Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 27."

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

И началось. Въ губахъ радостная игра улыбки, которую не въ силахъ сдержать. И насмѣшки и не увѣренія, она не хотѣла спуститься до увѣреній. Какъ можно думать и мучаться такимъ вздоромъ? Такъ все хорошо. Зачѣмъ портить жизнь?

– Ну, если тебя мучаетъ, я не буду видѣть его. Хоть это глупо, унизительно для меня. Но какъ хочешь, мнѣ дороже всего ты, твое спокойствіе.

А она уже измѣнилаему и хотѣла продолжать измѣнять. Но онъ повѣрилъ ей, и никогда она такъ прекрасна не казалась ему. Никогда онъ такъ страстно не любилъ ее. ^[94]Онъ въ первый разъ, взявъ пистолетъ, далъ ходъ звѣрскому чувству, и усилилось другое звѣрское чувство. Оно одно, только съ другого конца.

Этотъ эпизодъ кончился. Художника она явно не видала больше, да онъ уѣхалъ. И жизнь пошла какъ будто лучше. Но все тоже карауленье другъ друга. ^[95]Но годъ прошелъ хорошо, ревности и поводовъ къ ней не было. Только были ссоры и тѣже иногда отчаяніе у него, раскаяніе, зачѣмъ онъ навязалъ себѣ на шею эту муку, попытки избавиться и сознаніе, что погублена жизнь, надо тянуть до конца, и тѣже примиренія и сближенія. Но внутренней связи никакой. Каждый смотрѣлъ на другого какъ на существо, которое ему нужно, на которое онъ имѣлъ права, но которое своихъ правъ не имѣетъ.

Жили они еще годъ. Но тутъ наступилъ тотъ самый экзаменъ, на которомъ ему надо было показать, какъ вы изволите говорить, что какъ легко по здравому разсудку, по свободѣ разойтись, чтобъ никому не было хуже, a всѣмъ было лучше. Какъ можно пріятнѣе и лучше.

Вотъ такъ-то и шло дѣло еще ^[96]годъ. Родился еще ребенокъ. Увеличивались и привычка, и прелесть женатой жизни, и страданія. И кажется, непропорціонально. Если бы тогда вы видѣли его, вы бы не сказали, что онъ несчастенъ, онъ самъ бы не сказалъ этаго про себя. Какъ человѣкъ съ началомъ губительной болѣзни узнаетъ весь ужасъ своего положенія послѣ, когда болѣзнь разразилась. То, что его мучало больше всего, про то-то и нельзя было говорить, особенно съ самымъ близкимъ человѣкомъ, съ женою. Онъ послѣ уже говорилъ мнѣ, что мученіе увеличивалось тѣмъ, что онъ не зналъ, его ли этотъ послѣдній ребенокъ или того бѣлаго художника, который писалъ на пруду деревья; то онъ былъ увѣренъ, что да, то былъ увѣренъ, что нѣтъ. Бѣдствовалъ онъ ужасно. А отчего бѣдствовалъ? Оттого, что его супруга была для него только, только сладкій, вкусный кусокъ, который онъ ѣлъ, и чѣмъ слаще былъ кусокъ, тѣмъ яснѣе ему было, что непремѣнно этотъ сладкій кусокъ хотятъ съѣсть и съѣли отчасти или рано или поздно съѣдятъ другіе. Ѣздили они заграницу. Все будто бы она развивалась. А собственно одно и у ней было. Она знала, что она сладкій кусокъ, и надо увеличивать, поддерживать и сохранять его сладость. Такъ и дѣлала. ^[97]Что жъ, это особенная была натура, мелкая, ничтожная? Нисколько. Это былъ звѣрь, какъ звѣрь, хорошій звѣрокъ, ласковый, хитрый, красивый и умный. ^[98]

Ну вотъ-съ, продолжали они жить примѣрными супругами. И вотъ случилось, поѣхали они на лѣто въ деревню къ его брату, совсѣмъ въ другой сторонѣ, гдѣ была дача. Онъ началъ заниматься агрономіей. Было дѣло въ серединѣ лѣта. ^[99]У ней были знакомыя сосѣдки: женщина врачъ – славный человѣкъ – тоже о свободѣ толковала. Приходитъ онъ разъ домой изъ сада за забытыми черенками, – онъ прививалъ, – и видитъ, она идетъ домой.

– Откуда ты?

– Я гуляла?

– Гуляла?

