Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 27."
Автор книги: Лев Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)
Началось это съ музыки, она прекрасно играла на фортепіано. И какъ мы всѣ страдаемъ отъ скуки и спасаемся, какъ умѣемъ, она спасалась музыкой. Пріѣхалъ [129]нѣкто Трухачевской, [130]скрипачъ. Вы думаете, что вы все поняли? Нѣтъ, вы ничего не поняли. Если вы видѣли, какъ умираютъ люди, вы все таки ничего не знаете о томъ, какъ онъ умиралъ, тотъ кто умиралъ. Надо, чтобъ онъ разсказалъ. Вотъ я и разскажу, да, разскажу все. Вы слушаете?
Лицо стало совсѣмъ другое, глаза жалкіе, совсѣмъ чужіе, носу почти нѣтъ, и усы и борода поднялись къ самымъ глазамъ, а ротъ сталъ огромный, страшный.
– Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Утонченная, съ маленькими руками, ногами, съ правильнымъ носомъ, граціозными движеніями, всегда элегантная и грубая, глупая и невѣжественная до послѣдней степени и вмѣстѣ съ тѣмъ наивная, добрая и честная. Ну, да этого разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ. Она была чистая отъ природы, кокетство дѣвичье давно забыто; по немъ ужъ прошло 12 лѣтъ материнской жизни, но безсознательной, нечаянной.
Да, это нельзя такъ разсказывать. Ну вотъ. Сидимъ мы дома одни. Обычный ходъ жизни: встали, напились кофею вмѣстѣ, не побранились, но пошпынялись изъ за пустяковъ. Трудъ привычный – хорошо, но праздность привычная – это мука. Ранней было осенью. Мы зажились въ городѣ. Я не признавался въ этомъ, но мнѣ было невыносимо скучно. Хуже даже: странное дѣло, жена мнѣ прискучила, со мной начало случаться то, чего не было со времени моей женитьбы: я сталъ смотрѣть на женщинъ какъ на женщинъ; я сталъ оглядываться на нихъ и самъ злился на себя и, странное дѣло, на нее за это. Былъ періодъ полнаго охлажденія. Она, милая, ничего не видѣла, не знала этаго. Она просто жила, удовлетворяясь тѣми мелкими заботами жизни, которыя не казались ей мелкими, – она одѣвалась, играла, ѣздила въ гости и принимала гостей, смотрѣла за дѣтьми, училась вязать что то новое, модное. У ней все было просто, твердо, низменно и правдиво. Разъ я вернулся домой со скуки [изъ] клуба. Она сидѣла за столомъ въ гостиной съ меньшей дочерью и учила ее вязать, тетушка раскладывала пасьянсъ. Она спросила, гдѣ я былъ, попросила лошадей на завтра и послѣ всего, когда ужъ я сталъ уходить, вернула меня.
– Ахъ да, [131]пріѣзжалъ Трухачевъ. Я не приняла его.
Трухачевъ былъ одинъ изъ трехъ сыновей сосѣда моего отца, разорившагося, важничавшаго и всегда говорившаго по французски барина. Мальчики ѣздили къ намъ, потомъ я ихъ потерялъ изъ вида; одинъ какія то аферы дѣлалъ, женился на богатой, гадости какія то дѣлалъ и сгинулъ какъ то. Второй былъ пьяница, билъ квартальныхъ, его или онъ кого то высѣкъ. Ну, однимъ словомъ пропащіе, самаго низкаго и круга, и воспитанья, и взгляда люди. Третій оказался большой талантъ музыкальный. Его крестная мать – богачка отдала его въ консерваторію въ Парижъ, и тамъ онъ пошелъ очень хорошо и въ Европѣ игралъ въ концертахъ на водахъ. Всѣ три были красивые брюнеты съ чѣмъ то еврейскимъ въ типѣ. Я и этаго потерялъ изъ вида. И вотъ онъ явился. Жена была рада послушать его и поиграть съ нимъ. Она игрывала съ наемнымъ скрипачемъ. На другое утро Трухачевъ этотъ явился. Съ трудомъ я могъ узнать черты мальчика, такъ они заросли всѣмъ прожитымъ. И прожитое было не чисто, что то влажное, жирное, нечистое, какъ бы смазанъ онъ саломъ. Особенно влажные глаза, но то, что женщины называютъ не дуренъ, высокій, нескладный, слабый, но не уродливый. Задъ особенно развитъ, какъ у женщины. Очень приличный, этакой заискивающій, но безъ подлости и съ тѣмъ парижскимъ оттѣнкомъ во всемъ отъ ботинокъ до капулевской прически. Простота искусственная и веселость. Такая манера, знаете, про все говоритъ намеками и отрывками, какъ будто вы все это знаете. Были мы когда то на ты. Онъ, вѣрно, хотѣлъ, но я удержался, но ласково принялъ его, особенно для жены. И мысли объ опасности его для жены у меня не было – такъ онъ казался мнѣ ничтоженъ.
