Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Ну и? – спрашивает старик снова.

– Ну и? Она провела Рогнера. Рогнер был страшно раздосадован, и я отвез их обоих обратно к кораблю, чрезвычайно довольный, что наконец-то отправлюсь спать. Однако раз уж мы говорим об этой фазе твоей жизни – «фазе жизни» ведь хорошо звучит? – на каботажном пароходе, как же все продолжалось, когда ты согласился на эту работу?

– Ну, хорошо, – говорит старик весело, – ночь ведь не только для сна, разве не так пела эта Зарах-как-ее-там?

– Зарах Путаница.

– Чепуха, теперь я вспомнил: Леандер.

– Но это была не она. Это был Грюндгенс.

– Да, все равно. Итак, я согласился на работу штурманом.

– Штурманом? – спрашиваю я.

– Единственным штурманом. От первого до четвертого, если хочешь.

– От первого до четвертого? Что же это был за корабль?

– Ты же уже знаешь: каботажное судно, большое каботажное судно, так можно сказать.

– И как долго ты пробыл на нем?

– Около полутора лет я плавал первым офицером.

– А где?

– Южная Америка. Вдоль побережья вверх и вниз.

– Побережье длинное, – говорю я, – откуда и докуда?

– Между бразильскими и аргентинскими портами, а также вдоль всего южноамериканского восточного побережья.

– Должно быть, это было интересно! Ты же видел множество портов?

– По нынешним меркам, – говорит старик с сияющей улыбкой, – по нынешним меркам это были даже интересные романтические путешествия. Несколько крупных и множество мелких портов.

– А что за груз?

– Мы возили все: древесину, благородные породы дерева, распиленного и необработанного, кофе, парагвайское чайное дерево мате, хлопок и штучные товары из-за океана. Затем – зерно, его чаще всего.

Захваченный воспоминаниями, старик замолкает. Чтобы расшевелить его, я говорю:

– Тогда тебе, очевидно, невероятно везло. Я имею в виду – в профессиональном плане.

– Смотря как к этому относиться. Избалованный, ориентированный на современную технику штурман нашел бы это очень примитивным. Но зато это было своего рода спортом, как бы об этом сказали сегодня. Ты в качестве штурмана и твоего лучшего боцмана. Ты выполняешь некоторые операции на палубе и, если надо, помогаешь… Но скажи-ка: ведь это южноафриканское вино не такое уж плохое. Можешь спокойно налить еще.

– Сказано – сделано! Но, пожалуйста, продолжай!

– Итак, – снова начинает старик, – это было разнообразно и занимательно. Как я уже говорил: я же пришел из военного флота и не был обученным специалистом по погрузочно-разгрузочным работам – зерно, кофе, штучный груз, боеприпасы – рассчитывать в сложных ситуациях, связанных с грузами, всегда приходилось на здравый рассудок.

Мы выпиваем наши рюмки, и я терпеливо жду продолжения рассказа старика.

А так как он настроен на дальнейшие воспоминания, я спрашиваю:

– А кто был судовладельцем?

– В качестве судовладельца выступала панамская компания, зарегистрированная в Панаме, но это были не панамцы.

Но рели корабль плавает под панамским флагом, – говорит старик, то обладатели патента должны иметь среди членов экипажа человека с панамской лицензией. Ее должен был получить и я, но этого не понадобилось, так как при мне были мои флотские документы. У меня была немецкая книжка морехода и немецкий патент штурмана дальнего плавания.

«Продолжай в том же духе, – думаю я. – Когда же наступит момент превращения судовладельца в тестя?»

– Итак, ты ведь не сразу попал на то каботажное судно, с владельцем которого ты затем породнился?

Старик внимательно рассматривает носки своих ботинок, будто видит их впервые.

Я вынужден быть настойчивым:

– Пожалуйста, дальше. По порядку. Как это происходило? Сначала ты плавал на этом панамском судне, полтора года…

– Нет, на этом судне я пробыл дольше, в целом, полтора года я был первым офицером.

