Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– Уютно?

– Еще как!

– И тогда Симона отправилась путешествовать?

– Сначала только до Мюнхена. Тогда на Мёльштрассе существовал гигантский «черный рынок». Симона была там постоянно. Купить можно было все, просто все.Но Симону интересовали прежде всего драгоценности. Здесь она была почти экспертом. Однажды мы собрали вместе наше общее имущество, и Симона, невзирая на мои предостережения, купила изумруд – кольцо со шлифом «кабошон». Его стоимость она хотела «удвоить» в Париже. Обратно она вернулась без кольца и без денег. В магазине «кабошон» выскользнул у нее из рук и упал на мраморный пол, расколовшись на тысячи осколков, прямо перед камином. Но у нее не было ни одного осколка, и оправы у нее не было. «Выбросила!» – сказала она. В это непросто поверить, и при этом еще и работать. Теперь ты достаточно выпытал из меня. Если ты все еще не хочешь спать, тогда налей мне еще и расскажи, как все происходило в Южной Америке.

Прежде чем начать, старик наливает, потягивается в своем кресле, тщательно растирает костяшки пальцев:

– В Рио мои молодые люди чувствовали себя особенно хорошо…

– Твои молодые люди? Не смеши меня! Тебе было-то самое большее тридцать пять…

– Уже. Но они были еще двадцатилетними. Ну, во всяком случае, когда мы прибыли, в яхт-клубе было высшее общество.

– А что с тобой было дальше? Ведь в Буэнос-Айресе ты уволился с корабля?

– Нет! Между Рио и Буэнос-Айресом никаких особых происшествий не было. В Буэнос-Айресе нам очень помог адмирал фон Рентцель, немецкий потомок одного гамбургского сенатора, того, в честь которого названа Рентцельштрассе в Гамбурге. Он сказал: «Я уж выпишу вам счет, но это будет счет для проформы!» Й затем мы участвовали во второй международной парусной регате – Буэнос-Айрес – Рио. Мы, правда, опоздали с подачей заявки на участие. Тогда участников регаты – аргентинцев, американцев, естественно, бразильцев – примерно так семь-восемь наций, больше тогда не было, – спросили, согласны ли они, чтобы мы приняли участие, и они все сказали: «О'кей! Пусть они участвуют». Но нас было всего четверо, для регаты этого было мало, и тогда мы увеличили команду до семи человек. Среди них был и один житель Бремена, некий Майбом.

– Это же типично! Вы в целости и сохранности прибываете в Южную Америку и у вас нет других забот, как принять участие в регате! Ну, вы чего-нибудь добились?

– Нет, мы не завоевали никакого приза. Мы были где-то в середине списка участников, но прошли всю регату до конца. А затем в Рио мы подарили адмиралу фон Рентцелю наш флаг Гамбурга. Он был в восторге. Нас пригласили идти в Буэнос-Айрес на сторожевом корабле. Это мы, то есть я и оба моих человека, – тоже сделали. Владелец яхты Корте остался в Рио, так как там он мог с наибольшей выгодой продать ее, а с другой стороны, еще и потому, что Рио показался ему наиболее подходящим местом для того, чтобы начать бизнес.

– Тебе известно, что с ним стало? – спрашиваю я.

– Никто не знает. Один раз я слышал от человека, который его знал, что он якобы видел его на Рождество, прислонившегося к какой-то колонне, глубоко подавленного и плачущего. Но мне это показалось слишком поэтичным.

Старик оченьудобно устраивается в кресле и с наслаждением попивает виски небольшими глотками, поэтому я пытаюсь расшевелить его:

– Итак, ты снова оказался в Буэнос-Айресе и там женился!

– Это клевета. Мне надо было искать работу.

– А как ты попал на это каботажное судно, о котором я уже слышал?

– По объявлению.

– Объявлению в газете? Им требовался штурман и они поместили объявление? – удивленно спрашиваю я.

– Да. «Ищем морского штурмана на корабль для Панамского канала», – говорилось там, если ты хочешь знать точнее. Объявление было подано фирмой «Маритима холандеза». Это было представительство фирмы «Роттердам-Зюд-Лайн Нивиелт и ван Гардиан» в Буенос-Айресе.

