Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 27."
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)
(Семенъ ставитъ на полъ самоваръ и начинаетъ разводить руками, прижимая Григорія къ стњнњ.)
Григорій.Ну, ну, ты, мужикъ!
Семенъ.Мужикъ то, мужикъ, да вѣдь находитъ на меня спиритическая сила, видишь, не могу.
Григорій.Брось, я говорю, свинья.
Семенъ.Нашла сила. Вотъ сдержать не могу. Вотъ! (Бьетъ подъ бокъ Григорія.)Вотъ!
Григорій.Ахъ ты мерзавецъ! Вотъ сейчасъ все разскажу. (Вырывается и выходитъ въ переднюю.)
ЯВЛЕНІЕ....
Барыня провожаетъ старую графиню съ фальшивыми волосами, зубами.
Барыня.Sans doute. Je suis vraiment touchée. Prenez garde. [215] (Графиню. одњваютъ.)
Барыня (къ Григорію).Что это такое? Что это за шумъ?
Григорій.Не могу жить отъ этаго мужика грубаго.
Барыня.Что такое? Погодите. (Провожаетъ графиню.)Merci, mille fois. [216] (Уходитъ графиня съ лакеемъ.)Что такое?
Григорій.Я хоть въ должности лакея временно, но я имѣю свою гордость и не позволю всякому мужику меня толкать.
Барыня.Да что такое?
Григорій.Семенъ, нашъ новый спиритъ, набрался храбрости, что онъ съ господами сидѣлъ, сталъ меня толкать.
Барыня.Зачѣмъ?
Григорій.А Богъ его знаетъ.
Ѳедоръ Иванычъ.Надо вамъ доложить, что Семенъ имѣетъ чувство къ Танѣ, a Григорій, чтожъ, правду надо сказать, обращается нехорошо съ ней, вотъ Семенъ и обидѣлся.
Григорій.Совсѣмъ нѣтъ. Это из за злобы, что я ихъ плутовство вывелъ наружу.
Барыня.Какое плутовство?
Григорій.А съ духами. Всѣ вчерашнія штуки не Семенъ, а Татьяна дѣлала. Я самъ видѣлъ, какъ она изъ подъ дивана лѣзла.
Барыня.Вы видѣли?
Григорій.Честное слово могу дать. Она и бумагу принесла и кинула на столъ. Кабы не она, мужикамъ бы землю не продали и не подписали.
Барыня.Вы сами видѣли?
Григорій.Своими глазами. Прикажите позвать ее, она не отопрется.
Барыня.Позовите ее.
ЯВЛЕНІЕ
Мужики выходятъ улыбаясь и кланяясь.
[ Мужики.] Вѣкъ будемъ за здравіе, а родителямъ Царство Небесно. Отецъ!
Леонидъ Ѳедоровичъ.Ну, дай Богъ, дай Богъ.
Барыня.Дайте сюда бумагу. Это обманъ. Я говорила, что не надо продавать. И всѣ вамъ говорили. А васъ обманываютъ, какъ самаго глупаго человѣка.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Какъ, кто? Какой обманъ?
Барыня.Стыдились бы вы. Вы сѣдой, а какъ мальчишку.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Чѣмъ, кто?
Таня (входитъ).Приказывали?
Барыня.Ты вчера подъ диваномъ была въ кабинетѣ?
Таня.Я не знаю.
Барыня.Я знаю все, признавайся. Я тебѣ ничего не сдѣлаю. Мнѣ только хочется этаго... уличить. Ты принесла бумагу и кинула на столъ?
Таня.Позвольте мнѣ разсчетъ.
Барыня (къ Леониду Ѳедоровичу).Вотъ видите. Васъ дурачатъ.
3-й мужикъ.Пойдемъ пока что.
ЯВЛЕНіЕ
Профессоръ.Что это?
Барыня.А то, что и васъ и мужа дурачитъ дѣвочка, а вы вѣрите. Вчера никакихъ явленій не было, а эта дѣвушка въ темнотѣ васъ дурачила.
Профессоръ.Это знакомое явленіе. Духи часто не желаютъ быть узнаваемы и возбуждаютъ людей дѣлать, какъ будто есть обманъ. Но обмана нѣтъ, есть только самое яркое подтвержденіе.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Вотъ и я говорю.
Барыня.Вы дуракъ.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Ну, я уйду.
Барыня.И уходите. Позовите Семена.
Семенъ.Да я здѣсь былъ, я слышалъ. Прикажите разсчетъ дать.
