Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

И так же как когда-то старик, держа бинокль в руке, говорит;

– Ведь тогда произошло что-то невообразимое с кодовым словом?

– Да. Пилот выполнил приказ не вести радиопереговоры при полете над проливом. Для такого случая разрешалось использовать только одно кодовое слово, но пилот его не знал.

К первой машине «спитфайтер» присоединилась вторая пилот которой знал кодовое слово, но приказ есть приказ – в том числе и у британцев, – и приказ этот гласил: строгий запрет на радиопереговоры, так как в этом районе их могли слышать мы.

– Звучит так, как будто это выдуманная история, – говорит старик задумчиво.

– Но это было на самом деле!

– Знаю, знаю. У нас многое тоже делалось глупо – и с более худшими последствиями. Вспомни о вторжении. [7]7
  Имеется в виду высадка союзников в Нормандии. (Прим. перев.)


[Закрыть]

– А знаешь ли ты, между прочим, что французы не желают слышать слово «вторжение»? – спрашиваю я старика. – У французов это называется «высадка», и на большинстве фотографий, которые можно увидеть в Авранше, изображены героические французы.

– Ничего не скажешь – гордый народ! – говорит старик снисходительно. – И затем «спитфайеры» помчались обратно и приземлились в Англии – ведь так это было?

– … и со своей авиационной базы пытались дозвониться до компетентного старшего начальника, но он был недосягаем – присутствовал как раз на параде.

– В конце концов, так и должно быть!

– И тогда пилотов, или уж одного из них, их товарищи подняли на смех: увидели, небось, рыбацкие лодки – а что же еще?

– Да, так и бывает. Потому что, не может быть того, что не должно быть. На неожиданности военных не ориентируют. Во всяком случае, это была одна из удачнейших акций, в которых Гитлер нуждался для подтверждения своей военной гениальности.

В голосе старика звучит такой сарказм, что мне нет необходимости спрашивать, всерьез ли он так думает. Но когда он продолжает:

– Почти все компетентные адмиралы были против, – то приводит меня в замешательство, в том числе и своим деловым тоном, который зазвучал в его голосе: – Гитлер предвидел нападение британцев на Норвегию, и поэтому хотел иметь линейные корабли в Северном море – и как можно скорее, а это означало: надо идти мимо британцев прямо у них под носом.

– Во всяком случае, в Бресте страшно обрадовались, что корабли ушли, – быстро говорю я и пытаюсь разглядеть старика сбоку, но так чтобы он этого не заметил. Я все еще не могу его раскусить. Одно то, что он так словоохотлив, сбивает с толку, а его очевидный энтузиазм только усиливает это впечатление.

Старая игра в путаницу, в которую старик охотно играет со мной. Я не вполне уверен, что знаю, что он за человек.

– Летом 1941 года все выглядело еще по-другому, тогда эти корабли все-таки потопили в Атлантике двадцать кораблей, вот эти старые любители покера и были здорово одурачены! – говорит старик все еще с воодушевлением. – В то время у нас это праздновалось как победа.

– Как будто мы вторично выиграли битву в проливе Скагеррак! Впечатляюще, но без большой пользы – насколько можно говорить о «пользе», имея в виду военные действия, – возразил я цинично. – С таким же успехом корабли могли позволить разбомбить себя на рейде Бреста.

– Как бы то ни было! – подводит старик итог после того, как мы какое-то время молча стоим рядом друг с другом, и смотрит на часы: – Время обедать!

В проходе перед столовой я читаю вывешенные на доске объявления. Это прежде всего многословные таможенные правила и отдельно конкретные предостережения экипажу – как вести себя по отношению к таможне. «Еще одна вечная проблема, – говорит старик, – в порту люди несколько раз проходят через таможню и почти каждый раз прихватывают то бутылку незадекларированного шнапса из столовой, то сигареты – товары для обмена. Корабельному руководству следует опасаться, чтобы корабль не приобрел при этом дурную славу. А в случае настоящей контрабанды при наличии вот такого объявления корабельному руководству не грозит денежный штраф. Опыт учит!»

