Текст книги "Маска Черного Тюльпана"
Автор книги: Лорен Уиллиг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Глава тридцать первая
Поэзия: шифрованные инструкции военного министерства; предназначена для наиболее срочной связи.
См. также: Стихи, Словоблудие и Многословие.
Из личной шифровальной книги Розовой Гвоздики
Даже наброшенная на светильники кисея не могла приглушить сияние бриллиантов, украшавших волосы дам, и эполетов на широких плечах кавалеров, собравшихся в Желтом салоне дворца Тюильри. Вдовы судачили, военные хохотали, а веера вели разговор на своем собственном шуршащем языке в укромных уголках комнаты. Как всегда по четвергам, вечерний салон Жозефины Бонапарт заполнило обычное сборище щеголей, красавиц и бонапартистов, оценивающих наряды друг друга и обменивающихся последними on-dit[66]66
On-dit – слухи, сплетни (фр.).
[Закрыть].
Среди гостей находилась и Розовая Гвоздика, незаметно переходя от группы к группе, подбирая и накапливая информацию с трудолюбием муравья. Джейн не стала надевать черные брюки. Отказалась от белого чепчика и краски для волос, раздражающей кожу. И уж точно оставила дома пахучую шаль – принадлежность ее костюма торговки рыбой.
Этим вечером ее маскировка была совсем иного рода: девушка пришла в своем обличье.
В скромном, но модном платье среди кричащих бриллиантов и настоящей портретной галереи из камей на пальцах, шеях, в ушах и даже на больших пальцах ног, единственным украшением Джейн сделала непритязательный эмалевый медальон с изображением маленького розового цветка. В конце концов, цветы – в высшей степени уместное украшение для юной девушки.
Кто заподозрит, будто мисс Джейн Вулистон, кузина Эдуарда де Балькура – вон же он, там, моя дорогая, да, одутловатый мужчина в красновато-коричневом галстуке, такой низкопоклонник перед Первым консулом, но, с другой стороны, а кто сегодня ведет себя по-другому? – представляет собой какую-то опасность для Французской республики? Она, единодушно признали вдовы, красивая и воспитанная девушка. Знает, когда сказать, а когда и промолчать, очень любезна с людьми старшего возраста, а ее манера обращаться с мужским полом сочетает в себе сдержанное остроумие и полное отсутствие кокетства. Так не похоже на современных легкомысленных юных особ! Последние слова обычно сопровождались пристальным взглядом в сторону сестер Бонапарта, Полины и Каролины, применительно к которым эпитет «легкомысленные» был самым мягким из произносимых шепотом под прикрытием вееров.
Старые дамы одобрительно относились к Джейн и без стеснения сплетничали в ее присутствии. Молодым щеголям она нравилась совсем по другой причине; у представителей нации, столь восприимчивой к физической красоте, тем более в эпоху сильного влияния идеалов классической античности, прелестной лепки лицо Джейн и отчужденность в поведении вызывали в памяти римские изваяния, и они относились к Джейн, как могли бы относиться к особенно изысканной статуе – красивой, но в общем-то глухой. Таким образом Джейн почерпнула немало полезных сведений.
Однако в настоящий момент Джейн мастерски старалась избегать общества словоохотливых матрон, влюбленных юных щеголей и подающих надежды поэтов, которых она так успешно воспитывала. Ее единственной целью было как можно быстрее – и как можно незаметнее – покинуть салон. На губах ее играла открытая улыбка, а мозг быстро переваривал только что полученные сведения, настолько неожиданные, настолько тревожные, что в них с трудом верилось.
Но сомнений быть не могло. Все части головоломки встали точно на место, как фрагменты римской мозаики, сложенные в четкую, яркую картину. В данную минуту возникла картина в равной мере поразительная и неприятная. Все они искали совсем не там. А пока что смертельно опасный шпион, единственный человек, за которым следовало наблюдать и чью деятельность пресечь в первую очередь, свободно разгуливал по Лондону.
Генриетту надо предупредить. Немедленно.
