Текст книги "Маска Черного Тюльпана"
Автор книги: Лорен Уиллиг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
– Может, вы двое хоть минуту посидите тихо? – бросил Ричард.
Женщины обменялись взглядами взаимного сочувствия и понимания.
Нэд, ненадолго растерявшийся, быстро пришел в себя.
– А, я понял, – сказал он. – Это новое задание, да? И все мы идем поодиночке, чтобы узнать, кто первый поймает шпиона. Мы применим ту… ту тактику выслеживания, которой нас обучали сегодня днем. – Он повернулся к своему брату: – Ставлю десять гиней – я первым найду шпиона!
– Это не задание. И не игра. Это, черт побери, досадная помеха. – Ричард глубоко вздохнул, стараясь не выйти из себя.
– Послушайте, – вступил Майлз, придя на помощь своему осажденному лучшему другу. – Если шпион узнает о нашей школе, это коснется всех нас. Старина Бони[49]49
Старина Бони – прозвище Наполеона Бонапарта.
[Закрыть] внесет наши имена в очередной список приговоренных к смерти.
Фред сильно нахмурился.
– Но если мы поймаем шпиона, – произнес он напыщенным тоном человека, разъясняющего сложную теорему, – он не сможет сообщить наши имена.
Нэд восхищенно ахнул.
Ричард застонал.
Амели пришла ему на выручку, погладив по руке.
– Я понимаю, отказ от сегодняшних вечерних развлечений вызвал большое разочарование, но мы должны воспринять это как еще одно проявление неуважения к нам, за которое мы должны отомстить преступному режиму, – с искренним пафосом сказала она.
Очень тронутый ее словами, Нэд Толмондели с чувством завел «Правь, Британия». Мисс Грей прервала его как раз после того, как Британия управилась с волнами, но до того, как британцы никогда, никогда, никогда не станут рабами.
– Не хочу показаться навязчивой, – сказала она, – но, мне кажется, нужно навести справки и попытаться свести до минимума угрозу, которую представляет собой эта особа недружелюбного характера.
– А? – подал голос Нэд Толмондели.
– Я так понял, она имеет в виду, нужно расспросить других людей про этого парня-шпиона, – объяснил его более понятливый брат.
Нэд кивнул, пораженный. Фред всегда оставался самым умным в семье.
Генриетта подавила смешок и по привычке посмотрела на Майлза, чьи губы кривились от сдерживаемой усмешки. Их глаза на мгновение встретились, поделившись весельем, прежде чем Майлз вдруг застыл и отвел взгляд.
Потрясенная Генриетта устремила все внимание на мисс Грей, неумолимо перечисляющую места, где Ричард мог навести справки, – в местных гостиницах, там могли заметить чужого человека; в соседних домах, куда могли съехаться гости; на почтовых станциях, где записывают проезжающих, и так далее и тому подобное. Слушателей словно засасывала трясина, глаза у всех остекленели. Генриетте оставалось только предполагать, на что были бы похожи ее уроки, и она порадовалась, что мисс Грей недавно избавилась от своих обязанностей.
– Я навел справки везде, – пресек безжалостный поток слов Ричард. – В ближайших гостиницах чужих не оказалось, и незнакомых экипажей поблизости не видели.
– Вот поэтому с призраками и трудно, – ни к кому не обращаясь, заметил Майлз.
– Монаха-призрака не существует, – с нажимом сказал Ричард.
– А когда мне было пять лет, он говорил совсем другое, – прошептала Генриетта Амели.
– Вы не просили… – начала миссис Кэткарт.
– Да! – рявкнул Ричард.
– Я собиралась сказать, – спокойно продолжала миссис Кэткарт, – вы не просили принести нам еще чаю? Если в окно за нами подглядывает французский шпион, то чай, как ничто другое, придаст нашему собранию обычный вид.
Подыскивая возражение, Ричард просто уставился на нее. Амели всплеснула руками:
– Миссис Кэткарт, вы ангел!
– Довольно приземленный, – весело усмехнулась дама. – Как будем проводить время?
– Я мог бы пойти проверить часовых, – с надеждой предложил Майлз.
– О нет, ты никуда не пойдешь, – мрачно сказал Ричард. – Ты останешься здесь со всеми нами.
– Но…
– Здесь, – с нажимом сказал Ричард.