– Понятно!

Так как теперь у нас принято – что старику совсем не нравится – садиться, как в ресторанах, за стол, который в данный момент свободен, то сегодня мы садимся за стол к Кёрнеру, перед которым уже стоит еда. Кёрнер, по профессии физик-ядерщик, в возрасте около тридцати лет, жилистый, нервный, «женат» на реакторе. Он называет себя «фиговым листком корабля», его единственным «raison d’êtré» [8]8
  франц.«причина, по которой что-либо имеет право на существование». (Прим. перев.)


[Закрыть]он представляет науку. А наука все еще представляет предлог, под которым этот корабль водоизмещением почти 17 000 тонн отправляется в путешествие, хотя поведение реактора, охлаждаемого водой под давлением, за десять лет эксплуатации в плаваниях должно было бы быть более чем достаточно изучено. Но Кёрнер наверняка снова придумал программу, которая в состоянии противостоять претензиям экономистов. Кроме того в его распоряжении имеется такое ключевое понятие, как «долговременные испытания».

Резкая жестикуляция Кёрнера сбивает меня с мысли. Юла, думаю я. Его жесты иногда настолько резки, что создается впечатление, что кто-то дергает его, как марионетку, за невидимые веревочки – правда, делает это неловкий кукловод, который еще не приобрел сноровку и не умеет четко доводить движения куклы до конца. Неожиданно он с грохотом роняет на тарелку нож или вилку и делает судорожные движения свободной рукой.

– Что-нибудь не так? – спрашивает старик и, добродушно ухмыляясь, пододвигает к нему то, что Кёрнеру может потребоваться в качестве приправы: соль, перец, горчицу и большую бутылку томатного кетчупа. Также рывком Кёрнер неожиданно отодвигает свой стул, на котором он так же нервно сидел, делает короткий поклон, и со словами: «Извините! Мне тут нужно срочно кое-что сделать» – исчезает.

Я облегченно вздыхаю и говорю старику:

– В годы моей юности в Хемнице в витринах лавок, торговавших сигарами, выставлялись рекламные куклы, которые двигались рывками и при этом для усиления эффекта дергали укрепленный за нитку шарик, который бил по стеклу.

– Ну и? – спрашивает старик.

– Просто я об этом подумал. Не хватает только металлического шарика.

– Ну и мысли у тебя!

– Кажется, к шефу он не испытывает особой симпатии.

– И на это есть причины, – говорит старик серьезно. – В известной степени Кёрнер с ядерной энергетикой на «ты» и поэтому не так тщательно соблюдает правила безопасности. Это снова и снова приводит шефа в бешенство, так как он несет ответственность за всю «лавочку».

После обеда старик заявил:

– Ну, а теперь настало время немножко поразмышлять. – Это его обычное заявление, означающее, что он собирается часок вздремнуть. – Кофе я попрошу принести мне в каюту. Тебе тоже кофе и пирожное?

– Хорошо, но мне лучше чай.

У старика две каюты с небольшой прихожей и ванной. Все обставлено как в коммерческом каталоге: кожаные кресла, кожаная софа, широкий письменный стол С книжной полкой с передней стороны, торшер, холодильник, встроенный в мебельную стенку. На свободной стене висит целый ряд небольших пестрых картинок.

– Их Молден нарисовал сам – по образцам. Он своего рода художник-любитель, – говорит старик из-за своего письменного стола.

– Значит, он по меньшей мере не скучает.

– Они что – не нравятся тебе?

– Как они могут не нравиться! – отвечаю я.

И тут я с удивлением вижу, чем занимается старик. Он считает десятипфенниговые, пятидесятипфенниговые монеты и монеты достоинством в одну марку. Затем он терпеливо пакует их в ролики. На вопрос, который явно читается на моем лице, он отвечает:

– Монеты для телефона! Приличная выручка: двести восемьдесят одна марка.

Старик доволен так, как будто эти деньги он по крохам заработал сам.

