Текст книги "Маска Черного Тюльпана"
Автор книги: Лорен Уиллиг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Глава тридцать восьмая
– Элоиза?
Тусклый солнечный свет длинными прямоугольниками лежал на ковре в библиотеке, но я ничего не замечала. В какой-то момент последних нескольких часов я сползла со стула времен королевы Анны, на котором сидела, на пол. Я опиралась на красно-синее сиденье; ножки в виде когтистых лап, державших шары, послужили удобными подлокотниками. Ломота в спине предупреждала о боли, которая проявится позже, но сейчас мне было наплевать. На согнутых коленях, превратившихся в импровизированный письменный стол, лежал томик в переплете из красной кожи. Переплет относился к Викторианской эпохе, с его мраморными листами форзацев и затейливым тиснением, которое так любили в девятнадцатом веке мастера но коже; завитушки и орнамент были тщательно позолочены. Однако внутри находилось нечто совсем иное. На ветхие пожелтевшие страницы были наклеены листки более раннего происхождения, викторианской составительницей озаглавленные как «Воспоминания леди из дома Селвиков». Имелся еще подзаголовок, намного длиннее, но, поскольку относился он только к восторженной архивистке-любительнице, я воздержалась от его расшифровки.
Составительница конца девятнадцатого века приложила героические усилия, стараясь удалить все пикантные подробности, вычеркивая целые абзацы яростными росчерками пера. По счастью, чернила Генриетты оказались более устойчивыми. Все это очень походило на чтение средневековых палимпсестов – этих густо исписанных документов, чьи авторы в буквальном смысле слова писали между строк, стремясь сэкономить драгоценный пергамент, – но только щурясь и поругиваясь, поворачивая страницу то под одним, то под другим углом, я все же могла разобрать оригинальный текст под пятнами выцветших коричневых чернил цензора.
В своем роде пояснения были уморительными, и я уверена, что хороший историк, занимающийся концом девятнадцатого века, способен написать по ним по меньшей мере одну работу, а может, и две. Анонимная архивистка – игриво назвавшая себя боковым побегом дома Селвиков и этим и ограничившаяся, – похоже, совершенно не представляла, что делать со своим предком авантюристкой, и всячески пыталась оправдать наиболее возмутительные поступки Генриетты. Неожиданный брак? Он, конечно, не мог быть таким уж неожиданным, озабоченно рассуждала редакторша, если церемонию совершил епископ Лондонский. Подслушивание разговора возможного шпиона? Совершенно очевидно, это произошло случайно, поскольку добровольно она никогда не занялась бы деятельностью, без сомнения, противоречившей совести должным образом воспитанной юной леди. Проникла в чей-то дом, переодевшись служанкой? Разумеется, нет. Леди Генриетта всего лишь сыграла со своими потомками шутку.
Из ее пояснений я извлекла все возможное удовольствие.
Я по-прежнему понятия не имела о случившемся прошлой ночью. Ноль. Обрыв линии. Пустота. Я имею в виду не те мгновенные провалы в памяти, которые случаются из-за чрезмерного увлечения выпивкой (после фиаско четверга я довольно-таки честно ограничилась двумя бокалами вина), но ту полную неспособность дать хоть какое-то вразумительное объяснение произошедшему в келье. Я знаю, как мне хотелось бы все объяснить, но этому мешало полное отсутствие соответствующих доказательств, убедительных по крайней мере для любой непредвзятой третьей стороны. И я говорю не о Пэмми.
Я упивалась своей добродетелью, гордилась, что не уступила захлестывавшему меня желанию спросить Сэлли, чем было вызвано ее саркастическое замечание: отношением Колина ко мне или моим – к нему. Оттуда уже всего один шаг до: «Но ты думаешь, что я ему нравлюсь? В смысле, НРАВЛЮСЬ?» Вместо этого со всей деликатностью чугунного шара, которым крушат стены, я перевела разговор на монастырские руины.