– И?

– И я туда пошел, представился и познакомился с голландцами, которые говорили о недостатках этого судна, и одновременно фрахтовали большие корабли, которые обслуживали линию перевозки генеральных грузов между Роттердамом и Южной Америкой. И тогда я согласился на эту работу. Но теперь действительно поздно – или, скорее, достаточно рано. Нам наконец нужно поспать.

* * *

Из беспокойного сна с путаными сновидениями я быстро вскакиваю: объявили прибытие в Дурбан. На рейде стоит много судов. Черт его знает, как долго это продлится, пока мы подойдем к пирсу. Я вижу полосу прибоя перед молом, и над этим высотные дома, как коренные зубы. Там находится цель нашего путешествия, одни высотные соты за другими. Поселки, которые кажутся лежащими на холмах прямо за линией горизонта, невозможно видеть из-за тяжелого тумана.

Машинный телеграф стоит на «стоп», якорь еще не спущен. В рулевой рубке находятся два эхолота. К нормальному лоту, показывающему глубины до тысячи метров, добавлен лот для мелководья: у нас под килем одиннадцать метров.

Старик говорит, что с постановкой на якорь придется подождать до тех пор, пока на борт не поднимутся два человека из южноафриканского агентства по атомной энергии. Надеюсь, подумал я, они прихватят нашу почту.

Дурбан. Его звучание не напоминает ни о чем. Я не знаю, надо ли произносить это имя с двумя или одним слогом. Первый помощник говорит: «Дёбн». И этим он действует мне на нервы, так же как своими дурацкими рулонами упаковочной бумаги. Акция расстилания бумаги закончена. «Слава всевышнему!» – простонал я. Но теперь я замечаю, что для радости нет причины: куда я ни наступал, проклятая упаковочная бумага скользит у меня под ногами.

Впервые за это путешествие я чувствую себя дрейфующим добром, оставшимся после кораблекрушения и прибившимся к чужому берегу. В этом рассеянном свете у меня даже нет ощущения часа нашего прибытия. Если бы в результате волшебного заклинания я был бы перенесен на эту палубу и должен был отгадать, где я нахожусь, мне бы никогда не пришло в голову, что это Южная Африка. «На покинутом Богом рейде» – был бы мой ответ.

Не ощущая ни времени, ни места, я чувствую себя подавленным, неуместным. И что только я здесь потерял?

На рее поднят южноафриканский флаг: оранжевый, белый и полосатый красный цвета, в центре уменьшенные повторения трех флагов, из которых я знаю только один – Юньен Джек, британский национальный флаг.

Сын второго помощника присоединяется ко мне и хочет казаться не по годам умным: «Это мы видели везде. А я-то думал, что это будет больше походить на крепость».

Глубоко под нами выбрасывают лестницу для лоцманов. С высоко задранным носом подходит катер портовой службы.

– Это только так выглядит, как будто прибыли лоцманы, – говорит специалист по насосам, и я не могу этого понять.

Тут появляется старик.

– Разве это не лоцманский катер? – спрашиваю я.

– Да, это так, но он доставил специалистов-атомщиков, людей из южноафриканского агентства по атомной энергии. Я только приму гостей, потом выйду из игры и передам их шефу.

Рядом с лестницей для лоцманов спускается еще трос безопасности на случай, если атомные эксперты упадут в воду. Зыбь не очень сильная, а значит, и опасность невелика.

Стоящие на рейде корабли, которые теперь показывают нам свой правый борт, являются в большинстве своем кораблями для перевозки генеральных (штучных) грузов. Один из них буквально плавится от серебристого сияния солнца.

Когда катер портовой службы проходит вдоль борта, старик приказывает спустить якорь. Я вижу, как в воду уходит третий шэкель якорной цепи, а затем – четвертый.

Мы прибыли в Южную Африку окончательно и фактически. Корабль установил связь с грунтом шельфа перед побережьем.

– Шесть шэкелей в воде! – кричит боцман с носа корабля. Это означает, что сброшено шесть длин цепи по 25 метров. Седьмой шэкель остается на якорной лебедке.