– Значит, тебя повысили в должности? И как было дальше?

– А затем капитан, который одновременно был судовладельцем…

– Значит, это все жебыло то знаменитое каботажное судно с дочерью судовладельца?

– Ну да же! – соглашается явно повеселевший старик. Но говорить надо во множественном числе: речь шла о дочерях,близняшках.

– И обе на выданье?

Старик делает вид, что не слышит этого.

– В судовых бумагах судовладельцем была компания «Игл Шиппинг Ко, судоходная компания Адлер». Но, собственно, менеджером и единственным собственником был этот человек, которого ты видел на фотографии, мой нынешний тесть.

– Ему принадлежало судно. И одновременно он был капитаном?

– Да, мы плавали вместе. Он в качестве капитана. И однажды он сказал: «Я думаю, тебе доставит удовольствие плавать на этом корабле капитаном». После этого он покинул корабль, передав его мне. И этим я занимался еще добрых два с половиной года.

– Если я правильно считаю, – спрашиваю я, – то в целом четыре года?

– Точно! – Старик откидывается в кресле, делая вид, что после этой констатации ему больше нечего рассказывать.

– Получил ли ты после этого нового помощника? – спрашиваю я дальше.

– Большую часть времени у меня был один югославский штурман.

– А судовладелец сошел на берег и появлялся на борту только в порту?

– Так точно! – говорит старик. – Он купил себе ферму и стал фермером.

– Стал фермером? – спрашиваю я удивленно. – У него что, больше не было желания выйти в море?

– Ну да, он оставил жизнь моряка, он достаточно долго плавал.

– Сколько лет ему тогда было?

– Ну, примерно шестьдесят пять.

– А как он вообще попал в Южную Америку?

– Дон Отто, так мы называли моего тестя, жил тогда в Антверпене и вскоре после войны из Ирландии подался в Южную Америку со всей семьей и еще несколькими людьми.

– А где был Дон Отто во время войны? Он не был интернирован?

– Его доставили во Францию еще до того, как начался западный поход. В то время немцев, которые считались ненадежными кантонистами, собрали и отправили на запад. Дон Отто был какое-то время у французов, интернирован в Южной Франции.

– А судно он имел еще тогда? – спрашиваю я.

– Да, судно он уже имел. Оно находилось где-то у друзей на верфи в тихом месте в Антверпене. Из лагеря для интернированных Дона Отто в Южной Франции освободили немцы, и он стал плавать на своем судне под немецким флагом.

– А что до этого – нет?

– Нет. У него был панамский флаг, и его у него принудительно, то есть незаконно, отобрали. После войны он его получил обратно.

– А как Дон Отто попал в Ирландию? Ты говорил, он сбежал из Ирландии?

– Тогда еще шла война, – говорит старик. – Дон Отто во время войны работал на немецких грузоотправителей, в большинстве своем гамбуржцев. Позднее, в послевоенные годы, я познакомился с некоторыми господами, которые имели с ним дело. В конце войны Дон Отто поставил это судно в одном из маленьких портов Балтийского моря. Не могу точно сказать, что за порт это был. Снаружи корабль выглядел непригодным для плавания, по бумагам он проходил как предназначенный для отправки в металлолом, пока не прошла первая волна конфискаций со стороны оккупационных войск. Потом ему удалось, избежав конфискации или успев до нее, вывести корабль в море. Он сделал несколько рейсов в Швецию, обеспечив возвращение панамских документов, то есть снова перешел под панамский флаг. Об этом я уже говорил. В то время это было большое дело, возможное только с помощью голландских друзей, которых он имел. Это свидетельствует о том, насколько хорошо к нему относились – и это притом, что он был немцем! Но в мореходстве никогда серьезно зла не держали. Во всяком случае всевозможные старые друзья помогли ему возвратить лицензию на флаг… А затем так и пошло: снова в Швецию, а также разочек в Англию, Ирландию…

– Сумасшедший парень, этот Дон Отто!