– Подсчет денег также входит в перечень моих обязанностей, – говорит он, так как мое удивление его раздражает.

– А казначей для этого слишком глуп.

– Нет.

В этом «нет» все объяснение. И ничего больше. Старик ставит ролики вертикально перед собой и смотрит на них так внимательно, будто от них на него может сойти бог знает какое озарение. Затем он встает и кладет на стол решетку из резины, такую, какую я видел под дорожкой-ковриком на гладком паркете, чтобы не скользила при любой погоде. «Мое изобретение!» – говорит он с гордостью. Принесенные чай и кофе, а также пирожные для каждого стюард аккуратно ставит на эту решетку.

– Таким образом, ты смылся из Бреста на своей старой «ловушке для зениток»? – говорю я после Первого глотка чая.

Вместо ответа старик только пыхтит.

– И при этом я думал, что мыбыли самыми последними.

– Так говорили. Так называемая «ловушка для зениток» была отбракована как не подлежащая ремонту и находилась уже не в бункере, а в Вольфсшлюхт (волчьем каньоне)… Тебе надо знать, как это было?

– Если это возможно, – говорю я осторожно, так как знаю, что старик не любит, когда его торопят.

Мы съели свои пирожные, и, когда старик громко откашлялся, я понадеялся, что он продолжит говорить, но тут в дверь постучали, и появился шеф со скоросшиваетелем в руках.

– Что-нибудь не так? – спрашивает старик.

– Нет, господин капитан, но они хотят…

– Минуточку, – говорит старик и переходит к письменному столу.

Важное выражение на лице шефа, пухлый скоросшиватель – лучше я отправлюсь наверх на мостик, чтобы бросить взгляд на морскую карту. Я слышу, как третий помощник говорит по УКВ-телефону. Очевидно, он говорит с коллегой, находящимся на другом корабле, я предполагаю, что на одном из двух кораблей-попутчиков, которые смутно вндны в ставшей более плотной пелене дождя.

Третий помощник так громко кричит в телефон, а другой голос так сильно квакает в ответ, что я, хочу Ли я этого или нет, слышу каждое слово:

– Да, «Отто Ган», – кричит третий помощник, – говорит Шмальке. Прием!

– А, господин Шмальке. Меня зовут Раймер… Я нахожусь как раз по левому борту. Прием!

– А я только что попал на «Отто Ган» и собираюсь сделать два рейса. Прием!

– А такое возможно? Прием!

– «Отто Ган» прослужит еще четыре года. Прием!

– А Это хорошо? Он что – действительно получит третью двигательную установку? Прием!

– Да. Это решено окончательно. После этого рейса корабль отправят на верфь. Мы хотим установить новые топливные стержни, после чего все начнется заново. Прием!

Я думаю: такие вещи третий помощник должен знать! От распирающей его гордости, что он знает, о чем болтает, он хорохорится. Если я еще раз услышу это «Прием!», то сорвусь. Уйти с мостика или дослушать этот вздор? И тут я говорю себе: «Ну-ну. Больше самообладания, иначе ты не узнаешь, что ребятки хотят сказать друг другу».

– Я выхожу из игры в «Хапаг-Ллойд». Прием! – говорит третий помощник как раз в этот момент.

– Как это? Прием!

– Я ведь тоже старею и должен своевременно позаботиться о себе. Прием!

Правильно, думаю я, такие ребята помнят о своем возрасте.

– Да. Вы правы! Прием! – верещит другой голос. – Но пока оставайтесь на своем прекрасном корабле. Это вам понравится. Прием!

– Какие сверхурочные работы вы здесь выполняли? Прием! – снова слышу я третьего помощника и думаю: «Ага, единственный интерес: оплаченные сверхурочные».