Только теперь я замечаю, что старик при полном параде. Я перегибаюсь через леерное ограждение и наблюдаю, как оба господина из агентства по атомной энергии прямо подо мной с трудом переходят из катера на корабль. Но что такое? Им с катера передают кофры с одеждой и чемоданы!

– Они сначала здесь уютно устроятся! – объясняет мне специалист по насосам, стоящий рядом со мной в то время, как старик встал у бортового ограждения для приема гостей.

На главной палубе появляется полный человек лет сорока пяти с лицом пьяницы. За ним следует маленький, худой. Оба они запыхались: Пат и Паташон.

Всеобщее разочарование – они не захватили с собой почту. «Я сразу так и подумал», – ворчит один из ассистентов, участвующий в ритуале приема. Крайне общительный толстяк выуживает из своего необъятного кармана громадный бронзовый значок, на котором полурельефно и в исключительно китчевом стиле изображена гордость Южной Африки – атомный реактор Селиндаба.

Я аплодирую, присоединившись к толпе статистов. Старик придал своему лицу участливое выражение, что-то среднее между ухмылкой и сиянием и, смущаясь неловко и беспомощно, ищет на стене поверх стойки, на которой уже висят некоторые подобные свидетельства дружбы, подходящее место для этого парадного экземпляра.

– Ну, а теперь поднимем бокалы! «На здоровье!» И еще раз: «На здоровье!»

После этой официальной приветственной церемонии Пат и Паташон располагаются вместе со стариком у шефа. В парадной форме шефа почти невозможно узнать. В его каюте мы пьем кофе и виски и снова кофе и виски. Старик и шеф сидят молчаливо, совершенно подавленные. Я пытаюсь, хотя я совсем не расположен к этому, развлекать обоих и узнаю, что Пат родился в Польше, а Паташон, англичанин, как из детской книжки с картинками, всего год как в Дурбане. Я рассказываю, что на этом корабле я гость: «Yes, extremely interesting – spoiked a lot of clean paper». (Да, крайне интересно – украл чистую бумагу) и срываю тем самым взрыв хохота, «Yes, articles for magazines – perhaps for a book…» (Да, статьи для журналов, возможно, для книг.)

Постепенно мне удается выудить у атомных специалистов важные для нас новости. Очевидно, груз для корабля еще не прибыл. Уголь должен быть доставлен по железной дороге из Трансвааля. Но что-то не ладится с железнодорожным транспортом, будут задержки. Я хочу сказать по-английски: «Какой ужас!» Но это мне не удается.

На это известие старик только пожал плечами. Когда надо изобразить «крутого», ему нет равных.

Я узнаю также, что я, если я хочу путешествовать по континенту, сначала должен лететь в Йоханнесбург и что после Йоханнесбурга существует своего рода служба «маятникового движения». Каждый час один самолет. Йоханнесбург меньше, чем Дурбан, является моей целью, но – да будет так!

Мне жалко тратить время на беседу с этими ребятами, и я исчезаю под предлогом необходимости укладывать веши. Пусть старик сам развлекает своих гостей!

Стало прохладнее и значительно ветренее. Линия горизонта исчезла в тумане, видны только блеклые очертания Дурбана.

Лоцманский катер плывет к пароходу, который стоит на рейде. Иногда он проходит совсем внизу. Если бы лоцманский катер сделал небольшой крюк, то мог бы доставить нашу почту, если бы нашелся один умный человек и передал нашу почту на лоцманский катер, который раскатывает между стоящими на якоре судами.

Во всехпроходах выкладывается проклятая рулонная бумага, одновременно моют тыльную сторону надстройки мостика, именно теперь, непосредственно перед погрузкой угля. Это типично!