– Пріѣзжайте вечеромъ, привозите скрипку.
– Ахъ, я очень радъ.
– Жена славно играетъ, по настоящему хорошо.
И дѣйствительно, я часто удивлялся, откуда у ней это бралось, эта точность, даже сила и выраженіе въ ея маленькихъ, пухленькихъ, красивыхъ рукахъ и съ ея спокойнымъ, тихимъ, красивымъ лицомъ. Я представилъ его женѣ. Онъ поговорилъ о музыкѣ. Онъ уѣхалъ. Вечеромъ играли, несовсѣмъ ладилось, не было тѣхъ нотъ. Но игралъ онъ отлично и былъ въ восхищеніи отъ игры жены. Она оживилась, раскраснѣлась. На той же недѣлѣ онъ у насъ обѣдалъ, два раза, и одинъ день вечеромъ; кое кто былъ, пріятельницы жены. Они играли. И играли удивительно. Я ужасно любилъ музыку. Теперь я ненавижу ее, не потому что она связывается съ нимъ, а потому что она и прелесть и мерзость. Играли они 2-й разъ сонату Бетховена, посвященную Крейцеру. Какая ужасная вещь это 1-е аллегро. Никогда я не видѣлъ жену такою, какою она была въ этотъ вечеръ. Эти блестящіе глаза, эта строгость, значительность выраженія, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая то, слабая, жалкая и блуждающая улыбка. Одно, что я замѣтилъ, – она почти не смотрѣла на него.
Черезъ два дня у меня былъ съѣздъ мировыхъ судей, да и скука, я поѣхалъ въ уѣздъ. Поѣхалъ спокойный, безъ [132]сомнѣній. Были, какъ всегда, мысли ревнивыя, но я отгонялъ ихъ, не позволяя себѣ оскорблять ее и, главное, себя. Хитрыми подходами однако (не выдавая себя), я далъ почувствовать, что безъ меня не нужно звать Т[рухачева]. Я уѣхалъ. Тамъ на своей скучной квартирѣ я получилъ одно письмо, въ которомъ она пишетъ мнѣ, что тетка хотѣла непремѣнно слышать Т[рухачева] и привезла его, и они опять играли. Въ письмѣ я замѣтилъ осторожность при упоминаніи Т[рухачева] и изысканную простоту. Но я легъ въ постель совершенно спокойный. Мнѣ всегда долго не спалось на новомъ мѣстѣ, но тутъ я заснулъ сейчасъ же. И какъ это бываетъ, знаете, вдругъ толчекъ электрическій, и просыпаешься. Такъ я проснулся и проснулся съ мыслью о женѣ и о Т[рухачевѣ] и о томъ, что все кончено. Ужасъ, презрѣніе, злоба стиснули мнѣ сердце, но я сталъ образумливать себя. Ничего нѣтъ, не было, нѣтъ никакихъ основаній. И какъ я могу такъ унижать ее и себя, себя главное, предполагая такіе ужасы. Молодой человѣкъ ничтожный, что то въ родѣ наемнаго скрипача, извѣстный за дряннаго мальчика, и вдругъ женщина высокаго относительно положенія, мать семейства, моя жена. Что за нелѣпость! – представлялось мнѣ съ одной нашей свѣтской стороны нашей привычной, закоренѣлой лжи, которую я считалъ правдой и которой хотѣлъ вѣрить. С другой же стороны представилось самое простое, ясное: то самое, во имя чего я женился на своей женѣ, то самое, что мнѣ въ ней нужно, то самое нужно и другимъ и этому [133]музыканту. Онъ человѣкъ не женатый, не только безъ правилъ, но, очевидно, съ правилами о томъ, чтобы пользоваться тѣми удовольствіями, которыя представляются. И между ними связь самой утонченной похоти чувства. Его ничто удержать не можетъ, все привлекаетъ, напротивъ. Она? Она тайна, какъ была, такъ и есть. Я не знаю ея. Это говорилъ здравый смыслъ, но я считалъ, что это ложь, которая мнѣ подсказываетъ унизительное чувство ревности. Я старался заглушить этотъ голосъ, но не могъ. Мало того, что здравый смыслъ мнѣ говорилъ, что это должно быть, во мнѣ возникало какое-то несомнѣнное сознаніе того, что это навѣрное есть. Только теперь я вспомнилъ тотъ вечеръ, когда они играли Крейцерову сонату, и ихъ лица. «Какъ я могъ уѣхать? – говорилъ я себѣ, вспоминая ихъ лица, – развѣ не ясно было, что между ними все совершилось въ этотъ вечеръ, и развѣ не видно было, что не только между ними не было ужъ никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали нѣкоторый стыдъ послѣ того, что случилось съ ними?» Они рѣдко смотрѣли другъ на друга. Но за ужиномъ, когда онъ наливалъ ей воды, какъ они взглянули другъ на друга и чуть улыбнулись! Да, все кончено. Но нѣтъ, это что то нашло на меня. И страшно страдая, я не заснулъ всю ночь. На утро я кое какъ покончилъ дѣла, которыя бросилъ, и уѣхалъ.