После того как Сэлли провела меня по кельям, я вернулась на вечеринку. Мои антенны были настроены исключительно на Колина, с той всеохватностью, которая сигнализирует о сильном увлечении с той же убийственной точностью, как и бессмысленное упоминание имени человека в разговоре или посещение «Гугл» для знакомства украдкой с его прошлым. Но меня загнал в угол викарий, горевший желанием познакомить меня с некоторыми менее известными творениями Гилберта и Салливана, без коих моя жизнь несравненно обеднела бы (во всяком случае, он торжественно в этом поклялся). Колин снова появился где-то на середине «Гондольеров» и немедленно присоединился к группе в другом конце гостиной. Избегал он меня или пронзительного тенора викария, я понятия не имела. Я могла бы целый дневник исписать на тему «Взглядов, истолкование». Старые взгляды, новые взгляды, потерянные взгляды. Все наполовину выдуманное, ни один из них вообще ничего не доказывающий. Кроме тоскливых мыслей.
Обратный путь в Селвик-Холл оказался… сердечным. Другого слова не подберешь. Колин спросил, хорошо ли я провела время, я сказала, что да, он выразил удовлетворение этим фактом. Если и был в его словах какой-то подтекст, предполагавший нечто большее, чем нормы вежливого общения… что ж, не случилось ничего, что позволило бы ему проявиться. В холле, когда Колин доставал ключ, а я дрожала, несмотря на куртку, у него зазвонил мобильный, и он рассеянно пожелал мне доброй ночи, предоставив самостоятельно добираться до моей девственной постели и гадать, не была ли Пэмми права насчет бюстье.
Неужели я все это вообразила? Я легла, но уснуть не могла: мысли бежали по бесконечному кругу, как хомяк в колесе: «Нравлюсь я ему? Или нет?» Я подумала спуститься на кухню за полуночным какао в надежде на «случайную» встречу. Но ниже этого падать уже было некуда. Кроме того, я боялась заблудиться. Какая жалкая картина – плутать в чужом доме в надежде быть скомпрометированной!
Скомпрометированной – я слишком много времени провела в начале девятнадцатого века. Образ Колина в брюках до колен делу тоже не помог.
Сон со всей очевидностью представлялся невозможным. Завернувшись поверх топика в пашмину Серены, как в шаль, я босиком проследовала в библиотеку. Через час в обществе Генриетты инцидент в келье превратился в смутное воспоминание. Через два часа я уже не помнила своего имени, не то что – его.
О, из этого получится отличная глава! Самый опасный агент французской контрразведки – женщина! Специалисты по женской истории будут в восторге. Я так и видела списки конференций, сыплющиеся дождем гранты, предзащиты и статьи в «Прошлом и настоящем»; историк, занимающийся Англией, отвечает на вопросы «Нью-Йорк таймс». Передо мной одно за другим словно щелкали окошечки игрового автомата, составляя джекпот.
Да что там глава! Это может составить основу второй книги. Я стала придумывать название. «Антология мятежа: женщины-шпионы в эпоху наполеоновских войн». Нет, его я отбросила – слишком уж оно повторяло мою диссертацию: с акцентом на пол, чтобы прозвучало в духе времени. Можно предпринять попытку подать историю на микроуровне, сделав предметом изучения маркизу. «Маркиза де Монтваль: создание революционера». А это идея. Как молодая англичанка благородного происхождения стала ярой сторонницей революционных принципов и наемной убийцей во имя Бонапарта? Или, еще лучше, я могла бы сделать параллельное исследование о Розовой Гвоздике и Черном Тюльпане, сравнивая их происхождение, привязанности, методы.
Имелось только одно небольшое затруднение.
– Элоиза!
На сей раз голос позвал настойчивее, и словно откуда-то издалека я вспомнила, что это мое имя и что принято откликаться, когда тебя зовут.
Поэтому я выпалила первое, что было у меня на уме.
– Черный Тюльпан сбежала! – Я подняла безумный взгляд от стопки бумаг у меня на коленях и отбросила назад растрепанные волосы. – Поверить не могу, что они дали ей сбежать!
– Элоиза!
Отрывистость в голосе Колина выдернула меня из грез. Он даже не потрудился войти в библиотеку – его голова высунулась из-за двери, как голова французского дворянина после встречи с гильотиной, без парика и пышного галстука.