– Однажды он сказал: «Сейчас я останусь в Ирландии и не вернусь». На средства, которые он имел, валюту и все такое, он оснастил свой корабль для большой вылазки в Южную Америку. С ней он связывал представление об освобождении и благосостоянии.

– Путешествие без груза?

– Да. Он перебрался через океан без груза. На свой страх и риск, тщательно подготовившийся и оснастившийся.

– Твой тесть, очевидно, предприимчивый человек!

– Можно сказать и авантюрист.

– Однако поразительно, что, несмотря на такие наклонности, он оказался способным иметь такой корабль. Это же был, даже тогда, отнюдь не маленький объект?

– Его отличало ярко выраженное понимание реальности, – говорит старик и ухмыляется, – вполне ярко выраженное. В немецком мореходстве царил такой же экономический кризис, как и в международном. И он пришел к выводу, что в то время с помощью голландских кредитов, которые были дешевыми, как и корабли, так как они в огромных количествах стояли без дела и для них больше не было грузов, – покупка корабля может означать шанс на будущее. И тогда Дон Отто сказал себе: если акции лежат на земле, надо поднять их, надо покупать, ведь они могут только подняться. Так он и сделал, и это сработало. Когда начался экономический подъем и низшая точка развития конъюнктуры была преодолена, он очень быстро окупил свой корабль, в финансовом отношении окупил.

– Сколько человек было на нем? – спрашиваю я.

– Около десяти.

– Им же тоже надо было жить!

– Да, Дон Отто платил своим людям заработную плату в зависимости от рейсов. Такой экипаж был естественно интернациональным. Хотя преобладали голландцы, но были представлены и другие национальности.

– И у этого Дона Отто были две дочери…

– Почему были? Они у него и сейчас есть!

Интересно, как смущенно или даже раздраженно реагирует старик, но я не отступаю:

– И эти дочери часто поднимались на борт?

– Да, естественно, они обе были очень «морскими», так воспитаны. Они вместе со старым господином поехали через Атлантический океан, а до этого уже совершили с ним одно путешествие. И так случилось, что я вошел в контакт с этой семьей и так далее.

– Что значит «и так далее»?

– Я тогда выезжал иногда на конец недели на ферму и так – ну да, как в жизни складывается! И тогда остаешься там несколько дольше, когда нет других планов, – говорит старик, ухмыляясь, и тут оба мы, как но команде, начинаем смеяться Когда старик успокоился, он сказал: – Ха, поживешь там несколько дней и приходишь к выводу, что будет лучше, если не будешь вечно один. Ведь тяжело найти ту, которая предназначена именно тебе. А я считал, что сделал правильный выбор.

– После этого отступления от темы мы можем спокойно продолжать: потом тебе потребовалось отправиться в Мехико для женитьбы или как это было? Ведь тебе надо было, как мне по секрету сообщили, в кратчайшее время решиться на женитьбу. Тебе, так сказать, приставили пистолет к груди?

Старик массирует руки, а потом говорит с наигранным возмущением:

– Чего ты только не знаешь! Но давай останемся при теме: мы тогда плыли вдоль побережья к морю, и, как ты должен знать, в католических странах практически нет разводов. Итак, в Буэнос-Айресе это было бы затяжной затеей собрать документацию, и поэтому мы пришли к выводу, что было бы правильным пожениться в Уругвае или в Мексике. Так это делали там многие люди, которые не были аргентинцами и не были католического вероисповедания. И Мексика была самым простым выходом.

– Итак, все-таки Мексика! – сказал я.

– Подожди-ка. Туда не нужно даже ехать, достаточно того, что заявление передают адвокату, а у того есть связь с адвокатской конторой в Мехико.

– Так это так делается?

– Да, практически это делается с помощью письма, – говорит старик сухо.

– Действительно – это оченьпрактично!

– И потом ты получаешь твои документы, подтверждающие заключение брака.

– Письмом? – поражаюсь я.

– Да. Снова письмом. И затем эти документы в стране, в которой ты находишься, в нашем случае в Аргентине, легализируются.