Онъ еще разъ былъ утромъ безъ меня. Она была добра, кротка и что то какъ будто знала радостное про себя. Разумѣется, говорить ни про что нельзя было; я и не говорилъ, и она не говорила. Мы оба знали, что насъ мучало, и оба молчали. Собрались уѣзжать въ деревню. Все было уложено. Собирались ѣхать завтра, но оказалось, что неготово пальто дочери. Вдругъ мнѣ стало ясно, что это была хитрость; я не сказалъ, но упрекнулъ въ неакуратности. Стала оправдываться, я упрекнулъ во лжи. Меня упрекнули въ неделикатности. Я вскипѣлъ и потоки[?] упрековъ полили изъ меня. Она не разсердилась, не отвѣчала, а улыбнулась презрительно (только ея любовь и невѣрность мог[ли] дать ей эту силу и эту хитрость) и сказала, что послѣ моего поступка съ сестрой (это былъ мой гадкій поступокъ съ сестрой. Она знала, что это мучитъ меня, и въ это мѣсто кольнула меня) ее ничто отъ меня не удивитъ.
– Ты [134]... – закричалъ я, схватилъ ее за горло и сталъ душить. Потомъ опомнился и сталъ колотить все, что тамъ было въ комнатѣ. Она убѣжала отъ меня. Бывали и у насъ сцены, но такихъ никогда. Мы уѣхали. Узнать я ничего не узналъ, и мы помирились опять подъ вліяніемъ того чувства, которое мы называли любовью, но надрывъ былъ большой. Одинъ разъ я даже признался ей, что ревновалъ ее. Мнѣ стыдно было, но я признался. Боже мой, откуда взялась хитрость у этой женщины? Такъ просто, съ такимъ яснымъ взглядомъ успокаивать меня, жалѣть меня, говорить о томъ, что это немыслимо – измѣнить и для кого? И что кромѣ удовольствія музыки къ такому человѣку развѣ возможно что нибудь въ порядочной женщинѣ? Да, она говорила все это, а ребенка, вотъ этаго самаго, котораго она родила послѣ этаго, она родила отъ него.
Онъ замолчалъ и раза два сряду издалъ свои странные звуки, которые теперь уже были совсѣмъ похожи на сдержанныя рыданія. Онъ помолчалъ, выпилъ залпомъ остывшій стаканъ чаю и продолжалъ.
– Да-съ, такъ я прожилъ 12-ть лѣтъ. Если бы не случилось того, что случилось, и я такъ же бы прожилъ еще до старости, я такъ бы и думалъ, умирая, что я прожилъ хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, какъ всѣ; я бы не понималъ той бездны несчастій и гнойной лжи, въ которой я барахтался.
Послѣ этаго случая съ «нимъ» у насъ какъ будто сдѣлалась передышка. Она стала мягче, больше уступала и хотя я, по мѣрѣ ея уступчивости, сталъ еще злѣе и придирчивѣе, но всетаки было спокойнѣе между нами. Во мнѣ установилось очень опредѣленное чувство презрѣнія къ ней, которое я считалъ самымъ законнымъ. Я рѣшилъ себѣ, что она не человѣкъ, что такое выпало мнѣ несчастье жениться на животномъ в образѣ человѣческомъ, и что же дѣлать, надо было нести. (Я не зналъ тогда изрѣченія Лесинга, который говоритъ, что сужденіе каждаго мужа о своей женѣ такое: была одна скверная женщина въ мірѣ, и она то и моя жена.) Нести же это было мнѣ довольно легко, потому что особенно съ тѣхъ поръ, какъ она перестала рожать, она была очень свѣжая, красивая и чистоплотная и всегда расположенная къ моимъ ласкамъ любовница. Такъ мы и жили. Рѣшено было съ обѣихъ сторонъ и опытомъ извѣдано, что общенія духовнаго между нами нѣтъ и не можетъ быть. О самыхъ простыхъ вещахъ, которыхъ нельзя не рѣшить единогласно, мы оставались каждый неизмѣнно при своемъ мнѣніи и не пытались даже убѣдить другъ друга. Съ самыми посторонними лицами, и я [135]и она, мы говорили о разнообразныхъ и задушевныхъ предметахъ, но не между собой. Иногда, слушая, какъ она при мнѣ говоритъ съ другими, я говорилъ себѣ: «какова! И все лжетъ». И я удивлялся, какъ собесѣдники ея не видѣли, что она лжетъ. Вдвоемъ мы были почти обречены на молчаніе или на такіе разговоры, которые, я увѣренъ, животные могутъ вести между собой: который часъ? пора спать, какой нынче обѣдъ? куда ѣхать? что написано въ газетѣ? горло болитъ у Маши, послать за докторомъ. Стоило на волосокъ выступить изъ этаго до невозможности съузившагося кружка разговоровъ, чтобы вспыхнуло раздраженіе. Присутствіе 3-го лица облегчало насъ. Черезъ 3-ье лицо еще мы кое какъ общались. Она считала себя, вѣроятно, правой, а ужъ я былъ святъ передъ нею въ своихъ глазахъ. Я увѣренъ, что она думала: какъ бы хорошо было, коли бы онъ умеръ. А я такъ очень часто, въ минуты озлобленія, со страхомъ сознавалъ, что я всей душой желаю этаго. Я привыкъ къ той мысли, что она красивый звѣрокъ, больше ничего, и что съ этимъ звѣркомъ мнѣ надо доживать жизнь и доживать, глядя за этимъ звѣркомъ въ оба. Такъ я и дѣлалъ.
