Текст книги "Прощание"

Автор книги: Лотар-Гюнтер Буххайм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– Нет! Пожалуйста, нет! Тогда уж лучше я буду продолжать спать.

Старик, который сегодня пришел на завтрак поздно, кажется, не расположен шутить.

– Я разрешил казначею перебраться в каюту рядом со мной. Скорее из-за нежелания связываться, чем из любви к отечеству! – говорит старик ворчливо. – А может быть и хорошо, что так получилось, теперь мне легче его контролировать, надеюсь, и эти постоянные стычки прекратятся. Теперь он опять, в воскресенье он пожелал проконтролировать каюты стюардесс, они же, в конце концов, должны делать уборку и в своих каютах, – вошел к одной из стюардесс, не постучавшись!

– Ну и? – спрашиваю я с любопытством.

– Эту стюардессу – ты ее знаешь, у нее походка, как будто она лет десять ходила за плугом, – я, мягко с ней поговорив, отослал назад. Старший стюард и сам не желторотый юнец! Опыт учит, что стучать надо хотя бы из чувства самосохранения. А представителям коллектива, которые хотели зайти ко мне с этим делом, я распорядился передать, что эту чушь я не желаю обсуждать из-за ее незначительности.

– Я тоже обращусь к представителям коллектива!

– Ты? А у тебя-то какие жалобы? – спрашивает старик.

– Вот! – говорю я и засучиваю рукав. – Посмотри на отметины от прививки! Это сонная медицинская сестра, я бы ее задушил! Сегодня утром при снятии компресса с двух мест прививки она содрала у меня струпья. Теперь это выглядит, как мясной фарш, намного хуже, чем вчера. Если она действительно работала в больнице, то мне не хотелось бы знать, сколько пациентов там умерло!

– Ну, ну, – говорит старик, – давай спокойнее. Между прочим, стюардессы также уже жаловались на медсестру: она заставляет их обслуживать себя как жен помощников капитана.

– Почему это они имеют зуб на жен старших офицеров – они же убирают свои каюты сами?

– Это так, но, как сказала мне одна из стюардесс, «они относятся к ним как к „персоналу“, при этом они ничем не отличаются от нас!»

– Ну, продолжайте! – говорю я.

– Сегодня ты можешь совершить прогулку на «Петушке».

– На «Петушке»? Но так называется наш бар.

– Да, а также вспомогательная шлюпка. Сегодня ее спускают на воду.

– Дважды «Петушок», – говорю я, – добрый Отто Ган, видит Бог, не заслужил этого.

– Он этого больше не чувствует, лучше успокойся!

После обеда я брожу по палубе в поисках пищи для глаз и тут вижу матроса Ангелова, спешащего с удочкой на акул на кормовую палубу: проволока из нержавеющей стали, пустая красная канистра, как поплавок, и плетеный фалинь с вытянутым крючком ручной ковки. На его остром конце Ангелов укрепил усики с мясной приманкой. Придя через полчаса на корму, я вижу, как сильное животное – большая голубая акула плавает вокруг приманки. Вдруг акула, вращаясь и показывая свое белое брюхо, бросается на приманку и заглатывает ее. Затем она бьет хвостом и ходит на лине туда и сюда, будто не замечая, что уже попалась. Крючок удочки вонзился в ее верхнюю челюсть, – шансов освободиться у акулы нет. Два испанских матроса, подчиняясь резким командам Ангелова и перебирая руками линь, постепенно подтягивают акулу и закрепляют линь. Акула, которую с большим интересом разглядывает группа моряков и стюардесс, делает все более узкие круги рядом с кораблем. Я отворачиваюсь, меня мутит. Но через некоторое время я говорю себе: «Ты же здесь репортер! Это же тоже эпизод из жизни корабля».