Смотритъ, сіяетъ ея лицо. Такъ сіяетъ, какъ сіяетъ только отъ любви, отъ ^[100]звѣрской. Вернулся онъ домой, нашелъ докториху, слово за слово, и разсказала она ему, что недѣлю тому назадъ пріѣхалъ художникъ и живетъ у священника. Пришла обѣдать. Хочетъ удержать сіянье и не можетъ. Такъ хороша, какъ никогда не была. Моя она, ^[101]а не я причиной этаго сіянья, а онъ. Не сталъ ничего говорить и тоже, какъ звѣрь, какъ тигръ, скрылъ все и только проще, естественнѣе былъ. И такъ и оставилъ. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Онъ что больше любилъ, то больше ненавидѣлъ. И ненависть перерастать стала. Онъ жилъ и стерегъ. Художникъ не показывался. ^[102]Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но видѣлъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла недѣля. Онъ объявилъ, что ѣдетъ въ городъ на сутки, и уѣхалъ. И, разумѣется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и видѣлъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нѣтъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбѣжалъ къ себѣ, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбѣжалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженныя руки и сѣла на постели. Да! Какъ же, отдамъ я свое! Я подбѣжалъ и воткнулъ кинжалъ съ низу и потянулъ кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула. Мнѣ мерзко стало отъ крови ея.

– Гадина, пропади, – и я ^[103]кулакомъ ударилъ ее по лицу и вышелъ къ горничной и къ слугѣ.

– Подите, скажите уряднику. Я убилъ жену.

Я сѣлъ у себя и выкурилъ папироску. Докториха пришла.

– Подите къ ней.

– Зачѣмъ?

– Подите.

– Умретъ?

– Да.

Что-то дрогнуло во мнѣ. «Ну, и лучше». Я подошелъ къ двери. Открылъ. Она лежитъ, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глазъ. Боже мой! Что я сдѣлалъ. Я только что, самъ не зная зачѣмъ, хотѣлъ упасть на колѣни, просить чего-то. У! Она поманила.

– Прости меня, прости, – сказала она.

Я молчалъ.

– Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.

Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сдѣлать. Она умерла, меня судили. Я Позднышевъ. И оправдали, скоты. Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ.

– Да вѣдь старикъ это самое и говоритъ, – робко сказалъ господинъ съ хорошими вещами.

– Старикъ! У! Да, онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одрѣ я полюбилъ. Какъ полюбилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!

Онъ зарыдалъ.

– Да не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тѣло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было.

На слѣдующей станціи онъ вышелъ. Дѣвочка, которая была съ нимъ, была та ея дочь, про которую онъ не зналъ, онъ ли былъ ея отецъ.

** [ТРЕТЬЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]

Мы ѣхали цѣлый день. Вагонъ нашъ 3-го класса былъ почти пустой. Входили и выходили проѣзжающіе на короткіе переѣзды, но изъ постоянныхъ пассажировъ были только мы двое: я и этотъ притягивающій мое вниманіе, не старый, сильный, не красивый, высокій господинъ въ тепломъ пальто, очень поношенномъ, но, очевидно, когда то дорогомъ и модномъ, и въ круглой шляпѣ.

Человѣкъ этотъ былъ замѣчателенъ, во первыхъ, тѣмъ, что онъ везъ съ собою хорошенькую дѣвочку 3-хъ лѣтнюю и ухаживалъ за ней, какъ мать, именно какъ мать, а не какъ отецъ: онъ не нѣжничалъ съ нею, не суетился, а видно было, какъ мать, помнилъ ее всякую секунду, и дѣвочка была къ нему довѣрчива и требовательна, какъ бываютъ дѣти къ нянямъ и къ матерямъ, которыми они вполнѣ завладѣли. Вовторыхъ, этотъ человѣкъ и самъ собою былъ замѣчателенъ: не тѣмъ только, что, несмотря на его небогатую одежду и вещи въ истертомъ чемоданѣ и въ узлѣ съ собой въ вагонѣ, и 3-й классъ, и чайникъ съ собой, онъ по всѣмъ пріемамъ своимъ, потому, какъ онъ сидѣлъ, какъ держалъ руки, главное потому, какъ онъ ни на что не смотрѣлъ, a видѣлъ, что дѣлалось въ вагонѣ, какъ онъ учтиво сторонился передъ проходящими, помогалъ тѣмъ, кому нужна была помощь, по всему видно было, что это человѣкъ нетолько благовоспитанный, но умный и многосторонний. Но не это одно. Главная черта его, невольно притягивающая къ нему вниманіе, была та, что онъ, очевидно, дѣлалъ все, что дѣлалъ, для себя, а не для другихъ, что ему совершенно все равно было, какимъ онъ кажется другимъ. Его довольно странное положеніе однаго мущины съ ребенкомъ, обращавшее на него вниманіе, нисколько не стѣсняло его. На обращенія къ нему онъ отвѣчалъ учтиво, но просто и коротко, какъ бы не желая сближаться ни съ кѣмъ. За предложеніе помощи женщинъ благодарилъ, но ему ничего не нужно было: все у него было обдуманно, прилажено, такъ что онъ никому не мѣшалъ, ^[104]и ему ничего не нужно было. Наружность его была ^[105]такая: хорошо, тонко сложенный, высокій, очевидно очень сильный (видно, бывшій гимнастъ), немного сутуловатый, ранне лысый, съ маленькой, не сплошной полурыжей-получерной бородкой, оставлявшей незаросшими части лица подъ углами губъ, съ правильнымъ носомъ, толстыми губами и карими, быстрыми и усталыми глазами, изъ которыхъ одинъ косилъ. Быстрыя, сильныя и красивыя всѣ движенья, большія красивыя жилистыя руки. Во всемъ чувствовалась сдержанная нервная напряженность. ^[106]Ни колецъ, ни pince-nez, ни папиросъ, ни книги – у него ничего не было. Онъ оправлялъ спящаго ребенка, или ухаживалъ его, или становился у окна и сидѣлъ, глядя прямо передъ собой или въ окно и, очевидно, думалъ и хорошо, важно, серьезно думалъ, только изрѣдка отрываясь и взглядывая на дѣвочку, и бѣглымъ взглядомъ, мгновенно охватывавшимъ все на лицахъ[?] въ вагонѣ. Когда онъ встрѣчался со мной глазами, онъ тотчасъ же отводилъ взглядъ, какъ будто понималъ меня и то, что я наблюдаю его. И это ему было какъ будто не то что непріятно, но докучливо. Меня онъ очень занималъ. Мнѣ хотѣлось заговорить с нимъ, но именно потому, что мнѣ очень этаго хотѣлось, совѣстно было и не хотѣлось начать съ какой нибудь глупости. Онъ ѣхалъ до Кіева, судя по вагону, и я тоже, и я надѣялся, что найдется случай.

