Текст книги "Золотой характер"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Виктор Драгунский,Владимир Санин,Владимир Михайлов,Лазарь Лагин,Александр Вампилов,Иван Стаднюк,Юрий Казаков,Борис Ласкин,Николай Грибачев,Зиновий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

В. Чиликин
ПЯТАЧОК И ГОРОШИНА

Во время обеда Агафья Дмитриевна пожаловалась:

– Не пойму, что делается с нашим Гришей. Он глотает какие-то бумажки и носит в каблуке пятачок. И вообще ведет себя очень странно. Вчера захожу в комнату, а он зажал уши и прыгает на одной ноге. Пора бы тебе заняться сыном. Возраст нежный, хрупкий, долго ли свихнуться.

Леонтий Петрович со свистом высосал мозговую кость, закусил кусочком черного хлеба и уставился на сына. Двенадцатилетний Гриша смутился и примялся болтать ногой. Когда он смущался, веснушки на нем становились особенно заметными.

– Это что еще за фокусы? – строго спросил Леонтий Петрович. Он считал себя хорошим педагогом и теперь втайне любовался внушительностью собственного голоса. Гриша продолжал смущенно болтать ногой.

– Это… У нас так ребятишки делают. Примета такая: положишь в каблук пятачок – пятерку получишь.

Леонтий Петрович фыркнул.

– Стыдись! В пятом классе учишься, а веришь всяким глупостям. Этак можно черт знает до чего докатиться. Сегодня у тебя пятачок в каблуке, а завтра будешь утверждать, что земля стоит на трех китах?

– Скажешь тоже, папа, – усмехнулся Гриша. – Земля не на китах, а в межпланетном пространстве.

– Вот то-то. А какие ты там бумажки глотаешь?

– Это чтобы лучше запомнить. Напишу, когда Пушкин родился, и проглочу.

– Только живот себе расстроишь.

– Я, папа, тоненькую бумагу беру, папиросную.

– Все равно суеверие. Стыдись! Чтобы у меня больше этого не было. И на одной ноге нечего прыгать.

Леонтий Петрович повернулся к жене.

– Вот, извольте видеть… Я не понимаю, как нынче поставлено в школе воспитание. Кого воспитывают?.. Нарочно как-нибудь выберусь потолковать с учителями.

– Ты давно собираешься, – вздохнула жена.

– А что же прикажете делать? Хорошо, я буду ходить по школам, а вы садитесь в мой кабинет.

– Ну, хватит тебе, разошелся, – умиротворяюще сказала Агафья Дмитриевна. – Люди услышат, подумают бог знает что…

В сенях кто-то заворошился, послышался деревянный стукоток. Дверь отворилась, и через порог шагнула пестро одетая черная старуха. Угольные глаза словно бросали тень на ее лицо.

– Здорово живете, милые, – пропела старуха тягучим цыганским говорком. – Аль узнал меня, долговекий? Позолоти ручку, всю правду-истину расскажу. Кружит черный ворон над ясным соколом, не уступай ему. Иди своей дорожкой мимо бела камня, мимо ракитова куста.

– А ведь интересно, – усмехнулся Леонтий Петрович. – В сущности, самобытное цыганское творчество. Поворожить, что ли? – покосился он на жену.

– Твое дело, – повела плечами Агафья Дмитриевна. – Мне в молодости одна цыганка предсказала – вырастишь сына и будешь жить до восьмидесяти лет.

– Это она про меня, мама? – спросил Гриша.

– Отвяжись, – одернула его мать. – И что за привычка вмешиваться, когда разговаривают взрослые.

Цыганка вынула зеркальце, а Леонтий Петрович, снисходительно улыбаясь, протянул руку.

– Вижу твою судьбу, золотой мой, на сердешной ручке, – запричитала цыганка. – В большие люди скоро выйдешь, большим начальником будешь.

– Может, тебя управляющим выдвинут, – насторожилась Агафья Дмитриевна.

– Кто их знает. Вообще, был разговор, что Ивана Ивановича переведут, а кто вместо него – вопрос.

Леонтий Петрович значительно поджал губы, а сам зарумянился. Цыганка продолжала причитать.