Вскоре голубая акула настолько ослабела, что матросы, следуя указаниям Ангелова, решились поднять ее на верхнюю палубу. Из тех, кто был свободен от вахты, образовалась группа, какие собираются, когда происходят дорожные аварии. Хриплые окрики Ангелова отпугивают их. Акула бешено колотит вокруг себя хвостом, будто силы вернулись к ней. Даже Ангелову пришлось отскочить в сторону. Стюардессы спрятались в одной из палубных надстроек. С открытыми ртами они наблюдают через двойное стекло. Ангелову удается накинуть на акулу петлю. И вот теперь, до этого мягкий человек становится киллером: с большим ножом вроде мачете он набрасывается на животное. Даже когда уже вспорото брюхо и внутренности акулы, отсвечивающие от молочной белизны до сочного фиолетового цвета, разбросаны по палубе, он не оставляет свою жертву. Он отрубает акуле голову, а затем и хвост. Несмотря на это искалеченный корпус еще бьется. Наконец два моряка бросают безголовый и бесхвостый рыбий обрубок за борт, а вслед за ним и скользкие внутренности. После этого с помощью шлангов они смывают с палубы рубиново-красную акулью кровь.

Язвительные крики стюардесс, которые наблюдали эту кровавую оргию, я услышал не сразу. Одна из них попросила одного матроса отрезать ей плавник. «Для препарирования!» – заявляет она гордо. Еще одна с ножом в руке сама набрасывается на отрезанную голову акулы, чтобы вырезать акулью пасть.

Я двигаюсь по палубе в направлении моей каюты, не воспринимая происходящее вокруг меня. Это жуткое представление не выходит у меня из головы. Я сижу на моей койке, как оглушенный.

Я обнаруживаю старика в его каюте и сразу же спрашиваю:

– Что, собственно говоря, представляет собой атавистическая ненависть к акулам? Ангелов, этот тихий моделист-любитель, делающий корабли в бутылках, не помнил себя от ненависти.

– Выпей-ка сначала рому! – говорит старик и достает бутылку и две рюмки. Через некоторое время он неторопливо начинает: – Эти обошлись сегодня с акулой, если хочешь знать, еще более или менее терпимо. Она по меньшей мере быстро умерла. В большинстве случаев моряки используют другой метод: они обрезают ей только хвостовой плавник и выбрасывают в воду с тем, чтобы соплеменники разорвали ее на куски.

– Бррр! – произношу я и опрокидываю в себя ром одним большим глотком.

– Я еще мог бы понять, если бы акулу использовали на камбузе – но убивать просто так! И потом эти бабы, которые хотят иметь хвостовые плавники или пасть в качестве сувениров.

Фотографии экзекуций на глазах любопытствующих зрительниц всплывают в моей памяти.

– Ха, – говорит старик после длительной паузы, будто отгадав мои мысли, – я тоже был рад, когда выбрался из Бреста, попасть в руки истеричек мне очень не хотелось. – И оба мы молчим.

– Давай-ка переменим тему, – говорю я наконец. – Я все время слышу от тебя и от Кернера, что здесь все надежно. Это звучит великолепно, и в сомнительном случае, то есть, если что-то будет не так,как должно быть, причиной будет несостоятельность обслуживающего технику человека. Но на что мне такая техника, которую считают надежной, но в то же время ненадежны люди, которые имеют с ней дело?

– Уж не нашихли людей ты имеешь в виду? – спрашивает старик ворчливо.

– Я имею в виду неряшливых, ненадежных людей, которые попали бы и на суда с атомной двигательной установкой, если бы такой вид мореходства вошел в моду. И если бы при этом случилась авария…

Старик переводит дыхание. Глубоко вздохнув, он медленно, будто читая лекцию, говорит:

– Естественно, возможность аварий всегда учитывается. В программу исследований включены активная и пассивная защита от столкновений, в том числе и многочисленные опыты на моделях. – Старик откидывается в кресле. Я вижу, что он, двигая губами, подбирает слова, а затем быстро говорит, как по писаному: – Дальнейшее развитие безопасности реакторов является значительным пунктом исследований, том числе и для исключения человеческой несостоятельности и ошибочных вмешательств в толкование понятия безопасности. Ни от какой страны нельзя требовать, чтобы она пустила в свои территориальные воды корабль, сведения о безопасности которого недостоверны, двигательная установка которого находится в запущенном состоянии, а его персонал недостаточно обучен и опытен.