Джейн сладко улыбнулась капитану Деморо, упрямо не отстававшему от нее, и сказала, что просто умирает от жажды. Не будет ли он так любезен…
Будет. Деморо нырнул в толпу. Поднявшись, Джейн прошла мимо кружка вдов, которые оживленно губили репутации, словно беспорядочно плели кружева, мимо брата Наполеона, мрачного Луи Бонапарта, жалующегося на миллион своих мнимых болезней, мимо восхищенных поклонников, теснившихся вокруг жены Бонапарта Жозефины. Она шла ровной походкой, с безмятежным лицом, Галатея, чья единственная цель – встать на пьедестал при дворе Бонапарта.
Джейн уже увидела дверь. Еще четыре шага, и она окажется в коридоре, а затем и в доме своего кузена, чтобы сложить вещи для спешного отъезда в Англию. Данную задачу Джейн не хотела доверять никому другому. Курьеры имеют печальную привычку исчезать по пути. Три шага. Джейн уже мысленно забежала вперед. Она поедет верхом, в мужском платье, так будет быстрее, чем брать карету, и вызовет меньше вопросов. Она велит мисс Гвен распространить слух, будто заболела и лежит в постели. С чем-нибудь серьезным, заразным, с чем-нибудь, чтобы отвадить доброжелателей. Два шага. Она поедет не в Кале, а в Онфлёр; за этим портом не так пристально следят, а у нее есть рыбак на жалованье – при условии, что его лодка в любой момент предоставляется в ее распоряжение. Остался один шаг…
– Моя богиня! – Путь ей театрально преградила фигура в белой рубашке – жилет расстегнут, рукава засучены. Огастес Уиттлсби, английский эмигрант и автор самых дрянных стишков, когда-либо оскорблявших ухо, бросился к ногам Джейн в порыве обожания. – Моя муза! Моя несравненная покровительница изящной словесности!
– Добрый вечер, сэр, – ответила Джейн ради возможных слушателей и тихо прибавила: – Не сейчас, мистер Уиттлсби!
Он томно прижал руку ко лбу, кружевная манжета заслонила лицо.
– Клянусь, я лишусь чувств, умру у ваших ног, если вы не окажете вашему покорному слуге неоценимую честь и не выслушаете мою последнюю оду, превозносящую вашу необыкновенную красоту. – Для нее же он пробормотал под прикрытием складок муслинового рукава: – Вы должны выслушать это, мисс Вулистон.
Лицо Джейн напряглось, но она знала – нельзя не подчиниться, когда ее собрат агент говорит в таком тоне. Отшлифовав за многие годы свою роль, Уиттлсби почти никогда из нее не выходил и, конечно, не стал бы делать этого без настоятельной необходимости в самом сердце вражеского логова, во дворце Бонапарта. Дотронувшись до руки Уиттлсби, Джейн сурово произнесла:
– Только одна минута, мистер Уиттлсби. Мой кузен тревожится, когда я задерживаюсь слишком долго.
Уиттлсби отвесил поклон, который закончился почти у самых носков шелковых туфелек Джейн. Взяв ее за руку и выведя в маленькую прихожую, он громко сказал, если кто-то их слышал:
– Уверяю вас, мой пылкий ангел, вы не пожалеете об этой маленькой милости. – И резко прошептал: – Приказ. Из Англии.
– Мистер Уиттлсби, вы оказываете мне слишком большую честь своими излияниями. Что за приказ?
– Перед такой божественной красотой сама честь бледнеет, – провозгласил Уиттлсби, склоняясь над рукой Джейн. Та чуть наклонилась к нему. – Неприятности, – пробормотал он. – В Ирландии. Уикхем хочет, чтобы вы срочно отправились туда.
– Честь, может, и бледнеет, но вы заставляете меня краснеть, сэр, – запротестовала Джейн, устраивая целое представление из отнимания собственной руки. – Я не могу. Сегодня вечером я возвращаюсь в Англию.
– О, красота вашего румянца! Благословенный, блаженный, щедрый румянец! Как покрытые росой лепестки красивейшей розы, тянущиеся навстречу щедрому солнцу. – Уиттлсби упал перед ней на колени, подняв к девушке преувеличенно благоговейное лицо. – Приказ четкий и срочный. Сегодня вечером. Карета будет ждать. Возьмите с собой свою компаньонку.