– Я был здесь до того, как заработали новые правила о сверхурочных. Моим последним месяцем был январь этого года. В то время первым помощником был господин Мадер. Я с ним договорился о том, что я запишу сто тридцать часов, а он – остаток. А потом мы оставили это на будущее. У вас это, возможно, несколько труднее. Поэтому в будущем я бы воздержался ходить в рейсы. Здесь должно быть принято другое урегулирование. Нельзя же ставить людей в худшее положение, чем в каком-либо другом месте. Здесь не так уж все классно. У меня в последнем месяце было сто двадцать два часа сверхурочных, точнее, сто двадцать один. До этого я имел сто шестнадцать, но это было там, на берегу, а еще до этого снова сто двадцать два. Прием!

Надеюсь, что он не просчитался.

– Видите ли, – вещает голос снова, – здесь тоже не так уж много. Прием!

– Ну, ясно! Вы же из Адена пришли, правильно? Прием!

– Да. Это правильно. Скажите-ка, господин Шмальке, вы ведь проходили обучение. Не оттуда ли мы знаем друг друга? Прием!

– Верно, господин Раймер, я пять лет учился. По существу, я хотел бы продолжить образование, но там ликвидировали много рабочих мест, а после уже я потерял охоту. Тратишь много нервов, чтобы потом работать в качестве руководителя погрузочно-разгрузочных работ или судоводителя – ты прав, дружище – и поэтому я оставил это дело. Мы определенно встречались, господин Раймер. Это было, безусловно, на одном из кораблей. Должно быть, на «Ротенбурге» или на «Блюментале». Прием!

– Нет. Я думаю, это было позже. Я ходил на «Фогтланде», там я проходил стажировку. И там, думаю, мы и встретились. Да это и неважно! Прием!

– Это может быть. «Фогтланд». Это был один из этих пароходов. «Фогтланд» ходил там наверху. Там мы и встретились. Точно! Прием!

– Это был человек с «Бухенштайна», – говорит третий помощник, – он узнал «Отто Гана» по силуэту. Интересно, а?

– Очень интересно, – говорю я снисходительно, чего третий помощник, правда, не замечает.

– «Бухенштайн» – это какой из попутчиков?

– Никакой. Это корабль, идущий встречным курсом, который сейчас находится на траверзе слева. – Третий помощник капитана показывает вытянутой рукой в том направлении.

Тут приходит старик, подносит бинокль к глазам. «Посмотри», – говорит он и дает мне бинокль. Навстречу нам идет парусник. У него темные паруса, паруса-джонки. Не могу себе представить, что кто-то на таком суденышке отважится пуститься по маршруту больших судов, ведь сейчас сплошные туманы. Это же слишком опасно!

– Может, он устал от жизни, – предполагаю я.

– Похоже на то. Очевидно, они не могут себе представить, что в экстренном случае мы не можем просто нажать на тормоз.

– А какой у нас тормозной путь?

– При том ходе, который у нас сейчас, – три четверти мили.

– У супертанкеров тормозной путь должен быть вообще бесконечным, кстати, на карте я увидел, что западнее от места нахождения нашего корабля находились острова Силли. Это место – вероятно, самое большое кладбище затонувших кораблей в мире. Это ведь там произошла большая катастрофа с танкером. Говорили, что люди просто проспали, как «томми» во время нашего прорыва через канал. Это был итальянец.

– Ты имеешь в виду «Торри Каньон»? Да, это так. Они, очевидно, все заснули. Море было гладким, как зеркало. Неограниченный обзор – просто загадочно.

– А потом «Амоко Кадиз». У него якобы заклинило руль. Это был гигантский спектакль со спасательными буксирами. Сейчас я вспоминаю: речь шла о буксирных тросах. Позднее было трудно установить, почему не выдержали буксирные тросы, правильно ли они были переброшены. Я где-то читал, что капитан буксира, немец, был твердо убежден, что корабль непременно сядет на мель или его выбросит на берег.

– Во всяком случае, было большое свинство из-за того количества вылившейся нефти. Обломки корабля бомбили с воздуха, а нефть подожгли, чтобы прекратить загрязнение моря. Но за прошедшее время и это «проглотили».

– Проглотили?