Старик снова делает паузу, а я спрашиваю:

– А тебя самого не охватывает иногда пессимизм? То, что мы берем в руки, становится с каждым днем все взрывоопаснее.

– Взрывоопаснее? – говорит старик. – Риск, правда, возрастает – в конце концов, черт выскакивает из того угла, где его и не предполагают. Еще глоток?

– Сейчас я предпочел бы чай!

– Как хочешь, – говорит старик с легким налетом иронии в голосе.

Когда чай стоит на столе, старик вполголоса говорит, не поворачиваясь ко мне:

– Я еще раз обо всем подумал. Итак, за десять лет эксплуатации результаты, в зависимости от ситуаций, были в целом различными. Конечный результат таков, что в настоящее время NCS 80 не может быть экономичной. Но эта программа разработана до стадии передачи заказа в производство, а ее концепция одобрена.

Я думаю, что это звучит заученно, и быстро спрашиваю: «Что такое NCS 80?»

– Исследовательская программа GKSS (Общества по использованию ядерной энергии в кораблестроении и судоходстве): NCS 80 – это атомный контейнерный корабль, 80 000 лс, – отвечает старик и продолжает: – Исследование на атомный контейнеровоз мощностью 240 000 лс, как предельный случай использования технических возможностей, дало экономически положительный результат. Расчет рентабельности по цене на нефть, об этом мы уже говорили, не точен. Написаны тома о расчетах экономичности и об опыте эксплуатации, полученном во время рейсов корабля «Отто Ган», а также о преимуществах процедур захода и выхода в порты.

Старик делает глоток чая, а я внимательно наблюдаю за тем, как он разговорился.

– Учитываются многие аспекты: дополнительные издержки на строительство атомохода, саботаж, затраты на обеспечение безопасности, страхование ответственности, сравнение продолжительности ремонта, экономия на весе топлива, ситуация с поломками, разрешение на ремонт за границей, буксировка через весь земной шар на верфь на родине.

Когда старик наконец замолкает, я замечаю, что он все еще не закончил. Теперь моя очередь глубоко вздохнуть и громко сказать: «Уфф!» А так как старик говорил напористо, почти по-миссионерски, то я добавляю: «Я слышу весть!..» [30]30
  Уже в третий раз употребляемая автором цитата из «Фауста» И. В. Гёте «Я слышу весть, но не имею веры». (Прим. перев.).


[Закрыть]

– Это не то, – говорит старик серьезно, – вера – это больше для церкви. Но…

– Что но?

– Но ты неблагоразумен и необъективен.

– А ты размахиваешь знаменем компании! Ты уже говорил, что подозреваешь меня в сочувствии партии зеленых.

– Так оно, наверное, и есть! Почему же ты противишься любому разумному пониманию существа дела.

– Кто же противится разумному пониманию? Я только пытаюсь не быть зашоренным – это все. Ты же сам говоришь: не все, что осуществимо, достойно того, чтобы к этому стремиться, вот в чемдело.

Вдруг я разражаюсь громким смехом, а старик удивленно смотрит на меня. Я вижу нас обоих неподвижно сидящими в креслах и слушающими, как мы ругаемся друг с другом, все сильнее повышая голос. И так как я все еще хихикаю, старик спрашивает: «Что тебя так проняло?»

– Ты знаешь фильм «Санни бойс»? – спрашиваю я в свою очередь.

– Да, естественно. Если ты имеешь в виду тот фильм с двумя старыми актерами, как их там зовут?..

– Мэтью и Робинсон!

– Точно. Но что общего они имеют с этим делом?

– Ничего! Мне только показалось, будто мы захотели повторить роли обоих стариков.

– Не преувеличивай! Яи актер! – Теперь старик ухмыляется: – Ты – другое дело, ты, как тот герой в «High Noon», и сердцеедом ты был всегда.

– Если речь идет об этом! Ты ведь тоже в этом смысле был неплох.

– Хочу сегодня, если все будет спокойно, еще раз поговорить с кладовщиком о приеме в Дурбане, – говорит старик и поднимается, – времени остается не так уж много.

– А я хочу, как старый доктор, сделать несколько обходов по палубе, – и сдерживаю себя, чтобы не сказать то, что у меня на языке: «Больше десяти дней – действительно мало времени».