– Будь осторожен, золотой мой. Копает тебе яму злодей. Опасайся черного ворона с подсолнечной стороны. Употребит доброту твою во зло тебе, отведет твои очи лестью да хитростью…

– Про кого это она? – встревожилась Агафья Дмитриевна. Гриша побледнел и во все глаза смотрел на отца. Леонтий Петрович насупился.

– Сам думаю – про кого? Народ у нас неплохой, дружный. Разве, кто из новых? Недавно к нам Кошкина перевели. Работник знающий, но молчаливый, скрытный. Поди, угадай, что у него на уме.

– А ты с ним не особенно…

Гриша косил глаза в облупленное зеркальце, но ничего не мог в нем увидеть. «У меня глаза не такие, – думал он. – Нужно, как у нее, глаза».

– Позолоти ручку, красавчик, – не унималась цыганка. – Дам тебе горошину с наговором от злодейского умысла. Ты ей три ночи грудь натирай с правого бока на левый, а потом брось ее в мышиную нору и плюнь через плечо.

– Ладно уж, давай, – засмеялся Леонтий Петрович. – Люблю пошутить.

Вечером он разговаривал с женой о цыганах, о цыганских кибитках, о том, что неплохо бы съездить в Москву и сходить в театр «Ромэн». Гриша продекламировал: «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…» Потом пили чай с вареньем и заводили пластинку «Мой костер».

Перед сном Леонтий Петрович взял горошину и принялся натирать ею грудь. Гриша высунул голову из-под простыни и сочувственно наблюдал.

– Папа, не так, – заметил он. – Нужно с правого бока на левый.

– Фу ты, – плюнул отец. – И чего ты не спишь?

– Я сейчас усну, – виновато прошептал Гриша.

Но он долго еще не спал и все думал о том, что хорошо бы взять у отца горошину и натереть себе грудь. Тогда учитель математики, Федор Кузьмич, может, перестал бы срывать на нем зло и ставить ему двойки.

А. Чистяков
ГОРЕ НА МОТОРЕ

Окончив училище механизации сельского хозяйства, Пашка Шуткин свою работу в машинно-тракторной станции начал с пешего хождения.

Потом, год спустя, у него появился какой-то велосипед, марку которого так и не мог установить ни один специалист. Только закадычный Пашкин друг механик Вася Булкин – отъявленный балагур и насмешник – сделал заключение:

– Твоя машина, Паша, французской марки.

– Почему ты так думаешь? – спросил Пашка, смущенно посмотрев на принимавших участие в экспертизе трактористов.

– Потому так и думаю, – разъяснил Вася, – что не иначе эту машину во время французского нашествия бросили где-нибудь спешно отступавшие из Москвы французы.

После такого позорного заключения Пашку больше никто не видел на этом велосипеде.

Но полгода спустя он прикатил к МТС на новеньком горьковском «Прогрессе», а еще через полгода носился на шумном, как камнедробилка, «Киевлянине».

Как истый любитель техники, Пашка вкладывал в нее не только всю душу, но и все деньги. Последовательно он был владельцем мотоциклов «К-125», «Москва» и, наконец, снящегося каждому мотоциклисту «ИЖ-49».

Но Пашке и этого было мало.

– В нитку вытянусь, а куплю «М-72», – решительно заявил он.

– Правильно, Паша! – поддерживал его Вася Булкин. – На трех колесах да с прицепом – это же грузовик, хоть дрова из леса вози.

Вася Булкин тем более охотно подтрунивал над Пашкой, что сам уже пережил период повального в нашу эпоху мотоциклетного недуга, которым сейчас в самой тяжелой форме страдал его друг.

О своем намерении стать владельцем мотоцикла с коляской Пашка сообщил Леночке. Но молодая супруга, до сих пор благосклонно смотревшая на забавы свихнувшегося на технике мужа и охотно катавшаяся с ним на мотоциклах всех марок, на этот раз сказала:

– Корову покупать будем, Павлик, не до колясок.

Вот те на! Только что замуж успела выйти, а ей корову подавай! Пашка даже растерялся и ничего не мог сказать в порядке возражения.

Поразмыслив, Пашка начал осторожно подъезжать, или, как он выражался, «подбирать ключ».

– Ну, а если, к примеру, я план вдвое перевыполню? – задал он вопрос.

– Тогда хоть весь сверхплановый заработок на мотоцикл.

– Молодец ты у меня, Ленушка! – воскликнул образованный Пашка и поцеловал молодую супругу, измазав ее мазутом, которым у него почему-то всегда были замазаны даже щеки.