Онъ помолчалъ.
– А! A вѣдь она была человѣкъ, и хорошій человѣкъ. И она и я – мы не хотѣли такъ жить. И не этаго хотѣли, когда женились. Тогда я и не вспоминалъ того, что она была дѣвушкой. Мнѣ казалось, что все то было кокетство, обманъ. A нѣтъ, это было не обманъ. [136]Теперь я гляжу на всѣхъ дѣвушекъ, теперь и ее вспоминаю. Вы знаете еще – удивительная вещь, которая мнѣ открылась теперь только. Знаете что? Дѣвушка, обыкновенная, рядовая дѣвушка какого хотите круга, не особенно безобразно воспитанная, – это святой человѣкъ, это лучшій представитель человѣческаго рода въ нашемъ мірѣ, если она не испорчена особенными исключительными обстоятельствами. Да и обстоятельства эти только двухъ родовъ: свѣтъ, балы, тщеславіе и несчастный случай, сближеніе съ другимъ мущиной, разбудившимъ въ ней чувственность. Но это случаи рѣдкіе. А рядовая дѣвушка – это лучшее существо въ мірѣ. Да посмотрите, въ ней нѣтъ ничего развращающаго душу, ни вина, ни игры, ни разврата, ни товарищества, ни службы ни гражданской ни военной. Вѣдь дѣвушка, хорошо воспитанная дѣвушка – это полное невѣденіе всѣхъ безобразій міра и полная готовность любви ко всему хорошему и высокому. Это тѣ младенцы, подобнымъ которымъ намъ велѣно быть. [137]Я обсудилъ свое прошедшее влюбленье. Въ немъ было безумное превознесенiе себя и ея, именно ея, надо всѣми, но дѣвушка, какъ дѣвушка, сама по себѣ, ее нельзя не любить. Только дѣло въ томъ, что мы, мущины, входя въ общеніе съ ней, вмѣсто того чтобы понять свою низость, свою гадость, вмѣсто того чтобы стараться подняться до нея, мы ее хотимъ развить, научить. Ну и научаемъ. Я теперь только вспоминаю ее, какою она была, когда я сталъ сближаться съ нею. Помню ея дневникъ, который я почти насильно отнялъ у нея, ея философствованіе, исканіе истины, а главное, ея готовность отдаться другому и жить не для себя. Еще прежде того дня на лодкѣ, когда я еще не былъ женихомъ, я проводилъ у нихъ вечеръ. Были ея сестры и еще одна дѣвушка. Помню, читали «Мертвый домъ» Достоевского – описаніе наказанія шпицрутенами. Кончили главу въ молчаніи. Одна спросила:
– Какъ же это?
Я растолковалъ.
– Да зачѣмъ же они бьютъ, солдаты? – сказала другая. – Я бы на ихъ мѣстѣ отказалась. Всѣ бы отказались.
Жена же моя сидѣла молча, и слезы у ней были на глазахъ. Потомъ, не помню кто, сказалъ какую то глупость, и всѣ защебетали, захохотали, только бы поскорѣе отогнать мучительное впечатлѣніе. Больше всѣхъ хохотала моя жена. У ней былъ чудесный, заразительный смѣхъ. Она рѣдко смѣялась, но когда смѣялась, всѣ смѣялись, не зная чему. Въ этотъ же вечеръ мы остались вдвоемъ, и это было первое почти признаніе наше въ любви, не высказанное словами. Мы говорили о совершенно постороннемъ, но знали, что мы говоримъ о нашей любви и о томъ, что мы хотимъ соединить нашу жизнь. Я разсказывалъ ей о своей дѣятельности. [138]Она слушала меня и съ своей манерой напряженія вниманія, со складкой во лбу, поднимая кверху голову, какъ бы вспоминая, слегка кивала головой. [139]
– Да, да, – приговаривала она.