Дѣло шло къ вечеру, кондукторъ зашелъ зажечь фонари. Онъ посторонился на своей лавочкѣ, и когда у кондуктора не закрывался фонарь, всталъ и очень ловко и скоро поправилъ задвижку и спросилъ, гдѣ можно взять воды горячей въ чайникъ. Кондукторъ сказалъ, что мы подходимъ къ буфету. Онъ досталъ изъ подъ лавки жестяной чайникъ, развязалъ узелокъ, засыпалъ чай и всталъ, но въ это время дѣвочка его проснулась и заплакала.

Въ вагонѣ почти всѣ спали, кромѣ меня. Онъ оглянулся на всѣхъ и встрѣтился глазами со мной.

– Я не выйду, – сказалъ я. – Я побуду съ ней.

Онъ улыбнулся прекрасной, умной, доброй, чуть замѣтной улыбкой. И какъ это часто бываетъ, этотъ короткій взглядъ, улыбка показала намъ наше родство духовное, освободила, такъ сказать, связанную теплоту. Онъ понялъ, что я просто желаю ему быть полезенъ, а я понялъ, что ему это пріятно. ^[107]

– Нѣтъ, ужъ если вы хотите, то возьмите воды горячей – вотъ деньги. – Онъ подалъ мнѣ пятакъ.

Я взялъ чайникъ и деньги и пошелъ на станцію. Когда я вернулся, дѣвочка ужъ успокоилась и заснула. Онъ очень благодарилъ меня и предложилъ мнѣ напиться чаю. Я согласился. Мы сѣли рядомъ съ дѣвочкой на пустыя лавочки, передъ собой поставили чай. Онъ казался именно тѣмъ самымъ, какимъ я предполагалъ его, благовоспитаннымъ, образованнымъ и тонкимъ, но очень сдержаннымъ человѣкомъ: онъ какъ будто старался не выдать себя и съ особенной скромностью, которую я сначала принялъ за гордость, старался избѣгать фамильярности, т. е. того, что могло бы вызвать насъ на личныя откровенности.

Разговоръ нашъ начался, какъ часто начинается въ желѣзной дорогѣ, въ родѣ того что въ маскарадѣ: мы, разговаривая объ общихъ предметахъ, о поклоненіи мощамъ въ Кіевѣ, о воспитаніи, о спиритизмѣ, осторожно выщупывали другъ друга, т. е. преимущественно я. Онъ же охотно и умно, не пошло, а своеобразно говорилъ обо всемъ, но о себѣ не говорилъ и обо мнѣ не желалъ знать. Но, не смотря на это, странно сказать, я просто полюбилъ этаго человѣка, нѣжно полюбилъ, и мнѣ казалось, да я и увѣренъ, что и онъ также. Мы иногда такъ улыбались, такъ смотрѣли въ глаза другъ другу, какъ смотрятъ влюбленные. Да и прекрасные были у него глаза и въ особенности улыбка. Только сдержанность была въ немъ большая, удерживающая и меня.

Онъ ошибся, много засыпалъ чаю, и чай вышелъ крѣпкій, какъ пиво. Оттого ли, что намъ обоимъ хотѣлось пить, или что мы разговорились и, не замѣчая, пили этотъ чай, мы напились оба (по крайней мѣрѣ про себя я это знаю) пьянымъ чаемъ. Я почувствовалъ, что въ вискахъ у меня стучитъ, сердце бьется быстро, мысли съ большей ясностью возникаютъ и смѣняются и, главное, что говоришь и слышишь, представляется въ такихъ живыхъ образахъ, какъ будто это все видишь передъ собой. Онъ, вѣроятно, испытывалъ тоже самое и даже замѣтилъ это. Особенному нервному возбужденію, вѣроятно, содѣйствовало и тряска, и шумъ вагона, и темнота.