– Да?
Я выпрямилась, внезапно осознав, что на мне только древний, до прозрачности застиранный белый топик и растянувшиеся пижамные брюки с узором из французских пуделей, резвящихся вокруг Эйфелевой башни. Да, в пятницу вечером я собиралась в спешке. Я попыталась подобрать под себя ноги, но Колин обратил на Фифи, игривого пуделя, не больше внимания, чем на прозрачность моего топика.
– Послушайте, – отрывисто начал он, – кое-что случилось. Вы можете быть готовы через пятнадцать минут?
– Через пятнадцать минут, – тупо повторила я. Уехать. Через пятнадцать минут. Уехать?
Информация не усваивалась.
– В семь тридцать две отходит поезд, – так же торопливо продолжал Колин. Мне показалось, он уже где-то совсем в другом месте, а возникшее передо мной явление – всего лишь автомат для передачи сообщения. Не хватало только «Спасибо, что посетили Селвик-Холл, и приятного вам дня». – Мне очень жаль, но ничего нельзя поделать.
– Конечно, – промямлила я и поднялась, опираясь на стул. – Я сейчас…
– Спасибо.
– …соберусь с мыслями, – закончила я, обращаясь к внутренней стороне библиотечной двери. Колин уже исчез. Через пятнадцать минут. Он сказал, через пятнадцать минут, да?
Я собрала кучу бумаг и томов, которые просматривала, и машинально разложила их по местам с расторопностью, вызванной смятением. Посмотрела на большие стоячие часы у дальней стены. Четыре минуты уже прошло. Я схватила свои блокноты, сунула их под мышку. Прочту записи в поезде.
Поезд. Я бы задумалась, но сейчас у меня нет времени выяснять, почему меня вышвыривают из дома, как викторианскую горничную, спутавшуюся с кем-то из семьи. «Убирайся, порождение греха, и никогда больше не появляйся на пороге этого благородного дома!» Только мне не представилась возможность проявить свою греховность, тем хуже. Так почему он меня выгоняет?
О Боже. Я остановилась, взявшись за дверную ручку. Он раскаивается в своих вчерашних порывах и хочет избавиться от доказательств (то есть от меня), пока я снова на него не бросилась?
– У меня и в мыслях ничего такого не было, – услышала я, как он объясняет приятелю за пинтой пива в баре. – Просто… она была там. Женщина, сам понимаешь.
Друг с умным видом кивает в ответ и говорит:
– Непонятно, откуда они берут эти идеи.
И оба делают по хорошему глотку пива, качая головами по поводу отчаявшихся женщин. Затем долго рыгают.
Я съежилась от одной мысли об этом.
Прошло пять минут. Я оставила данную мысль на потом и помчалась в свою комнату. Там я как попало запихала одежду в сумку, натянула те же твидовые брюки, в которых была накануне, и ненадеванный бежевый свитер. Ругнувшись, стянула свитер, попутно смахнув очки, надела лифчик, снова свитер и стала искать очки, залетевшие в самый дальний угол под кроватью, как обычно делают неодушевленные предметы, когда ты торопишься. А дезодорантом я воспользовалась? Вспомнить я не смогла. Я задрала свитер и щедро помазала белой жидкостью везде, за исключением нужных мест, в основном кашемир, который переносит только сухую чистку.
Двенадцать минут прошло. Времени вставлять линзы не осталось. Протерев очки краем сильно пострадавшего свитера, я убедилась – коробочки с линзами закручены как следует, и сунула их, футляр для очков и бутылочку с жидкостью для линз в сумку. Вырвав из конца блокнота листок, я выудила из сумки ручку и нацарапала короткую записку.
«Серена, спасибо за одежду! Надеюсь, ты не против. Буду рада когда-нибудь отплатить тебе тем же. Твоя Элоиза».
Отведенное мне время истекло. Я быстро заглянула в комод, осмотрела ночные столики, кровать, схватила с комода едва не забытые часы, натянула куртку, повесила на плечо сумку и бросилась к лестнице.