Я сижу на своей койке, свою одежду я уже давно рассортировал, и вдруг резкие грохот и треск заставляют меня вздрогнуть: крышка люка! Наши крышки люков фирмы «МакГрегор» открывают, и я иду на палубу. Глядя на соты высотных домов, я ругаюсь со стариком: почему он не сказал мне, что наша цель – не гавань Дурбана, а рейд. Я исходил из того, что для нас на расположенном недалеко от города пирсе зарезервировано место и что мы, как штык, направимся туда. Ведь в конце путешествия необходимо почувствовать, что цель достигнута. Мы же достигли скучной глуши с силуэтами высотных домов и кораблей. Силуэты кораблей по меньшей мере хоть что-то оживляют, они меняют свое освещение. Город же – это нечто другое, как намалеванный лишенным фантазии художником кино безрадостный проспект современного портового города. Молы так плотно загораживают гавань впереди, что без бинокля я не могу разглядеть вход. Если бы не краны и плотно стоящие корабельные мачты, выступающие над молом, то гавань Дурбана показалась бы больше иллюзией, чем реальностью.

Неожиданно рядом со мной оказывается старик.

– Запасемся терпением, а потом попьем чаю, – говорит он голосом уставшего человека.

– Означает ли это, что у тебя есть чай?

– А мы можем попробовать заставить стюарда подсуетиться, – отвечает старик, несколько расслабившись.

Стюард действительно приносит чай. Старик, погруженный в свои мысли, говорит:

– Если это так начинается, то непременно затянется.

Я тоже настроен мрачно, но в моей мрачности вибрирует нервозность. Я и летаргичен и нетерпелив в одно и то же время. Теперь корабль не принадлежит ни открытому морю, ни защищающему порту. Его турбины больше не работают, ветер и течения двигают его вокруг якоря: корабль вращается вокруг якоря. Но это и все его движение. На таком судне в таком полумертвом состоянии раздражительность экипажа, я это знаю, может привести к желанию убить. То, что старик рассказывал о Лагосе, [47]47
  Лагос – столица и порт Нигерии. Прим. перев.


[Закрыть]было ужасно. Там суда иногда вынуждены месяцами «хиповать» на рейде при палящей жаре, так как возможности порта ограничены. Я представляю себе жизнь на перегретых от жары палубах корабля, как преддверие ада. По крайней мере от жары мы здесь не страдаем. Плотный туман отфильтровал светило, легкий ветерок веет со стороны моря. После обеда, который я без всякой охоты заглотнул, мы снова сидим в каюте старика.

– Ведь этот корабль является во многихотношениях символом, – говорю я после продолжительного времени, летаргически проведенного нами в наших креслах, и попивая, как в свое время колонизаторы.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает старик.

– Символом того, что в конце концов мелочность и нездоровая атмосфера на этом корабле одерживают верх. То же самое, что и в политике, как повсюду.

– Что-то ты в ударе? Ты что – имеешь в виду половые покрытия из поливинилхлорида и поручни перил, на которые ты постоянно жаловался?

– И их тоже! Но и глуповатые цветные гравюры на стенах салонов, дурацкие значки, к которым ты сегодня добавил еще один.

– Они – обычные. Ну, все равно – уж отведи душу!

– Речь идет не о финтифлюшках как таковых. Я мог бы привыкнуть и к стиральным машинам на каждом углу. На нормальном корабле они бы мне и наполовину не мешали. Несоразмерность невероятных технических издержек на реактор, на футуристическую для меня двигательную установку и омещанивания жизни на борту – это то, что меня бесит. Ты только оглянись вокруг у себя!

Я перевожу дух, а старик действительно осматривается в своей каюте.

– Ты имеешь в виду картины, которые написал мой преемник? Он художник-любитель и пишет во время рейса по образцам. Это же должно было бы вызвать твое одобрение!

– Так оно и есть! Пишет по образцам, как в детском саду. Немецкие сказки! Это как вышивание подушечек для софы.

– Только помедленнее, – говорит старик и смотрит на меня почти обеспокоенно, – что это на тебя нашло?

Но меня не остановить.

– А посмотри-ка на письменный стол и занавески! На этот отвратительный гарнитур из стола и кресел, на этот невероятный ковер, на благородные лампы! Все это чванливость мещанина – и к тому же точно соответствует внешнему виду судна.

– Ну да, – говорит старик успокаивающе, – ты же знаешь, что право решать было дано многим людям, а они были нужны, потому что должны были раздавать заказы. Возможно, не все вышло так… – Теперь старик делает хитрую мину и говорит: – Возможно, имелась в виду и своего рода маскировка, вероятно, хотели закамуфлировать исследовательское судно под нормальный корабль. Вспомни вспомогательные крейсеры, они этим также занимались – и успешно!