– А перевыполнишь ли? – усомнилась жена. – В прошлом году план-то чуть-чуть доездил.

– Прошлый год – это прошлый год, – возразил Пашка. – Молод был, первый год работал. А теперь у меня опыт.

– Дай бог нашему теляти волка поймати, – засмеялась Леночка и в свою очередь поцеловала Пашку.

Дела у Пашки как-будто шли неплохо. Двести процентов он, конечно, не делал, но сто тридцать у него выходило на круг.

– Молодец, Паша! – похвалили его в МТС. – Давай жми.

Вместе с ростом нормы выработки росла и Пашкина слава. Его имя не сходило с Доски почета, о нем писали в районной и даже областной печати.

– Как это, Пашка, у тебя получается? – спрашивали товарищи. – Как на двадцать два поставишь, так стонет машина от натуги. А у тебя двадцать шесть, двадцать семь на круг идет. В чем секрет?

– Ничего особенного, – похваливался Пашка. – Никаких секретов быть не может. Надо в порядке содержать технику, не допускать поломок и простоев, а также не спать за рулем.

Прицепщик же Славка, работавший с Пашкой, секрет его высокой выработки объяснял совсем другими словами:

– Он, дьявол курносый, обманом берет, – в узком семейном кругу рассказывал Славка. – Пашем мы с ним, скажем, к примеру, на двенадцать, а то и на одиннадцать сантиметров. А ежели, скажем, появляется вдали какое начальство, он кричит мне: «Славка, бузуй!». Ну я и забузую до отказа. Подойдет или подъедет начальство, ну и видит – не пашем мы, а канавы роем… А как миновало начальство, он сразу команду: «Поднимай, Славок!»

Когда Пашка похвалился перед своей Леночкой, она и не подозревала, о каком опыте говорил ее лукавый супруг. Как жене тракториста, вдоволь наслушавшейся всякой тракторной премудрости, ей казалось, что ее Павлик в совершенстве овладел техникой вождения машины, приобрел сноровку, сметливость, выносливость, уменье производить ремонт в борозде.

Но Пашка говорил совсем о другом опыте – об опыте обманывать всякое начальство. И надо сказать, что производил это куда лучше, чем ремонт в борозде. Внешне его участки ничем не отличались От участков товарищей. Свою мелкую пахоту он прикрывал последним заездом, не жалея на него ни времени, ни бензина, ни трактора. В этом случае, по Славкиной терминологии, получалась, уже не борозда, а канава, через которую надо было прыгать…

В этот день Пашка пахал на южном склоне Приречного увала. Под однообразный гул мотора, разомлевший от жары и жажды, Славка подремывал на своем неудобном сиденье. Неожиданно его тряхнуло. Трактор остановился, и раздалась знакомая команда:

– Славка, бузуй!

«Кто-нибудь едет», – привычными движениями выполняя команду, подумал Славка и не ошибся: по верхней дороге ехал полевод Григорий Бабушкин.

Как всегда в подобных случаях, Пашка был спокоен. «Добро пожаловать! – подшучивал он, оглядываясь назад. – Двадцать шесть – не меньше… Как раз на дороге встретимся».

Но Бабушкин, видимо, тоже знал, с какого конца пирог едят. Недаром про него говорили, что у него видит око далеко, а ум – дальше.

Он свернул с дороги вправо и поехал вниз по увалу. Доехав до пахоты, вылез из тарантаса, вынул что-то – должно быть, складной метр – из кармана, смерил в одном месте, в другом и третьем. Потом тут же, прямо у борозды, сел, закурил и сидел до тех пор, пока Пашка не подъехал к нему.

– Легкий труд, Павел Федорыч! – встретил он Пашку.

– Спасибо, Григорий Тимофеич.

– Отдохни, закури, сам отдохни и машине отдых дай.

– И то закурить, – согласился Пашка. – Жара-то стоит!

– Жарко, – подтвердил и Бабушкин.

Беседа шла гладко. Говорили о всяких пустяках и ни слова о работе. Только в самую последнюю минуту Бабушкин спросил:

– Много поднял?

– Гектаров шестьдесят.

– Давай, жми!