Барыня.Нѣтъ, я не могу. (Сходятъ гости.)А, вы ужъ ѣдете? Тутъ случилась непріятность. Ѳедоръ Иванычъ! пожалуйста, чтобъ лишняго народа здѣсь не было.
Ѳедоръ Иванычъ.Вы ступайте, земляки, да благодарите Таню, не забудьте ее. Быть бы вамъ безъ земли, кабы не она.
2-й мужикъ.Да что говорить. Сношка 1-й сортъ. Спасибо ей.
3-й мужикъ.Вѣкъ не забудемъ. Пойдемъ.
Ѳедоръ Иванычъ.Идите. А тутъ пошумятъ, пошумятъ, да и отпустятъ вашихъ молодыхъ. Они вмѣстѣ къ вамъ и пріѣдутъ.
(Всњ уходятъ.)
Таня.Отчего, Ѳедоръ Иванычъ, господа такъ учены, а ужасно какъ и глупы и задорны? Вѣдь мужики вотъ и неучены, а лучше.
Ѳедоръ Иванычъ.Много ты понимаешь!
Занавѣсъ.
[ВАРИАНТЫ К «ПЛОДАМ ПРОСВЕЩЕНИЯ»]
* № 1.
Входитъ Василій Леонидычъ, раскланивается съ мужиками, куритъ.
[ Василій Леонидычъ.] Здравствуй, папа. Что, можно взять лошадь? Я бы поѣхалъ.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Куда?
Василій Леонидычъ.Да самъ не знаю, куда нибудь бы поѣхалъ, а то скука.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Да ты бы съ сестрой поѣхалъ.
Василій Леонидычъ.Ну, благодарю покорно. Это умереть отъ скуки. Что это, зачѣмъ мужики?
Леонидъ Ѳедоровичъ.Объ землѣ. Вотъ самъ бы ты занялся, я бы не продалъ.
Василій Леонидычъ.Ну какъ вамъ не скучно все одно и тоже? Ну что тамъ заниматься, собирать деньги? Это всякій можетъ. (Зѣваетъ.)Пойти къ мама. Ахъ да, папа, дай мнѣ денегъ, сколько [...]
Леонидъ Ѳедоровичъ (уходитъ).Опять! Не могу я тебѣ давать безпредѣльно.
Василій Леонидычъ.Ну Богъ съ ними и съ вами. (Мужикамъ.)Вы давайте побольше денегъ.
1-й Мужикъ.Да только бы намъ распространиться.
Василій Леонидычъ.Распространиться! Гмъ! (Видитъ Таню въ дверяхъ.)Тантантаничка! А, и ты тутъ! (Хочетъ ущипнуть ее. Она отстраняется.)Одинъ человѣкъ не скучный, и тотъ бѣгаетъ отъ меня. Вотъ тоска то! (Идетъ наверхъ.)
* № 2.
ДѢИСТВІЕ II.
1 СЦЕНА.
Сцена представляетъ просторную людскую. Три мужика сидятъ въ рубахахъ, одинъ, 3-й мужикъ, въ полушубкѣ, и пьютъ чай. Кухарка, облокотясь на столъ, слушаетъ. Семенъ стоитъ улыбаясь.
Кухарка.Что жъ, я чай, Настасья то скучала безъ сына то?
2-й Мужикъ.Какъ не скучать, 3-го сына берутъ. Липатъ отбился отъ рукъ, а этаго только на ноги поставила, взяли.
Кухарка.Далеко загнали?
2-й Мужикъ.Въ Польшу куды то. Писалъ оттелева.
Кухарка.А сноха при ней?
2-й Мужикъ.Марѳутка то? Пока живетъ съ ней, и то говорю: не спускай, говорю, кума, со двора. А то сынъ придетъ, не съ кѣмъ жить будетъ.
Кухарка.Какъ можно. Хоть мое дѣло – шляюсь по людямъ. Ну хорошо еще – прибилась сюда. Все жить можно.
1-й Мужикъ.Да ужъ что говорить. Солдатское житье извѣстное.
Кухарка.Кушайте. (Наливаетъ.)
3-й Мужикъ (перевертываетъ чашку).Спать ужъ и время, я чай. Мы какъ бы не того.
Кухарка.Э, спать! У нихъ теперь самая гульба пойдетъ.
Семенъ.Еще самовары не ставили?
(Входитъ Таня.)
[ Таня.] Что, водицы разжиться можно?
Кухарка.Мало у васъ своихъ самоваровъ?
Таня.Да только чашку, крахмалъ заварить
Кухарка.Ну, чашку бери.
Таня (завариваетъ, взглядывая на мужиковъ, краснњетъ).А я уговоръ не забыла.
