Текст книги "Золотой характер"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Виктор Драгунский,Владимир Санин,Владимир Михайлов,Лазарь Лагин,Александр Вампилов,Иван Стаднюк,Юрий Казаков,Борис Ласкин,Николай Грибачев,Зиновий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

3. Букет

Эту историю рассказал мне инженер-ленинградец, который недавно побывал в одной западноевропейской стране.

В местном обществе дружбы с СССР, куда он был приглашен на прием, его познакомили с симпатичной девушкой, отлично владеющей русским языком.

– Выучила его на наших курсах! – с гордостью заявил председатель общества. – Это наша лучшая ученица. К счастью, она ближайшие четыре-пять дней свободна и может сопровождать вас как гид и переводчик.

Такое предложение как нельзя больше устраивало инженера: постоянного переводчика у него не имелось, а без знания местного наречия нечего было и думать о знакомстве с городом и его жителями.

Инженер и гид быстро подружились.

Девушка рассказала, что служит продавщицей, живет с родителями, отец работает на заводе, что у нее есть еще три сестры.

– Все мои сестренки учатся русскому языку! – с гордостью заявила она.

– Вы, как и другие ваши соотечественники, очень часто задаете один и тот же вопрос: «А теперь здесь что?» – после первой же прогулки сказала переводчица. – Стоит вам только указать на какой-нибудь роскошный особняк или виллу богатого человека, как вы спрашиваете: «А теперь здесь что?» Я отвечаю: то же самое, что и прежде, – здесь живет такой-то или такая-то. И тогда все смеются.

Инженер объяснил, что вопрос «А теперь здесь что?» – это своего рода рефлекс. За последние сорок лет у граждан СССР выработалась привычка смотреть на дворцы и особняки как на народное достояние.

– Но многие ваши туристы, – сказал ленинградец, – когда приезжают в нашу страну, тоже задают «смешные» вопросы. Они спрашивают: «Сколько стоит это?» – все равно, идет ли речь о кинозвезде, футбольной команде или музее «Эрмитаж». Так что, как видите, у всех есть «странности».

Уезжая, инженер решил сделать своей добровольной переводчице подарок. У него были захвачены с собой из Ленинграда кое-какие сувениры. Он позвонил девушке домой и договорился о встрече.

Инженер явился на сквер, к месту свидания, на несколько минут раньше условленного времени.

Вокруг шла бодрая торговля цветами. Основными покупателями были мужчины. Очевидно, этот сквер – приятный зеленый островок среди автомобильных потоков – считался популярным местом встреч.

Цветы недаром почитались одной из местных достопримечательностей. Они поражали яркостью и величиной. Вот на лотке расположились целые снопы необыкновенных, с капустный кочан, роз. Вишневые, алые, пурпурные, рубиновые, темно-оранжевые, кумачовые тона, смешанные вместе, казались ярким костром. Ощущение огненности было таким полным, что, когда старушка цветочница начала кропить розы из большого пульверизатора, заменяющего ей лейку, инженер невольно испугался: а вдруг вода зальет это бушующее пламя, погасит цветочный огонь?

Ленинградец не мог удержаться, купил громадный пламенеющий букет и зашагал к условленной аллее, на которой красовался всемирно известный памятник древнему стихотворцу.

Возле бронзового поэта он увидел свою переводчицу. Она стояла… за цветочным лотком и бойко вязала букетики, которые у нее раскупала группа школьников. Волосы девушки сверкали на солнце, как гроздь рыжих тюльпанов, глаза синели, словно незабудки, а ее алые щеки могли цветом соперничать с самой яркой розой.

«Надо же было купить цветы для… цветочницы! – корил себя инженер. – Нашел чем удивить человека, который полжизни проводит среди цветов! И как это он раньше не догадался уточнить: что именно она продает? Вот и попал в смешное положение!»

Отступать было поздно: девушка его заметила.

Когда школьники убежали, инженер подошел и смущенно вручил ей букет.

– Это мне? – удивилась она. – Какой красивый! Цвет вашего флага!

– Простите, я не знал, что вы… – начал оправдываться ленинградец, но лицо девушки неожиданно стало задумчивым, даже немного грустным.

– Мне еще никто никогда не дарил цветов, – со вздохом сказала она. – Это первый букет в моей жизни. Я ведь продаю цветы с детства, с десяти лет. Кому же в голову придет дарить мне букеты? А вы, вы очень меня обрадовали, очень… Только сейчас я поняла: как это приятно, когда тебе преподносят цветы!

Б. Протопопов
ЮМОРЕСКИ

1. Когда мы жалостливы

Однажды ночью мне пришлось часа три ждать поезда на станции Сухиничи. В маленьком вокзале было душно, и я устроился на скамейке в небольшом сквере.

В двенадцать потухли уличные фонари. Светилось только здание вокзала. В сквере стало темно и немного таинственно.

– Размышляете? – вдруг раздался мягкий голос. – Да, хороша ночка… Не помешаю? – Неожиданный собеседник сел рядом. – Жутко как-то одному. Тоскливо… – Он сделал паузу, потом сказал: – Простите великодушно, хочу курить, а в кармане – увы!

Получив папиросу, он долго мял ее в руках, озабоченно шарил по карманам спички и, наконец, наклонился прикурить. Повеяло винным перегаром.