Что я имею в виду? Никто, кроме нас двоих, больше не говорит об этом, а историю с вылившейся нефтью уже «переварили».

– Так что ты считаешь – больше, чем «проглотили»?

Старик понимает, куда я гну, но почему я должен идти на попятную?

– Во всяком случае, авария с реактором была бы «проглочена», «переварена» или, как это еще называют, не так быстро. А люди, на которых нельзя положиться, всегда имеются.

Старик просто пропускает это мимо ушей и еще раз возвращается к танкеру «Торри Каньон»:

– Эта история с «Торри Каньон» произошла весной 1967 года.

– Что? – спрашиваю я с ужасом. – А у меня такое ощущение, что это было вчера.

– В 1967 году, я это точно знаю, – настаивает старик.

Я убираю маску ужаса с лица. Старик заметил, что я переигрываю.

– Если бы, когда я был ребенком, мне сказали, что время может быть коротким и длинным, то я бы этого не понял. Я сказал бы, что один час есть один час, а один год есть один год. Объяснение теории Эйнштейна, что человеку, сидящему голой задницей на горячей сковороде, время кажется чертовски длинным, а человеку с красивой девушкой на коленях, напротив, слишком быстрым, пришло позднее, а тогда мы просто смеялись. И вот теперь десять лет проходят как один день.

– Я иду по «огуречной аллее», и то, что я выучил во время рейса на Азорские острова, снова приобретает конкретные очертания. Участок на главной палубе берет свое название от множества труб, изогнутых в форме «змеевидных огурцов», которые еще называют «лебедиными шеями». При первом взгляде я не мог надивиться гротескному набору «лебединых шей». Теперь я знаю, что это каналы вытяжной вентиляции, которые откачивают воздух при заполнении цистерн, а при выпуске воды нагнетают воздух. Их большое количество типично для этого корабля. Он – в отличие от других кораблей – имеет сложную структуру. Все боковые пары цистерн соединены поперечными водными заполнителями. На вентиляционных трубах, «лебединых шеях», установлены так называемые вакуумные дробилки. Во время первого рейса старик объяснил мне:

– Вакуумные дробилки должны способствовать тому, чтобы в случае одностороннего просачивания, например при авариях, происходило весовое уравновешивание между боковыми балластными цистернами. Если в середине корабля с правой стороны в него врежется другой корабль, то при заполненных цистернах балластная вода была бы выпущена до уровня поверхности моря, в результате чего корабль получил бы крен на противоположную, то есть левую сторону. Предотвращается это тем, что вода в балластных цистернах левого борта, которая через поперечные водные заполнители имеет спуск в сторону правого борта, фактически также может вытекать до уровня поверхности окружающего моря, в то время как вакуумная дробилка, а это пластинка, реагирующая на изменение давления, открывается, как только в неповрежденной боковой цистерне, – в этом случае на левой стороне, – возникает вакуум. Сила тяжести объема воды над поверхностью моря! Для нашей безопасности здесь много чего сделано!

– А еще потому, что шумиха в СМИ была бы слишком сильной, если бы что-нибудь случилось, – добавил я.

Вместо ответа старик только ухмыльнулся.

Теперь я попадаю на галерею, которая, как продолженные мостки из напольных плит, размещена в шахте пятого люка, К моему удивлению, я могу смотреть круто вниз в глубину люка. Внизу на окрашенном в желтый цвет дне уже натянута теннисная сетка. «Естественно, – говорю я себе, – никакого груза, мы идем в балласте». Теперь меня уже не удивляет, что корабль так сильно вибрирует. Пустые люки, и прежде всего люк пять и люк шесть, усиливают вибрацию. К тому же мы плывем по относительному мелководью. Есть надежда, что, как только мы окажемся над глубокой водой, вибрация снизится.