– А ты еще шутишь! Сознательнопо-мещански, в это ты сам не веришь, это было бы ясной концепцией. Здесь нашла свое отражение общая ограниченность!

– Кроме тебя это никого не шокирует, – ворчит старик.

–  И этоимеет для меня силу символа. Это соответствует моему опыту, что, например, ученые, которые двигают вперед наш прогресс, почти все являются спаржевыми обывателями.

– Какими обывателями?

– Спаржевыми обывателями! Спаржа – это зеленое травянистое растение, относящееся к этим противным и красным гвоздикам с длинным стеблем, которые в свою очередь так хорошо подходят к химической завивке и бигудям.

– Продолжай спокойно в том же духе, – говорит старик и откидывается в кресле, – ты путаешь нас с космонавтами.

– Ну, и? Позволь тебя спросить – веришь ли ты, что жены офицеров появились бы на мостике в таких легких одеждах, если бы они не чувствовали себя здесь как в своих домах рядовой застройки или в своих коттеджах на две семьи? Здесь же лри оформлении интерьеров с большим совершенством воспроизведен вкус домашних хозяек из мелкобуржуазного общества…

– Ты закончил? – спрашивает старик с легким раздражением.

Но я качаю головой:

– Не совсем. Мне на это можно было бы наплевать, тебе тоже, в скором времени ты покинешь корабль. Но здесь с природной, такой чудовищной взрывной силы обращаются так, как будто речь идет о детских игрушках. Мы совершенно не созрели для обращения с тем, что нам дает наука в области техники, электроники или прочего прогресса. О духовном проникновении, – извини, это звучит чертовски напыщенно, – не может быть и речи. Отсюда мои сомнения и даже страхи. Окатыши, их я представляю себе красивыми и пестрыми: голубыми, желтыми, красными, как леденцы для милых малышей, такими пестрыми, что они подходят к таким же пестрым бигудям из пластика, используемым дамами наших офицеров.

– Очевидно, ты обижен на этих дам?

– Меньше на дам, чем на пластиковые штучки на их головах. Для меня они, так же как и стиральные машины, имеют символический характер. Это я имел в виду, когда говорил о символическом характере. Нежелание принять к сведению, что мир изменился.

– Что сказал шеф? – смотрит на меня старик стеклянными глазами. – «Корабль философов!» Он прав!

Я решительно выключаю стиральную машину. Это непрерывное перелопачивание как на пароходе, ходившем по Миссисипи, прямо перед моей каютой действует мне на нервы сегодня сильнее, чем когда-либо. Мне надо было уже давно парализовать эту террористическую аппаратуру, следовало только снять какую-либо деталь или же разбить ее. Очень глупо, что я не сделал этого. Разве старик со своей манерой терпимости уже полностью сковал мои действия?

Чтобы отвлечься, я хожу по главной палубе туда и сюда и наблюдаю за птицами, летающими вокруг корабля. Большие птицы с черными крыльями. Они неожиданно сваливаются в пике, крутят пируэты и ныряют в воду. Одна из них выполняет эти упражнения совсем рядом с кораблем. Она ныряет глубоко в воду, за ней образуется светло-зеленый шлейф. Рыбу она не поймала. Теперь она совершает наблюдательный полет вокруг носа корабля, иногда замирает и пытается, как сарыч, хлопать крыльями, держась неподвижно в воздухе, затем снова переходит в пике и ныряет в воду так, что только брызги летят. Всплыв, она какое-то время плавает как утка, а затем взмывает с поверхности воды. Это, должно быть, баклан.

Специалист по насосам занят тем, что насаживает на рукоятку флагштока препарированный плавник акулы.

– Последний, – говорит он, – совершенно испортился.

К вечеру пришла зыбь с сильной волной. Насколько видит глаз: белые пенные головы как вышитый узор. Следующему катеру проводки будет тяжело подойти к кораблю при этом волнении моря. Зыбь увеличивается от часа к часу.

Когда после еды мы сидим в моей каюте, старик несколько минут смотрит в пустоту.