Колин уже сидел в машине с включенным двигателем и озабоченно барабанил пальцами по рулю.
– Быстро, – одобрил он. Автомобиль рванул, прежде чем я услышала успокаивающий щелчок, извещающий, что дверь захлопнулась.
Я невольно охнула, закинула сумку на заднее сиденье и пристегнулась ремнем безопасности.
– Ну вообще-то я взяла с собой не много вещей.
– Да, – сказал Колин, наклоняясь над рулем в странной манере мужчин, когда они собираются подражать соревнованиям на Гран-при; эдакий автомобильный эквивалент игры на воображаемой гитаре. Как будто почувствовав неадекватность своего ответа, Колин добавил: – Хорошо.
Все напряжение, ощущавшееся между нами прошлым вечером, исчезло, как пузырьки в оставленном на ночь шампанском.
Я откинулась на сиденье. С запозданием сообразила, что так и не причесалась, но сил на огорчение не хватило. За окном проносился сельский пейзаж в утреннем тумане. В другом настроении я разразилась бы восторгами по поводу таинственности света раннего утра. Но сейчас он казался просто мрачным и тусклым, словно усталый ландшафт не нашел в себе достаточно энергии, чтобы одеться в свои обычные цвета, и позволил себе впасть в равнодушную расплывчатость.
Я посмотрела на Колина, но он был где-то далеко – беседовал с феями, как гласит местная идиома, только не с феями, а, судя по морщинке на переносице, с гоблинами. Польстивший ему не больше, чем деревьям, серый утренний свет превратил Колина в его собственное фото, выполненное в тонах сепии. Здоровый загар принял землистый оттенок старого пергамента, а кожа, казалось, чересчур сильно натянулась на скулах. Мешки мод глазами напомнили мне о старой фотографии герцога Виндзорского, имевшего вид человека, постоянно преодолевающего похмелье.
Со свойственной мне гиперчувствительностью я видела, сколько вчера вечером выпил Колин. У него не могло быть похмелья.
Под моим взглядом он потер двумя пальцами висок, словно стирая головную боль. Обыденный жест подействовал на меня как удар под дых… да, именно туда. По-видимому, на уме у Колина было совсем другое, нежели оборванные интрижки и нежеланные гости.
Я вспомнила о телефонном звонке, раздавшемся вчера вечером, когда мы вернулись с вечеринки, и спросила себя, не принес ли он плохих новостей. Часть моего воображения, унаследованная от матери, немедленно принялась воображать жуткие катастрофические сценарии. Друг, попавший в аварию: внезапная вспышка фар, поворот руля, машина, потерявшая управление на темной дороге. У его тетушки, наверное, случился сердечный приступ. Миссис Селвик-Олдерли выглядела вполне здоровой, но никогда не знаешь, что скрывается у человека в артериях после целой жизни ростбифов и липких пудингов с тоффи. Разумеется, в наши дни это скорее всего яйца от кур, не сидящих в клетках, и шаурма, но миссис Селвик-Олдерли выросла, когда подаваемое мясо еще мычало, а овощи на гарнир тушили в сливочном масле. И еще сестра Колина, Серена. В четверг вечером она немного отравилась. Что, если это было вовсе не отравление, что-то более серьезное? Например, холера. В Англии можно подцепить холеру? Даже если и нельзя, уверена, есть множество других страшных заболеваний, которые только и ждут, чтобы их подцепили. Не говоря уже об опасностях в виде перехода улицы, использования фена и потребления очень горячих напитков.
Представив Серену, опутанную сложной системой проводов и трубок, с кислородной маской, вялая рука высовывается из-под реденького больничного одеяла, я почувствовала себя червяком. Эгоистичным червяком, если точнее.
– Все в порядке? – спросила я.
– Мм… что? – Колин с видимым усилием вернулся из темных лагун потусторонней страны. – Да.
Никогда в жизни не слышала менее убедительного утвердительного ответа.
Не успела я решить, продолжать расспросы или нет – спросить или не спросить? – как Колин снова заговорил:
– Прошу прощения, что отправляю вас таким образом.