– У меня идея, – вмешалась Генриетта, стараясь не слишком задумываться над горячим желанием Майлза уйти. – Давайте поиграем в шарады. Таким образом мы будем казаться самым обычным собранием – она подчеркнула слово «обычным» ради возбужденного брата, – а сами попрактикуемся в перевоплощении.
– Отличная идея! – воскликнул Фред Толмондели, новыми глазами, с уважением глядя на Генриетту.
– А это не вызовет у французского шпиона подозрений? – возразил Майлз, сердито посмотрев на Фреда.
– Если только он будет с нами в комнате и услышит, каких персонажей мы называем, – возразила Генриетта. – 13 окно он лишь увидит компанию, играющую в шарады.
– А вдруг… – Нэд глубоко вздохнул и обвел присутствующих застывшим от ужаса взглядом. – А вдруг шпион находится в Этой Самой Комнате?
– Поверьте мне, – сухо сказал Ричард, – этот вопрос я уже выяснил.
Его слова омрачили атмосферу. На веснушчатом лице Нэда отразилась смесь смущения и возмущения.
– Вам и следовало это сделать, – миролюбиво заметила миссис Кэткарт. – В таких делах осторожность лишней не бывает, не так ли, дорогой мой?
– Мы должны выглядеть обычно, – подчеркнул Ричард. – Обычно. Это означает, никакой практики во французских диалектах, никаких неожиданных попыток лазания по стенам и решительно никаких полуночных охот.
Говоря это, Ричард пристально посмотрел на Фреда Толмондели, не поняв, что потратил свой предостерегающий взгляд не на того брата.
– Одна из молодых леди должна обладать музыкальным талантом, – с приятной улыбкой вставила миссис Кэткарт. – Уверена, песня поможет всем нам немного успокоиться.
– Великолепно! – воскликнула Амели. – Генриетта может спеть. Что может быть, – она улыбнулась мужу, встревоженно вглядывавшемуся в темноту за окном, – обычнее?
– Я не в голосе, – стала увиливать Генриетта.
– Не глупи, – сказала Амели, абсолютно лишенная музыкальности. – Мне твой голос очень нравится.
С обычной своей энергией Амели перегнала всех из Розовой комнаты в музыкальную, подтолкнув Майлза в нужном направлении, когда тот выказал намерение отклониться в сторону парка.
– Но я просто хотел…
– Нет, – сказал Ричард.
– Ой, ну ладно, – неохотно пробормотал Майлз.
Генриетта распелась, голос легко скользил от ноты к ноте.
Майлз повернулся к Ричарду, с тоской смотревшему в окно.
– Ты уверен… – начал он.
– Сидеть! – отрезал Ричард.
– Друг, собака, две большие разницы, – сказал под нос себе Майлз.
Но сел. Он выбрал, заметила Генриетта, самое дальнее от рояля кресло. Прищурившись, девушка стала перебирать ноты. Бога ради, можно подумать, с прошлого вечера она подхватила проказу! Он боится, что она бросится на него от избытка любовной тоски?
Конечно, в несчетный раз за такое же количество минут напомнила себе Генриетта, она сама дала ему от ворот поворот. Но она не хотела такого. Неужели он не может вести себя хотя бы цивилизованно? Неужели она просит слишком многого?
Мисс Грей кашлянула с угрожающей важностью.
Покраснев, Генриетта схватила первые попавшиеся ноты и сунула их мисс Грей.
– Это «Caro mio ben»[50]50
«Caro mio ben» – «Милый мой»; ария итальянского (неаполитанского) композитора Джузеппе Джордани (1744–1798) (ит.).
[Закрыть], – сообщила Генриетта.
– Мне знакома эта вещь, – бесстрастно ответила мисс Грей, водружая ноты на подставку и пристраивая на носу пенсне.
– Хорошо, – сказала Генриетта, вставая перед инструментом. – Тогда начнем?