– Вы могли оставаться в Аргентине, а в Мексике пожениться? Да, это ловко. Это и сегодня еще существует?

– Думаю, да. Так же осуществляются разводы.

– Заочное бракосочетание, заочный развод, звучит очень по-деловому, по-почтовому. Ты просто сдаешь письмо на почте, а когда письмо возвращается, ты уже женат. От Асты, твоей жены, я, во всяком случае, слышал об этом более романтическую историю.

– Ага, отсюда ветер дует, – хмурится старик, – пистолет, приставленный к груди – это ты уже сам выдумал.

– Но по меньшей мере настоящую свадьбу на корабле справили?

– Не на корабле, а на берегу в кругу семьи и других людей. Как это и принято. В этой местности, естественно, и подносят при этом.

– А затем ты продолжал плавать – с семьей?

Старик молчит. Чертовски утомительно вытягивать из него информацию о его частной жизни. А стремление узнать о том, что действительнопроизошло между ним и Симоной, мне, очевидно, придется окончательно выбросить из головы.

– Итак, ты поплыл дальше… – пытаюсь я подтолкнуть его.

– Да. Я не делал большого перерыва в связи со свадьбой и от случая к случаю брал с собой в плаванье мою жену.

– Ты за штурвалом, она – на камбузе?

– Ну, не совсем так. Но я думаю, мне не надо вдаваться в подробности, твои знания мореходства, в общем-то, настолько полные, что ты можешь в какой-то мере разобраться и в малом судоходстве, – и старик разражается похожим на смех кудахтаньем.

Я терпеливо жду, когда он возьмет себя в руки.

– И как долго ты это делал?

– Я наблюдал за экономическим развитием Аргентины. В один прекрасный день я сказал себе, что для меня было бы более важно правильно завершить этот этап торгового судоходства. Я, правда, получил от панамских властей лицензию капитана, но не имел немецкой лицензии, я был штурманом. И тогда я вернулся в Бремен и записался в мореходную школу, в которой за это время открыли нужный мне курс. Я пробыл там с 1954 по 1955 год и получил немецкий патент капитана дальнего плавания. А так как, как ты, вероятно, уже заметил, уже светает, то «нам не мешало бы еще соснуть».

– Более справедливого слова никогда не говорили, – говорю я и раздражаюсь по дороге к своей каюте из-за перил на спуске, на котором я сегодня лучше подержусь руками.

* * *

Погода не изменилась и сегодня. С самого раннего утра прибывает лоцманский катер. Ему приходится совершить несколько маневров, так как зыбь настолько высокая, что оба лоцмана не решаются схватиться за канат и подтянуться. Наконец первый из них поставил ногу на штормтрап и поймал канат. Господа надели слишком нарядные для таких гимнастических упражнений куртки, они ведут себя так, будто делают это впервые. Я смотрю на них, стоящих на палубе, с возрастающим изумлением: оба в коротких брюках, у обоих усы, у большого блондина – светлые, у маленького темноволосого с толстыми икрами – черные, загнутые кверху. На мой взгляд, они выглядят, как карикатура на английских колониальных офицеров.

Мы поднимаем якоря! Мне кажется, что весь корабль вздохнул свободно. Теперь при консультации лоцманов мы медленно движемся к входу в порт. Прямо впереди и в глубине гавани горит красный огонь, далее на удалении – белый.

– Если оба эти огня совпадут, – объясняет мне старик, – то корабль плывет по направляющей линии.

Очень медленно голова мола становится крупнее, волны, разбивающиеся об мол, тоже укрупняются. А теперь оба огня совпали.

Старик еще не видел то, что обнаружил я, взглянув назад. Жены обоих старших офицеров появились на мостике. Головы обеих усыпаны красными пластиковыми трубочками, на которые они накрутили свои волосы. Этого не может быть! Эти дамы посмели показаться на мостике, да еще в таком виде в то время, когда корабль находится под консультирующим управлением лоцманов. Они в своем уме? Во мне поднимается бешенство: если это увидит старик! До этого рейса я никогда не видел леди на корабельном мостике. Формулировка «под консультирующим управлением» создает, как я знаю, особые правовые условия. Если лоцманы будут введены в заблуждение, а я помню историю о плавании через Панамский канал, рассказанную стариком, то с них снимается всякая ответственность.