Тень озабоченности набежала на безмятежное лицо Джейн, когда она протянула изящную руку коленопреклоненному поэту.
– Только каменное сердце может устоять перед такой мольбой, мистер Уиттлсби, а мое, увы, сделано из гораздо более податливого материала.
Уиттлсби прижался лбом к ее руке жестом смиренного почтения и достал из складок муслинового рукава пергаментный свиток, перевязанный розовой ленточкой. Взмахнув им, чтобы все присутствующие могли хорошенько его разглядеть, поэт вложил свиток в руку Джейн.
– Каждое третье слово в каждой третьей строчке, – пробормотал он.
Хотя Уиттлсби всегда служил курьером, код каждый раз менялся. Министерство полиции знало молодого человека только как сочинителя плохих стихов – такова была степень его преданности делу, ведь на самом деле он был весьма одаренным поэтом и до войны всерьез лелеял честолюбивые замыслы преуспеть на столь благородном поприще, но агенты английской короны судьбу не испытывали.
– Уверяю вас, мистер Уиттлсби, я прочту ее со всей внимательностью, – ответила Джейн, устраивая очередное представление с разворачиванием бумаги, чтобы все увидели неровные строчки. – Мне нужно отправить сообщение.
Уиттлсби зашатался и упал на пол, в восторге от ее неохотного, но согласия.
– Согласен. Кому?
– Будет вам, сэр! Держите себя в руках! Как я смогу насладиться вашей одой, когда вы давите на мое сознание?
С притворной озабоченностью нагнувшись над поэтом, Джейн быстрым шепотом изложила свои пожелания.
Глаза Уиттлсби расширились.
– Боже правый! Кто бы мог…
– Нет-нет, мистер Уиттлсби, больше ни слова. Вы утомили меня своими комплиментами. – Джейн протянула руку, помогая ему подняться. Она стояла спиной к салону, и ее лицо побледнело и сделалось серьезным, когда она тихо сказала: – Не подведите меня.
Уиттлсби поднес к губам затянутую в перчатку руку Джейн.
– Подвести мою музу? – сказал он, и в его глазах, когда он поднял их на Джейн, промелькнули искорки веселья. – Никогда.
В ответном взгляде Джейн веселости не наблюдалось.
– Некоторые вещи, мистер Уиттлсби, слишком серьезны для поэзии.
– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещал тот.
– Меньшего я и не ожидаю, – строго сказала Джейн. Ее тонкие батистовые юбки взметнулись, когда она выходила из двери, и исчезли из виду.
Не прошло и пяти минут, как данное известие облетело салон мадам Бонапарт. Этот ужасный английский поэт так надоел бедной мисс Вулистон, что она уехала домой под предлогом головной боли – да и у кого она не разболелась бы, моя дорогая? Нет, в самом деле, этот человек – чума, а его стихи! Чем меньше о них сказано, тем лучше. Что же касается Уиттлсби, то по крайней мере на остаток вечера от его излияний избавились. Он отбыл почти следом за мисс Вулистон – вдогонку за ускользающим вдохновением, как он выразился. Вдовы-то знали, что он имел в виду. Вдохновение, скажет тоже! Скорее всего заглянуть на дно бутылки. Позор, какой позор. Но чего еще ждать от англичанина и поэта?
Пока почтенные вдовы сплетничали, две женщины в «Отеле де Балькур» быстро укладывали вещи при свете свечи. В конюшне недалеко от Тюильри мужчина в рубашке с пышными рукавами хлопнул по крупу лошадь.
– Не задерживайся! – крикнул он вслед курьеру, закутанному в плащ с капюшоном.
Курьер, один из трех, кому доверили сведения о личности Черного Тюльпана, взволнованно махнул рукой в знак согласия. При свободных дорогах и попутном ветре он может добраться до Лондона уже вечером следующего дня.
А в Лондоне смертельно опасный шпион замышлял последний шаг. К следующему вечеру все будет кончено…
Глава тридцать вторая
Самообман: иллюзия спокойствия, призванная спровоцировать неосторожное поведение противника; неизбежная прелюдия к напряженной деятельности врага.