Окраска грузового трюма выглядит – это я замечаю с некоторым замедлением – неповрежденной. Здесь, в порту Элизабет, ничего не загружали. И тут я также вспоминаю: в «нормальных условиях» люк пять не загружается, разве только загрузочный желоб необычно высок, а погрузочная эстакада в порту назначения тоже. Единственный раз, рассказывал мне старик, через люк пять загружали искусственные удобрения. Для загрузки руды люк пять не нужен. После некоторого усиления жесткости люка шесть стало возможным рассчитанное для кормовой части судна количество руды размещать только в этом люке, а люк пять оставлять незагруженным.

– Черт его знает, – ругался старик, – о чем при этом думали кораблестроители! Вряд ли о конструкциях загрузочных желобов и погрузочных эстакад.

– Вечер на мостике. Над линией горизонта висит белесая полоса света. Наша корма пересекает ее, то поднимаясь, то опускаясь. Плохая погода. О грузе нам нет нужды беспокоиться.

– Старик стоит, как всегда широко расставив ноги, засунув руки глубоко в карманы брюк. Различия между игровой и опорной ногой старик не знает. Слегка втянув подбородок и амортизируя движения судна сгибанием ног в коленях, он может часами смотреть через окно в направлении движения корабля, не произнося ни слова.

– В семнадцать часов тридцать минут у нас на траверзе были Лендинг Биче и Авранш, а незадолго до этого Квистрхэм, а в восемнадцать тридцать – Барфлёр, – говорит старик, когда мы стоим в штурманской рубке.

На меня наваливаются воспоминания, так плотно, как во время осады. Но потом я говорю:

– Квистрехем – это же подход к каналу Каен (Canal de Caen), который проходит рядом с рекой Ори, там я однажды был поражен тем, насколько далеко большие корабли могут заходить по этому каналу вглубь территории. Я видел советский грузовой пароход среди лугов рядом с Каеном среди пасущихся коров – это выглядело смешно.

– Да, поразительно.

После некоторой паузы, когда мы молча стояли рядом друг с другом, старик сильно три-четыре раза откашливается, а затем говорит скрипучим голосом:

– Я сам не верил, что старую «ловушку для зениток» еще можно отремонтировать.

Его глаза полузакрыты. Это хорошо, если он задумается, то будет говорить дальше. Старик снова откашливается, а я смотрю на него с ожиданием.

– Пойдем-ка в мою каюту и сделаем по глотку? – говорит он.

– Годится.

Большой глоток из пивной бутылки и старик продолжает:

– Начнем с самого начала. То, что мы вообще попали на эту лодку, случилось так. У нас было задание отремонтировать по возможности все лодки и перегнать их из Бреста. У нас были всего три законсервированные лодки, в том числе и лодка Брауеля. Это лодка была меньше побита, у нее было только одно слабое место – вмятина.

– Это та лодка, на которой капитан медицинской службы Пфаффингер заработал свою яичницу?

– Да. Это была та лодка. Ну и торпедные аппараты спереди были погнуты.

– Ведь Брауель погиб при воздушном налете на подлодку?

– Нет. Он был тяжело ранен и выбыл из строя. И тогда, – а вахтенные офицеры были тоже небоеспособны, – капитан медицинской службы принял командование на себя…

– …И привел подлодку в гавань. Сумасшедший пес этот Пфаффингер!

– Да. В связи с этими законсервированными лодками запрашивали командующего подводными силами. А тот в свою очередь, конечно, доложил об их техническом состоянии в штаб Деница. И тогда поступила команда: в порядке, зависящем от объема работ, все лодки должны быть приведены в состояние готовности к выходу в море. Это означало, что первыми должны выйти лодки, нуждающиеся в минимальном ремонте, вслед за ними другие, если противник даст нам на это время, чтобы нам пришлось как можно меньше их взрывать. Мы могли отремонтировать даже больше и лучше, но мы не могли и предположить, что американцы затратят так много времени на то, чтобы покончить с Брестом. В конце концов они стянули сюда пять дивизий. А у нас речь шла о том, чтобы собрать экипаж. От командования подводников я получил телекс, что должен выйти в море на этой лодке. Винтер, шеф первой флотилии, должен был остаться в городе, объявленном крепостью.