– Ничего, – солгала я. – Ничего не имею против поезда.
Я ждала. Терпеливо. Конечно, на самом деле мне хотелось схватить его за локоть и взвыть: «Почему?!» Сейчас, думала я, самое время для объяснения, почему я нахожусь в его автомобиле, который ни свет ни заря мчится к неизвестной железнодорожной станции. Разве добродетель не должна быть вознаграждена?
Колин встретился со мной взглядом в зеркале заднего вида. Я придала своему лицу выражение вежливое, но ободряющее, приглашающее, но без ненужной легкомысленности. Получилась кривая гримаса.
Колин снова нахмурился.
Не такую реакцию я надеялась вызвать.
– Я оплачу ваш проезд, разумеется, – вдруг сказал он.
Бэмс. Вот тебе и объяснение.
– В этом нет необходимости.
– Это самое меньшее, что я могу сделать.
– Я вполне способна заплатить за себя.
– Не в том дело, – устало сказал Колин.
– Отдайте эти деньги на благотворительность, – предложила я. Почувствовав легкую вину за свою резкость, добавила: – Наверное, где-то существует фонд для нуждающихся призрачных монахов.
Колин немного приподнял бровь, как будто его не хватало даже на сарказм. Повинуясь опытным рукам, машина плавно свернула и остановилась перед станцией Хоув.
Не выключая двигателя, Колин достал с заднего сиденья мою сумку. Пришлось чуток повозиться, ведь, по обыкновению неодушевленных предметов, доводящему до белого каления, она забралась в углубление под сиденьем. И естественно, перевернулась. Представив, что могло из нее вывалиться – в следующий раз куплю сумку на молнии, – я перегнулась через сиденье, попытавшись помочь.
Естественно, я нагнулась в тот момент, когда Колин выпрямился с сумкой в руке. Если вы подумали об одной из тех сцен, в которых героиня умудряется оказаться прижатой к герою, его губы на расстоянии миллиметра от ее губ и она замирает, пораженная – но невредимая, – у его мужественной груди, подумайте еще раз. Мой локоть воткнулся Колину в грудь. Уронив мою сумку, Колин застонал от боли, как защитник, которому в живот угодил мяч. Я отпрянула назад, сжимая локоть и издавая невнятные звуки. Удары локтевым отростком очень болезненные. Но не настолько, думаю, как прямой удар в солнечное сплетение чуть менее острым, чем зонтик мисс Гвен, предметом.
Отлично. Если он не рад был избавиться от меня до этого, теперь уж точно рад.
– Простите, – залопотала я, хватая с его колен сумку и беспорядочно засовывая туда одежду и туалетные принадлежности. – Простите, простите, простите.
С пола машины Колин поднял вчерашний лифчик.
– Ваш? – спросил он с кривой улыбкой.
– Спасибо. – Краснее своих волос, я выхватила его из рук Колина и пихнула в сумку. – Я пошла. А то причиню еще какое-нибудь увечье.
– В любой момент, – отозвался Колин, когда я неуклюже выбралась из машины, таща сумку за собой. Я не поняла, имел он в виду, что я вот-вот уже могу уехать или что могу продолжать наносить увечья. Первое казалось более вероятным.
– Все прошло ужасно мило, – неловко проговорила я, переступая с ноги на ногу у открытой дверцы автомобиля и вешая сумку на плечо. – Спасибо за гостеприимство. Это было очень… э… мило с вашей стороны.
Когда я уже собралась захлопнуть дверцу, Колин перегнулся через пустое пассажирское сиденье и, взявшись за ручку, сказал:
– Мне жаль, что так вышло.
Я отбросила назад волосы, отчего сумка соскользнула с плеча на сгиб ушибленного локтя.
– А мне-то как жаль, – сказала я, удрученно глядя на его грудь.
– Нам надо как-нибудь выпить вместе.
– С удовольствием, – ответила я, пытаясь снова закинуть сумку на плечо и горячо надеясь, что ничего смущающего из нее не выглядывает. Не хватало ему как следует разглядеть пижамные штаны с пуделями.