См. также: Линия наименьшею сопротивления.
Из личной шифровальной книги Розовой Гвоздики
Майлз весело прошел мимо охраны на входе в дом номер 10 по Краун-стрит, в руке он держал букетик первоцветов, на лице его играла блаженная улыбка.
Один из часовых подтолкнул второго.
– За кем это он пришел приударить? – с сарказмом спросил он, вызвав одобрительную усмешку товарища.
Майлз не заметил. Был слишком счастлив, чтобы заметить. Более того, он сильно сомневался, что вся артиллерия Бонапарта, выставленная поперек Пэлл-Мэлла, способна теперь напугать его до потери хорошего настроения. Майлз недоуменно покачал головой, маневрируя в людном коридоре. В сущности, что изменилось? Его лучший друг по-прежнему его ненавидит. Опасный французский шпион все так же разгуливает по улицам Лондона. Ему предстоит объяснить лорду и леди Аппингтон, что он… ну если и не похитил их дочь, то женился на ней столь поспешно, что головами будут качать до тех пор, пока более свежий скандал не привлечет внимание света. Одной этой мысли было бы достаточно, чтобы подпортить даже радостное настроение Майлза.
И тем не менее перспектива встречи с Аппингтонами – леди Аппингтон сетует, лорд Аппингтон мрачен – меркла перед образом Генриетты, такой, как он ее оставил, – белая рука закинута за голову, волосы рассыпались но подушке, губы чуть приоткрыты, как будто даже во сне она хочет что-то сказать. Майлз усмехнулся, вспоминая поток определений, лившийся прошедшей ночью. В одном он был уверен: в жизни с Генриеттой недостатка в словах не будет.
Майлз доложил о себе замотанному подчиненному Уикхема, предложившему ему сесть и исчезнувшему во внутреннем святилище.
Майлз сел и, несмотря на приказ самому себе думать только на полезные темы – например о поимке шпионов, – снова принялся улыбаться, будто пьяный. Его сосед благоразумно перебрался вместе со стулом к противоположной стене.
Удивительно, сколько хлопот могут причинить всего три слова.
На свете так много коварных сочетаний из трех слов, размышлял Майлз. Я твой должник. Передай, пожалуйста, графин. И разумеется, Прыгай в окно, которое, по опыту знал Майлз, причинило больше боли и погубило больше одежды, чем любые другие три слова. Майлз глубоко вздохнул. Не важно, сколько таких сочетаний он припомнит, избежать этого не удастся. Не об этих трех словах сейчас речь.
Майлз не заметил, как влюбился в Генриетту.
Как это случилось? Это казалось не совсем справедливым. Он занимался своим обычным делом, ни по кому не страдал, как Джефф, не назначал под чужим именем тайных свиданий с женщинами, как Ричард, – оба пути, как вполне обоснованно он предполагал, приведут к обременительной романтической привязанности под иронический хохот Купидона, сжимающего свой лук. И однако же он попался. Сидит и улыбается как ненормальный, несмотря на то что лучший друг грозил ему кастрацией, а французские агенты в него стреляли; строит планы насчет романтического ужина вместо хитрых планов, а в самые худшие моменты всерьез подумывает о стихах. К счастью для него, Генриетты и западной поэтической традиции, результат его раздумий оказался кратким и решительным. Он не сможет их написать.
Но он может сделать Генриетту счастливой, заверил себя Майлз. По пути в военное министерство он глубоко и серьезно думал над столь важной темой. Конечно, драгоценности. По прошлому опыту Майлз знал – ничто так не выражает благодарность за ночь страсти, как изумрудное ожерелье. В данном плане имелось лишь два незначительных затруднения. Во-первых, у Генриетты было изумрудное ожерелье с таким же браслетом и серьгами. И даже если бы она им не владела… Майлз затруднился бы выразить это словами, но приемы, используемые для умиротворения любовницы, возможно, не самый лучший способ сказать о своих чувствах жене. Нужно что-то более личное, более нежное, более… Майлз чертыхнулся. Он даже подходящего определения подобрать не может, не говоря уже о шикарном жесте, способном сразить Генриетту наповал. Ну, наповал, если только он сам ее уложит. А ему это очень понравилось.