– Итак, теперь мы зависим от южноафриканской железной дороги, которая должна доставить нам уголь, – говорю я. – Но они же совершенно точно знают, когда мы прибываем. Мы же не с неба свалились, а прошли 4440 морских миль! К тому же есть сокращение ETA, Expected time of Arrival (ожидаемое время прибытия), как ты мне объяснял!

– Ясной информации, во всяком случае, нет, – ворчит старик.

– Но разве ты не знал, как здесь внизу карты, в Африке, делаются дела? Ты же уже был здесь.

Почему старик не запрашивает по УКВ-связи, что означает весь этот обезьяний театр? Но я-то знаю: уж таковы они – старослужащие капитаны: только никакой поспешности, только не показывать нетерпение, всегда блюсти утонченную английскую сдержанность! Ждать и пить чай! Это я слышал уже в третий раз.

– Я был здесь даже дважды, – говорит старик, – но досадовать приходится постоянно. Почту в мешке уже давно могли подать наверх, и агент должен был бы черкануть несколько строк. Так, в общем-то, положено!

– Недостаток фантазии! Они, очевидно, не могут себе представить, что мы здесь за пределами порта переминаемся с ноги на ногу. До сих пор ты всегда делал так, будто тупость всего этого является само собой разумеющимся делом, а я не решался спросить, действительно ли этот тупой метод является нормальным, я имею в виду, как обходятся с нашим прибытием, что нас вообще не воспринимают.

– Я тоже считаю, что это непорядок, что мы после трехнедельного морского путешествия прибыли сюда, а агент не выдает почту. А ее ведь ждут вселюди. – Таким раздосадованным я старика никогда еще не видел.

– Возможно, парни, сидящие в своих элегантных офисах или в изысканных английских клубах, действительно не могут себе представить, что мы здесь ждем и ждем, – пытаюсь я успокоить старика, но он никак не выберется из своей «колеи». Через несколько минут он начинает снова: «Я, естественно, знаю, что они заставляют ждать. Но, в конце концов, они делают с этим грузом, каким бы смешным он ни был, свой добрый бизнес. То, что эти люди не в состоянии сделать что-нибудь и для наших людей, выводит меня из себя!»

– Сначала ждать, а чай пить потом!

– Так думают и они. Если мои опасения оправдаются, то корабль будет болтаться здесь снаружи, на якоре, еще добрых два дня, пока ему позволят подойти к пирсу. Почему оба представителя ведомства по атомной энергии привезли с собой такой большой багаж? Они наверняка в курсе дела.

– Но ничего не выдали?

– Нет. И если для народа здесь мы должны организовать прием, то сделаем ведь все, как полагается, и устроим представление – а к этому добавим еще и приветливые лица. Но эти братцы не проявляют заботу даже об элементарных вещах: доставка почты – это-то они могли сделать по меньшей мере. Тебя поражает, что я это говорю? Естественно часто бывает, что что-то не ладится. И что я хотел сказать еще: моей серьезной отрадой этот прием не является!

Смешно, старик ведет себя так, как будто должен, – и именно передо мной, – извиняться за свою злость.

– Я рад уже тому, – говорю я, – что ты реагируешь. Сегодня до обеда я думал, что тебе абсолютно все равно.

– Ты считаешь прогрессом уже то, что я реагирую?

– Ну, конечно же! – говорю я и ухмыляюсь.

– Тоже комплимент! – отрывисто говорит старик. Теперь он выглядит не таким рассерженным, но все равно его заносит: – Все это не нравилось мне с самого начала. Информация была достаточно неясной. Я не знал, чего они хотели. Сначала они говорили: не становитесь на якорь. Потом началась такая ужасная качка, что я выбросил якорь…

– Выбросил якорь?

– Ради бога. Я знаю, что затронул больной для тебя вопрос. Еще в Бресте ты читал лекции на тему «бросать якорь». Этого никто не может сделать из-за громадного веса якоря. «Еще один выбрасыватель якоря!» – я еще слышу твои слова, если кто-то из флотилии выражался, по твоему мнению, неточно.

– И вы считали меня «чокнутым»?