Надо сказать, что полевод Григорий Бабушкин, который тычется во все дыры и щели больше самого председателя, поймал Пашку на мелкой пахоте не впервые. Первый случай произошел еще весной. Но тогда Пашка отделался легко. Искусным враньем он сумел убедить, что это Славка неправильно отрегулировал плуг и что он, Пашка, виноват только в том, что не проконтролировал своевременно действия своего подручного.

Но на этот раз удача покинула Пашку. Для проверки качества его работы была создана специальная комиссия, которая облазила весь Приречный увал и вынесла решение перепахать участок за счет виновного.

Для тракториста нет большего позора, как пахать вспаханное поле. Причем ни один тракторист не согласится делать это и за родного отца, ибо и грудной младенец знает, что по вспаханному полю может ездить на тракторе только бракодел.

Сгорая от стыда, Пашка перепахивал участок, раздумывая о несовершенстве окружающего его мира. Умная природа, создав все на благо и потребу человека, создала еще на какой-то дьявол полевода Бабушкина, так бесчеловечно нарушившего мирный покой его – Пашкиной – жизни. Позор позором, а товарищей-то как подвел! Ведь трактор хоть и пашет, но пахота эта не учитывается, и поэтому он, Пашка Шуткин, тянет всю бригаду назад.

С заглубленным плугом трактор подвигался медленно, повергая не привыкшего к такому черепашьему движению Пашку в уныние. Ничто ему было не мило, ничто не радовало. И даже Славка, ни в чем не повинный белобрысый парень, казался сегодня ему подозрительным, может быть, приставленным к нему шпионом. «Перед женой опять же с какого-то дьявола расхвастался, – мучила очередная мысль. – Вот узнает да и скажет: «Эх ты, горе на моторе!»

Домой Пашка пришел с таким убитым видом, что Леночка даже испугалась.

– Уж ты не заболел ли, Павлик?

– Голова что-то болит, – соврал Пашка.

– Давай раздевайся… Давай я тебе помогу…

Когда Пашка был облачен в домашнюю одежду, Леночка уложила его на кушетку, а сама бросилась собирать ужин.

– Я не хочу, – предупредил Пашка.

– Да ты и взаправду больной!.. Я тебе сейчас пирамидону дам…

– А ну тебя и с пирамидоном-то!

– Ну, съешь хоть котлетку. Телячья…

– Да отстань ты. Сказал – не хочу.

Желая хоть чем-нибудь развлечь мужа, облегчить его страдания, Леночка решилась на маленький сюрприз. Сев на кушетку и гладя Пашку по волосам, она сказала:

– А я книжку достала, которую ты все искал.

– «На переднем крае», что ли?.. Опять забыл автора…

– Овечкин.

– Во, во! Овечкин… Говорят, он здорово там за нашего брата тракториста. Дай-ка ее мне.

– Нет, – запротестовала Леночка, – ты устал и нездоров. Поэтому читать буду я, а ты лежи и слушай.

Такое в семье Шуткиных водилось, и Пашка согласился.

Ему очень понравился тракторист Ершов, вступивший в спор с секретарем райкома Мартыновым. «Вот бреет, сукин сын!» – восхищался он Ершовым. Пашкой овладело желание скорее узнать, кто же из спорщиков будет победителем. Он даже прервал чтение, спросив:

– Ну, кто кого у них поборол?

– А я как раз до этого дошла, Павлик. Слушай. Тут очень хорошо подведен итог этому разговору в рассуждениях секретаря райкома Мартынова. Слушай, как он рассуждает.

И Леночка выразительно, с чувством читала:

– «Что же это, стоять над каждым трактористом? – думал он. – Ковыряться в бороздах, проверять «компрессию», заглублять плуги? Нет, так дело не пойдет!»

– Интересно! – тоном, по которому нельзя было определить его отношение к прочитанному, сказал Пашка. – Давай дальше.

– «Таких Ершовых, – продолжала Леночка, – ничем, видно, кроме рубля и килограмма, не прошибешь…»

– Так, так! – тем же тоном сказал Пашка. – Давай дальше.

И Леночка читала дальше.

– «А ведь это передний край – машинно-тракторные станции. Здесь урожай делается! От одного тракториста зависят судьбы сотен людей. Он может и завалить зерном амбары, может и без хлеба оставить колхозников. Как ни удобряй, ни подкармливай, а вот такой юрист вспашет тебе – не вспашет, поцарапает почву, ну и жди урожая с этого поля! От козла молока! Конечно, нельзя рассчитывать только на совесть…» – хотела было продолжать чтение Леночка. Но Пашка неожиданно энергично соскочил с кушетки, подсел к столу и непререкаемым тоном сказал:

– Басни! Давай ужинать!