1-й Мужикъ.Да, ужъ изхитряйся, а мы сказали, міромъ тебя не забудемъ.
3-й Мужикъ.Ужъ какъ есть.
2-й Мужикъ.И чего, кажись, упираться ему? Добро бы хозяйствовалъ, а то вѣдь на глазахъ все тернью[?] идетъ. Прикащики пользуются, да и то не какъ надо. А такъ дуромъ, а тутъ денежки.
Таня (отходитъ и шопотомъ Семену).Просись сейчасъ жениться, а коли что говорить станутъ, скажи Ивана Ефимыча чтобы обо мнѣ спросилъ.
Семенъ.Да какже при народѣ?
Таня.Эка, развѣ плохое что? Говорю, дѣлай.
* № 3.
ЯВЛЕНІЕ № 3.
Входитъ Сахаринъ и вслѣдъ за нимъ Докторъ.
Сахаринъ.Дома?
Григорій.Сейчасъ доложу. (Уходитъ.)
(Таня возится около шубки.)
Сахарит.А, докторъ! Мое почтенье.
Докторъ (съ трудомъ узнавая).Мое почтенье. Да, да, вѣдь вы, кажется, въ деревнѣ живете.
Сахаринъ.Да вотъ пріѣхалъ на нѣсколько дней и хочу изслѣдовать занимающій меня вопросъ.
Докторъ.А! О спиритизмѣ! Ну, ужъ лучше нигдѣ не изслѣдуете, какъ здѣсь, у Леонида Ѳедоровича.
Сахаринъ.Я слышалъ, у нихъ замѣчательный медіумъ, такъ вотъ хочу самъ видѣть. (Докторъ дњлаетъ насмњшливую гримасу.)Вы, я вижу, не вѣрите.
Докторъ.Отрицать положительно нѣтъ, такъ сказать, основаній, но не думаю, чтобы Леонидъ Ѳедоровичъ могъ обставить явленія вполнѣ научно для изслѣдованій.
Сахаринъ.Ну, все равно, посмотрю. А вы что? Или боленъ кто нибудь?
Докторъ.Не то чтобы боленъ, но нѣкоторыя осложненія, такъ сказать, въ состояніи Анны Павловны. Ну, я руковожу, такъ сказать. (Къ Танњ.)Встали?
Таня.Въ спальнѣ. Да вы пожалуйте.
(Ѳедоръ Иванычъ и Григорій выходятъ.)
Ѳедоръ Иванычъ.Пожалуйте, просятъ. Григорій, проводите.
(Сахаринъ и Докторъ раскланиваются и расходятся въ разныя стороны.)
* № 4.
ЯВЛЕНІЕ [4-е.]
Григорій (къ Танѣ).Такъ какъ же быть то? А? Ты пойми, что Семенъ и что я. Я ничего для тебя не пожалѣю. (Опять приступаетъ къ ней и обнимаетъ одной рукой.)
Таня.Кто въ этомъ нуждается, тому это говорите. А я вами не нуждаюсь, вотъ и все. Оставьте, Христа ради. И что это, право, ей Богу? Вотъ я, право, Ѳедору Иванычу скажу.
ЯВЛЕНІЕ [5-е].
Входитъ Ѳедоръ Иванычъ, камердинеръ, сытый, бритый, въ пинсъ-не и съ газетой въ рукахъ.
Ѳедоръ Иванычъ.Что это сказать хочешь? А?
Таня.Да вотъ отъ Григорія Михайлыча прохода нѣтъ.
Ѳедоръ Иванычъ.Напрасно вы, Григорій, позволяете себѣ вольности. Шутить хорошо съ тѣмъ, кто принимаетъ ваши шутки.
Григорій.Что же это? И пошутить нельзя? Точно монастырь какой!
Ѳедоръ Иванычъ.Монастырь – не монастырь, а нехорошо это, и прошу васъ оставить.
Григорій (про себя).Эка важничаетъ. Право, точно князь какой!..
Ѳедоръ Иванычъ.Что? Ну да васъ не переслушаешь. (Развертываетъ газету.)
(Таня чиститъ шубки, Григорій сидитъ надувшись и достаетъ папиросу.)
* № 5.
ЯВЛЕНІЕ 3.
Тѣже и Таня входитъ и становится за портьеру.
Сахатовъ.Ну какже начинается? Какъ вы процедируете?
Профессоръ.Очень просто. Прежде всего медіумъ усыпляется. Дѣлаю это я или Шпюлеръ. И медіумъ впадаетъ въ трансъ. Какъ только онъ въ трансѣ, такъ начинаются различныя проявленія: свѣтъ, шумъ, предметы летаютъ. Тогда мы знаемъ, что духовныя силы присутствуютъ.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Иногда просто говоритъ голосъ, хватаетъ васъ за руки.