Но это предполагает, самоотверженно напомнил себе Майлз, что выбор будет за Генриеттой – что ей понравится; к сожалению, бокс исключается, как и поездки к Таттерсолу и – любимый пункт Майлза – раздевание. По опыту своего общения с женщинами Майлз знал: как правило, их больше захватывает процесс приобретения одежды, нежели избавления от нее. Майлз покачал головой, сожалея о такой трате времени и ткани. Фиговые листья. Вот эту моду он готов поддержать. Разумеется, некоторые платья Генриетты были ничего, те, с тонкими юбками, под которыми при ходьбе обрисовывались ноги, и с низко вырезанными корсажами, которые… ох! Майлз бросил по сторонам виноватый взгляд и с преувеличенной небрежностью положил шляпу на колени, ругая нынешнюю моду на плотно облегающие брюки.
Майлз решительно обратился к более безопасным темам. Он смутно припомнил о ком-то, досконально знающем, как говорить о любви на языке цветов. Майлз с сомнением посмотрел на жалкий букетик первоцветов, края лепестков которых уже слегка пожухли. Они ничего не говорили ему, кроме как: «Воды!» Конечно, при желании можно и тут найти смысл – любовь требует подпитки и прочая чепуха, но из почерпнутых им сведений о садоводстве Майлз знал: питание цветов включает большое количество перегноя, а даже Майлзу это показалось не слишком романтичным. За слова «моя любовь – как куча компоста» он вероятнее всего получит ночным горшком по голове, а не крики восторга.
Майлз покачал головой. Он было решил удрать из министерства и сбегать в магазин Хетчердса за одним из тех романов, которыми так увлекается Генриетта, но быстро отказался отданной мысли. В конце концов, даже если ему и удастся найти подходящую книгу, он не знает, где там смотреть. Он сомневался, что в конце имеется указатель с такими статьями, как «Ухаживание за женами», или подходящее оглавление, например «Как объясниться в любви за десять коротких уроков». Майлза затошнило, когда он представил себе: презрительный смех, который последует за покупкой подобного издания.
Ужин a deux[67]67
A deux – вдвоем (фр.).
[Закрыть], решил Майлз. Вот решение. Шампанское, устрицы и шоколад… Не все сразу, немного подумав, пришел к выводу Майлз. Он внес небольшую поправку, добавив виноград. С него нужно будет снимать кожицу. Он станет угощать им Генриетту, ягода за ягодой, и если одна, или две, или десять случайно упадут ей за вырез платья и понадобится их достать, что ж, очень уж они скользкие, очищенные виноградины. Эти римляне знали, что делали, подумал довольный Майлз. Очищенные виноградины… диван как раз на двоих… может, немного заварного крема…
Появился помощник Уикхема и громко кашлянул. Майлз, вздрогнув, вскочил, рассыпав всю корзинку воображаемого винограда; ни одна ягода, к сожалению, до корсажа Генриетты не докатилась.
– Он примет вас немедленно, – скороговоркой произнес помощник, провожая Майлза до кабинета. – Но постарайтесь побыстрее.
Майлз кивнул и вошел в кабинет Уикхема. Со времени его последнего посещения кто-то прикрепил карту на стене более крепкими булавками. Карта немного всколыхнулась, когда за Майлзом захлопнулась дверь, но осталась на месте.
Майлз подтащил свое привычное кресло к столу Уикхема.
– Доброе утро, сэр!
Проницательный взгляд Уикхема переместился с сияющего лица Майлза на несколько подвявшие первоцветы.
– По-вашему, видимо, так, – ответил он и добавил: – Это для меня?
В смущении Майлз посмотрел на свою руку, вздрогнул, покраснел, открыл рот, снова закрыл и пришел в смятение, насколько способен прийти в смятение рослый, увлекающийся спортом мужчина.
– Э… нет, – сказал он, поспешно пряча первоцветы за спину. – Я только что женился!
– Поздравляю, – сухо сказал Уикхем. – Желаю вам обоим счастья. Полагаю, вы пришли ко мне не для того, чтобы доложить о своей женитьбе?