* * *

В воздухе по-осеннему робко уже кружили белыми стайками снежинки, когда Пашка, проникнутый невеселым убеждением, что мотоцикл с коляской для него теперь потерян, добавил свой девяносто восьмой процент.

Но, кроме трехколесного мотоцикла, он потерял еще уважение, авторитет и покой: стал каким-то замкнутым, нелюдимым, старался держаться в стороне.

Как-то зимним вечером трактористы собрались в красном уголке своего общежития. Пришел туда и Пашка.

Увидев его, Вася Булкин крикнул:

– Иди сюда, Пашка, покурим.

Пашка подошел.

– Что же это ты людей бояться стал, Пашка? – усаживая друга около себя, спрашивал Вася. – Это ты все из-за Приречного увала? Брось, Паша! Чего с нами не бывает? Знаешь, как в песне поется: «Все пройдет зимой холодной…»

В ожидании неминуемой потехи трактористы окружили друзей плотным кольцом. Еще не было случая, чтобы Вася Булкин по-товарищески не подтрунил над своим закадычным другом.

Все этого теперь и ожидали, кроме разве самого Пашки: уж очень душевно на этот раз говорил Вася. Он ласково трепал Пашку по плечу и в десятый раз повторял:

– Брось, Паша, чего с нами, мазаными, не бывает? Все пройдет зимой холодной… Только знаешь что, Паша?..

– Что? – настороженно посмотрел Пашка на своего друга.

– А вот что… Золотая голова у тебя, Пашка…

– Почему ты так думаешь? – задал Пашка любимый свой вопрос.

– А вот слушай, почему, – как можно ласковее ответил Вася. – Ведь это прямо гениально, что ты задумал купить всего-навсего мотоцикл с коляской. А размахнись бы ты на «Москвича» или «Победу», так тебе пришлось бы трактор-то без плуга по полю гонять…

Илья Швец
РУКОВОДЯЩИЙ РЫБОЛОВ

Ни один удильщик, уважающий себя и рыболовецкое искусство, не станет губить выходной день на уженье рыбы вблизи города. Какая это ловля? Во-первых, рыбы здесь несравненно меньше, во-вторых, природа либо изрядно пощипана, либо излишне причесана, в-третьих, – и это самое главное! – вместо успокоения нервной системы наживешь нервный тик. Просто удивительно, как иногда люди, особенно незанятые, любят совать свой нос в чужие дела.

– Клюет, а?

– Слушай, забрось дальше…

– Смотри, похож на умного, а чем занимается!..

– Удит, а есть нечего будет…

И так далее, и тому подобное. Мешают своими насмешками и советами люди, не умеющие отличить налима от красноперки, мешают прохожие, купающиеся, влюбленные, ссорящиеся и мирящиеся. Нет, для ловли рыбы лучше всего удаляться от города километров на двадцать-тридцать. Там и могучие дубы на берегу, и лещи ходят стаями, и никто не маячит за спиной. Облюбуешь местечко и под учащенное биение сердца разматываешь удочку.

Но не так-то просто улететь от своего гнезда за десятки километров, если у тебя нет машины – личной или хотя бы служебной. Приходится наперекор всяким другим соображениям заводить не очень равноправную, а потому и не очень приятную дружбу с человеком, который и не такой уж рыболов, да зато с машиной.

Атаки на Юрия Александровича Резецкого мы вели планомерно и последовательно с полмесяца. Надо было сагитировать его на рыбалку и добиться, чтобы он взял с собой нас. На вооружении мы имели великолепные норвежские крючки, зеленую леску, новейших конструкций поплавки и пересыпанные преувеличениями и сплошной выдумкой рассказы об уловистых местах, которые, разумеется, известны только нам.

Резецкий, с которым мы обычно сталкивались в обеденный перерыв, насупившись, слушал нас и постепенно сдавался. Мы разжигали в нем страсть блеснуть невиданным уловом. Однажды в разговоре он сам уже размечтался о пудовом соме. Для этого, стало казаться ему, не хватало только миллиметровой жилки. Мы сразу смекнули, что толстая жилка – последняя линия обороны противника. У Николая Ивановича, моего приятеля, нашелся солидный моток этого добра, и Резецкий безоговорочно капитулировал.