Профессоръ (перебиваетъ).Иногда это можетъ быть, но не всегда.
Сахатовъ.Какже большей частью вы сообщаетесь? Карандашемъ съ блюдечкомъ?
Профессоръ.Иногда съ блюдечкомъ, иногда стуками.
Леонидъ Ѳедоровичъ.Иногда прямо пишетъ одинъ карандашъ или печатаетъ или телефонируетъ даже.
Профессоръ (перебивая).Пріемовъ очень много, но пріемъ наиболѣе употребительный и, по моему мнѣнію, самый научный состоитъ въ томъ, чтобы ставить вопросы, требующіе положительнаго или отрицательнаго отвѣта. Положительные отвѣты выражаются стуками, отрицательные – молчаніемъ.
Леонидъ Ѳедоровичъ.А то просто можно разговаривать. Послѣдній разъ, я помню, я его, Сократа, кажется, поймалъ за руку и просилъ отвѣчать.
Сахатовъ.Какже, по гречески?
Леонидъ Ѳедоровичъ.Я просилъ переводить.
Профессоръ (вздыхаетъ).Самое обычное общеніе всетаки стуками. Разумѣется, надо привыкнуть. Вѣдь и языкамъ говорить мы учились; такъ и здѣсь.
* № 6.
ЯВЛЕНІЕ 6.
Сахатовъ, Докторъ.
(Входитъ Докторъ, оглядывается, ища лакея.)
Докторъ (увидавъ Сахатова, съ развязностью).А, мое почіене!
Сахатовъ.A! Докторъ.
Докторъ.А я думалъ, что вы за границей. Къ Леониду Ѳедоровичу?
Сахатовъ.А вы что же? Боленъ развѣ кто?
Докторъ (посмњиваясъ).Не то чтобы боленъ, а знаете, съ этими барынями бѣда. До трехъ часовъ каждый день сидятъ за винтомъ, тянется въ рюмку со своей корпуленціей. А барыня сырая, толстая, ну и разстройство пищеварительныхъ органовъ, давленіе на печень, нервы, ну и пошла писать, а ты ее подправляй, бѣда съ ними. (Посмњивается.)А вы что? Вы, кажется, спиритъ тоже?
Сахатовъ (обиженно).Я? (презрительно улыбаясь.)Я не только не спиритъ, но антиспиритъ. А слышалъ я, что появился у нихъ новый медіумъ, такъ вотъ хочу посмотрѣть самъ. Я, напротивъ, во всемъ скептикъ. Это одно, что остается въ нашъ вѣкъ. А вы, человѣкъ науки, какъ относитесь къ медіумизму? Вижу, не вѣрите?
Докторъ.Я? Да никакъ. Мнѣ, батюшка, некогда. Одно, что такой человѣкъ, какъ Алексѣй Владимировичъ принимаетъ участіе, какъ хотите, ученый профессоръ, европейская знаменитость, что нибудь да есть. Хотѣлось тоже какъ нибудь посмотрѣть, да все некогда, другое дѣло есть. (Танњ)Встали?
Таня.Какже, пожалуйте.
Сахатовъ.Такъ до свиданья.
Докторъ.Мое почтенье.
(Сахатовъ и Докторъ расходятся въ разныя стороны.)
* № 7.
Бетси.Ну, а чтожъ острить! А скажите лучше, вы участвуете въ нашей шарадѣ?
Петрищевъ.Какже, я участвую въ пляскѣ дикарей. Я самый дикій дикарь, до такой степени дикій, что съѣдаю сырыхъ 2-хъ генераловъ. Но вы, говорятъ, отказываетесь?
Бетси.Нисколько, вотъ и костюмъ готовъ. Вотъ онъ. (Указываетъ на артельщика.)Я не отказываюсь. Отъ кого? Не отъ Казевайсъ.
Марья Константиновна.Какъ не отъ Казевайсъ?
Петрищевъ.Костюмъ не отъ Казевайсъ, а отъ Бурдье. (Хохочутъ.)
** ДЬЯВОЛ
«А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.
«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твое было ввержено в геенну.
«И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твое было ввержено в геенну».Мф. V, 28, 29, 30.
I.