Аудитория подобралась не самая лучшая. Ричард мрачно смотрел в окно, как будто ждал, что шпион в любой момент пробежит мимо, поводя ушами и тыча в стекло носом. Амели сидела с видом «я притворяюсь, будто слушаю, но на самом деле я думаю, как изловить этого француза». Миссис Кэткарт, разумеется, казалась приветливой и излучала поддержку, потому что она была такой, эта миссис Кэткарт; Генриетта понимала – ее способности здесь ни при чем. С диванчика, рассчитанного на двоих, братья Толмондели взирали на нее выжидающими взглядами щенков, знающих, что в настоящий момент ведут себя очень, очень хорошо, но едва их отвлекут, как они вскочат и начнут гоняться за своими хвостами. И затем – Майлз. На Майлза Генриетта старалась не смотреть.
Мисс Грей чопорно спросила, готова ли она. Кивнув, Генриетта закрыла глаза, задержала дыхание, как учил синьор Антонио, и прислушалась к вступительным тактам. Несмотря на заявление, что она не в голосе, ми-бемоль Генриетты прозвучал четко и уверенно, легко сменившись ре, до и си-бемолем. Эту арию она выучила одной из первых, и знакомые ноты и фразы лились с легкостью.
Но слова… почему она никогда не замечала этих слов раньше? «Ты – все мое счастье, – пела она, – поверь в это: когда ты далеко, мое сердце одиноко». Она пела эту самую фразу десятки, сотни раз, сосредоточивая все свое внимание на звуке и дикции, времени и темпе, в блаженном неведении о печальном повествовании о муках сердца. Она произносила их, но никогда не понимала.
Одиноко. Только так можно было описать боль, связанную с отсутствием Майлза, ощущение полной отторгнутости, охватывало ее всякий раз, когда они проходили мимо друг друга в неловком молчании. Стало бы ей легче, если б он оказался далеко не только в переносном смысле, если бы завтра она упаковала вещи и уехала в Лондон? Но что толку? Лондон наполнен тысячами воспоминаний о Майлзе. Майлз в парке, учит ее править коляской. Майлз в «Олмаке», подпирает колонну. Майлз сидит на диване в малой столовой, рассыпая по всему ковру крошки печенья. Даже в спальне не найти ей спасения – там сидит на кровати, опираясь на подушки, Зайка и смотрит с упреком, словно призрак Банко[51]51
Призрак Банко – персонаж трагедии У. Шекспира «Макбет» (1606).
[Закрыть].
Решительно вернувшись к музыке, Генриетта медленно преодолела строчку «истинный влюбленный всегда вздыхает». Она с гораздо большим удовольствием пошвырялась бы вещами. Лучше всего в Майлза. Генриетта дала выход раздражению, с большей, чем того требовала партитура, силой пропев в первый раз повторяющуюся строчку, состоявшую из слов «откажись же от такого жестокого презрения». Музыка задержалась на «презрении», медлила на этом слове, вибрируя и предлагая его снова и снова, перебрасывая его назад Генриетте.
Взгляд девушки невольно скользнул мимо развалившихся братьев Толмондели, мимо кружевного чепца миссис Кэткарт – к Майлзу, сидевшему в кресле в глубине комнаты.
Его равнодушия как не бывало.
Сердце Генриетты забилось в горле, придав голосу силы, когда она встретилась глазами с Майлзом. Он сидел совершенно прямо, оставив ленивую свободную позу, и, вцепившись в подлокотники, так сильно сжимал позолоченное дерево, что удивительно, как оно не раскололось в его руках. Генриетта прочла потрясение и испуг на его лице… и что-то еще.
Третье повторение «жестокого презрения» показало такую глубину чувств, что миссис Кэткарт быстро заморгала и даже Ричард, хмуро смотревший в окно, прервал выслеживание французов и рассеянно отметил, что новый учитель пения его сестры определенно знает свое дело.
Музыка смягчилась, лаской вернувшись к «ты – все мое счастье, поверь в это». Генриетта не могла оторвать взгляда от Майлза. Остальные не имели значения. Здесь никого больше не было. Она пела только для него, мелодичные итальянские фразы молили, обещали, дарили.
Разразившаяся буря аплодисментов оборвала протянувшуюся между ними ниточку. Несколько раз моргнув, Генриетта обвела глазами комнату. Братья Толмондели вскочили, и даже Ричард оторвался от окна, чтобы посмотреть на нее с удивленным восхищением, каким старшие братья и сестры жалуют младших, когда те ткнут им в лицо демонстрацией высшего совершенства.
– Боже великий, Генриетта, я не представлял, что ты так поешь, – искренне сказал он.
– Отличное исполнение! – аплодировал Фред Толмондели.