Дождались очередной субботы. Николай Иванович и я пораньше отпросились со службы (тогда еще не были укорочены предпраздничные дни, и нашему брату приходилось туго). Полчаса было достаточно, чтобы собраться и выйти к назначенному месту. Вскоре около нас остановился ГАЗ-69. Мы юркнули на заднее сиденье, и машина покатила, вздымая тучи пыли.

Широкая спина Резецкого мешала нам любоваться картинами раннего лета, бежавшими навстречу. Приходилось даже время от времени спрашивать, где мы едем.

– Под Березовкой.

– У Лысой горы.

– Черновку миновали.

Сообщал это Юрий Александрович таким тоном, будто открывал всякий раз по меньшей мере новый материк.

Через боковое стекло мы заметили трактор на картофельном клину.

– Пропашка, – заключил мой приятель, весьма смутно представляющий, что это значит. Но ему не хотелось показать себя профаном перед областным руководителем сельского хозяйства. Он даже спросил:

– Наверно, последние гектары, Юрий Александрович?

– Не видел сводки, – выдохнул Резецкий.

– А каков прогноз на урожай? – не унимался Николай Иванович.

– По справкам инспекторов, которые ездили на места, урожай будет.

Очевидно, роль отвечающего Резецкому не нравилась, и он перехватил инициативу. Повернув к Николаю Ивановичу круглое, припухшее лицо с выражением «иду на вы», он сразу перешел на «ты»:

– Любишь судака? Ха-ха-ха! А где будешь его ловить?

Приятель мой ни одного судака за всю жизнь не выловил, поэтому, смущенно улыбаясь, ответил уклончиво:

– Понимаете ли, мне думается, сперва надо узнать, где он есть…

– Нет надобности! – пробасил Резецкий. – Если перед омутом песчаный перекат – закидывай судачью снасть.

Николай Иванович не стал возражать.

– А ты, пол лавочник, где окуней нахватаешь? – обратился Резецкий уже ко мне, сгустив потные складки на шее.

Я ответил примерно так же, как и мой приятель.

– Чепуха! – категорически возразил Резецкий. – Ищи корчаг, захламленных мест. Окунь там и нигде больше!

Возражать не стал и я, ибо хорошо убедился, что пытаться переспорить начальство – в лучшем случае напрасный труд.

– Ничего, ребята, – смилостивился Юрий Александрович. – Приедем – я вас научу доставать рыбку.

Часа через полтора машина остановилась, и перед нами, как на широком киноэкране, возникла богатая панорама приречной природы. Река здесь круто поворачивала влево. Вместе с противоположным берегом в воде отражались по крайней мере трехсотлетние дубы. То и дело всплескивались щуки, охотившиеся за рыбьей мелочью; иногда жерех резким ударом хвоста глушил на отмели мальков; близился закат, и оживлялись голавли, выпрыгивавшие из воды за стрекозами и мушками.

Мой приятель, не теряя ни минуты вечерней зари, побежал обрабатывать спиннингом загоревшуюся предзакатным золотом гладь реки. Я притаился в кустах и, оснастив крючок жирным навозным червяком, закинул свою единственную удочку за камыш. Чутье подсказывало, что здесь обязательно должен быть лещ.

Изредка я отрывал глаза от поплавка и посматривал в сторону машины, наблюдая за Резецким. Он, короткий и толстый, стоял, позевывая и неторопливо осматриваясь. Шофер выгружал из багажника снасти – Юрия Александровича и свои.

– Сашка, надуй лодку! – отдал ему распоряжение Резецкий.

Шофер бросил выгружать снасти и склонился над резиновой лодкой.

Надо сказать, что нам Сашка с первого взгляда пришелся но душе. Парень среднего роста, загорелый, с льняными волосами, подстриженными под бокс, он все время был чем-нибудь занят и все делал быстро и умело. Казалось, выключи его из работы – и он, как часы-ходики, запылится, поржавеет и обрастет паутиной. Мы уже успели почувствовать, что он отлично понимает своего начальника и часто внутренне посмеивается над ним. Мы не слышали еще от него ни одного возражения, хотя и видели, что он далеко не во всем согласен с Юрием Александровичем. В дальнейшем же убедились, что Сашка умеет талантливо возражать и протестовать, но не словом, а делом.