Он кивнул.
– Не знаю, на сколько я уеду, но… я позвоню вам, когда вернусь в Лондон.
– Отлично! – воскликнула я, но моя демонстрация энтузиазма пропала, по счастью, втуне: Колин захлопнул дверцу. Автомобиль уехал, а я продолжала стоять на том же месте, снова и снова повторяя про себя: «Выпить… я позвоню вам», – просто чтобы удостовериться, что эти слова были сказаны, пока ударившая по ноге сумке не вывела меня из мечтательного транса.
Застегнув куртку, я побрела к станции, возвращая на плечо норовившую съехать коварную ручную кладь. Она немедленно съехала снова. Наплевать. Выпить. Я причинила мужчине оскорбление действием, а он все равно хочет со мной выпить. Кто сказал, что перевелись настоящие герои? Подав в окошечко кассы деньги и пожелав оторопевшему контролеру особенно приятного дня, я потащилась по платформе, пытаясь ссыпать фунтовые монеты в кошелек и упрятать кошелек в недра сумки, не уронив при этом билет и не свалившись на пути, как рассеянная Анна Каренина.
Я не испытывала ни малейшего желания бросаться под поезд от неразделенной любви. Напротив, я пришла к радостному выводу – предложение выпить вместе означает, должно быть, что он вовсе не стремился от меня избавиться! Наверное, действительно что-то случилось, что-то срочное и ужасное. Хей-хо и тра-ла-ла! Я с запозданием вспомнила, что строить счастье на чужом несчастье нехорошо, и петь прекратила, хотя сердце мое по секрету напевало «тирра-лир-ра», как сэр Ланселот в той поэме[79]79
См.: Л. Теннисон. «Леди из Шалота» (1832).
[Закрыть].
В голове проносились картины интимного ужина на двоих. Я представляла уютный ресторанчик где-нибудь в стороне от людской сутолоки, царящей вокруг моей квартиры в Бейзуотере. Вот Южный Кенсингтон – то что надо; подойдут и не самые посещаемые туристами уголки Ноттинг-Хилла. Я нарисовала кабинетик в заведении с кирпичными стенами и крохотными столиками только на двоих и рассчитанными, сидя за которыми соприкасаешься коленями. Музыка негромкая, свет приглушенный, и официанты не возникают через каждые две секунды, спрашивая, нравятся ли блюда. Там не будет ни Сэлли, ни Пэмми, ни монаха-призрака. Только два больших бокала с красным вином, я и, конечно же, Колин.
И я дважды проверю, что отключила свой проклятущий мобильник.
Ну, раз уж я этим занимаюсь, почему бы не добавить еще и скрипки? Я состроила себе отвратительную гримасу и виновато оглянулась, не видел ли кто. Никто не видел, в основном потому, что больше никого здесь не было. Слава Богу. Терпеть не могу, когда мои внутренние монологи отражаются на лице.
В семь тридцать утра в воскресенье никто не ждал поезда до Лондона. На открытой платформе стояла одна я. Было так рано, что даже вездесущий киоск, торгующий кофе из автомата, еще не распахнул свои двери – или как там называют открытие и так стоящего на улице киоска. Я бы все отдала за чашку кофе, не только ради кофеина, но и ради тепла. Ветер царапал щеки, острый, как память, сдирая кожу до оголенных нервов.
Я сунула онемевшие от холода руки в рукава куртки и потерла друг о дружку, но проку от этого было не больше, чем от попытки погреться возле выключенного обогревателя. Холод одолевал как снаружи, так и изнутри, пробирающий до костей холод, вызванный недостатком сна и голодом, с которым можно справиться только при помощи нескольких часов сна без сновидений, под грудой пледов и с предусмотрительно выключенным будильником.
Поезд пришел, на удивление, вовремя. В семь тридцать две он лениво вплыл на станцию, словно гордясь тем, что не сломался по дороге. В Штатах такого поезда не увидишь – двери, двери, двери, каждое купе со своим отдельным входом с улицы. Полагаю, удобно для входа и выхода, но бесконечная череда одинаковых дверей вызывает легкое головокружение. Наверное, ты слишком устал, если начинаешь смотреть на устройство пригородного поезда как на аллегорию Жизни. Наименее востребованное купе?