Я рад-радехонек, что я больше не пристаю к старику. Абсолютно уверенным в себе, каким он был всегда, старик уже давно не является.

На палубе в желтых шлемах и красных спасательных жилетах выстроилась вся команда: шлюпочные маневры. Мимоходом я делаю несколько снимков и снова направляюсь в свою каюту. Я никак не могу освободиться от картины извивающегося обрубка изувеченной акулы.

Я с большой охотой следую приглашению старика, который после ужина спрашивает:

– Может, выпьем пива у меня в каюте?

– Ты хотел рассказать мне о русских в Бергене, – пытаюсь я разговорить старика после того, как мы какое-то время молча посидели в своих креслах.

– А нужно ли это? И не хотел бы ты рассказать о своих приключениях в Фельдафинге?

– Да, ладно, говори уж: американцы и французы в Фельдафинге – это еще можно представить. Но русские в Бергене! – попытался я подтолкнуть его.

– Ну, хорошо! – наконец начинает старик. – Русские пришли не сразу. Последовательность была следующей: сначала пришли английские ВМС. С англичанами мы очень хорошо сотрудничали. Они только хотели, чтобы ничего не случилось. Когда они контролировали лодки, они были на высоте. У нас еще оставались артиллерийские боеприпасы, в том числе и для зениток – и однажды один из нас взял одну такую гранату и шарахнул ею по столу. Ну, они и испугались! Да, это были времена! – говорит старик, и лицо его светлеет, – да, это было время, когда лодки отправляли в Англию. Потом была прекращена работа нашей радиостанции, база была освобождена и передана парашютистам-десантникам. Боже мой! Как же они бушевали, потому что они не обнаружили шнапса, только приличный запас пустых бутылок.

– Английские парашютисты-десантники?

– Да. Совсем не приветливые люди! Они участвовали в боях под Арнхаймом. Нашей части, основной части на военно-морской базе, было приказано построиться с морскими заплечными мешками, и десантники провели процедуру передачи базы русским. Не успели мы оглянуться, как наш лагерь оказался переданным в русские руки.

– Теперь давай медленно: почему в Бергене вам пришлось иметь дело с русскими? О том, что русские были в Бергене, я еще никогда не слышал.

– Но так это и было! Мы имели дело с русской комендатурой, которую возглавлял полковник. Он был старше меня, возможно из прибалтийских дворян – так хорошо он говорил по-немецки. К несчастью в лагере был обнаружен портрет Гитлера. Кто-то положил его на тумбочку. Когда русский об этом узнал, был грандиозный скандал. В безумной ярости он бросил портрет на землю, а все собравшиеся русские как сумасшедшие топтали его сапогами. По отношению ко мне они были поразительно корректны. Однажды меня позвали, потому что должна была проходить передача вещевого склада, и русский офицер не захотел идти туда один. Мне пришлось протискиваться мимо этого полковника, при этом я нечаянно толкнул его. Я сказал: «Excusez!» [31]31
  Извините! – (фр.)


[Закрыть]– или что-то в этом роде, на что он ответил: «Нитщево!» Все было совершенно нормально.

– Но когда вы узнали, что придут русские, вам не было плохо? Это должно было испортить вам настроение.

– Так оно и было! Недалеко находился лагерь русских военнопленных. До капитуляции русские работали там на нас. После этого лагерь освободили, а русских перевели на нашу базу. Лагерь заняли русские солдаты, не принимавшие активного участия в боевых действиях. Это была своего рода рокировка. Русские переселились из своего лагеря военнопленных в наш лагерь, а в наше распоряжение был предоставлен русский лагерь. И тогда началась большая уборка – уничтожение клопов и все такое.

– И как вам там жилось – уютненько?

– Я с моим штабом перебрался, к счастью, не в этот лагерь, а на базу подводных лодок в порту, то есть в бункер для подводных лодок, охранявшийся английскими морскими артиллеристами. Нам пришлось разместиться на трех непригодных к передаче подводных лодках.

– Таким образом, вы снова обосновались на подводных лодках? Вы оказались в родной стихии.