Мы такъ оживились, опять я особенно, – я былъ тогда совсѣмъ молодъ и влюбленъ, мнѣ было 28 лѣтъ и ѣхалъ въ семью моей будущей жены сдѣлать предложеніе, – я такъ оживился, что совсѣмъ уже забылъ про свое любопытство узнать о томъ, кто и что онъ. Мнѣ казалось, что я уже зналъ его вполнѣ, зналъ его душу и люблю ее, такъ что подробности внѣшнія о его жизни ничего ужъ не могли мнѣ прибавить. Мы говорили о воспитаніи. Я высказалъ свой взглядъ на то, что вся судьба человѣчества зависитъ отъ воспитанья, что если бы люди только понимали всю важность этаго дѣла и подчинили бы ему все остальное, и внѣшнюю, и внутреннюю политику, и экономическія условія, и только тогда бы возможно было поставить воспитаніе такъ, какъ оно должно стоять. А то что же теперь воспитанье, когда дѣтей ставятъ – именно въ виду воспитанія, въ самыя невоспитательныя условія; везутъ въ городъ, отдаютъ въ школы къ чужимъ людямъ, имѣющимъ совсѣмъ постороннія цѣли? ^{[108] Онъ слушалъ улыбаясь.}

– Да, это такъ, – говорилъ онъ, – но вы забываете...

Но я перебилъ его и продолжалъ свое... Но потомъ остановился и спросилъ:

– Вы хотѣли сказать что-то?

– Нѣтъ, ничего, – сказалъ онъ нахмурившись. – Нѣтъ ничего, а можетъ, забылъ.

– Нѣтъ, вы сказали: «вы забываете».

– Ахъ да, ну да это не стоитъ... Вы не женаты? – вдругъ спросилъ онъ.

– Нѣтъ, но я ѣду жениться, – сказалъ я.

– А! Да то то вы такъ смѣло говорите о томъ, какимъ должно быть воспитаніе, – сказалъ онъ, грустно улыбаясь. – Вы хотите провести его въ жизнь?

– И проведу, разумѣется, проведу. Если у меня будутъ дѣти. Впрочемъ, я говорю, будутъ. А еще и не женатъ.

Я покраснѣлъ, замялся. Онъ улыбнулся.

– Вы простите меня, что я спросилъ васъ.

– Ахъ нѣтъ, я радъ, вѣдь это странно сказать, – сказалъ я смѣло подъ вліяніемъ того же чайнаго возбужденія, – но вотъ вы человѣкъ, котораго я вижу первый разъ, и мнѣ пріятно говорить вамъ про самыя задушевныя дѣла, потому что я вижу, что вы понимаете. Отчего же не сказать? Я ѣду жениться. Да, я люблю одну дѣвушку. И вѣрю, что она меня любитъ. А если есть любовь, то будетъ и любовь къ дѣтямъ, а будетъ любовь къ дѣтямъ, она и укажетъ то, что нужно для блага дѣтей, а не поведетъ по этимъ битымъ дорожкамъ...

Сказавъ это, я взглянулъ на него: онъ смотрѣлъ на меня не то что улыбаясь, но весь преобразившись. Все лицо его свѣтилось любовью. Онъ смотрѣлъ на меня, какъ мать смотритъ на любимаго ребенка, радуясь на него и жалѣя его. Онъ, очевидно, любилъ меня. Я поглядѣлъ на него и остановился и даже єпросилъ:

– Что?

– Что? – повторилъ онъ. – Я только хотѣлъ спросить, что понимать подъ любовью? – сказалъ онъ.

– Что понимать, – сказалъ я, улыбаясь отъ радости его участія. – Любить – все отдать, объ одномъ думать, однаго желать. Я ѣду, я говорю съ вами, а думаю о ней. Да чтоже, вы меня не знаете и не узнаете, a тѣмъ более ее.

Его грустное, доброе, любящее меня лицо, изъ котораго смотрѣли на меня, притягивая къ себѣ, его глубокіе сѣрые глаза, еще более возбуждало меня.

– Тотъ, кто не зналъ этаго чувства, тотъ его не можетъ, не можетъ понять, – говорилъ я. – Я не знаю, красива, некрасива она (всѣ говорятъ, что красива), но знаю, что вотъ я говорю съ вами, и я вижу ее, ея улыбку, слышу ея голосъ, вижу ея душу. Это пошло, но это то самое, что называется сліяніемъ душъ... – Я остановился. – Вы вѣрно знаете это чувство?

– Да хорошее ли это чувство? – сказалъ онъ.

– Это чувство? – вскрикнулъ я. – Какъ хорошо ли? Да одно только и есть хорошее. Одно чувство, которое даетъ намъ образецъ высшаго счастья, вѣчнаго. Только то и хорошее чувство, которое похоже на это. ^[109]

– Ну, а уступили бы вы ее другому, если бы знали, что она будетъ счастлива съ другимъ?