– Нет. – Майлз посерьезнел и поближе придвинулся к столу начальника. – У меня есть основания полагать, что Черный Тюльпан – это лорд Вон.
Руководитель Майлза бесстрастно на него посмотрел:
– Да?
Майлз мрачно кивнул и начал сначала.
– В минувшую пятницу кто-то проник в Селвик-Холл, переодевшись монахом-призраком из Донвеллского аббатства.
Уикхем бросил на Майлза слегка насмешливый взгляд.
Майлз отмахнулся, увидел, что все еще сжимает презренный букетик, и поспешно сунул его под кресло.
– Местная легенда. Не имеет значения, сэр. – Он подался вперед. – Поначалу я думал, наш призрак нацелился только на бумаги Селвика…
– Разумное предположение, – пробормотал Уикхем.
– Спасибо, сэр. Но улики это опровергли. Бумаги в столе Селвика переворошили, но больше ничего в доме не тронули и нигде на территории поместья никаких действий замечено не было.
Майлз немного помедлил, вспомнив, какого рода действия имели место на территории поместья.
Уикхем прищурился.
– А в столе Селвика?
– Только документы на поместье, сэр. Селвик никогда не разбрасывает секретные документы.
– Полагаю, это еще не конец вашей истории.
Уикхем посмотрел на стоявшие на столе часы – Атлант, поддерживающий на своих плечах не мир, но время.
– Так точно. – Майлз понял намек и быстро выложил остальное. – Мы заехали на постоялый двор отдохнуть, где мой спутник подслушал разговор лорда Вона с оперной певицей, мадам Фьорилой… по крайней мере я точно уверен, что это была мадам Фьорила, – поправился Майлз. – Покинув гостиницу, мы заметили, что за нами кто-то едет. Поскольку дорога, соединяющая Лондон и Брайтон, весьма оживленная, я поначалу не придал этому значения, пока возница не вытащил пистолет. Мы оторвались от преследователей и вернулись в Лондон. Так что, видите, – Майлз в исступлении стукнул кулаком по столу, заставив Атланта подпрыгнуть, – это, должно быть, Вон! Кто еще мог поехать за нами от гостиницы?
– Один пункт нуждается в уточнении, мистер Доррингтон. Кто это «мы»? – поинтересовался Уикхем. – Вы были тогда с Селвиком?
Майлз вспыхнул.
– Э… нет. По крайней мере не с этим членом семьи Селвик. Я был с его сестрой, леди Генриеттой.
На столь несущественную подробность Уикхем отреагировал, как ни на что из сказанного Майлзом. Он вдруг выпрямился в кресле, уставившись на Майлза взглядом, от которого, было известно, французские агенты выпрыгивали из окон третьего этажа, а закаленные английские тайные агенты съеживались под своими плащами.
– С леди Генриеттой Селвик? – резко переспросил он.
– Д-да, – подтвердил Майлз, с недоумением глядя на Уикхема. – Она младшая сестра Селвика.
Ему показалось несвоевременным сообщать, что теперь она носит другой титул, поскольку выражение лица начальника было скорее похоронным, чем свадебным.
– Это, мистер Доррингтон, – хрипло проговорил Уикхем, – плохая новость. Очень плохая новость.
– Плохая новость? – Майлз, едва не выпрыгнув из кресла, ухватился за край стола Уикхема.
Тот уже встал и направлялся к двери.
– Это означает, – объяснил он, взявшись за дверную ручку, – одно: леди Генриетта в смертельной опасности.
Что-то острое укололо Генриетту в руку.
Заворчав спросонок, она повернулась на бок и зарылась лицом в мягкую пуховую подушку, натянула на себя простыни. От подушки шел непривычный запах мускуса, нисколько не похожий на лавандовый аромат ее белья, и простыни странно холодили голую спину.
Генриетта открыла глаза и села в кровати, натягивая на себя спадавшее покрывало. Прошлая ночь. Ее свадьба. Майлз… Это все было на самом деле? Да, конечно, было, заверила себя Генриетта. А иначе почему она лежит раздетая в чужой постели? А что произошло в этой чужой постели… Генриетта сделалась краснее роскошного пунцового покрывала.