– К счастью – да. Торпедные аппараты были пусты, и в них мы поместили все твердое и жидкое съестное, какое только смогли достать. Три недели, которые мы прожили на лодках, были неплохими. С нашими английскими сторожами мы сумели установить контакт. Они получили кое-что из того, что мы организовали. Одна за другой прибывали всевозможные команды и все также хотели снимать сливки, но все хорошие вещи мы разместили в торпедных аппаратах и плотно задраили их. Ну и вещи там были!

– Что за вещи? – спрашиваю я нетерпеливо, заметив у старика мечтательный взгляд.

– Когда я об этом думаю… Вот, например, прибыл американский вспомогательный корабль, такой старый корабль обеспечения с американскими офицерами-резервистами, призванными на военную службу. Они вдруг оказались там и ругались: «О, эти проклятые подводные лодки!» и в том же духе. Один даже спустил штаны и сказал: «Смотрите!» Нижняя часть тела имела следы ожогов.

– Ну и? – спрашиваю я с интересом.

– А потом к ним присоединились и русские, настоящие дикари.

– И что случилось?

– Ничего! Вдруг американцы заорали: «Now we must be good friends!» [32]32
  Теперь мы должны стать хорошими друзьями!


[Закрыть]

– To есть обычный театр примирения. Не могу себя пересилить, меня с души воротит, когда оставшиеся в живых члены экипажей подводных лодок или грузовых пароходов, которые когда-то хотели убить друг друга, бросаются друг другу в объятия.

– Я чувствую то же самое, – говорит старик, достает из холодильника пиво и неторопливо разливает. После продолжительной паузы он говорит:

– В то время со мной произошло чертовски неприятное дело.

– И?

– Ну, история с «Вестерн-Принс». Я же тебе ее рассказывал?

– Никогда! Так в чем там дело?

– Ну, хорошо. Корабль был довольно быстрым и действовал в одиночку. Я выстрелил счетверенным веером, но в цель попала лишь одна торпеда. Подстреленный корабль остановился, крен был незначительным. Наш кормовой торпедный аппарат не был готов к выстрелу. Потребовалось дозарядить носовой аппарат для выстрела. На дозаряжание требуется, как ты знаешь, самое меньшее пятнадцать минут даже при максимальном старании команды. – Старик делает большой глоток из бутылки, затем продолжает: – Заправляли всем механики по торпедным аппаратам. Через двадцать минут дозаряженная торпеда была запущена: положение противника – девяносто, дистанция пятьсот метров, расчет упреждения не нужен. Цель свободно видна через противосеточное устройство. Выстрел был прямым попаданием примерно за серединой, в наиболее уязвимом месте корабля. – Старик делает еще один большой глоток и замолкает.

– Ну и? – спрашиваю я нетерпеливо.

– До этого, собственно говоря, в этом деле не было ничего особенного. Но тогда недалеко от нас появились шлюпки, которые были после первого попадания спущены на воду. Я подождал, когда они подойдут совсем близко. А теперь представь себе, они со всех сторон приветствовали нас, чрезмерно выражая благодарность (люди на лодках) за рыцарское и гуманное обхождение, которое мы им оказали…

– Как это так? Давай, не мучай меня, говори же!

– Они предположили, – ты не догадаешься, – говорит старик, – что вторую торпеду мы выпустили с таким запозданием, чтобы дать им время не спеша перебраться в спасательные шлюпки. Но вышло еще хуже. Позднее в Англии один человек даже написал книгу о том, как благородно и по-рыцарски мы себя вели. На борту была даже свадебная пара – какая дикая идея, совершить свадебное путешествие на корабле в разгар войны, и уж тут из меня сделали совсем «славного малого».

– И назвали по имени?

– Да, имя и номер лодки.

– Ну, дела! – говорю я и перевожу дух. – Так тебя могут и в почетные граждане произвести? Но пойдем дальше: как у вас шли дела с вашими друзьями в Бергене?

– Ах, эти! Диковато это все было. Один из них сказал: «I want a souvenir! (Мне нужен сувенир!)» Когда я ему объяснил, что намздесь ничто не принадлежит, все в руках союзников, он заорал: «I am allied!». [33]33
  Я – союзник!