– Вот те на! Но почему?

– В соответствии со старым правилом. На позиции остается самый старший шеф флотилии.

– А Винтер был старшим?

– Я не думаю, что речь шла о ценности человека, – говорит старик и усмехается. – Вероятно, они сказали себе: от шефа флотилии, который попадет в плен, нет никакой пользы.

– Но на это можно взглянуть и по-другому.

– Но мне, очевидно, не следовалоэтого делать!

Мы смеемся, как сорванцы, которые что-то «откололи», а старик, продолжая смеяться, говорит:

– Сначала мы перетянули эту лодку в бункер и задумались, что с ней можно сделать. Провести статические расчеты прочности было невозможно, у нас не было специалистов. Так что решающее слово было за инженерами-производственниками, а они заявили: мы просто наварим еще один слой металла на вмятину, торпедные трубы мы снимем, отверстия заделаем фланцами, а для балансировки веса мы запакуем ценную бронзу или то, что повсюду валяется.

– Так, как ты это рассказываешь, все это звучит очень просто. Но как долго это продолжалось? Все вместе – и ремонт, и подготовка?

– Точно я уже не могу сказать. Думаю, примерно две с половиной – три недели. Американцы дали нам время.

– Вы, наверное, сидели как на раскаленных углях?

– Да уж. Проблема была в том, что мы больше не хотели выходить в море на подводной лодке без шнорхеля. [9]9
  Шнорхель – устройство для работы двигателя лодки под водой. (Прим. перев.)


[Закрыть]

А это была лодка, на которой не было шнорхеля. А те шнорхели, которые были присланы, были уже распределены. Ты это еще застал. Тогда инженеры-производственники решили сделать шнорхель, как говорят, своими силами.

– Для меня это звучит, как сага: американцы на пороге, а вы делаете своими силами! А второй инженер флотилии – он в этом участвовал?

– Он постарался. Шнорхель сконструировали и изготовили на верфи. Но шнорхель был не единственной проблемой. Был еще капитан порта. Сам по себе он был приличным резервистом, но теперь он создавал трудности. Он хотел сделать порт недоступным, то есть взорвать его, чтобы в него не смогли войти американцы и англичане. Положение становилось критическим. Нам приходилось сдерживать этого психопата. Мы сказали ему: «Потерпите еще немножко, нам еще нужно выйти отсюда!»

Старик говорит об этом легко, приятным голосом, и я представляю все это так, будто это происходит на сцене.

– Тогда все делалось очень четко! У капитана порта было просто больше боязни, чем богобоязни. Он-то хотел закупорить «лавочку», взорвав ее, а нам нужен был свободный выход в море. Он стал обузой. Я был близок к тому, чтобы арестовать его.

– Ну и?

– Полностью он на это не клюнул. Он начал запирать вход в порт между двумя молами, притапливая суда. Нам он так и сказал: «Вы отсюда уже не выйдете!» Но лодка была уже настолько готова, что могла с помощью моторов плыть по воде. Швартовые (стендовые) испытания мы провели в бункере, чтобы никто не докумекал, что к чему.

– Но в бункере вы могли гонять только моторы?

– В принципе – да. Но и подключать гребные винты на малых оборотах. Это нам тоже удалось.

– А что было с петлей размагничивания?

– Мы хотели попасть в петлю размагничивания, но нам очень мешали артиллерийские налеты. По ту сторону Большой Брестской бухты располагались американцы. Оттуда они могли видеть всю «лавочку». Мы сказали себе: лучше отказаться от настоящих испытаний, чем позволить им расстрелять нашу подлодку. И мы больше не высовывались из бункера, пока это окончательно не произошло, а именно до 4 сентября 1944 года.

Старик потянулся в своем кресле. Мы молча сидим и думаем каждый о своем.

Смогу ли я наконец поговорить со стариком открытым текстом? Или же он, если речь пойдет о Денице, все еще будет демонстрировать старую вассальную верность?