Евгения Иртенева ожидала блестящая карьера. Всё у него было для этого. Прекрасное домашнее воспитание, блестящее окончание курса на юридическом факультете петербургского университета, связи по недавно умершему отцу с самым высшим обществом и даже начало службы в министерстве под покровительством министра. Было и состояние, даже большое состояние, но сомнительное. – Отец жил за границей и в Петербурге, давая по 6 тысяч сыновьям – Евгению и старшему, Андрею, служившему в кавалергардах, и сам проживал с матерью очень много. Только летом он приезжал на 2 месяца в именье, но не занимался хозяйством, предоставляя всё заевшемуся управляющему, тоже не занимавшемуся именьем, но к которому он имел полное доверие.
После смерти отца, когда братья стали делиться, оказалось, что долгов было так много, что поверенный по делам советовал даже, оставив за собой именье бабки, которое ценили в 100 тысяч, отказаться от наследства. Но сосед по именью, помещик, имевший дела с стариком Иртеневым, т. е. имевший вексель на него и приезжавший для этого в Петербург, говорил, что, несмотря на долги, дела можно поправить и удержать еще большое состояние. Стоило только продать лес, отдельные куски пустоши и удержать главное золотое дно – Семеновское с 4 тысячами десятин чернозема, сахарным заводом и 200 десятин заливных лугов, если посвятить себя этому делу и, поселившись в деревне, умно и расчетливо хозяйничать.
И вот Евгений, съездив весною (отец умер постом) в именья и осмотрев всё, решил выйти в отставку, поселиться с матерью в деревне и заняться хозяйством с тем, чтобы удержать главное именье. С братом, с которым не был особенно дружен, он сделался так. Обязался ему платить ежегодно 4 тысячи или единовременно 80 тысяч, за которые брат отказывался от своей доли наследства.
Так он и сделал и, поселившись с матерью в большом доме, горячо и осторожно вместе с тем взялся за хозяйство.
Обыкновенно думают, что самые обычные консерваторы это старики, а новаторы это молодые люди. Это не совсем справедливо. Самые обычные консерваторы это молодые люди. Молодые люди, которым хочется жить, но которые не думают и не имеют времени подумать о том, как надо жить, и которые поэтому избирают себе за образец ту жизнь, которая была.
Так было и с Евгением. Поселившись теперь в деревне, его мечта и идеал были в том, чтобы воскресить ту форму жизни, которая была не при отце – отец был дурной хозяин, но при деде. И теперь и в доме, и в саду, и в хозяйстве он, разумеется, с изменениями, свойственными времени, старался воскресить общий дух жизни деда – всё на широкую ногу, довольство всех вокруг и порядок и благоустройство, а для того чтоб устроить эту жизнь, дела было очень много: нужно было и удовлетворять требованиям кредиторов и банков и для того продавать земли и отсрочивать платежи, нужно было и добывать деньги, для того чтобы продолжать вести где наймом, где работниками, огромное хозяйство в Семеновском с 4000 десятин запашки и сахарным заводом; нужно было и в доме и в саду делать так, чтобы не похоже было на запущение и упадок.
Работы было много, но и сил было много у Евгения – сил и физических и духовных. Ему было 26 лет, он был среднего роста, сильного сложения с развитыми гимнастикой мускулами, сангвиник с ярким румянцем во всю щеку, с яркими зубами и губами и с негустыми, мягкими и вьющимися волосами. Единственный физический изъян его была близорукость, которую он сам развил себе очками, и теперь уже не мог ходить без пенснэ, которое уже прокладывало черточки на верху горбинки его носа. Таков он был физически, духовный же облик его был такой, что чем больше кто знал его, тем больше любил. Мать и всегда любила его больше всех, теперь же, после смерти мужа, сосредоточила на нем не только всю свою нежность, но всю свою жизнь. Но не одна мать так любила его. Товарищи его с гимназии и университета всегда особенно не только любили, но уважали его. На всех посторонних он всегда действовал так же. Нельзя было не верить тому, что он говорил, нельзя было предполагать обман, неправду при таком открытом, честном лице и, главное, глазах.
Вообще вся его личность много помогала ему в его делах. Кредитор, который отказал бы другому, верил ему. Приказчик, староста, мужик, который сделал бы гадость, обманул бы другого, забывал обмануть под приятным впечатлением общения с добрым, простым, и главное, открытым человеком.
Был конец мая. Кое-как Евгений наладил дело в городе об освобождении пустоши от залога, чтобы продать ее купцу, и занял деньги у этого же купца на то, чтобы обновить инвентарь, т. е. лошадей, быков, подводы. И, главное, на то, чтобы начать необходимую постройку хутора. Дело наладилось. Возили лес, плотники уже работали, и навоз возили на 80 подводах, но всё до сих пор висело на ниточке.
II.