– Восхитительно! – вторил Нэд. – Никогда не думал, что у итальянцев может быть что-то такое… э…
– Восхитительное! – подсказал ему брат. Нэд благодарно заулыбался во весь рот.
Генриетта почти не замечала своего триумфа. Майлз ушел. Его кресло в глубине комнаты стояло пустым и немного наискосок, как будто встали с него в спешке. Тонкая позолоченная дверь позади кресла была распахнута и еще колебалась движением воздуха.
– Спойте нам еще, дорогая, – попросила миссис Кэткарт с ободряющей улыбкой. – Редко услышишь такое виртуозное исполнение.
– Я и не думал, что ты так поешь, – ошеломленно повторил Ричард.
Амели, если и не совершенно лишенная музыкального слуха, то относившаяся к музыке спокойно, ограничилась тем, что от души улыбалась успеху золовки.
И единственным, кто не улыбался от души (помимо мисс Грей, для которой улыбка была абсолютно чуждым движением, тревожащим давно не используемые лицевые мышцы), была Генриетта. В другое время она несколько дней купалась бы в их комплиментах, прижимая их к груди, как букет красных роз.
Но сейчас Генриетту занимало совсем другое.
То не было безразличием. Может, она и не такая мудрая, как Пенелопа – или, во всяком случае, не такая мудрая, какой считает себя Пенелопа, – но знает достаточно, чтобы распознать страдание. Ей ли не знать после прошедшей недели.
Это не означает, предостерегла себя Генриетта, что Майлз обязательно испытывает к ней какие-то нежные чувства. Может, он просто сожалеет об их пострадавшей дружбе. Генриетта глубоко вздохнула. И если этого он и хочет, что ж, дружба лучше, чем ничего, – минувший день как нельзя нагляднее доказал это.
Но было же еще что-то в его глазах…
– Спой еще, – попросила Амели, радуясь, что ей с таким успехом удалось отвлечь проходящих подготовку непоседливых агентов.
Генриетта покачала головой, быстро приняв решение. Что там сказал Гамлет? Что-то насчет того, что действие «хиреет под налетом мысли бледным»[52]52
У. Шекспир. «Гамлет, принц Датский», акт III, сцена 1; пер. М. Лозинского.
[Закрыть], а для Генриетты это означало: если она хочет выяснить отношения с Майлзом, то должна сделать это немедленно, прежде чем успеет передумать.
– Нет, – ответила она Амели. – Нет. Мне нужно… я просто…
Амели, подумав, что Генриетта говорит о нужде совсем иного рода, понимающе кивнула и быстро повернулась к мисс Грей, побуждая ее сыграть какую-нибудь пьесу.
Близнецы Толмондели беспокойно заерзали, обмениваясь мученическими взглядами. Одно дело, слушать очаровательную леди Генриетту, и совсем другое – подвергнуться немелодичному бренчанию мисс Грей.
– Послушай, Селвик, как насчет более живых развлечений? – крикнул Фред.
В окно Генриетта видела знакомую спину, удаляющуюся по дорожке, исчезающую в глубине тщательно спланированной естественной части парка. Она знала эту походку Майлза, знала движение, каким он откинул голову; она знала малейший его жест так же хорошо, как свое отражение в зеркале. Генриетта минуту постояла у окна, наблюдая, как темный фрак Майлза сливается с живой изгородью, становясь уже неразличимым. Но вглядываться в темный кустарник необходимости не было – девушка точно знала, куда он идет. Когда Майлз впадал в немилость (очень часто, принимая во внимание его склонность к авантюризму) или искал место, чтобы спокойно подумать (значительно реже), он всегда уходил в одно и то же место – к римским руинам в самом западном уголке парка. Он любил бросать камешки в бюст Марка Аврелия – особенно когда не справлялся с заданиями по классическому периоду истории. При воспоминании об этом Генриетта прикусила губу, подавляя улыбку.
Как ей могло прийти в голову не помириться с Майлзом? Да это просто невозможно.
Генриетта незаметно покинула комнату. Ей просто нужно с ним поговорить и восстановить прежний порядок вещей. Когда она его найдет…
– Кто-нибудь будет играть в шарады? – спросил Фред Толмондели.
Глава двадцать пятая
Неосторожность: роковая ошибка в оценке, совершенная агентом военного министерства; неизбежно ведет к обнаружению, позору и смерти.