[Закрыть]Я ему сказал: «Тогда тебе принадлежит все!» И он прихватил бинокль ночного видения. «Но мы тебе это не дарили», – сказали мы ему. Тогда с перепугу он спрятал его под курткой. Постепенно стали красть все. Приходил английский штабной офицер и тащил. Тащили моряки. Наши охранники, морские артиллеристы, все крали, как воронье. Зенитчики крали и резервисты. Один из них был учителем. Он тоже нас охранял, но не переносил воровство. Однажды он остановил одного штабного офицера и спросил, что там у него. Он заставил его показать содержимое портфеля и сказал: «А вот это вытащите!» Он был хорошим, этот учитель, он сделал так, что нам было разрешено ловить рыбу в гавани. В то время мы выглядели довольно потрепанными. Стиральных машин у нас не было.

– Не то, что здесь! – говорю я, и старик, ухмыляясь, говорит:

– Это твой пунктик! Не я же их установил!

Теперь я сбил старика с толку, он смотрит на часы, говорит:

– Уже за полночь. Ты что же, не устал?

– Как стеклышко! А ты, хочешь спать?

– Собственно говоря, – говорит старик, колеблясь, – собственно говоря, я тоже не устал. Когда ты меня так выспрашиваешь – не могу сказать, что меня это волнует, – но об этом времени я больше почти не вспоминал.

– И никто тебя об этом не спрашивал?

– Кто же?

– Твоя жена, например…

– Это не женские истории!

– Об этом говорили и некоторые книготорговцы, когда вышла «Лодка»: «Она не должна попасть в руки женщин». И знаешь, что произошло?

– Что же?

– Я получаю как раз от женщин, в том числе и от молодых девушек, вплоть до последнего времени длинные письма, многие из них прочли книгу два-три раза.

– Это – правда? – спрашивает старик.

– Если я тебе говорю! Но что происходило дальше в ваше свободное от стиральных машин время?

– Итак: смена белья была для нас чужим словом. Воды для стирки тоже не было. Тогда этот учитель сказал: «Так вы больше не можете болтаться!» А когда мы его спросили, как же мы можем все это изменить, он обеспечил воду для стирки. Он даже хотел, чтобы мы брились, и даже достал для нас бритвенные принадлежности. Это нас подстегнуло, и мы ему сказали, что нам еще срочно требуется свежий салат против цинги, например. И его люди немедленно достали для нас салат и свежие огурцы. Мыорганизовали в одном норвежском магазине рыболовные крючки – дефицитный товар в то время, и подарили их англичанам. Они были просто счастливы. Англичане любят рыбалку. А потом по утрам в половине десятого мы стали-получать еще и английский чай с молоком, ты же знаешь: настоящий английский чай.Настоящая услада!

– А затем вы, как я слышал, сделали перерыв в чаепитии?

– Ну да – наш шарм мы использовали на полную катушку! К сожалению, это прекрасное время длилось недолго. Вскоре пришлось отказываться от барахла в бункере, немцам пришлось уходить оттуда и я попал на другую сторону бухты – там находился 14-й дивизион охраны побережья. Руководил им капитан – капитан второго или первого ранга, фамилию его я уже не помню: Юбель или что-то вроде этого, резервист из компании «Северонемецкий Ллойд». До войны он заведовал транспортным павильоном во Франкфурте. Теперь у меня совершенно пересохло горло! – говорит старик. – Ты что, действительно хочешь слушать дальше?!

– Ну, конечно же! – говорю я, наливая старику и себе. – Это отнюдь не самая лучшая сцена под занавес.