В середине этих забот случилось обстоятельство хотя и не важное, но в то время помучавшее Евгения. Он жил свою молодость как живут все молодые, здоровые, неженатые люди, т. е. имел сношения с разного рода женщинами. Он был не развратник, но и не был, как он сам себе говорил, монахом. А предавался этому только настолько, насколько это было необходимо для физического здоровья и умственной свободы, как он говорил. Началось это с 16 лет. И до сих пор шло благополучно. Благополучно в том смысле, что он не предался разврату, не увлекся ни разу и не был ни разу болен. Была у него в Петербурге сначала швея, потом она испортилась, и он устроился иначе. И эта сторона была так обеспечена, что не смущала его.
Но вот в деревне он жил второй месяц и решительно не знал, как ему быть. Невольное воздержание начинало действовать на него дурно. Неужели ехать в город из-за этого? И куда? Как? Это одно тревожило Евгения Ивановича, а так как он был уверен, что это необходимо и что ему нужно, ему действительно становилось нужно, и он чувствовал, что он не свободен, и что он против воли провожает каждую молодую женщину глазами.
Он считал нехорошим у себя в своей деревне сойтись с женщиной или девкой. Он знал по рассказам, что и отец его и дед в этом отношении совершенно отделились от других помещиков того времени и дома не заводили у себя никогда никаких шашен с крепостными, и решил, что этого он не сделает; но потом, всё более и более чувствуя себя связанным и с ужасом представляя себе то, что с ним может быть в городишке, и сообразив, что теперь не крепостные, он решил, что можно и здесь. Только бы сделать это так, чтобы никто не знал, и не для разврата, а только для здоровья, так говорил он себе. И когда он решил это, ему стало еще беспокойнее; говоря с старостой, с мужиками, с столяром, он невольно наводил разговор на женщин и, если разговор заходил о женщинах, то задерживал на этом. На женщин же он приглядывался больше и больше.
III.
Но решить дело самому с собой было одно, привести же его в исполнение было другое. Самому подойти к женщине невозможно. К какой? где? Надо через кого-нибудь, но к кому обратиться?
Случилось ему раз зайти напиться в лесную караулку. Сторожем был бывший охотник отца. Евгений Иванович разговорился с ним, и сторож стал рассказывать старинные истории про кутежи на охоте. И Евгению Ивановичу пришло в голову, что хорошо бы было здесь, в караулке или в лесу, устроить это. Он только не знал как, и возьмется ли за это старый Данила. «Может-быть, он ужаснется от такого предложения, и я осрамлюсь, а может, очень просто согласится». Так он думал, слушая рассказы Данилы. Данила рассказывал, как они стояли в отъезжем поле у дьячихи, и как Пряничникову он привел бабу.
«Можно», подумал Евгений.
– Ваш батюшка, царство небесное, этими глупостями не займался.
«Нельзя», подумал Евгений, но, чтобы исследовать, сказал:
– Как же ты такими делами нехорошими занимался?
– А что же тут худого? И она рада и мой Федор Захарыч довольны-предовольны. Мне рубль. Ведь как же и быть ему-то? Тоже живая кость. Чай вино пьет.
«Да, можно сказать», подумал Евгений и тотчас же приступил.
– А знаешь, – он почувствовал, как он багрово покраснел, – знаешь, Данила, я измучался. – Данила улыбнулся. – Я всё-таки не монах – привык.
Он чувствовал, что глупо всё, что он говорит, но радовался, потому что Данила одобрял.
– Что ж, вы бы давно сказали, это можно, – сказал он. – Вы только скажите какую.
– Ах, право, мне всё равно. Ну, разумеется, чтоб не безобразная была и здоровая.
– Понял! – откусил Данила. Он подумал. – Ох, хороша штучка есть, – начал он. Опять Евгений покраснел. – Хороша штучка. Изволите видеть, выдали ее по осени, – Данила стал шептать, – а он ничего не может сделать. Ведь это на охотника что стоит.
Евгений сморщился даже от стыда.
– Нет, нет, – заговорил он. – Мне совсем не то нужно. Мне, напротив (что могло быть напротив?), мне, напротив, надо, чтобы только здоровая, да поменьше хлопот – солдатка или эдак...
– Знаю. Это, значит, Степаниду вам предоставить. Муж в городу, всё равно как солдатка. А бабочка хорошая, чистая. Будете довольны. Я и то ей намесь говорю – пойди, а она...
– Ну, так когда же?
– Да хоть завтра. Я вот пойду за табаком и зайду, а в обед приходите сюда али за огород к бане. Никого нет. Да и в обед весь народ спит.