Из личной шифровальной книги Розовой Гвоздики
Ну кто же знал, что Генриетта умеет так петь?
Камешек отскочил от головы Марка Аврелия и с плеском упал в воду. Оскорбленная золотая рыбка с упреком плеснула в сторону Майлза хвостом и ушла на глубину. Римский император с длинным носом надменно взирал на Майлза, подбивая на новую попытку.
Сегодня он ошибся с целью.
Майлз с остервенением поддал ногой гравий, причинив больше вреда носку сапога, чем земле. Да какая там цель, это было его суждение, роковым образом оказавшееся ошибочным. После минувшей недели Майлз сомневался в своей способности судить здраво. На свободе разгуливает опасный французский шпион, и что делает Майлз? Ничего полезного, тут он абсолютно уверен. Даже совсем наоборот. На протяжении всей прошлой недели он делал один промах за другим. Будь его жизнь романом, глава, описывающая последние события, несомненно, называлась бы так: «В которой наш герой ухитряется подвергнуть опасности своего лакея и поссориться с ближайшим другом».
Майлзу понадобилось мгновение, чтобы понять – он имеет в виду не Ричарда.
Опустившись на мраморную скамейку, Доррингтон схватился за голову. Когда это произошло? Разумеется, Ричард его самый близкий друг, всегда был. Это непреложный факт, как метод созыва парламента. Однако каким-то образом, Майлз даже не заметил, как Генриетта заняла в этой системе свое место. Он заставил себя припомнить последние несколько лет, чтобы найти источник крайне тревожащего развития событий. Обычно Майлз не был сторонником размышлений о прошлом, жил настоящим днем, ловил момент – то есть в соответствии с любой другой оптимистичной формулой, позволяющей закрывать глаза на все, что могло бы вызвать серьезные мысли или, еще хуже, примешать к этому чувства. Тем не менее даже слепой мог увидеть, что его визиты в Аппингтон-Хаус отнюдь не прекратились с отъездом во Францию якобы лучшего друга, который находился там большую часть нескольких последних лет, не считая редкого отдыха дома. Он мог бы сослаться на превосходное имбирное печенье кухарки, или балующую его леди Аппингтон, или любое другое число безобидных предлогов. Но только предлогами они и остались.
Когда он до такой ужасающей степени стал зависеть от Генриетты? Год назад он пообещал Ричарду присмотреть за ней (Ричард с необыкновенной серьезностью относился к своим обязанностям старшего брата, подразумевающим защиту сестры), но каким-то образом присматривание превратилось в сотни чаепитий в малой гостиной, в тысячи прогулок в парке, а с лимонадом Майлз уже и со счета сбился, расплескав значительную часть его в переполненных бальных залах на свои же туфли. Дауни просто рвал и метал из-за последствий воздействия лимонада на тонкую кожу. Сегодня… Майлз не упомнит, сколько раз он автоматически поворачивался к Генриетте, собираясь обменяться с ней язвительными насмешками или замечаниями, прежде чем вспоминал, что они не разговаривают.
Чистое мучение.
В течение длинного, удручающего дня ему почти удалось убедить себя, что все устроится. Конечно, Генриетта разозлилась – имеет полное право после поцелуя на балу у Вона, – но рано или поздно она сменит гнев на милость и они смогут вернуться к прежним отношениям. И не собирался он целовать ее вчера вечером. Правда, не собирался. Это было всего лишь… э… сердечное рукопожатие. Генриетта успокоится, и жизнь вернется в нормальное русло.
Все это казалось такой хорошей идеей. Пока Генриетта не запела.
С первой же трелью с глаз Майлза спала защитная пелена. Ко второй он откровенно страдал. Перед ним стояла не младшая сестра Ричарда. И даже не товарищ Майлза по тысяче скучных светских балов. У рояля пела женщина, обладавшая огромным талантом. Давний знаток оперы и обитателей ее кулис, Майлз знал – есть голоса и Голоса. У Генриетты был Голос. Чистые звуки отзывались в памяти Майлза, как тянущийся за Генриеттой шлейф ее лавандовых духов, преследуя своей чистотой.