А эти курицы могут, особенно в их облачении, вызвать нервный шок у любогочеловека. Для полноты картины появляются еще и две девочки. Леди стоят посредине ходовой рубки. Дети лезут вперед.

Старик стоит между двумя лоцманами, прямо за передним рядом окон. Он еще ничего не заметил.

– Оставь это! – неожиданно вскрикивает одна из леди, и старик резко оборачивается. Он оцепенел. Что за режиссура, думаю я, все актеры неподвижны, как в паноптикуме. Я вижу, что старик как раз собирается открыть рот, чтобы что-то сказать, но тут к старику обращается один из лоцманов. Если бы лоцман перевел свой взгляд на 10 градусов дальше, то увидел бы сцену за своей спиной. Но лоцман смотрит только на старика, спрашивая что-то у него. Что он хотел узнать от него, я ввиду напряженности ситуации не услышал.

Уперев обе руки в бока, выдвинув вперед подбородок, глубоко наморщив лоб, старик отвечает лоцману глубоким, хриплым голосом.

И тут я будто издалека слышу, как старик говорит лоцману:

– Would you please excuse the presence of the mates wives and these children? (Я прошу вас извинить присутствие офицерских жен и их детей.)

Маленький лоцман с загнутыми вверх кончиками усов слегка склоняет голову набок, оборачивается, злобно улыбается и говорит скрипучим голосом: «Doesn’t matter!» (Не имеет значения!)

Я бы этим дамам, которые поставили старика в неловкое положение, поотрывал головы. Но почему старик не прогнал их с мостика? Я знаю, что сейчас у него скребет на сердце, но он делает вид, будто для него дело закрыто. Он делает два неловких шага и становится слева от обоих лоцманов.

Сразу же за молом подходит наш буксир. Старик уже рассказывал мне, что Дурбан имеет новые построенные в Германии буксиры с крыльчатым движителем Фойта-Шнайдера.

– Они могут двигаться как через ахтерштевень, так и через нос, а также поперек, рядом с кораблем! – сказал старик почти мечтательно, и я захвачен возможностями маневрирования нашего буксира.

Очень большой порт со многими кораблями постепенно открывается перед нами. На пирсе много судов для штучных грузов, грузовые стрелы и мачты которых словно спутавшиеся стоят перед кранами, образующими фон. По-прежнему плохая погода, рассеянный свет, солнце отсутствует. Портовая толпа радует мой глаз, я люблю это акварельное настроение с его серым цветом на сером.

На угольном пирсе, к которому мы направляемся, стоят японец из Осаки и полностью закрытый корабль, при взгляде на который, когда я читаю его название «Сильвер Клиппер», у меня вырывается булькающий смех. Между этими обоими кораблями пустое место: место нашей стоянки.

– Выглядит скверно, – бормочу я. – А это что такое? Эта гигантская, величиной с дом черная система тяг и рычагов?

– Погрузочная машина, – коротко отвечает старик.

– Погрузочная машина? Это чудище, этот технический динозавр может внушить страх. Он намного выше нашего корабля. Какой сумасшедший конструктор придумал эту чудовищную аппаратуру?

«Just fifteen revolutions», – слышу я вполуха и остолбеневаю – нет, никаких революций! Имеются в виду число оборотов гребного винта, пятнадцать оборотов гребного винта. В нашем случае это означает «медленный ход назад». То, что выучено, – выучено! И я также знаю: команда «самый медленный вперед»

– «twenty five revolutions».

На черном пирсе, черном от угольной пыли, стоят несколько британцев в белых гольфах и белых коротких штанах. Именно так я представлял себе британских колониальных чиновников! Белоснежная одежда на однотонном черном фоне выглядит так дико, что я рассмеялся.