Поскольку на станции никого больше не было, определить, в каких вагонах ездят меньше всего, не представлялось возможным. Я наугад открыла желтую дверь и забралась внутрь, бросила сумку на одно сиденье, сама плюхнулась на другое. С благодарностью устроившись на потертом сиденье, я положила голову на подголовник, стараясь не думать о тех головах, что покоились на нем до меня. Снаружи медленно тронулся сельский пейзаж, как задник в старых фильмах, – клетчатый ландшафт вспаханных под пар зимних полей с периодическими вкраплениями закопченных коричневых домов, которые группками стояли вдоль железнодорожной линии, ленясь друг к другу общими боковыми стенами. Глядя на проплывающий пейзаж, я позволила себе поддаться приятной волне усталости и ленивым размышлениям над тем, что я прочла этой ночью в библиотеке.
Особенно над последним письмом. Все в кляксах, словно Генриетта слишком сильно нажимала на перо, когда, не теряя времени, переходила к существу проблемы. Маркиза сбежала.
Первой моей мыслью было, что Вон оказался предателем. Однако, по словам Генриетты, Вон выполнил свой долг и благополучно сдал маркизу под стражу. А уже там она убедила охранника, что, безусловно, произошла ошибка – ведь она все же благородная дама из прекрасной старинной английской фамилии и просто не может иметь ничего общего с международным шпионажем. Она, женщина не первой молодости, – и шпионка? Сама идея – взмах ресниц, жеманная улыбка – абсурдна. Генриетта с особой горечью и кляксами выразила свой гнев по поводу воздействия уловок маркизы на людей неосведомленных. Тактика сработала. Охранник проинформировал Уикхема (а тот сообщил Майлзу, который сказал Генриетте), что маркиза самым великодушным образом приняла его извинения. Генриетта с такой силой поставила точку в конце этого предложения, что прорвала бумагу. В последний раз женщину, похожую по описанию на маркизу, видели садящейся на корабль, шедший в Ирландию.
В Ирландию. Вдруг ставшую исключительно популярной. Не думаю, что Розовая Гвоздика и Черный Тюльпан по чистому совпадению отправились в одно и то же место. Черный Тюльпан, возможно, могла, очаровав кого-то из персонала военного министерства, узнать о присутствии Розовой Гвоздики в Ирландии (хотя я сомневаюсь), но зачем Уикхем послал туда Джейн? Почему не оставить ее во Франции, где она прекрасно закрепилась при дворе Бонапарта, где было удобно добывать информацию и устраивать хитроумные акты саботажа? Логично было предположить, что от нее хотели отвести подозрения, но, насколько я успела прочитать, никто не подозревал кузину Эдуарда Балькура ни в чем, кроме, быть может, случайной любовной интрижки. Но, будучи французами, они не сочли бы это преступлением.
Кроме того, существовали другие причины, не укладывающиеся в рамки данного объяснения. Одна, если быть точной. Джеффри Пинчингдейл-Снайп. Если задача состояла только в том, чтобы убрать Джейн из Франции, зачем посылать Пинчингдейла на встречу с ней в Ирландию? Поскольку именно это, согласно письму Генриетты, приказал Уильям Уикхем. Пинчингдейла откомандировали встретить Джейн в Ирландии, инструкции должны были быть получены по дороге.
Но почему Ирландия?
Британские историки жалуются: при существующем делении сферы этой науки люди, называющие себя специалистами по истории Британии, редко изучают что-либо помимо Англии. Время от времени кто-то призывает к новой «британской» истории, и тогда потоком сыплются статьи, проходит пара конференций, где подчеркивают взаимосвязь между тремя королевствами, указывают количество шотландцев и ирландцев в британской армии или оценивают влияние Ирландии на британские колониальные предприятия, но затем большинство из нас весело возвращается к одной только Англии. Слово «островной» имеет не одно значение.