Но не только Голосом она обладала. Майлз запретил себе даже смотреть, как вздымается над вырезом платья ее грудь, когда девушка сделала глубокий вдох перед крещендо на третьем повторении tanto rigor[53]53
Зд. Tanto rigor – жестокое презрение (ит.).
[Закрыть].
Вспомнив, Майлз застонал и почувствовал, что брюки снова, как и тогда, стали ему тесны. И покрой тут ни при чем.
Взгляд в другую сторону тоже не помог, когда он увидел ее изящные руки, стиснутые на уровне талии, нежно округлые и до невозможности светлые, бледные узкие ладони, длинные тонкие пальчики с гладкими розовыми ногтями. Майлз не подозревал, что вид ногтя может повергнуть в такую тоску.
Взгляд на лицо стал еще большей ошибкой. От усилия, которого требовало пение, щеки Генриетты разрумянились – они редко бывали такими: словно лепестки розы, просвечивающие сквозь тонкий снежный покров; кожа ее была такой прозрачной, что, казалось, под ней видна пульсирующая кровь. И губы Генриетты тоже были яркими, как и щеки, глаза затуманились от музыки. С приоткрытым ртом, со слегка запрокинутой головой Майлз видел ее поднимающейся со смятых простыней – мечтательные глаза, алые от поцелуев губы.
Майлз прикинул, не прыгнуть ли в пруд, но тот был слишком мелок, чтобы оказать хоть какую-то помощь. Кроме того, Майлз сомневался, что воды этой части Северного моря окажутся достаточно холодными, чтобы угасить его пыл, когда перед глазами стоит образ Генриетты…
Так. Хватит – значит, хватит. Майлз решительно вытер пыльные ладони о брюки. Он сделает то, что должен был сделать сразу, – первым же делом прикажет завтра утром подать ему коляску. Он вернется в Лондон, пойдет в военное министерство к Уикхему, выжмет из своего тихого начальника всю информацию до последней капли, а затем серьезно займется поисками человека, напавшего на Дауни.
Майлз с тоской посмотрел на освещенные окна дома, видные поверх куста, доходившего виконту до плеч. Там участники домашней вечеринки переходили в Розовую комнату выпить чаю и кофе; нарядные фигуры двигались за окнами поодиночке и группами. Было слишком далеко, чтобы кого-то узнать, но Майлз мог думать только о…
О том, чтобы подстрелить француза, резко сказал он себе, поднимаясь со скамьи. Чтобы подстрелить множество французов.
– Даже не говори об этом, – предостерег Майлз Марка Аврелия.
– «Не говори» о чем?
Майлз вздрогнул, обернулся и чуть не упал через скамейку.
Не римский император ожил. С этим Майлз справился бы. Давно умерший исторический персонаж, шпионы, призраки монахов… всех их Майлз встретил бы не дрогнув.
Фигура, приближавшаяся к нему по буковой аллее, вполне могла быть статуей, сошедшей с пьедестала, ожившим мифическим изваянием, сотворенным Пигмалионом. Генриетта преодолела последние несколько ярдов дорожки; ее муслиновое платье блестело в лунном свете. Тонкая ткань облегала при ходьбе ее ноги, усиливая сходство с классической античной статуей, но статуи никогда не оказывали на Майлза такого воздействия.
– Разве ты не должна оставаться в доме? – мрачно спросил он.
Генриетта на секунду замедлила шаг.
– Мне нужно с тобой поговорить. Насчет вчерашнего вечера…
– Ты права, – перебил ее Майлз, – мы не можем вернуться к прошлому.
Генриетта прищурилась. Луна освещала мерцающие хвосты рыбок в пруду и образовывала причудливый узор на кустарнике, но лицо Майлза находилось в тени. Девушка различала только его силуэт у живой изгороди – Майлз стоял, держа руки в карманах, но некоторое напряжение в развороте плеч не соответствовало непринужденности позы.
– Именно об этом я и хотела с тобой поговорить, – объявила Генриетта. – Я передумала.
Генриетта рассчитывала на несколько иную реакцию. Вместо того чтобы вскрикнуть от радости, он скрестил на груди руки.
– Ну и я тоже.
Генриетта нахмурилась.
– Ты не можешь.
– Почему нет?
– Потому что… о, Бога ради, Майлз, я пытаюсь перед тобой извиниться!
Майлз сдвинулся с места.
– Не надо.
– Не надо?