В японца из Осаки сверху по конвейерной ленте подается широкий поток угля, похожий на черный водопад. Японец выглядит так, как будто он накрыт черной сеткой. Как же, думаю я, будет выглядеть наш белый лебедь после погрузки?

Плотно закутанные высоченные чернокожие, со словно предназначенными для зимнего отпуска шапочками с кисточками на голове, движутся вдоль наших тросов. Как хамелеоны, они почти теряются на черном фоне.

Что за отвратительное это место – место стоянки. Я ощущаю старое чувство беспокойства непосредственно перед швартовкой и не имею ни малейшего стремления ступить с трапа на этот черный, испачканный пирс. Я снова слишком долго был в море?

– Там, – говорю я старику и показываю на пирс, – должен был бы по праву стоять господин генеральный консул?

– Да, – только и говорит старик.

– Но, очевидно, он даже и не подумал об этом.

Носовой шпринг закреплен, движение корабля к пирсу осуществляется очень медленно. Дециметр за дециметром промежуток темной воды преисподней между кораблем и причальной стенкой становится все уже. Наконец швартовы закреплены. Винт нашего корабля взрыхляет грунт порта, жидкая грязь смешивается с водой оливкового цвета вокруг кормы корабля. Этот бульон из клоаки выглядит отвратительно.

Из разговора между лоцманами и стариком я понял, что на этом месте недостаточная глубина для разгруженного корабля, не хватает десяти сантиметров, и старик ворчит:

– Тогда на этом месте мы не можем провести полную погрузку, нам еще придется подвергнуться буксировке.

Лоцманы покинули корабль, старик еще стоит на мостике, потирает руки, трогает руками голову, затем лицо – он пытается справиться с накопившейся яростью. К счастью, женщины со своими шалунами уже удалились, и я молча стою рядом со стариком.

– Время выхода в море определено: четверг, 3 августа в 17 часов, – говорит он скрипучим голосом. – Это означает, что в это время команда должна находиться на борту в полном составе. Но при той лавочке, которую я здесь вижу, – говорит он теперь громко, – может случиться и так, что корабль выйдет в море только в пятницу.

«Только никаких попыток успокаивать!» – приказываю я себе, пусть старик выдаст им по полной программе.

– Мне бы хотелось знать, как они, собственно говоря, представляют себе этот прием на борту! Не на этом же угольном пирсе? Во время погрузки? Тут и на автомобилях-то близко не подберешься – до края пирса никому не добраться! – громко бранится старик.

Прием, этот проклятый богом прием! Я это тоже вижу: черная грязь между рельсами толщиной до щиколоток.

– Я уже больше не могу слышать эти слова «прием на борту!» – говорю я.

Высморкавшись и скривив лицо, будто ему отдавили ногу, старик говорит:

–  Тебехорошо говорить! – Ни слова о появлении леди. Лучше мне поостеречься подливать масло в огонь.

В столовой для технического персонала проходят переговоры с иммиграционными властями и таможней. Казначей рутинно пересчитывает толстые пачки денег. Присутствует и клерк агента, молодой человек в коротких штанах, производящий впечатление недобравшего солнечного света. Но никаких следов присутствия нашего генерального консула. Зато следующее действующее лицо, также в коротких штанах, – неужели они ни разу не видели себя в зеркале? – думаю я, они что, не знают, как идиотски они выглядят со своими аистиными ногами? – загорелое, скверная имитация Ганса Альберса, которое совершенно бесцеремонно, будто это для нас настоящая рекомендация, представляется старым нацистом. Что означает этопредставление? Старик принимает визитную карточку, глубокомысленно смотрит на нее, держа ее в правой руке.

– Ха, посмотрим, – говорит он наконец. И тогда эта карикатура вместо приветствия гладиатора, которого мы ожидали, расшаркивается.

– Много дел, – бормочет старик, – я бы сказал: завтра в конце первой половины дня.