– Ну, хорошо.
Страшное волнение охватило Евгения, когда он поехал домой. «Что такое будет? Что такое крестьянка? Что-нибудь вдруг безобразное, ужасное. Нет, они красивы, – говорил он себе, вспоминая тех, на которых он заглядывался. – Но что я скажу, что я сделаю?»
Целый день он был не свой. На другой день в 12 часов он пошел к караулке. Данила стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу Евгения, он почувствовал его и пошел к огороду. Никого. Подошел к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенснэ, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твердая, красивая, она стояла и робко улыбалась.
– Тут кругом тропочка, обошли бы, – сказала она. – А мы давно. Голомя.
Он подошел к ней и, оглядываясь, коснулся ее.
Через четверть часа они разошлись, он нашел пенснэ и зашел к Даниле и в ответ на вопрос его: «довольны ль, барин?» – дал ему рубль и пошел домой.
Он был доволен. Стыд был только сначала. Но потом прошел. И всё было хорошо. Главное, хорошо, что ему теперь легко, спокойно, бодро. – Ее он хорошенько даже не рассмотрел. Помнил, что чистая, свежая, недурная и простая, без гримас. «Чья, бишь, она? – говорил он себе. – Печникова он сказал? Какая же это Печникова? [217]Ведь их два двора. Должно быть, Михайлы старика сноха. Да, верно его. У него ведь сын живет в Москве, спрошу у Данилы когда-нибудь».
С этих пор устранилась эта важная прежде неприятность деревенской жизни – невольное воздержание. Свобода мысли Евгения уже не нарушалась, и он мог свободно заниматься своими делами.
А дело, которое взял на себя Евгений, было очень нелегкое: иногда ему казалось, что он не выдержит, и кончится тем, что всё-таки придется продать именье, все труды его пропадут, и, главное, что окажется, что не выдержал, не сумел доделать того, за что взялся. Это больше всего тревожило его. Не успевал он заткнуть кое-как одной дыры, как раскрывалась новая, неожиданная.
Во всё это время всё оказывались новые и новые неизвестные прежде долги отца. Видно было, что отец в последнее время брал где попало. Во время раздела в мае Евгений думал, что он знает наконец всё. Но вдруг в середине лета он получил письмо, из которого оказывалось, что был еще долг вдове Есиповой в 12 тысяч. Векселя не было, была простая расписка, которую можно было, по словам поверенного, оспаривать. Но Евгению и в голову не могло придти отказаться от уплаты действительного долга отца только потому, что можно было оспаривать документ. – Ему надо было узнать только наверное, действительный ли это был долг.
– Мама! что такое Есипова Калерия Владимировна? – спросил он у матери, когда они по обыкновению сошлись за обедом.
– Есипова? Да это воспитанница дедушки. А что?
Евгений рассказал матери про письмо.
– Удивляюсь, как ей не совестно. Твой папа ей сколько передавал.
– Но должны мы ей?
– Т. е. как тебе сказать? Долгу нет, папа по своей бесконечной доброте...
– Да, но папа считал это долгом.
– Не могу я тебе сказать. Не знаю. Знаю, что тебе и так тяжело.
Евгений видел, что Марья Павловна сама не знала, как сказать, и как бы выпытывала его.
– Из этого я вижу, что надо платить, – сказал сын. – Я завтра поеду к ней и поговорю, нельзя ли отсрочить.
– Ах, как мне жалко тебя. Но, знаешь, лучше. Ты ей скажи, что она должна подождать, – говорила Марья Павловна, очевидно успокоенная и гордая решением сына.
Положение Евгения было особенно трудно оттого еще, что мать, жившая с ним, совсем не понимала его положения. Она всю жизнь привыкла жить так широко, что не могла представить себе даже того положения, в котором был сын, т. е. того, что нынче-завтра дела могли устроиться так, что у них ничего не останется, и сыну придется всё продать и жить и содержать мать одной службой, которая в его положении могла ему дать много-много 2000 рублей. Она не понимала, что спастись от этого положения можно только урезкой расходов во всем, и потому не могла понять, зачем Евгений так стеснялся в мелочах, в расходах на садовников, кучеров, на прислугу и стол даже. Кроме того, как большинство вдов, она питала к памяти покойника чувства благоговения, далеко не похожие на те, которые она имела к нему, пока он был жив, и не допускала мысли о том, что то, что делал или завел покойник, могло быть худо и изменено.