– Да развѣ можно это знать? – сказалъ я, отвиливая отъ вопроса.

– Нѣтъ, я помню, гдѣ то читалъ: еслибы человѣкъ истинно любилъ женщину, онъ ни за что въ мірѣ не пожелалъ бы быть ея мужемъ, еслибы не зналъ навѣрно, что онъ самый лучшій мужъ, котораго она можетъ имѣть. Такъ ли вы любите?

Меня поразило это замѣчаніе.

– Положимъ, – сказалъ я всетаки, – что есть доля эгоизма въ любви, но это не мѣшаетъ любви быть высочайшимъ чувствомъ.

– Ахъ, какое это ужасное чувство! – сказалъ онъ для себя больше, чѣмъ для меня.

– Какъ ужасное! ^[110]– сказалъ я.

– Да, ужасное, ужасное, ужасное, – сказалъ онъ, и глаза его заблестѣли гнѣвомъ на кого то. И тотчасъ же онъ поглядѣлъ на дѣвочку и утихъ. – Любите, – сказалъ онъ потомъ, – любите того, кого любите, отдавайтесь этому чувству, но не восхваляйте его, не воображайте себѣ, что это чувство лучше, чѣмъ оно есть.

– Но когда я чувствую, я знаю, что у меня крылья, я люблю черезъ нее всѣхъ, и васъ, и всѣхъ.

Онъ ничего не отвѣтилъ, и мы замолчали. Трутутумъ, только подрагивали подъ нами колеса по рельсамъ.

– Нѣтъ, нельзя этаго передать другому, – сказалъ онъ.

– Чего?

– Того, в чемъ обманъ, въ чемъ ужасъ этой вашей любви.

– Да въ чемъ же?

Онъ не отвѣчалъ, а все пилъ свой чай и предложилъ его мнѣ. Я думалъ, что онъ хочетъ прекратить разговоръ, такъ долго мы молчали, но онъ вдругъ поставилъ стаканъ. ^[111]

– Въ чемъ ужасъ? – повторилъ онъ.

– Я не понимаю.

– А поймете, когда узнаете, кто я.

Я вопросительно посмотрѣлъ на него.

– Я Степановъ. Леонидъ Степановъ.

– Я не знаю.

– Я Степановъ, судившійся 4 года тому назадъ въ Казанскомъ окружномъ Судѣ, – сказалъ онъ, глядя на меня твердымъ, но холоднымъ взглядомъ.

– Да, Степановъ, но нѣтъ, я не знаю, я не слыхалъ, не читалъ.

– А я думалъ, что это дѣло надѣлало столько шума, что вы знаете. ^[112]

– Но что общаго съ нашимъ разговоромъ? – сказалъ я.

– Что общаго? Дѣло это – исторія любви, самой, по вашему, возвышенной, хорошей любви.

Я молчалъ.

– Да, вамъ нужно это знать. Можетъ быть, вы не захотите знать меня послѣ, но мне все равно, я для васъ скажу и для себя. ^[113]