Я не успѣвалъ говорить о томъ, какъ я хочу устроить, какъ она уже подсказывала мнѣ. Ей такъ легко и естественно казалось, [140]что моя дѣятельность всегда полезна, важна, благородна. Она [141]готовилась служить мнѣ, вѣря тому, что то, что я дѣлаю, добро. Куда бы я не повелъ ее, она пошла бы за мной. Ну, и куда я повелъ ее? Мнѣ некуда было вести ее. Я никуда не повелъ ее, а остановился съ нею, утѣшаясь радостями любви. Помню, я испытывалъ нѣкоторое чувство стыда за то, что моя дѣятельность далеко не такая, какою она воображала себѣ ее. Страшное дѣло то, что въ нашемъ мірѣ совершается при выходѣ хорошо воспитанной дѣвушки замужъ. Для мущины, какъ это было для меня, это пріобрѣтеніе большихъ удобствъ и пріятностей жизни, для дѣвушки – это начало жизни дѣйствительной, которая была до тѣхъ поръ только въ возможности. Разница главная въ томъ, что мущина можетъ ни послѣ ни до женитьбы ничего не дѣлать, даже дѣлать зло, воображая, что онъ нѣчто совершаетъ; но для женщины это нельзя. Она, хочешь, не хочешь, начинаетъ дѣлать самое великое дѣло жизни – людей, и поэтому она требуетъ, также какъ мущина требуетъ отъ женщины, чтобы она была плодородна, требуетъ, чтобы условія жизни, въ которыхъ она будетъ рожать и ростить дѣтей, были также значительны, опредѣленны и тверды, какъ и ея дѣло. И она, любя перваго мущину, вѣритъ, что это такъ и есть. Я помню мое смущеніе. Я помню, что я чувствовалъ, что ввожу ее въ обманъ, позволяя ей приписывать такое значеніе моей дѣятельности. «А что же, – думалъ я притомъ, – если она такъ думаетъ, можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ это такъ?» Главное же, я думалъ только о томъ, чтобы овладѣть ей. И вотъ я овладѣлъ. И она увидала нетолько пустоту моей дѣятельности, но, главное, мое отношеніе къ ней, какъ къ игрушкѣ. Знаю я много браковъ, и во всѣхъ одно и тоже. Чѣмъ бы ни занимался въ нашемъ мірѣ мущина: революціей, наукой, искусствомъ, службой, все это игрушки, и люди относятся къ этому какъ къ игрушкамъ, и женщины видятъ это и разочаровываются нетолько въ своихъ мужьяхъ, но и въ своихъ идеалахъ, нужныхъ имъ, чтобы растить дѣтей. Спросите у женщины, чѣмъ она хочетъ видѣть своихъ сыновей. Из 1000 одна скажетъ, чего онахочетъ. Но всѣ безъ исключенья скажутъ: «только не то, что былъ мой мужъ». Она разочаровывается въ томъ, что ей казалось въ ея мужѣ, и, напротивъ, увлекается тѣмъ, что дѣйствительно было въ ея мужѣ – чувственностью. Этому одному мы можемъ научить нашихъ женъ и научаемъ. И я научилъ. Да-съ, когда я былъ женихомъ, я стыдился своей несостоятельности и того, что она считала меня лучшимъ, чѣмъ я есть, но потомъ пересталъ и стыдиться. Мы всѣ супруги хотимъ поддерживать другъ друга, а намъ не на чемъ самимъ стоять. Какъ же поддерживать, когда не на чемъ стоять? Все это я вспомнилъ потому, что въ самое послѣднее время, на 13-мъ году нашей жизни, передъ самой катастрофой, какъ я говорилъ вамъ, у насъ было затишье, и мы жили довольно хорошо, духовно отдѣлившись другъ отъ друга. И вотъ, помню, разъ какъ то въ одно и тоже время на обоихъ насъ нашло хорошее расположеніе духа, и мы попытались разбить этотъ ледъ между нами. Но Боже мой! какой страшной толщины выросъ ужъ этотъ ледъ. Мы почти не слыхали другъ друга. Началось это съ разговора о романѣ, который мы читали одинъ послѣ другаго. Она сказала о мущинахъ, о томъ, что они не понимаютъ женщинъ и низко цѣнятъ ихъ, о томъ, какъ разлетѣлись ея мечты. Я сказалъ, что тоже и я испыталъ. Мы взглянули вдругъ въ глаза другъ друга, какъ будто испугавшись сначала того, что переступили заказанную грань, но она ласково смотрѣла на меня. Я продолжалъ:
– Мелочи нарушаютъ единеніе. Да что ходить кругомъ да около? Развѣ мы не знаемъ, что мы отдалены другъ отъ друга?
– А отчего? – сказала она, – отъ того, что ты не вѣрилъ мнѣ.