Евгений поддерживал с большим напряжением и сад, и оранжерею с двумя садовниками, и конюшню с двумя кучерами. Марья же Павловна наивно думала, что, не жалуясь на стол, который готовил старик повар, и на то, что дорожки в парке не все были чищены, и что вместо лакеев был один мальчик, что она делает всё, что может мать, жертвующая собой для своего сына. – Так и в этом новом долге, в котором Евгений видел для себя почти что добивающий удар всем его предприятиям, Мария Павловна видела только случай, выказавший благородство Евгения. Марья Павловна не беспокоилась очень о матерьяльном положении Евгения еще и потому, что она была уверена, что он сделает блестящую партию, которая поправит всё. Партию же он мог сделать самую блестящую. Она знала десяток семей, которые счастливы были отдать за него дочь. И она желала как можно скорее устроить это.
IV.
Евгений сам мечтал о женитьбе, но только не так, как мать: мысль о том, чтобы сделать из женитьбы средство поправления своих дел, была отвратительна ему. Жениться он хотел честно, по любви. Он и приглядывался к девушкам, которых встречал и знал, прикидывал себя к ним, но судьба его не решалась. Между тем, чего он никак не ожидал, сношения его с Степанидой продолжались и получили даже характер чего-то установившегося. Евгений так был далек от распутства, так тяжело было ему делать это тайное, – он чувствовал – нехорошее дело, что он никак не устраивался и даже после первого свиданья надеялся совсем больше не видать Степаниды; но оказалось, что через несколько времени на него опять нашло беспокойство, которое приписывал этому. И беспокойство на этот раз уже не было безличное; а ему представлялись именно те самые черные, блестящие глаза, тот же грудной голос, говорящий «голомя̀», тот же запах чего-то свежего и сильного, и та же высокая грудь, поднимающая занавеску, и всё это в той же ореховой и кленовой чаще, облитой ярким светом. Как ни совестно было, он опять обратился к Даниле. И опять назначилось свидание в полдень в лесу. В этот раз Евгений больше рассмотрел ее, и всё показалось ему в ней привлекательно. Он попробовал поговорить с ней, спросил о муже. Действительно, это был Михайлин сын, он жил в кучерах в Москве.
– Ну что же, как же ты... – Евгений хотел спросить, как она изменяет ему.
– Чего как же? – спросила она. Она, очевидно, была умна и догадлива.
– Ну как же вот ты ко мне ходишь?
– Вона, – весело проговорила она. – Он, я чай, там гуляе. Что ж мне-то?
Очевидно, она сама на себя напускала развязность, ухарство. И это показалось мило Евгению. Но всё-таки он не назначил ей сам свиданья. Даже когда она предложила, чтобы сходиться помимо Данилы, к которому она как-то недоброжелательно относилась, Евгений не согласился. Он надеялся, что это свидание было последнее. Она ему нравилась. Он думал, что ему необходимо такое общение и что дурного в этом нет ничего; но в глубине души у него был судья более строгий, который не одобрял этого и надеялся, что это в последний раз, если же не надеялся, то, по крайней мере, не хотел участвовать в этом деле и приготавливать себе это в другой раз.
Так и шло всё лето, в продолжение которого он виделся с ней раз 10 и всякий раз через Данилу. Было один раз, что ей нельзя было придти, потому что приехал муж, и Данила предложил другую. Евгений с отвращением отказался. Потом муж уехал, и свиданья продолжались по-старому, сначала через Данилу, а потом уже прямо он назначал время, и она приходила с бабой Прохоровой, так как одной нельзя ходить бабе. Один раз, в самое назначенное время свиданья, к Марье Павловне приехало семейство с той девушкой, которую она сватала Евгению, и Евгений никак не мог вырваться. Как только он мог уйти, он пошел как будто на гумно и в обход тропинкой в лес на место свиданья. Ее не было. Но на обычном месте всё, покуда могла достать рука, всё было переломано, черемуха, орешень, даже молодой кленок в кол толщиною. Это она ждала, волновалась и сердилась и, играючи, оставляла ему память. Он постоял, постоял и пошел к Даниле просить его вызвать ее на завтра. Она пришла и была такая же, как всегда.
Так прошло лето. Свиданья всегда назначались в лесу и один раз только, уж перед осенью, в гуменном сарае на их задворках. Евгению и в голову не приходило, чтобы эти отношения его имели какое-нибудь для него значение. Об ней же он и не думал. Давал ей деньги, и больше ничего. Он не знал и не думал о том, что по всей деревне уж знали про это и завидовали ей, что ее домашние брали у ней деньги и поощряли ее и что ее представление о грехе, под влиянием денег и участия домашних, совсем уничтожилось. Ей казалось, что если люди завидуют, то то, что она делает, хорошо.