Еще одно расшаркивание, и парнишка исчезает.

– Кто это был? – спрашиваю я, едва этот шалопай удалился.

– Корабельный торговец, самый важный здесь. Никого не подпускает к делу, хочет надуть нас в одиночку.

– Могу ли я что-то сделать для вас? – слышу я и вижу, что рядом со мной стоит рассыльный агента.

– Мне нужно постричься.

– Хорошего парикмахера? – спрашивает мальчик с воодушевлением, – в этом я могу вам помочь. В одном отеле работают две немецкие парикмахерши, отменные! Я это устрою.

Попытка остановить его оканчивается неудачей.

Несмотря на многочисленные железнодорожные пути и грязь, к самой кромке пирса подходит автобус марки «фольксваген», резко тормозит так, что вверх взлетает черное облако угольной пыли. Из автомобиля выходит блондинка и поправляет свою юбку цвета хаки.

Старик вытягивает шею.

– Эта женщина – пасторша матросской миссии, – говорит он, – я сразу о ней подумал!

– Женщина – пастор?

– Ты поражен? Пастор – это неверно. Жена пастора. В последний раз, когда я был здесь, она, можно сказать, трогательно заботилась об экипаже. Она сейчас загрузит автобус нашими «пиплами». Между прочим, через час у нас будет телефон, после этого я попытаюсь связаться с генеральным консулом. Возможно, он даст тебе несколько советов для путешествия. Сегодня ты все равно не уйдешь, это уж точно.

– Так что это означает – сегодня ночью на этом сказочном пляже?

– А куда ты вообще хочешь попасть?

– Например, в приличный отель, в настоящий южноафриканский отель класса люкс со сплошными джентльменами в коротких штанах…

– Отель класса люкс? Они страшно дорогие. Лучше останься здесь, пережди, пока горячка уляжется, но проследи, чтобы в твоей каюте все было под замком, скоро здесь такое начнется…

– А что планируешь ты? – спрашиваю я старика.

– Я? Естественно, я останусь на борту. Зато я пошлю людей, за исключением необходимых для вахт, на берег, и мы обеспечим себе приятную обстановку.

– Мужской вечер на угольном пирсе. Идиллическое представление!

Мы попросили принести еду в каюту старика, так как столовая «осиротела» и все свободные от вахты покинули корабль. После третьего глотка из пивной бутылки старик откашливается один, два, три раза, делает еще один глоток и спрашивает:

– Итак, Симона все-таки работала на Движение сопротивления?

– Имелось много моментов, дающих основание подозревать ее, но не было доказательств. Симона уже приняла меры – ты же об этом знаешь – на тот случай, что я попаду в плен, а такое она не смогла сделать в одиночку.

– Об этом я ничего не знаю? Как это так?

– Разве я тебе об этом не рассказывал? Это было так. Уже в Ла Боль она передала мне два свидетельства на официальной бумаге, подписанные двумя свидетелями-парижанами, что я крайне рискованным образом спас ее от ареста гестаповцами. Подписи были нотариально заверены.

– Когда же ты это сделал? – спрашивает старик.

– Здесь ни слова правды! Свидетелей я в глаза не видел.

Старик хлопает ладонями по подлокотникам кресла, качает головой, как будто не хочет поверить тому, что я говорю.

– Подумай о дилетантизме, – говорю я почти мягко, – это же было чистой воды сумасшествие! Предположим, что вместо того, чтобы как можно скорее сжечь их, я носил бы обе эти бумажки с собой в бумажнике или в солдатской книжке, и имел бы неприятности с нашей фирмой, а бумажки эти попали бы не в те руки.

Тогда старик тихо присвистывает и говорит:

– Тогда ты мог бы быстро отмыться, – и откидывается назад в своем кресле.

– Так ты что – разобрался в Симоне?

Старик обнаруживает явные признаки смущения, рассматривает носки своих сапог, а затем свои ногти на руках. Наконец он говорит:

– Но все, что ее окружало, я имею в виду виллу на берегу и белокурую мадам, это-то было вполне настоящим.