У насъ начался хорошій разговоръ, но я сказалъ, что причина всему та, что она не хочетъ принимать участіе въ моей жизни. Я теперь ужъ не стыдился, какъ прежде, отсутствія серьезности моей жизни, я выставлялъ ее какъ нѣчто важное. Я сказалъ, что хочу выдти въ отставку, заняться... Еще я не успѣлъ сказать чѣмъ, какъ ужъ на ея лицѣ выразилось уныніе и полное отсутствіе интереса, она не вѣрила мнѣ. Да я самъ себѣ не вѣрилъ. И разсердился отъ этаго. Она упрекнула меня, я ее, и мы разбѣжались въ разныя стороны, хлопая дверями. Это была послѣдняя попытка. Да, послѣднія минуты мы ужъ не выходили изъ узенькаго, узенькаго кружка нашего словеснаго общенія. Въ этотъ ужасный годъ дѣлали операцію сыну, дурацкую операцію: онъ косилъ, такъ ему рѣзали глаза, и остались на дачѣ подъ городомъ.
Все шло по старому. Вдругъ въ одинъ день...
[ВАРИАНТЫ К «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЕ».]
* № 1.
– Да, сколько теперь этихъ разводныхъ дѣлъ, – сказалъ господинъ съ хорошими вещами. – У насъ въ Петербургѣ это стало повально.
– Я удивляюсь одному, – сказала дама, – какъ правительство не регулируетъ этихъ дѣлъ. Фактъ существуетъ и совершается, но общество какъ будто не признаетъ его. Все это дѣлается какими-то обходами.
– Да, для многихъ товарищей моихъ это хлѣбъ, – улыбаясь сказалъ господинъ.
– Пора признать существующій фактъ – свободу любви и невозможность подчиненія ея внѣшнимъ формамъ.
– Въ этомъ я не совсѣмъ согласенъ съ вами, какъ вы знаете, – улыбаясь сказалъ господинъ съ хорошими вещами, какъ бы о предметѣ, который уже былъ разобранъ ими, – брачущіеся не могутъ руководиться одной любовью, симпатіей: они по самому существу дѣла вступаютъ во внѣшнія обязательства, которыя должны быть скрѣплены внѣшними формами. Хоть бы гражданскій бракъ во Франціи.
– Но вѣдь внѣшнія формы не обезпечиваютъ, обезпечиваетъ только внутренняя связь. Внѣшняя связь только обманъ передъ людьми. И то, что теперь такъ часты эти разводныя дѣла, только доказываетъ то, что необходимы, должны выработаться новыя формы.
– Да, сказалъ господинъ, – какъ бы не желая вступать въ разсужденія, – поразительные теперь случаи. Сплошь да рядомъ разводятся, жена выходитъ за другого, и мужъ женится. Прежде это былъ рѣдкій случай, а теперь рѣдко кто не разводится – право. Въ старину этого не было. Не правда ли? – обратился онъ къ старику, смотрѣвшему все время на него.
**№ 2.
Старикъ дожидался, когда затихнетъ. Онъ сказалъ:
– Зачѣмъ мучаться? – сказалъ онъ. – Женились встарину и вѣкъ проживали безъ муки. А вотъ нынче поглядишь, какъ всякій пупленокъ вотъ такой уже объ любви, нынче и на рѣдкость чтобъ честно вѣкъ прожили. А все отъ любви отъ этой.
– Да какъ же иначе, какъ не по любви? Вѣдь животныя только безъ любви, – сказала дама, оглядываясь на господина и на меня.
– Понимаю я, сударыня, къ чему вы это клоните, да только неправильно. Жениться надо по закону, законъ принять, а не по любви.
– Да вотъ принимаютъ законъ, да и расходятся потомъ, – презрительно сказала дама.
– Въ комъ страха нѣтъ, тѣ расходятся. А когда страхъ есть, живутъ.
– Да если по старому жену вещью считать да бить, чтобы страхъ былъ, это ужъ нельзя, да и не прочно.
– Зачѣмъ бить? Это напрасно думаютъ, кто не понимаетъ: страхъ надо, да не тотъ. Страхъ Божій, а не плетка.
– Всѣ такъ говорятъ, a посмотрѣть, такъ рѣдко хорошо живутъ.
– Не знаю про другихъ, а про себя скажу: прожилъ вѣкъ съ старухой, и теперь жива. Ничего мы этихъ глупостей не знаемъ. Женили меня 19 лѣтъ. Красоты особенной не было, a дѣвица какъ надобно. Въ 19 лѣтъ все хорошо. У кого зубы есть, все сгложетъ. Ну, и принялъ законъ. Такъ и понималъ, что законъ Божій принимаю, такъ и она – невѣста моя понимала. Ну вотъ и живемъ 53-й годъ. И никакихъ глупостей не было. Потому любви этой, романсовъ, значитъ, не знали. [142]
– Да вѣдь это не отъ романсовъ, a искушенія бываютъ у всѣхъ. Развѣ у васъ и у нея не было? – улыбаясь сказала дама.
– Сказать, что не было. Потому закрѣплено, въ сердцѣ у насъ закрѣплено отъ родителей.
– Да все таки.
– Было, – улыбаясь, сказалъ старикъ. – Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.
– Что жъ, она васъ ревновала или вы ее?