Причина ее румянца отсутствовала, но оставила приколотую второпях записку. Генриетта развернула клочок бумаги и без сил откинулась на подушки. Крупным, неряшливым почерком Майлза в записке значилось: «Ушел в военное министерство. Буду к полудню». Подписано размашистой закорючкой, которая могла означать как «М», так и «Д», или вообще быть любительским портретом королевы Шарлотты.
Трудно было счесть послание одой ее очарованию и красоте.
Генриетта покачала головой и усмехнулась. Как это похоже на Майлза! Однако там имелся постскриптум, от которого глаза Генриетты засияли, как не сияли ни от каких – стихотворных или прозаических – излияний ее прежних поклонников. Внизу листка Майлз нацарапал всего одно слово: «Восхитительно».
Генриетта с блаженной улыбкой прижала записку к груди. Это правда было восхитительно, да? Генриетта перечитала слово. «Восхитительно». Там написано «восхитительно», она не ошибается, не «возмутительно», «вопиюще» или «варварски»? Генриетта еще раз посмотрела, стремясь удостовериться. Да, совершенно определенно там стояло «восхитительно». Помяв от радости края записки, Генриетта прочитала постскриптум еще четыре раза, пока буквы не начали расплываться и слово «восхитительно» не начало распадаться на языке и пришлось напоминать себе, что оно значит.
Решительно сложив записку (в самый последний раз глянув, на месте ли еще это слово и не очередное ли это повторение имени Майлза, расширенное за счет дополнительных букв), Генриетта стала усаживаться в подушках, прижимая квадратик бумаги подбородком. Конечно, это не настоящее любовное письмо, рассуждала она, благородно сопротивляясь желанию снова в него заглянуть, но оно говорит о том, что Майлз намерен выполнять свою часть сделки и старается изо всех сил. Сделка. Генриетта оперлась на локти, выпустив листок бумаги. От этого слова все немного потускнело. Не очень-то ей по вкусу роль в романтической благотворительной истории и подачки в виде лишнего слова.
Майлз любит маленьких детей и животных. Да, но написал бы он любовное письмо… ну да, да, любовное слово – недовольному щенку? Пожалуй, нет, пришла к выводу Генриетта, но, с другой стороны, щенки не умеют читать, поэтому для щенка то же самое могла бы означать лишняя косточка. И одно слово и было такой косточкой…
Генриетта ткнулась липом в подушку. Сильно.
Подобные мысли уводят в совершенно – тычок – совершенно – тычок — ненужную сторону. Запыхавшаяся, но принявшая решение, Генриетта вынырнула из перьев. Откинув назад волосы и вынув застрявшее в них перышко, она завернулась в простыню и выбралась из кровати. Хватит мучить себя глупыми мыслями, это ни к чему не приведет. Ей нужно привести в порядок дом (Генриетта наморщила нос, вспомнив мускусный запах подушки; проветривание постелей – первым делом), познакомиться со слугами (лицо Генриетты резко поменялось в цвете, когда она вспомнила свою первую встречу со слугами накануне вечером, находясь на руках у Майлза) и написать письмо родителям.
Генриетта застыла при мысли о родителях. Сначала слуги, решила она. За делами дня она придумает, как быть с родителями. Она готова была поспорить, что Ричард уже написал им, причем еще прежде, чем замер в отдалении стук колес коляски Майлза. Что бы Ричард там ни написал, в письме обязательно найдут отражение события двух последних дней – и моральный облик непосредственных участников, – представленные в самом невыгодном свете. Генриетта не знала, как объяснить случившееся к собственной выгоде, но если такой способ есть, она его найдет. Отчуждение родителей… об этом даже и думать не хотелось. Для Майлза это станет таким же ударом, как и для нее.
Генриетта потянулась к звонку, намереваясь позвать служанку, которая поможет ей одеться. Существовала, правда, одна закавыка. У нее не было служанки. И, кстати сказать, одежды тоже.