Старик снова сидит задумчиво, затем продолжает:

– Мы, то есть остатки нашего соединения, находились там какое-то время. Когда было распущено и наше подразделение, мы были переведены в лагерь Норхаймсунд. И там я снова столкнулся с командующим действовавших в Атлантике немецких подводных лодок – правда, уже бывшим. Он ужасно боялся. Это было время, когда всех офицеров от полковника и выше арестовывали и отправляли в Англию. Англичане хотели получить от них какую-то информацию. А наш командующий подходил под эту рубрику. Тогда он стал изображать человека, поранившегося во время занятий спортом. По его просьбе на его ногу наложили гипс, капитан медицинской службы выдал ему без проволочек справку, что он не транспортабелен, и наш командующий решил, что избежал отправки в Англию. Но вышло по-другому: однажды появилась английская команда, один из членов которой сказал: «I am surgeon» («Я – хирург») и распорол его гипс. Под гипсом ничего не болело, все было бледным, но здоровым.

– И? Отправили они его в Англию?

– Конечно же! Что они с ним сделали, я не знаю. А это не лучшая ли сцена под занавес?

– Должен признаться – да! И к тому же, полностью меня удовлетворяющая. Хотел бы я взглянуть на командующего с его гипсовой ногой. Жалко, что у него там не было вшей. Я однажды слышал от одной медицинской сестры, что у них был пациент с загипсованной ногой – нога у этого господина была действительно сломана – и он почти ежечасно умолял сестру разрезать гипс, но она железно стояла на своем: гипс должен оставаться на ноге еще одну неделю. Когда же ногу наконец освободили, то под гипсом все было черным-черно: вошь на воши – эти животные чуть не свели его с ума. Этогоя бы пожелал командующему!

– Всегда попадет не в того, – говорит старик. – Но теперь пока в койку…

* * *

Ночью корабль сильно раскачивало. За завтраком старик высказывает мнение, что мы прошли зону конвергенции. «Из-за близости экватора вода уже снова начинает охлаждаться».

– Охлаждается перед экватором? – поражаюсь я.

– Это связано с тем, что солнце имеет девиацию [34]34
  От позднелат.diviation – отклонение. Здесь: отклонение от курса.


[Закрыть]в двадцать градусов на север. Кроме того, мы уже попадаем в ответвление немного более холодного Бенгельского течения, поднимающегося от Африки. Границы пассата перемещаются в зависимости от положения солнца.

– А я всегда слышал, что вблизи от экватора невыносимо жарко – безоблачное небо.

– Ты даже представить себе не можешь, как часто во время морских крещений при пересечении экватора господствует погода со шквалистыми ветрами и ливнями. Для меня остается загадкой, как фотографам удается добиться того, что на снимках всегда светит солнце.

– Что такое «Вильямстёрн»? [35]35
  Тёрн – движение корабля.


[Закрыть]– спрашиваю я старика через какое-то время. У шефа сегодня, очевидно, также есть время, и он прислушивается к нашему разговору.

Старик смотрит на меня удивленно:

– Откуда ты это взял?

– Написано на листке: «Спросить Генриха!» А сегодня утром я просматривал свои вещи. Когда я в первый раз был на борту, первый помощник капитана в конце путешествия где-то перед островом Сан-Мигель применил этот прием «Вильямстёрн» и сделал это так, как будто это особая навигационная тонкость. В то время я не попросил объяснить мне это.

Старик задумывается, потом говорит:

– Вильямстёрн – это когда корабль идет не по линии простой трости, а скорее по линии посоха, которым пользуются епископы, если этот пример поможет тебе. – При этом краем глаза он наблюдает за тем, какую реакцию вызывает его необычное объяснение.

– Таким образом – католический тёрн? [36]36
  В оригинале «тёрн» объясняется как «движение по морю». (Прим. перев.).


[Закрыть]

Этим старика не собьешь с толку. Он добавляет подробности:

– Сначала, если хотят повернуть на правый борт, поворачивают боковой руль примерно до шестидесяти градусов отклонения от курса, затем круто на правый борт. Этот вид тёрна важен, когда нужно подобрать выпавшего за борт человека. С его помощью удобнее всего возвращаться на исходную позицию. Не происходит смещения на диаметр своего круга вращения.

Шеф, который все это внимательно слушает, делает большие глаза.

Старик удостаивает его взглядом, который, очевидно, должен означать:

– Ты, дорогой мой, очевидно, поражен, но у нас тоже есть свои утонченные трюки!

С некоторой задержкой шеф спрашивает:

– А почему Вильямса? Мне известна лишь «Вильямс-бирне» («лампочка Вильямса»).