– И то и другое было. Да все не дошло до грѣха. Запилъ я разъ и сбился съ пути. Запалъ въ сердцѣ грѣхъ. Совсѣмъ погибалъ было, да пришелъ къ ней, покаялся, и развязался грѣхъ.
Дама улыбаясь оглянулась на меня, какъ бы удивляясь милой откровенности старика и приглашая слушать дальше.
– Ну вы ее ревновали? – спросила она.
– Было и это. И тоже Богъ миловалъ. Жилъ прикащикъ у насъ щеголь...
* № 3.
Вѣдь нѣсколько есть такихъ дѣлъ, при которыхъ устанавливается неприличное отношеніе между мущиной и женщиной, которое считается не только приличнымъ, но чѣмъ-то возвышеннымъ и чему препятствовать уже никакъ нельзя, если не хочешь прослыть уродомъ и посмѣшищемъ. Такія дѣла: вопервыхъ, здоровье, медицина, доктора и ихъ заботы, вовторыхъ, свѣтъ, танцы, увеселенія свѣтскія, въ 3-хъ, искусства – прекрасныя, изящныя искусства, т. е. пакость, мерзость. Они же, эти прекрасныя искусства, погубили и меня и ее. Ее, ее бѣдную! Писать съ натуры – чтожъ тутъ, кромѣ самаго высокаго: она пишетъ, онъ показываетъ. Ну чтожъ тутъ стоять и караулить, и притомъ такъ ясно, что никакихъ интересовъ нѣтъ между ними, кромѣ высокаго искусства.
* № 4.
«Но нѣтъ, она не сдѣлала», думаешь себѣ, а между тѣмъ сейчасъ же послѣ думаешь: можетъ быть, она уже все лѣто въ связи съ нимъ. Такъ это шло все лѣто. Я мучался страшно, и дѣло это ничѣмъ не кончилось. Я такъ ничего и не знаю объ этомъ. Послѣ этого она родила 3-хъ дѣтей, и мы жили благополучно и даже сильной ревности не было. И объ этомъ эпизодѣ я не сталъ бы и говорить, если бы этотъ самый эпизодъ не произвелъ бы того страшнаго внутреннего не разрыва, a обнаженія нашихъ отношеній. Послѣ этого обнаженія оказалось, что насъ связываетъ только одна внѣшняя цѣпь и чувственность. Случилось, казалось бы, пустое обстоятельство, но я помню всѣ его ужасныя подробности. Это былъ первый шагъ къ тому, что случилось послѣ. Это было въ то же 1-е лѣто, когда она не кормила ребенка и по случаю этого живописецъ проклятый
** № 5.
– Да отчего же человѣку поступать какъ животному, а не какъ человѣку?
– А оттого-съ, – закончилъ онъ, что для того, чтобы поступать по человѣчески, много надобно. И не къ тому готовятъ людей въ нашемъ мірѣ. – Онъ такъ взволнованно и горячо говорилъ, что дама испугалась немного, да и всѣ замолчали. – Да съ, если бы мущины и женщины, мужья и жены, точно любили бы другъ друга хоть животной любовью, про которую въ романахъ пишутъ, они бы давно всѣ перерѣзали другъ друга; а то и того нѣтъ. Холодный развратъ, и на улицахъ и въ семьяхъ одинакій. Они идутъ на развратъ и прощаютъ развратъ, потому что они ниже животнаго.
– Нѣтъ, отчего же? – сказалъ я.
– А отъ того, что такъ есть. Вѣдь все ложь, ложь, вѣдь мы живемъ въ такой сплошной непролазной лжи, что всякую вещь надо открывать. Мы ничего не знаемъ про самихъ себя. Вѣдь мы ниже животныхъ. А какъ храбримся! По домострою былъ бракъ – законъ принять. Онъ не знаетъ, зачѣмъ законъ, но законъ священный, и знаетъ, что отъ него дѣти. Ну, пока держались закона и тѣ, кто держатся, еще хорошо. Но въ нашемъ то мірѣ что? [143]Законъ нарушенъ, не вѣрятъ въ него. Это что Домострой! И одни притворяются для видимости, что вѣрятъ въ бракъ, другіе и не притворяются и прямо говорятъ, что не вѣрятъ, свобода выбора, отношеній. Да вѣдь горе въ томъ, что сходиться надо, хочется. A нѣтъ того, во имя чего сходиться. Остается одна любовь – романсы. И весь міръ полонъ романсовъ. Ну, что же любовь? То самое, что у животныхъ. Но человѣкъ, если не человѣкъ, хуже животнаго. Онъ не доходитъ до животнаго. Закона нѣтъ, и въ большей части случаевъ любви нѣтъ, а есть отправленія, и это называется принципами свободы.
– Но отчего же любовь недостаточна? – спросилъ я.
– Она достаточна, но результаты ея – животная борьба. Отъ того я и говорю, что въ нашемъ мірѣ давно бы жены отравили бы всѣхъ му[жей], если бы любили, и мужья порѣзали бы женъ; а то и того нѣтъ. Есть холодный лживый развратъ. [144]
– Но отчего же?