– Женился я, какъ женятся всѣ такъ называемые порядочные люди нашего круга, то есть обманывалъ, лгалъ и себѣ и другимъ, и меня обманывали, и мнѣ лгали, и вмѣстѣ съ тѣмъ былъ увѣренъ, ^[114]что женясь, я дѣлаю что то очень прекрасное и, главное, съ раннихъ лѣтъ я лелѣялъ мечту о семейной жизни. Жена моя должна была быть верхъ совершенства. Любовь наша взаимная должна была быть самая возвышенная. Чистоты наша семейная жизнь должна была быть голубиной. Думать я такъ думалъ и лѣтъ 10 жилъ взрослымъ человѣкомъ, не торопясь выбирать предметъ любви, не торопясь излить на какую нибудь женщину всѣ богатства моего сердца. Я приглядывался ко многимъ, но все было не то, все было далеко отъ того совершенства, которое было достойно меня. ^[115]Это еще лучшее воспитаніе, такое, при которомъ хотя въ воображеніи представляется идеалъ чистой, любовной, поэтической семейной жизни. У меня былъ такой идеалъ, потому что и родители мои были хорошіе люди, и воспитанъ я былъ матерью, вдовой, чудесной женщиной, всегда въ удивительномъ свѣтѣ рисовавшей мнѣ семейную жизнь. Такъ я жилъ и мечталъ, но не торопился, какъ я вамъ говорилъ, жениться и велъ, по русски называя, распутную жизнь (она и не можетъ быть иною для 30-лѣтняго, здороваго, не связаннаго ничѣмъ богатаго человѣка), но которую я, въ сравненіи съ безобразнымъ развратомъ, окружающимъ меня, считалъ хорошею, чистою. Я жилъ спокойно въ тихомъ, пріятномъ развратѣ и мечталъ о возвышенной любви и чистой семейной жизни. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мнѣ до нихъ не было никакого дѣла, кромѣ удовольствія, которое онѣ мнѣ доставляли; но будущая жена должна была быть моя, и эта то моя должна была быть все, что есть святаго и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. И мнѣ тутъ не казалось ничего невозможнаго. Такъ шло до 30 лѣтъ. Въ 30 лѣтъ я нашелъ ту, которая должна была осуществить все то, о чемъ я мечталъ. ^[116]Это была одна из 3-хъ дочерей однаго средняго чиновника. Я рѣшилъ въ одинъ вечеръ, послѣ того какъ мы ѣздили въ лодкѣ и уже ночью, ворочаясь домой, сидѣли на кормѣ и говорили о томъ, что жизнь должна быть также хороша въ насъ, какъ она хороша въ природѣ, я рѣшилъ, что это она.Понялъ я, что это она, мнѣ казалось, потому, что я увидалъ ея душу, удивительную душу, достойную меня, увидалъ ее въ улыбкѣ чуть замѣтной, во взглядѣ, во всей ея граціозной фигуркѣ съ очень тонкой таліей, широкими плечами и бюстомъ и маленькой головкой съ тяжелыми волосами. ^[117]Я ^[118]понялъ, ^[119]что она понимаетъ меня, понимаетъ все, все, что я чувствую и думаю. И вернулся домой въ восторгѣ и рѣшилъ что она верхъ совершенства и достойна быть моейженой. ^[120]Достойна быть моей! Ведь это прелесть, что за безуміе! Возьмите какого хотите молодаго человѣка – хоть вы – и въ трезвыя минуты оцѣните себя. Ну, я, по крайней мѣрѣ, оцѣнивалъ себя въ трезвыя минуты и зналъ очень хорошо, что я такое, такъ себѣ человѣкъ, такой же, какъ милліоны, – даже скорѣе плохой, чѣмъ хорошій, безъ особеннаго дарованія, завистливый, слабый, безхарактерный, увлекающійся, бѣшенный въ припадкахъ гнѣва, какъ всѣ слабые люди. И вотъ я то, такой человѣкъ, находя въ ней всѣ высшія совершенства и именно потому, что она заключаетъ ихъ въ себѣ, я считаю ее достойной себя. Главный обманъ того безумія, который мы называемъ любовью, не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродѣтели, но себѣ въ это удивительное время безумья. – Ахъ! Ахъ! Ахъ! мы живемъ по уши въ такомъ омутѣ лжи, что, если насъ не треснетъ по головѣ, какъ меня, страшное несчастье, мы не можемъ опомниться. Вѣдь что это за путаница лжи – нашъ честныйбракъ. Предполагается, и это le secret de la comédie, ^[121]что мущина женится чистый, тогда какъ еще въ гимназіи считается однимъ изъ самыхъ лихихъ молодецкихъ подвиговъ за одно – курить, пить и распутничать. Такъ, по крайней мѣрѣ, было въ мое время. Теперь есть ужъ, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующіе и знающіе, что это не шутка, а великое дѣло. Помоги имъ Богъ. Но въ мое время, да и теперь, вѣдь это повально. Во всѣхъ романахъ до подробностей описаны чувства героевъ, кусты, около которыхъ они ходятъ, но, описывая ихъ великую любовь къ какой нибудь Эленѣ, ничего не пишется о томъ, что было прежде. Всѣ притворяются, что то, что наполняетъ половину жизни нашихъ городовъ и деревень даже, что этаго нѣтъ. И дѣвушки бѣдныя нѣкоторыя вѣрятъ въ это совсѣмъ серьезно по незнанію, a другіе, всѣ родители, желаютъ вѣрить и притворяются, что вѣрятъ. Но женщины – матери, тѣ, съ своимъ практическимъ смысломъ, притворяясь, что вѣрятъ, на дѣлѣ ведутъ своихъ дочерей совсѣмъ обратно. Они знаютъ, что такое тѣ мущины – женихи ихъ дочерей, знаютъ, на какую удочку ихъ ловить; отъ этаго эти Джерси мерзкіе, эти нашлепки на задницы, эти голыя плечи, руки, почти груди. Вѣдь это одинъ сплошной домъ терпимости, только одинъ, признаваемый такимъ, на краткіе сроки, а другой, не признаваемый, – на болѣе долгіе сроки. Вы удивляетесь напрасно. Если люди различны по внутреннему содержанію, то это различіе непремѣнно отразится и во внѣшности, но посмотрите на тѣхъ – не называемыхъ, а на самихъ высшихъ свѣтскихъ барынь: тѣже наряды, тѣже фасоны, тѣже духи, тѣже камни и золото, тѣже увеселенья, танцы и музыка, пѣнье, и ѣда, и питье. Никакой разницы. Строго опредѣляя, надо только сказать, что проститутки на короткіе сроки обыкновенно презираемы, на долгіе – уважаемы.

Да, но я влюбился, какъ всѣ влюбляются. Я думалъ, что я самъ. A совсѣмъ нѣтъ: это устроили мамаши и портнихи. Мамаши съ катаньями на лодкахъ, портниха съ таліями и т. п.