Я прекрасно подхожу под данный стереотип. Понятия не имею, что происходило в Ирландии в 1803 году. Я знаю – это входит в те основные даты, которых не может не знать уважающий себя историк Англии, рискуя попасть в неловкое положение в кафе в Институте исторических исследований, – что правительство Ирландии официально слилось с правительством Британии по Акту об унии от 1801 года, парламент страны был распущен и законодательная независимость закончилась. Шотландцы пережили все эти события в 1707 году. Я поняла: данный факт не имеет отношения к состоянию Ирландии в 1803 году, но успокоила себя тем, что недаром готовилась к выпускным экзаменам.
Еще мне стал известен гораздо более полезный факт – Уильям Уикхем занимал одно время пост главного секретаря при лорде-лейтенанте Ирландии. Точнее, будет полезным, если я вспомню, когда именно Уикхем находился в Ирландии. Если в 1803 году… А не слишком ли многого я хочу?
Вероятно. Но проверить не помешает. После того, как я хорошенько высплюсь, приму душ, поем и выпью большую чашку кофе латте, поспешно уточнила я.
А еще оставались Джейн, Джефф и маркиза. Ну почему сегодня воскресенье! Британская библиотека будет закрыта, как и Институт исторических исследований. Я почему-то сомневалась, что найду какой-то материал, если просто введу их имена в базу Британской библиотеки, но попробовать стоит. Интересно, а знает ли Колин, где хранятся документы семьи Пинчингдейл… если вообще существуют документы семьи Пинчингдейл. Даже если и не существуют, это станет хорошим предлогом для звонка Колину…
Или стало бы, если бы я знала его номер.
За одной хмурой мыслью пришла и другая, еще более огорчительная. Я так стремительно выпрямилась, что задела лбом сиденье напротив.
Ладно, у меня нет его номера. Я не дала ему своего. Ни одного из своих номеров. У него даже нет моего электронного адреса. А это значит, слова «я позвоню вам» стоят не больше валюты одной из маленьких бывших республик Советского Союза.
С его стороны это могла быть всего лишь оплошность.
Могла. А я слышала, что некоторые акции Бруклинского моста подешевели.
Мне следовало помнить: «нам надо как-нибудь выпить вместе» означает «всего вам доброго». Я не могла поверить, что сваляла такого дурака.
Точнее, поверить-то я могла, просто мне это не нравилось.
О-о-ох! Я одернула свое буйное воображение, прежде чем с головой нырнуть в настроение отвергнутой женщины, словно табун испуганных лошадей, несущийся к утесу. То, что последний мужчина, с которым я встречалась, оказался лживым подонком, не означает, что все они законченные обманщики, которые скорее солгут девушке, чем выпьют с ней. В конце концов, Колин явно думал о чем-то другом. Что бы это ни было.
Наигранная тревога, прошептал мой внутренний демон (явно дружок гоблинов Колина), могла стать хорошим предлогом, чтобы избавиться от нежеланной гостьи, начавшей подавать признаки влюбленности. Но он казался по-настоящему обеспокоенным, возразила моя лучшая половина. Не нарисовал же он эти круги под глазами. И зачем предлагать выпить, если он не собирался этого делать?
Последний аргумент, вынуждена была признать я, критики не выдерживает. Если бы я откладывала десять центов каждый раз, когда мои подружки жаловались, что парень пообещал позвонить и не позвонил… ну, я могла бы профинансировать исследовательскую поездку в Ирландию. Я и сама грешна: небрежно бросая знакомым в Институте исторических исследований: «Надо бы как-нибудь выпить кофе», – прекрасно понимала, что хочу сдержать слово не больше, чем они завязать со мной контакты.
Отсутствие моего номера телефона не фатально. Если он серьезно предлагал встретиться, то в его распоряжении с полдюжины возможностей добыть мой номер. Ну, может, и не полдюжины, но не меньше двух, тут же приходящих на ум. Во-первых, его тетя Арабелла, навязавшая меня ему на эти выходные, а во-вторых, его сестра Серена, которая на раз может получить данную информацию от Пэмми. Если я смогла до этого додуматься, значит, может и он.