– Сашка, найди банку с крючками! – опять требовал Резецкий.

Шофер, едва заметно усмехнувшись, бросил надувать лодку и пошел к багажнику.

У меня заклевало. Это была классическая лещиная поклевка: поплавок лег на речное зеркало, затем опять приподнялся и двинулся в сторону, в воду. Я тотчас же подсек – и на удочке в самом деле заходил лещ. Счастливое мгновенье! Сердце заплясало, кровь прилила к вискам, но руки продолжали выводить рыбу. Наконец, глотнув воздуха, лещ сдался: лег плашмя, как доска, и я потянул его к берегу. Еще несколько сверхнапряженных секунд – и красавец забился на траве.

– Два кило! – определил Резецкий и поучающе добавил: – Лещей необходимо удить с подхваткой.

И поторопил шофера:

– Побыстрей заканчивай с лодкой!

– Уже закончил бы – крючки искал…

Резецкий рассердился:

– Надо напряженней работать! – Затем более сдержанно: – Надуешь лодку – положи в нее подпуск и тащи вон на ту излуку, к ракитке. Захвати червей и миног, а я пойду оценю местность и разберусь, куда забрасывать.

Сашка оттащил снасти и лодку на указанное место. Оттуда донеслось новое распоряжение:

– Насаживай: миногу – потом червя, миногу – потом червя…

Я поднялся немного выше по течению, так как из личной практики давно установил, что на одном месте сразу двух лещей выудить чаще всего дело невозможное. Голос Резецкого еще доносился, но разбирать слова уже было трудно. Отчетливо слышны были только возгласы: «Сашка!» и «Действуй соответственно!».

Вечерело очень быстро, а, возможно, это казалось так: у рыболовов всегда время бежит незаметно, и самый длинный день для них – мгновение. Из вечерней гаммы звуков, которыми кипела, говорила окрестность, многие стали выпадать, гаснуть. Становилось все тише и тише. Вдруг рождающуюся тишину оборвал отчетливо донесшийся выкрик Юрия Александровича:

– Сашка! На моей клюет! Тяни!!!

Солнце, наконец, сказочной жар-птицей упало в лес, освещая только макушки дубов да небо над собой. С луга сильней потянуло пустым ароматом разнотравья, а с реки – бодрящей свежестью. Совсем низко, над самыми кустами, пролетела короткая нитка чирков, как бы подводя в небе итоговую черту богатому, интересному дню.

У меня клевали только ерши, и я вернулся на то место, где поймал леща. Резецкий по-прежнему стоял на берегу, на небольшой излуке, яростно отбиваясь от комаров. Казалось, они мстили ему за то, что он и над рекой не отрешился от своих кабинетных привычек.

Это чувство усиливалось тем, что к шоферу, например, комары меньше приставали. Очевидно, спецовка, изрядно пропахшая бензином, отпугивала их. Кроме того, Сашка, обслуживая, как истый многостаночник, одну свою удочку и три Резецкого, был все время в порывистом движении. Да и внимания он меньше обращал на этих, по его выражению, поганцев. Когда же какой-либо «поганец» причинял довольно ощутимую боль, высасывая кровь, Сашка прихлопывал его и подшучивал:

– Ишь ты, храбрец какой нашелся! Вечная память тебе, дорогой товарищ комар!

У Юрия Александровича же вид был страдальческий, так как у него явно не хватало сил на оборону от комаров. Одной рукой он обхлопывал шею, другой – лоб, но комары пили кровь и на руках и даже на спине – через шелковую рубашку. Поэтому он то и дело тер руки о живот, чесался спиной о ствол ракиты, встряхивался всем телом. Ради справедливости, следует отметить, что, несмотря на комариное иго, он не терял бдительности.

– Сашка! Мой поплавок нырнул! Тяни!!! – закричал он, пытаясь отогнать от себя комаров носовым платком.

Приказ начальника был незамедлительно выполнен. К ногам Юрия Александровича упал небольшой окунек.

– Куда его? На кукан или в банку с живцами?

– Всякая рыба должна быть на кукане, – указал Резецкий.

– Тогда и живцов – тоже на кукан? – с простодушной улыбкой спросил Сашка.