Старик ставит на бак свежее пиво, а я делаю над собой усилие:

– Раз уж мы находимся как раз в том же месте, – начинаю я, – ведь ты же тогда как командир флотилии получил «камикадзе-приказ» Деница…

– «Камикадзе-приказ». Это твояформулировка!

– Хорошо! – говорю я. Так как я не собираюсь раздражать старика, а хочу лишь что-то узнать у него, то начинаю по-другому: – Приказ есть приказ! Они писали нам это прописными буквами и вдалбливали это в наши головы. Но в прописных буквах вскоре завелся червячок. А между тем существовало множество разновидностей, различных сортов приказов. Говорили: «Это официальный приказ», потому что были и неофициальные – приказы тайные, о которых никто ничего не должен был знать, приказы из-под руки, приказы подмигивания, сюда же относятся и приказы истолкования с добавлением: «надеюсь, вы меня понимаете». Существовало множество вариантов невысказанных приказов, и, если кто-то хотел чего-то достичь, он должен был быть мастером в восприятии непроизнесенного, должен был знать голос своего хозяина, даже если хозяин оставался безмолвным. Чего только не говорилось тогда запечатанными губами. И когда после поражения для кукловодов запахло паленым, те, кто все эти годы активно заботились о правильном понимании непроизнесенного, могли не колеблясь присягнуть: нет, такого приказа я никогда не отдавал. Народ, отравленный нацистской пропагандой, привык не принимать за чистую монету то, что орали в ухо. Слово уже не было словом, а обманом и ложью. Ничего удивительного, что и приказы недвусмысленного содержания толковались двояко.

После этой длинной речи я делаю глоток и сажусь. Старик сидит молча. Я делаю глубокий вздох и продолжаю:

– Комендант был смекалистым человеком, он сказал себе: командующий германским подводным флотом не должен компрометировать себя, региональный командир подводников для вида должен говорить не то, что думает, командир флотилии не должен показывать, что знает, каковы цели. Мы в курсе. Нет необходимости расшифровывать нам тот или иной приказ. Самые молодые среди командиров, члены «гитлерюгенда, уже знали, что делать в сомнительных случаях, для них ведущие заповеди мореплавателей уже не имели силы – я имею в виду не только дело Экка.

Старик, который во время моей речи сидел прямо и неподвижно, сказал нерешительно:

– Не знаю, правильно ли все это, но что-то в этом есть.

Это придало мне смелости для продолжения вопросов:

– Я никогда не понимал того, что лодки вышли только шестого июня, когда вторжение уже началось. Почему же лодки не заняли позиции заранее?

– В 1944 году подводные лодки недолго остались бы не обнаруженными в канале, а ты знаешь, как это называлось тогда… Лодки так и остались на базах, готовые к боевому применению в день X…

– …а эту дату союзники от нас, то есть от нашей секретной службы, скрыли.

– Так оно и есть, – говорит старик и снова откидывается в кресле.

– Я знаю приказ Деница – откажемся пока от слова „камикадзе“ – наизусть: – „Любое транспортное средство противника, предназначенное для высадки десанта, даже если оно доставляет на берег полсотни солдат или один танк, является целью, требующей полного боевого применения подводной лодки. Если нужно приблизиться к десантному флоту противника, то не следует считаться с опасностью мелководья или возможных минных заграждений или какими-либо другими опасениями.

– Каждый человек и каждая единица оружия противника, уничтоженные додесантирования, снижают шансы противника на успех. – Лодка, которая при десантировании противника нанесет ему потери, считается выполнившей свою высшую задачу и оправдавшей свое существование, даже если она там и останется“. – Я перевел дух и спросил: – Правильно?

– Слово в слово! – говорит старик, а затем заученно: – Но ведь ясно, что в своем подходе к проблеме командующий подводным флотом не желал преждевременного бессмысленного самопожертвования, но ожидал более высокой степени риска ввиду чрезвычайной важности задачи отражения вторжения, чтобы, если уж вплотную подошли к противнику, рисковать подводной лодкой ради небольшого объекта.