– Я-то нет. Я знал, что ты читал своего Йозефа Конрада. Так что извини! Я «опустил якорь». – Наконец-то улыбка осветила все лицо старика.

– Теперь я вспоминаю свой первый рейс на «Отто Гане», – говорю я, – тогда прибытие было таким же впечатляющим.

– Но это же было в Бремерхафене? – спрашивает старик.

– Да, в Бремерхафене зимой, за день до моего дня рождения.

– Не так уж радостно это звучит, да и не должно, наверное, – отвечает старик сам себе, потому что я ничего не говорю. – Смешно – торчим перед Дурбаном, а думаем о Бремерхафене.

– Мы пролетаем время и пространство, причем без технических приспособлений.

– Смешно, – снова говорит старик. – Я спрашиваю себя, какая там сейчас может быть погода.

– Bonjou tristesse! [48]48
  Бонжур тристес – здравствуй, печаль!


[Закрыть]– говорю я и, так как для меня это звучит слишком патетически, добавляю: – Счастье наше, что мы живем здесь, в передней части судна. В кормовой надстройке, кажется, каждую ночь даются приемы.

– К счастью! Тогда бы сегодня вечером я смог бы сбыть обоих этих атомных специалистов и они не сидели бы у меня на шее. Их принимали с шумом. – Старик видит, что я ухмыляюсь, и спрашивает: – Что тебя беспокоит?

– Однажды я пережил смещение в пространстве и во времени в еще более сумасшедшей форме, это было во время моего путешествия в южные моря: точнее, на острове Понапе.

– Рассказывай! – настаивает старик.

– В то время я находился довольно долго в пути, и по вечерам всегда диктовал в мой маленький диктофон. Так много кассет, сколько мне было нужно на эти месяцы, у меня с собой не было. Тогда Дитта переслала мне несколько кассет самолетом, и, чтобы все прошло нормально, я сначала переписал их, прослушав донесения Дитты. А на мекленбургский диалект Дитты лягушки в нашем пруду в Фельдафинге реагируют громким кваканьем. В этом году у нас было много лягушек, и теперь я проигрывал кваканье этих баварских лягушек на острове Понапе. В наши дни делают совершенно другие вещи, но в то время для меня это было чудом техники – к тому же трогательным чудом.

Старик смотрит на меня требовательно. Вне всякого сомнения, он ожидает продолжения. И тогда меня как кипятком «ошпаривает» мысль, что я давным-давно хотел рассказать ему о моем пребывании на этом потерянном острове Понапе.

– Там в джунглях квакали не только баварские лягушки, – начинаю я медленно. – Там мне довелось услышать и твое имя.

Старик подскакивает, как наэлектризованный:

– Скажешь тоже! – говорит он. – Это правда?

– Если я тебе говорю! – И я демонстрирую нерешительность, чтобы, потянув время, сделать эту историю еще более напряженной.

– Итак, – начинаю я, – я застрял на этом покинутом Богом острове – воздушное сообщение только раз в неделю, – и пытался писать маслом, то есть, я писал как сумасшедший, сражаясь с тропической жарой. Я был как под кайфом. Однажды мне сказали – после обеда ожидается корабль, большой корабль. Я был взволнован. Как сможет большой пароход пройти через риф, через этот узкий проход? А затем я еще узнал, что капитан корабля, возможно, немец.

Я наблюдаю, что делается с лицом старика: он напряженно смотрит на меня. Мне надо не торопиться, чтобы не сразу назвать ему имя капитана.

– После обеда, часа в три, я увидел корабль, поднимающийся над горизонтом, впервые после войны я видел это так подробно: от первого дымового шлейфа до того момента, когда он проплыл через проход. Как они это сделали – это было поразительно. С обеих сторон у них имелось столько же места, сколько имел твой пароход в Панамском канале.

Заметив, что старик проявляет нетерпение, я специально делаю паузу.

– Капитана звали Рогнер.

Старик откашливается и спрашивает:

– Рогнер?

– Да, Конрад Рогнер из Глюкштадта.

– Гм, – бурчит старик и направляет свой взгляд на кусок ковра перед своими ногами. Его наклоненная вперед фигура так напряглась, что мне показалось, что он хочет на всю жизнь запомнить рисунок ковра.