Она неодобрительно посмотрела на вчерашнее свое платье, пострадавшее во время путешествия, подняла его двумя пальцами. Юбка была щедро забрызгана грязью, подол заляпан неизвестно чем (Генриетте даже и знать не хотелось), прореха на корсаже, и – Боже милостивый, не капустный ли это лист пристал к рукаву?
– Я даже знать не хочу, – пробормотала Генриетта, встряхивая платье до тех пор, пока преступная растительность не упала на красно-синий ковер.
Генриетта подумала о налете на гардероб Лоринг-Хауса, но невольно заподозрила, что у них с матерью Майлза диаметрально противоположные вкусы в одежде. И хотя классические мотивы по-прежнему оставались в моде, пойти задрапированной в простыню было не только рискованно, но и холодно. Придется удовольствоваться вчерашней одеждой, пока она не доедет до Аппингтон-Хауса.
Морщась, Генриетта натянула грязное платье, ухитрившись застегнуть достаточно пуговиц, чтобы оно не сваливалось. На туалетном столике лежала потускневшая серебряная щетка для волос, и с ее помощью Генриетта привела в порядок спутанные и торчащие во все стороны волосы, краснея при воспоминаниях о том, каким образом они так спутались. Она почувствовала, как пальцы Майлза забираются в ее волосы, прикосновение его губ к своим губам, его… Генриетта виновато оглянулась.
– Глупо, – пробормотала она себе под нос.
Во всяком случае, подумала она, перебираясь на более безопасную почву, значительное количество этих колтунов возникло во время их стремительного бегства из гостиницы. Воспоминания о гнавшемся за ними черном безликом экипаже оказалось достаточно, чтобы порозовевшее лицо Генриетты побледнело.
Майлз, похоже, уверен, что их преследовал Вон.
Генриетта, нахмурившись, медленно расчесывала волосы, разбирала спутанные пряди.
Все указывает на Вона. Его чрезмерное внимание, которое он проявил, только когда услышал, что она сестра Пурпурной Горечавки, тот странный эпизод в Китайской комнате и его пристрастие к загадочным разговорам. Он сказал ей, будто много лет не был во Франции. И однако же вчера сказал о возвращении во Францию, словно бы после короткого отсутствия. С ним была связана таинственная женщина, но больше всего бесило то, что у него имелась возможность последовать за ней и Майлзом из гостиницы.
И тем не менее… что-то слегка цепляло, словно немного фальшивящая мелодия. Генриетта, хмурясь, смотрела в зеркало и пыталась вычленить источник своего недовольства, вернувшись мысленно к узкой лестнице, приглушенным голосам, слышным сквозь щели в двери.
Ничего тогда не видя, Генриетта полностью сосредоточилась на голосе Вона, на всех оттенках чувств и эмоций. О голосах Генриетта вообще могла написать целый трактат. Вон был раздосадован, раздражен, но не зол – скорее наоборот: Генриетта услышала в его голосе невыразимую усталость, вызывавшую то сочувствие, которое испытываешь к брошенному в степи Лиру, сильному и упрямому человеку, потерявшему остатки терпения. Генриетта опять поморщилась, слишком сильно проведя щеткой по спутавшимся волосам. В настоящем расследовании такие полеты фантазии совершенно излишни.
Человек может улыбаться и все равно быть преступником; в его голосе может звучать скорбь, и все равно он может замышлять убийство Джейн и свержение английского монарха. Но Генриетта чувствовала – к Вону это не относится. Генриетта состроила гримаску – она представила, как воспримет ее аргумент Майлз.
Если не Вон, то кто? Кто же еще находился в гостинице и знал об их присутствии? Болван? Мысль об этом казалась столь же смехотворной, как печально известная коллекция гвоздично-розовых жилетов Болвана.
Но мысль о Болване напомнила Генриетте о чем-то еще. Точнее, о ком-то.
Генриетта замерла, подняв щетку и невидящим взглядом уставившись в зеркало. Светло-карие глаза напряженно сощурились, и ускользавшее воспоминание, терзавшее ее, встало на место. Мужчина в щегольской одежде, с тонкими черными усиками, посторонившийся, чтобы дать ей пройти. Он был там, крутился у их стола, а когда она скатилась по лестнице, как бы между прочим стоял у камина. Наблюдая.