– Ничто не было настоящим! Даже белое великолепие волос старухи не было настоящим. Но были еще и другие вещи: например, дело с игрушечным гробиком, который Симона якобы нашла на полу своей спальни и который она показывала. Разве я не рассказывал об этом еще в Бресте? Этот игрушечный гробик не мог попасть в спальню через открытое окно. Снова и снова я обдумываю это: было ли это действительно Сопротивление, был ли это кондитер Бижу, который бешено ревновал? Или Симона в конце концов смастерила гробик сама?

– Но ты же достаточно долго был женат на ней?..

– И все-таки не раскусил ее.

Я не могу заснуть. Опустевший корабль без вибраций, без многочисленных убаюкивающих шумов, свидетельствующих о его движении. У меня мелькает мысль, что мы находимся на мертвом корабле. Я пережил время стоянки в портах на других кораблях, тогда можно было слышать биение сердца машины. Этот же корабль свинцово безмолвен. Его сердце, реактор, остановлено. И это техническое гигантское насекомое на пирсе, погрузочная машина, стоит без признаков жизни. Она неподвижно и безжизненно торчит в ночном небе, так как с подачей грузовых поездов с углем все еще происходят задержки.

У старика больше нет никаких дел. Теперь мы варимся в собственном соку. Самое отвратительное в мореходстве – это ожидание и незнание того, как долго это продлится.

Посреди ночи меня внезапно будит инфернальный шум. Очевидно, прибыл уголь. Звук такой, будто над нами разразился Страшный суд. Полусонный, я приподнимаюсь, открываю дверь и смотрю прямо в ослепление солнечной горелки. Сразу же во рту у меня появляется грибной привкус, к тому же я вижу, что воздух полон всякой дряни. Я снова закрываю дверь, достаю из холодильника бутылку пива и лежу, раздумывая, на койке.

Теперь громыхание и резкое шипение почти перекрывают друг друга. Весь корабль содрогается. А затем раздается пронзительный визг, такой резкий, что больно ушам. Хотел бы я знать, что так ужасно трется, но выглянуть за дверь еще раз я не решаюсь.

К шуму добавляется душный воздух. Мне все-таки надо было сразу после швартовки перебраться в отель. Но я не мог нанести такой обиды старику – это было бы похоже на дезертирство.

Мне бы хотелось остановить мелькание мыслей, и я тупо считаю: «семьсот пятьдесят восемь, семьсот пятьдесят девять, семьсот шестьдесят…» Но едва я забываюсь, адская машина снова грохочет и трещит так, что это почти подбрасывает меня на койке. Теперь в каюте сильно пахнет угольной пылью. Должно быть, ветер переменился. Инженеров, изобретших это допотопное чудовище в виде погрузочной машины, следовало бы четвертовать. Машина конца света. Братцев из фирмы космос, составивших грузовой договор на угольную пыль, нужно было бы засунуть в люк, в который как раз ведется засыпка.

Черт бы побрал эту Южную Африку! Такими, как оба этих атомных Фрица и как салатовые аисты в их коротких штанах, играющих роль надзирателей над заключенными, я всегда представлял себе южноафриканцев. Мне сказали, что черные внизу на пирсе – заключенные. Что бы они ни натворили – за что им приходится работать в этом угольном дерьме – мне не хватало только вида черных заключенных. Fiat justitia! (Да здравствует юстиция!) Когда я вижу бедные закутанные фигуры, у меня к горлу подступает комок.

Я выпиваю вторую бутылку, упираюсь взглядом в потолок и, наконец, засыпаю.

* * *

Утром я чувствую себя колесованным. Когда я хочу встать, мой испуг проходит: господи, как же выглядит моя каюта! Угольная пыль проникла через мельчайшие щели. Очевидно, мои легкие – внутри черные. Идиотские рулоны бумаги, влажные тряпки – ничто не помогло. Вместе с воздухом уголь проникает повсюду. Не имеет смысла защищаться от этого.