И тут я замечаю, что в наших рюмках больше нет вина, да и бутылка стоит пустая.

– Сначала я приготовлю еду, – говорю я и поднимаюсь с кресла. Чтобы вернуть себе способность двигаться, я должен основательно потянуться.

– Рогнер! – говорит старик. – Он плавал со мной на каботажнике вдоль побережья Аргентины.

– Да, он мне рассказывал.

– Что он там еще понарассказывал? – недоверчиво спрашивает старик.

– О разных дамах на борту и все в таком же духе.

– То есть ничего, кроме прибрежных сплетен?

– Так долго мы с ним об этом не говорили. Я уже и не помню, когда мы с ним заговорили о тебе. Он был ошеломлен так же, как и я от встречи на Понапе с немцем, и тем, что у нас даже есть общий знакомый, а именно ты… Рогнер был настроен в первую очередь на развлечения, когда он наконец оказался на берегу, – ну ты же знаешь, что я имею в виду.

Теперь старик сидит, совершенно расслабившись, в своем кресле, а я продолжаю говорить:

– Это было так: в моем распоряжении был автомобиль, и вечером я еще раз поехал к кораблю. Рогнер очень обрадовался и сразу же спросил, не могу ли я подождать, пока он допьет свое пиво, после этого я могу его и шефа забрать с собой в населенный пункт. Я, естественно, сказал «охотно!» – тоже выпил пива, затем добавил еще две или три кружки, прежде чем мы выехали. Рогнер сказал, что познакомился с одной леди, с которой он договорился встретиться в мотеле, расположенном наискосок от моего отеля. Так что поедем к этому мотелю. Было примерно половина восьмого, мы сидели на какой-то террасе с красной, желтой и зеленой лампочками и с большим трудом пытались поддерживать разговор. О чем – я уже не помню. Леди, которую высматривал Рогнер…

Тут в дверь постучали – посыльный. Очевидно, агент вошел в наше положение и, несмотря на зыбь, выслал к нам катер с единственной целью доставить нам поздно вечером почту. Я поспешно хватаю свою пачку писем, а затем вполглаза вижу, что старик держит в руках только почтовую открытку, в которую он неподвижно уставился. А он так сильно ждал почту. Я втягиваю живот, небрежно засовываю свои письма за пояс, как будто они меня не особенно интересуют, и продолжаю говорить:

– …та леди, которую Рогнер высмотрел, на короткое время подошла к нашему столу: колоритная женщина, негроидный тип, великолепные бедра. Она гоняла свою жевательную резинку из-за одной щеки к другой и смотрела на Рогнера, как корова. Он был готов ждать сколько угодно, но мне уже давно хотелось спать. Я целый день писал, как сумасшедший.

– Ну и? – спрашивает старик, как будто его интересовали приключения Рогнера, а не почта.

– Рогнер упросил меня подождать до девяти часов, когда у жирной леди заканчивалась работа. Так что мы продолжали сидеть, а я пытался поддерживать разговор. Однако Рогнер был не в состоянии отвечать на вопросы, толстушка его возбуждала. Каждые две минуты он бегал к прилавку, за которым стояла дама. Когда он захотел поговорить с ней, вмешался босс. Вот так мы сидели и ждали до тех пор, пока толстушка не пришла, Она осклабилась при виде Рогнера, проведя себя по животу, а я от смущения сказал «мучо буоно», что Рогнер по меньшей мере понимал. А затем леди исчезла. Ровно в девять она появилась снова, уставилась на слегка обалдевшего Рогнера и медленно побрела по бетонной дорожке с сумочкой в руке. Для Рогнера это был знак – садиться в автомобиль. После этого мне пришлось очень медленно ехать, чтобы мы могли осматривать кусты. Но дамы и след простыл. «Теперь мы уже проехали мимо», – сказал шеф. «Нет, – сказал Рогнер, – дальше!» Итак, я проехал на сто метров дальше. Когда мы не обнаружили леди, Рогнер сказал: «Надо повернуть!» Трижды мы объезжали этот участок – дама исчезла в зарослях.