– Не надо извиняться и подходить ближе.
Словно стремясь придать веса своим словам, Майлз решительно отвернулся от нее, набрал горсть камешков и принялся бросать их в пруд, целясь с преувеличенным старанием.
Генриетта все поняла и снова прищурилась. Подбоченившись, она сердито посмотрела на Майлза.
– Если ты пытаешься убрать меня с дороги, чтобы я не мешала тебе ловить шпиона, мне это не нравится.
– Не в шпионе дело, – рыкнул Майлз.
Шлеп! Камешек с излишне громким плеском потонул в мутных водах.
Генриетта воинственно направилась к Майлзу, хрустя туфлями по гравию, и ткнула его в плечо. Сильно.
– Ты надеялся, шпион пройдет здесь по пути к дому, да?
– Не. – Всплеск. – В. – Всплеск. – Шпионе. – Всплеск. – Дело.
Майлз вытер ладони о брюки. Генриетта схватила его за руку, прежде чем он успел набрать новую горсть метательных снарядов, и заставила развернуться к ней.
– Я настолько отвратительна, что даже мой вид тебе невыносим?
– Отвратительна. – Майлз недоверчиво смотрел на нее, даже рот приоткрыл. – Это ж надо. Отвратительна!
Генриетта в полной мере почувствовала его насмешку, и ее лицо исказилось от боли.
– Можешь не тратить силы на уточнение, – огрызнулась она.
– Ты хоть знаешь, что со мной делаешь? – спросил Майлз.
– Я? С тобой? Ха! – отчетливо воскликнула Генриетта.
Не самый остроумный ответ, но она впала в такую ярость, что на более длинные слова ее не хватило.
– Да, ты! Постоянно присутствуешь в моих снах, поешь как… не знаю кто. Я не могу спать. Я не могу посмотреть в глаза моему лучшему другу. Это настоящий ад!
– Я, что ли, виновата?! – воскликнула Генриетта. – Это ты меня поцеловал, а потом даже не удосужился… подожди… В твоих снах? Я тебе снюсь?
Майлз в ужасе попятился.
– Нет-нет, забудь, что я сказал.
Генриетта опасно шагнула вперед.
– О нет! Никаких «забудь»! На сей раз ты так легко не отделаешься.
Майлз с чувством чертыхнулся.
– Хорошо. – Он сделал шаг вперед. – Ты хочешь знать правду? Я не считаю тебя отвратительной. – Еще шаг. – Если хочешь знать, я считаю тебя полнейшей противоположностью. – Еще шаг. – Последние два дня я только и делал, что старался не дать волю рукам.
Еще один шаг, и Майлз оказался так близко от Генриетты, что ее дыхание шевелило складки его галстука. Генриетта малодушно попятилась, но позади нее возвышалась живая изгородь, которая, уколов девушку сквозь муслиновое платье, отрезала ей дорогу к отступлению.
– На самом деле, – Майлз взял Генриетту за плечи и наклонился к ней, – ты просто сводишь меня с ума!
Отчаянно извернувшись, Генриетта выскользнула из его рук и, спотыкаясь, рванулась к кустам.
– О нет, – задыхаясь, проговорила она, – я в эту игру не играю.
У хрипло дышавшего Майлза остекленел взгляд.
– Игру? – выдавил он.
– Да, игру! – огрызнулась Генриетта; на глазах у нее выступили слезы гнева и досады. – Такая игра – ты целуешь меня, а потом сбегаешь и прячешься от меня целую, пропади она пропадом, неделю! Это… я просто не могу… если ты хочешь развлечений, поищи их в другом месте.
Подобрав юбки, она повернулась к дому, но Доррингтон остановил ее, схватив за локоть.
– Я не этого хочу! – выпалил Майлз, разворачивая ее лицом к себе.
– Тогда чего ты хочешь?
– Тебя, будь ты неладна!
Его слова повисли в воздухе между ними.
Генриетта и Майлз будто завороженные смотрели друг другу в глаза, застыв, как Лотова жена, оглянувшаяся на запретную землю.
Сердце Генриетты наполнилось неистовой радостью, потом подпрыгнуло и замерло, а затем стремительно рухнуло вниз. Какое двусмысленное заявление! Чего же именно он хочет? И если он хочет ее, почему, скажите на милость, он от нее прячется? Странное желание, которое гонит преследователя прочь от объекта желания!
