей поискать машинки для обрезки сигар и отдать их мне. Мне удалось найти целых пять экземпляров. Слава Богу, мерзавцы довольствовались и этим.