– А вотъ отъ того самаго, отчего Познышевъ убилъ свою жену.
– Да вѣдь мы не знаемъ, отчего г. Познышевъ убилъ свою жену, – сказалъ господинъ съ хорошими вещами холоднымъ петербургскимъ тономъ требованія ясности и точности въ разговорѣ.
– Я я знаю съ. А! Потому что я самый Познышевъ и есть. Я убилъ. Меня оправдали. Но дѣло осталось какъ есть, и если человѣкъ любитъ по вашему, то рано [или] поздно убьетъ. Да съ. Извините. А! не буду стѣснять васъ.
Онъ ушелъ на свое мѣсто. Всѣ замолчали. Господинъ съ дамой стали шептаться. Я вернулся на свое мѣсто.
– Можетъ быть, вамъ непріятно сидѣть съ убійцей? – вдрутъ сказалъ онъ. – Тогда подите.
Мнѣ до слезъ стало его жалко. Я только пожалъ его руку и не могъ ничего сказать. Онъ понялъ это и не всталъ, но продолжалъ вертѣться на своемъ мѣстѣ, то поправлялъ безъ всякой надобности одѣяло дѣвочки, то перевертывался, то закрывалъ лицо руками и издавалъ свои особенные звуки.
– Ахъ, Боже мой. Вы не хотите спать?
– Нѣтъ. —
– Хотите чаю?
Онъ залилъ себѣ чайникъ и было забылъ про него. Теперь онъ вспомнилъ и предложилъ мнѣ. Мы стали пить.
– Они говорятъ. А тутъ какъ, какъ тутъ они бы сдѣлали?
– То есть о чемъ это вы?
– Да все о томъ же. Какъ бы они разошлись, когда...
– Разумѣется, – сказалъ я, – есть такія условія ужасныя.
– Совсѣмъ нѣтъ, закричалъ онъ, – не особенныя, а это общія условія всѣхъ. Да хотите, я вамъ разскажу? хотите?
– Да, я очень радъ, если вамъ не тяжело.
– Мнѣ? Мнѣ тяжело молчать и думать. А вы поймите. Хотите?
Онъ облокотился руками на колѣни и, сжавъ виски, началъ. [145]
Разойтись по добру по здорову, свобода, права. Все ложь, ложь, ложь. Такъ не бываетъ. А вы тутъ разберите да разойдитесь, когда вы страстно физически любите, когда она хороша, [146]молода, сильна и любила и теперь любит васъ, когда у васъ дѣти, когда у васъ честная семья, которую вы блюли 10 лѣтъ и которой гордитесь, и когда вы эгоистъ, какъ всѣ эгоисты нашего міра, и ничего другого не знаете, кромѣ своего наслажденія, своей гордости, своей любви. Случилось, послѣ 10 лѣтъ семейной жизни, которая людямъ казалась счастливою, приличною, но про внутреннее достоинство которой знали только они одни. Да съ, послѣ 10 лѣтъ такъ называемой счастливой жизни явился въ семью этотъ человѣкъ. Онъ былъ не виноватъ, онъ тоже былъ то, что долженъ былъ быть. – Онъ... Но нѣтъ надо разсказать съ начала. Но вамъ, можетъ быть, непріятно? – опять сказалъ онъ.
– Нѣтъ, напротивъ. Я не знаю, какое то у меня странно особенное чувство къ вамъ, – сказалъ я. – Я просто полюбилъ васъ и какъ я готовъ вамъ всю душу открыть.
Но онъ не слушалъ меня. Онъ [147]всталъ, покрылъ раскидавшуюся дѣвочку, вернулся, сѣлъ противъ меня, поднялъ голову, закинувъ назадъ, какъ бы вспоминая, потомъ всталъ еще, задернулъ занавѣску у фонаря и опять сѣлъ. [148]Въ это время прошелъ кондукторъ. Онъ сердито, гнѣвно проводилъ его молча глазами и началъ только тогда, когда тотъ ушелъ. Впродолженіи же разсказа потомъ онъ уже ни разу не останавливался и никто, даже вновь входящіе пассажиры, не прерывали его. Только дѣвочку онъ поглядывалъ и изрѣдка поправлялъ, почти не переставая разсказ[ывать]. Во время его разсказа лицо его 20 разъ перемѣнялось совершенно такъ, что ничего не было похожаго съ прежнимъ лицомъ: и глаза, и ротъ, и усы, и борода даже – все было другое – то было прекрасное, трогательное новое лицо, то безобразное, ужасное, ни на что не похожее новое лицо. И перемѣны эти происходили въ полусвѣтѣ, вдругъ: минутъ пять было одно лицо, и нельзя было никакъ видѣть прежняго, а потомъ неизвѣстно [какъ] дѣлалось другое, и тоже нельзя было никакъ его измѣнить.