Генриетта в недоумении взмахнула руками.
– Что это значит?
– Э… – Забавно; смысл этих слов был совершенно ясен Майлзу, когда он их произносил, но когда его заставили уточнить их смысл, подобрать нужные слова он не смог. Ему почему-то казалось, что слова «я хочу повалить тебя на землю среди розовых кустов и осуществить все свои грешные желания» не обязательно смягчат гнев Генриетты. С женщинами вечно так: всегда настаивают, чтобы все облечь в слова. – Э…
К счастью, Генриетта еще не закончила тираду, избавив тем самым Майлза от необходимости отвечать.
– И почему, – продолжала она, – ты ведешь себя так по-идиотски?
Майлз предпочел не обсуждать данное заявление, и прежде всего потому, что был с ним согласен. Более того, он знал – верх идиотизма задерживаться в парке, когда ему следует спасаться бегством в Лондон, не заходя в дом за вещами. Остаться… Слово «идиот» лишь приблизительное определяет его поведение.
И для себя, и для Генриетты Майлз с силой произнес:
– Ты сестра моего лучшего друга.
Генриетта глубоко вздохнула. Майлз благородно постарался отвести взгляд от выреза ее платья. Пустая затея.
Грудь Генриетты опустилась. Наступила выжидающая тишина.
– Что? – спросил Майлз.
– Не понимаю, какое это имеет отношение к чему-либо? – процедила она сквозь зубы.
Разговор со стиснутыми зубами требует немного воздуха. Разум – ну, или малая его часть – вернулся к Майлзу, а вместе с ним и способность говорить.
Майлз взъерошил волосы, вздыбившиеся в результате как иглы дикобраза.
– Ты представляешь, какое это будет предательство? Даже если не считать Ричарда. Твои родители воспитали меня! И чем я им отвечаю? Соблазняю их дочь.
Генриетта с трудом сглотнула.
– И я для тебя только это? Чья-то сестра? Чья-то дочь?
Правая рука Майлза произвольно поднялась, и, взяв Генриетту за подбородок, он нежно поднял лицо девушки.
– Ты ведь знаешь, что это не так.
Она медленно покачала головой.
– Нет. – Голос ее оборвался то ли смехом, то ли всхлипом. – Сейчас я ничего не знаю.
– Забавно, – с болью прошептал Майлз, и его теплое дыхание коснулось губ Генриетты. – Я тоже не знаю.
Его губы с бесконечной нежностью коснулись ее губ. Пальцы медленно забрались в ее волосы, поглаживая виски, снимая боль, которую она заметила только сейчас. Закрыв глаза, Генриетта погрузилась в поцелуй, отдавшись похожей на сон нереальности всего происходящего. Генриетта положила руки на плечи Майлзу, почувствовала тепло его кожи через тонкую шерсть фрака, и совершенно другое тепло затопило девушку. Парк вокруг них благоухал ароматом ранних июньских роз, пышных и тяжелых, как на старинных гобеленах. Казалось, ветер тише зашумел в кронах деревьев и даже старая раздраженная лягушка, жившая в пруду, смягчила свои жалобы. Весь мир замедлил движение и поплыл в безграничном менуэте.
Легко, как вздох, губы Майлза оторвались от губ Генриетты. Молодые люди словно застыли во времени: губы Майлза рядом с ее губами, ее руки на его плечах, его пальцы все еще в ее волосах. Большими пальцами Майлз провел по щекам Генриетты, очерчивая контуры любимого лица.
– Я скучала по тебе, – прошептала она.
Майлз крепко прижал ее к себе, зарылся лицом в волосы.
– Я тоже.
– Тогда почему ты прятался от меня всю неделю? – спросила Генриетта, уткнувшись ему в плечо.
При всем желании Майлз ничего вспомнить не мог; прижавшееся к нему тело Генриетты напрочь отшибало всякую способность соображать. Словно из прошлой жизни, он вытащил объяснение.
– Потому что боялся сделать это, – сказал он, сдвигая локоны Генриетты и проводя языком по краю ее уха. Майлз почувствовал, как вздрогнула девушка в его руках, и замер, давая ей возможность возразить, уйти.
Генриетта подняла подбородок, подставляя шею вопрошающим губам Майлза.