Заманиванье, ловленіе жениховъ мамашами – вѣдь это другой, всѣмъ извѣстный секретъ. Признаться въ заманиваньи – помилуй Богъ, но вѣдь на этомъ проходитъ вся жизнь семей съ дѣвицами. И родители и дочери въ запуски другъ передъ другомъ только это и дѣлаютъ, ссорятся, соревнуютъ, хитрятъ, мошенничаютъ. А когда сдѣлаютъ и пока дѣлаютъ, показываютъ видъ, что это дѣлается само собой. Не могу безъ злобы говорить про это, потому что все отъ этаго.

Ну, вотъ я и женился. Женился какъ всѣ, то есть сложились извѣстныя обстоятельства: съ одной стороны, меня поймали, съ другой стороны, я самъ влетѣлъ, потому что подошло такое время, т. е. по той же самой причинѣ, по которой я случайно сходился и съ другими женщинами. Но разница была въ томъ, что тамъ я ничего о себѣ не воображалъ хорошаго, а тутъ я за это себя почему то вознесъ до небесъ и почелъ это дѣло чѣмъ то необыкновеннымъ и особеннымъ. Въ сущности же я (если откинуть безуміе), я женился затѣмъ, чтобы избавиться отъ неудобствъ неправильной жизни, имѣть подъ рукой всегда свою жену, чистую, красивую, молодую.

– Нѣтъ, ну какже это возможно?

– Да, если бы мнѣ тогда это сказали, я бы убилъ того. Это было совсѣмъ другое въ моемъ представленіи. Но горькимъ опытомъ я узналъ, что это было ничто иное. Тогда я былъ во всемъ разгарѣ лжи. Но и тогда, я помню, нѣкоторыя подробности сватьбы оскорбили меня. Я почувствовалъ, что что то не то. Вѣдь вы помните, что если женятся по домострою, какъ онъ говорилъ, то пуховики, приданое, постель – все это подробности нѣкотораго законнаго дѣла, освящаемаго таинствомъ. Но у насъ, когда изъ 10 брачущихся едва ли есть одинъ, который вѣритъ въ таинство, когда изъ 100 мущинъ едва ли одинъ есть уже не женатый прежде, какое ужасное значеніе получаютъ всѣ эти подробности: постели, халата, капота, бѣлья, туалета «jeune mariée», ^[122]шоколаду. Ложь ложью, а когда до дѣла, то собачья сватьба и больше ничего. Это немножко оскорбило меня, но ничего, я, какъ и всѣ, просмотрѣлъ это, то есть воображалъ себѣ ложь, a дѣлалъ гнусную правду.

Я женился, и устроилось то, чего я въ дѣйствительности желалъ, вступая въ бракъ, т. е. нѣкоторыя удобства жизни, но того, о чемъ я мечталъ, разумѣется, не было и признака. Я женился для того, чтобы спокойно жить с женою, но пока я не жилъ спокойно съ своей женою, я жилъ съ другими женами, на то время находя это болѣе удобнымъ, и потому невольно сдѣлалъ заключеніе о томъ, что другіе люди, не женившіеся, должны смотрѣть на мою жену, какъ я смотрѣлъ на другихъ. И тутъ начались мученія ревности, не одной ревности, но гордости оскорбленнаго самолюбія и еще негодованія на покушенія противъ моей законной собственности, купленной мною дорогой цѣной. Кромѣ того, очень скоро послѣ моей женитьбы я сдѣлалъ необыкновенное открытіе о томъ, что жена моя, кромѣ своей любви ко мнѣ, даже, какъ мнѣ казалось, въ протипоположность этой любви, имѣла свои чувства, привычки, то, что называютъ убѣжденіями, и еще больше неожиданное открытіе (столь же неожиданное и оскорбительное для меня, какъ и то, что она храпѣла), что она сердилась и, когда сердилась, говорила очень ядовитыя мнѣ вещи. Тутъ же она забеременила, начались капризы и ссоры. Я служилъ тогда предводителемъ. На съѣздъ пріѣзжалъ къ намъ товарищъ прокурора, который повадился ѣздить. И у меня началась ревность.