– Живцов – нет. На данном этапе это еще не рыба, – серьезно разъяснил Юрий Александрович.

У меня начался оживленный клев, и я уже не мог оторвать взгляда от поплавка, но в повелительные реплики Резецкого продолжал вслушиваться.

– Сашка! – выкрикнул он. – Перебрось мою удочку с красным поплавком за корягу, в омут. Кстати – перемени на ней червяка.

– Мобилизуй все внимание на поплавки, – потребовал Резецкий в следующую минуту, – а я в кусты, на разведку дров схожу…

Наконец ухо резанул выкрик, похожий на вопль отчаяния:

– Бросай, Сашка! Съедают проклятые! Вон там сухой валежник – забирай его и разводи костер!

Вскоре мы собрались у молодого костра, потрескивающего, веселого. Мой приятель вбил у его противоположных краев два ольховых кола с рогульками, положил на них перекладину.

– Станок для производства ухи готов! – шутя доложил он.

– Составим сводку улова, – потребовал Резецкий. Вскоре он, однако, пожалел об этом, ибо поймал меньше всех.

– Говорил тебе, Сашка, чтобы в омут забрасывал, – упрекнул он шофера.

– Я так и делал, – подал голос Сашка. – А свою удочку держал на мели…

– Это не соответствует, – поморщился Резецкий.

Всю мелкую рыбу мы сдали Николаю Ивановичу, который вызвался приготовить какую-то особенную уху, Я принес еще дров и оживлял костер.

Уже заискрились, засверкали на темном бархате неба серебряные звезды, будто мальки в бездонном омуте. Поднялась над кустами луна, похожая на изогнувшуюся щуку, готовую вот-вот броситься на зазевавшихся рыбок.

До чего же хороши июньские вечера над глухой рекой, протекающей в лесу! Тепло, воздух настоен всеми цветами прибрежья; чувствуешь под собой прохладу земли, вся вселенная перед тобой и в тебе; рядом булькает уха, звенят комары, а в густой осоке настойчиво скрипит дергач о чем-то далеком и милом.

Красота вечера подействовала и на Резецкого. Толкнув носком сапога отскочившую головешку обратно в костер, он произнес, будто с трибуны:

– В разрезе требований современной медицины необходимо быть побольше на воздухе.

Уха нам, действительно, показалась необыкновенной. Даже Резецкий, почти все время державшийся строго, попробовав ее, вдруг подобрел, растаял. Вылавливая ложкой самые большие куски, он брал их затем в руки и, расправляясь с ними, звучно причмокивал толстыми губами и старательно облизывал пальцы. Иногда он приговаривал:

– Признаю: факт интересный!

После ужина Юрий Александрович, напуганный комарами, полез спать в машину. Мы втроем улеглись у костра. Засыпая, я слышал, как Резецкий наказывал шоферу:

– Разбуди меня в четыре… Прорыв в улове лучше всего ликвидировать на заре…

…Я проснулся, услышав стук дверцы машины и голос шофера:

– Юрий Александрович, Юрий Александрович! – настойчиво упрашивал он, – вставайте, уже пятый час…

Резецкий поворочался, помычал, потом, видимо, сообразив, в чем дело, ответил:

– Ты, Сашка, иди проверь подпуск сам, а после организуй чаек. И, братец, тогда опять разбуди меня… Наверстаем!

Шофер, оставляя след в росе, скрылся за кустами. Приятель мой, спохватившись и выругавшись, что проспал, побежал к реке, как на пожар. Я поспешил к своему лещиному омуту, и вскоре поплавок уже слегка покачивался на легкой зыби за камышами. По всем признакам, кроме этой загадочной зыби, заря была обнадеживающей, но клева почему-то не было. Пришлось сменить не одно место, уже стало ощутимо припекать солнце, а в моем ведерке плавало всего два пескаря, подкаменщик да крохотный окунишка.

Я вернулся к машине. Оказалось, что у всех результат был такой же плачевный, как у меня.

– На обловленном отрезке реки рыба отсутствует, – сделал вывод Резецкий.

Сашка предположил, что, возможно, новолуние виновато. Но и Сашке никто не поверил. Дело было не в этом: над лесом начинало, темнеть небо. А спустя некоторое время показалась туча, мрачная, даже не темная, а почти черная, и по верхушкам дубов пробежал резкий ветер.