– Тот же изобретатель! – говорит старик и тщетно пытается подавить ухмылку. Совершенно неожиданно его лицо омрачилось. Посмотрев на часы, он сказал: – Я должен идти. Боцман и Фритше имели столкновение с применением физического воздействия, и я пригласил обоих для доклада в мою каюту.

– А сами они не могут договориться друг с другом?

– Получается, что не могут.

Вместо того чтобы двинуться в путь, старик продолжает сидеть, а шеф поднимается.

– Шеф, – говорю я, театрально умоляя его, – что с камерой безопасности?

– С «КБ»? С ней все в лучшем порядке.

– Ну, не надо так – когда же я попаду наконец в камеру безопасности?

Теперь шефсмотрит на свои часы.

– Сегодня утром не выйдет. Скажем, сегодня после обеда, в 15 часов?

– Вы серьезно?

– В 15 часов встретимся на стенде управления, – кратко отвечает шеф.

Когда старик наконец встает, он спрашивает:

– Ты идешь со мной?

Я киваю и неуклюже шагаю по палубе вслед за ним.

Едва мы разместились в каюте старика, как зазвонил телефон: не могут найти Фритше.

– Вот те на! – говорит старик ворчливо.

Боцман приходит вовремя. Он стоит перед ними как побитый, и старик вынужден дважды просить его рассказать об инциденте.

– Я встретил Фритше, – говорит боцман, запинаясь и явно стараясь говорить казенным языком, – в то время, когда он уже должен был быть на вахте, выпившим, и поэтому попытался по телефону связаться с вахтенным офицером.

– Что было дальше? – спрашивает старик сурово.

– В то время, когда я хотел позвонить, Фритше напал на меня сзади. Он нанес мне удар карате!

– Однако вначале речь шла всего-навсего о том, что он толкнул вас. Об ударе карате я слышу впервые.

– Но это было! – говорит боцман упрямо. – Пусть Фритше уйдет или я уволюсь!

Хотя старик настойчиво уговаривает его как упрямого ребенка, боцман стоит на своем:

– Нет, господин капитан. Я не могу себе позволить этого, – и повторяет: – Или Фритше, или я!

Когда боцман ушел, старик воскликнул:

– Упрям, как лесной осел, которому надо забраться на дерево. Не можем же мы посылать наших людей как полицейских на психологические курсы. Ведь каждый же знает: пьяных надо попытаться успокоить, нельзя сразу переходить на командный тон. Больше терпения. Ты идешь на мостик?

– Между прочим, – слышу я голос старика за моей спиной, когда мы стоим в штурманской рубке, – коробка Кёрнера с инструкцией по эксплуатации нашлась.

– Черт побери, радость-то какая. И где она была?

– В кладовке среди швабр. Одна из стюардесс хотела ее выбросить, но, к счастью, прочитала лежавший в коробке листок. Так что твое подозрение было безосновательным. На этот раз это не было делом рук первого помощника!

После некоторой паузы старик внезапно говорит:

– Ничего хорошего не получилось бы, если бы я захотел все здесь изменить с помощью новых распоряжений. Всю лавочку все равно не удастся поставить с ног на голову.

Про себя я добавляю: а сделать это просто необходимо.

– Я все это продумал с самого начала, – медленно начинает старик, будто желая извиниться. – Я сказал себе: «Принимай ситуацию такой, какая она есть. Это уже не мойкорабль».

Очевидно, старик ожидает, что об этом что-нибудь скажу, но ничего, кроме фразы «Новейшие времена!», мне в голову не приходит. Старик с жадностью подхватывает эту короткую фразу.

– Ты можешь сказать и так:«Новейшие времена»: уже не скажешь – это моедело. – Он переплетает пальцы рук и крепко и пружиняще сжимает их. Он делает так какое-то время. Его пальцы образуют своего рода островерхую крышу, за ней старик спрятал свое лицо.

– А что бы сделал ты? – спрашивает он наконец и смотрит на меня выжидательно.

– То же самое, что и ты. Пусть лавочка работает как работает, – отвечаю я, не колеблясь.