Я, женившись, рѣшилъ быть вѣренъ своей женѣ и, признаюсь, гордился этимъ, гордился тѣмъ, что, будучи 10 лѣтъ развратникомъ, я былъ вѣренъ моей женѣ. О томъ, чтобы она была невѣрна мнѣ, она, мояжена, я не могъ подумать безъ ужаса. ^[123]И потому чувства, которыя вызывало во мнѣ ухаживанье этаго товарища прокурора, были ужасно мучительны. Должно быть, я сталъ непріятенъ. Она стала еще непріятнѣе. И не прошло еще году, какъ я узналъ еще новый, всѣмъ извѣстный секретъ, именно тотъ, что супружеская жизнь ⁹⁹/ ₁₀₀есть неперестающій адъ и мученія, и что всѣ супруги сговорились скрывать отъ всѣхъ этотъ всѣмъ извѣстный секретъ. У насъ шелъ адъ, а для людей было похоже на ту жизнь, которую я воображалъ себѣ; но похоже было только снаружи, т. е. тѣ, которые смотрѣли на насъ, могли признавать, что мы жили любовной жизнью, но изнутри это было не такъ. ^[124]Стычки были безпрестанныя. Слова все болѣе и болѣе жестокія говорились другъ другу. Тогда я не понималъ того, что насъ связывала вовсе не любовь, a нѣчто совсѣмъ противуположное; находили періоды просто злобы другъ на друга безъ всякой видимой причины, подъ самыми непонятными предлогами – за кофе, за пролетку, за ломберный столъ, все дѣла, которыя ни для того ни для другаго не имѣли никакой важности. Я не замѣчалъ тогда, что эти періоды злобы возникали совершенно правильно и равномѣрно, соотвѣтственно періодамъ того, что мы называли любовью. Періодъ любви – періодъ злобы, длинный періодъ [любви] ^[125]– длинный періодъ [злобы]. ^[126]Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были тоже самое чувство, только съ разныхъ концовъ. Такъ шло 12 лѣтъ. Старшему мальчику было 11, дѣвочкѣ 9, еще два мальчика были 7 и 5 лѣтъ. 3-хъ лѣтній былъ послѣдній.

Случилось, что послѣ одной болѣзни жены ей нельзя было рожать. Отношенія наши все время были тѣже отвратительныя. Часто бывали времена, что я говорилъ себѣ въ душѣ: «ахъ кабы она умерла!» и ужасала эта мысль и не могъ ее отогнать. Не знаю, думала ли она тоже. Должно быть. Ссоры бывали жестоки. Потомъ уже узнали силы другъ друга и не доходили до послѣднихъ предѣловъ, но ненависть другъ къ другу кипѣла страшная. Снаружи же все было прекрасно. Мы были вѣрны другъ другу, воспитывали дѣтей и были приличны. Я еще не зналъ тогда, что ⁹⁹/ ₁₀₀такъ называемыхъ хорошихъ супружествъ живутъ такъ. Я думалъ, что это я одинъ такой несчастный, и скрывалъ, но она была привлекательна и еще больше красива съ тѣхъ поръ, какъ перестала рожать.

Тутъ же я отслужилъ 3-е трехлѣтіе, и рѣшено было для воспитанія дѣтей ѣхать жить въ городъ. Удивительно, какъ все совпадаетъ и въ правильной и даже неправильной жизни. Какъ разъ когда родителямъ жизнь становится невыносимой другъ отъ друга, необходимы и городскія условія для воспитанія дѣтей, спасающія родителей отъ скуки и ненависти. Переѣхали въ городъ. ^[127]Такъ называемое воспитаніе дѣтей достигло вполнѣ своей цѣли, чувство мое къ моей собственной женѣ, которое мы называемъ любовью, начинавшее охладѣвать въ деревнѣ, тотчасъ же оживилось въ городѣ, въ особенности ревностью, которую я держалъ въ себѣ и не позволялъ себѣ выказывать. Моя жена возбуждала чувства другихъ, и чувства другихъ возбуждали мои. Когда она пріѣзжала домой въ цвѣтахъ и бальномъ платьѣ, которое она снимала при мнѣ, я чувствовалъ новый приливъ того, что я называлъ любовью къ ней. Но странное дѣло, въ городѣ, при все учащенномъ щекотаніи ревности, это чувство все больше и больше перемѣшивалось съ недобрымъ чувствомъ. Но все было хорошо, и особенныхъ причинъ ревновать мнѣ не было, и мояжена вела себя хорошо. Заботилась о домѣ, о дѣтяхъ и веселилась, какъ мы это называемъ. ^[128]Удивительное дѣло! Я говорилъ себѣ, что люблю свою жену и любимъ ей, мнѣ казалось. Я, напримѣръ, былъ въ горѣ истинномъ, когда она заболѣла, еще въ большемъ горѣ, когда у нея выкрошился одинъ зубъ. Но о томъ, что у нея было въ душѣ, цѣлы ли были ея душевные зубы, я не то что не зналъ, я не хотѣлъ или, скорѣе, не могъ знать, какъ будто что то мѣшало мнѣ знать это. Я, наблюдательный человѣкъ, довольно тонко понимающій людей, ничего не могъ, не хотѣлъ видѣть въ ея душѣ. Движенія ея рукъ, ногъ, пальцевъ, рѣсницъ я зналъ до малѣйшихъ подробностей и все еще и еще изучалъ, но души ея не видѣлъ, не зналъ и не думалъ, что она живетъ. А она жила. И жила сильно, потому что, да, потому что это было мало что прелестная красотой женщина, это былъ человѣкъ нѣжный, добрый. Да, она была прекрасный человѣкъ, но я не видалъ его. Я видѣлъ моюжену и только.