– Да, все прошло… Был Арсений Михайлович в чести… А теперь вот клянчу папиросу. Да что говорить! Это ведь только в газетах пишут про критику… А что делать с моим проклятым характером? Не могу молчать, видя неправду! Говорит, бывало, жена: «Брось, Арсений, успокойся!». А я не могу…

Он опять выжидательно помолчал, потом неожиданно попросил «выручить десяткой».

Минуты три он сидел, трагически отставив руку с зажатыми в ней деньгами и горестно покачивая головой. Это должно было означать: «Эх, до чего же дошел ты, Арсений Михайлович!»

Своеобразный этикет попрошаек предписывал поломаться еще несколько минут, но, очевидно, это ему надоело так же, как и мне. Он порывисто встал, приподнял, прощаясь, шляпу, тяжело вздохнул и зашагал к вокзалу.

Через полчаса он появился снова, но я пересел на другую скамейку, за кусты, и, задумчиво посвистев, Арсений Михайлович пошел было обратно. Однако судьба послала новую жертву. Даже целых две. У замолкшего фонтана тихо сидели, обнявшись, парень с девушкой, и он, сделав крутой поворот, направился к ним.

– Простите, пожалуйста, можно присесть? – услышал я мягкий голос. – Спасибо. Не сердитесь, что помешал, так трудно быть одному в эту ночь. Вспоминаются молодые годы. Все прошло, все миновало… Берегите любовь, молодые люди. Это говорю вам я, которому она причинила столько горя…

Парень и девушка молчали.

– Об этом трудно рассказывать, – неуверенно продолжал Арсений Михайлович. – Я и сейчас ее люблю. Было счастье и ушло…

Невыразимо противно было слушать Арсения Михайловича. Он разыгрывал своих собеседников в манере дореволюционных провинциальных трагиков: с многозначительными паузами, дрожанием в голосе, нелепыми жестами. Честное слово, я почувствовал облегчение, когда, понизив голос, он попросил у парня пятерку.

Выждав, я тоже направился в зал ожидания: скоро должен был прийти поезд. И в углу около буфета увидал Арсения Михайловича. Это был высокий и худой человек лет тридцати пяти, в коричневом сильно поношенном костюме и сереньком галстучке. Опираясь рукой на стену, он что-то говорил пожилому военному. Военный подвинулся. Арсений Михайлович сейчас же сел и, грустно поникнув толстым в красных прожилках носом, начал говорить. Потом вскинул голову и замахал руками. Я подошел ближе:

– Моей роте нужно было идти в обход, но я думаю, а что, если попытаться…

Рассказчик был уже, очевидно, сильно пьян, потому что то и дело останавливался, тер рукой лоб, путался в словах и каждую минуту повторял: «Простите, контузия!»

Потом вдруг вскочил, как вспугнутый заяц, и стал пробираться к выходу: из комнаты дежурного по станции появился милиционер – молодой чернобровый парень. Он проводил Арсения Михайловича взглядом и вышел на платформу.

– Кто это? – спросил я.

– Так, «артист» один, – нехотя отозвался милиционер. – Надоел, просто ужас. Уж лучше откровенный хулиган, чем такая слякоть. Публика у нас очень жалостливая, товарищ, – сообщил он доверительно. – Ведь видят, что проходимец, а стоит ему свою канитель развести, иные, поверьте, по пятерке, по десятке и больше дают. Сами паразита содержим!

– Да, конечно, сами виноваты, – сказал я смущенно.

2. «Государственный» человек

Со станции Выкса до самого города того же наименования добраться когда-то было совсем не просто, особенно зимой. Выйдя из вагонов, пассажиры сбивались кучкой около платформы и долго стояли, с тоской устремив взоры туда, откуда должен показаться автобус. Так было и в тот раз.

Автобус – крытая брезентом грузовая машина – пришел, и все кинулись к нему, чтобы захватить место. Первым достиг желанной цели еще молодой, полный мужчина в шубе с барашковым воротником и белых щегольских бурках. С облегчением вздохнув, он расстегнул шубу и, достав из портфеля листки, напечатанные на машинке, стал читать, то изумленно поднимая брови, то хмурясь.

Последней влезла маленькая сухая старушка, оттертая при посадке. Охая и потирая ушибленную коленку, она встала около гражданина с портфелем, крепко взявшись морщинистой загорелой рукой за планку деревянного каркаса.

Потом в кузов заглянул шофер, недовольно покачал головой, увидев, как много набилось народу, потыкал сапогом баллоны и, поворчав, сел в кабину. Автобус тронулся, и сразу же не ожидавшая толчка старушка упала на гражданина в бурках. Тот поморщился и, продолжая читать, отстранил ее рукой. Снова толчок на ухабе, и снова старуха падает на солидного гражданина.

– Стой, стой, бабуся, – добродушно сказал он, – али ноги не держат?

– А вы, гражданин, взяли бы и уступили место. Помоложе ее будете. Да и беспокойства вам меньше…

Гражданин поднял голову и строго посмотрел на говорившего.

– Не с того конца начинаешь, товарищ, – сказал он внушительно. – Шире надо ставить вопрос: мест не хватает… А почему горсовет не занимается транспортом? Разве это автобус? Пустить на эту линию три ЗИЛа, вот вопрос о неудобствах и будет снят с повестки дня. По-государственному нужно мыслить. Так и происходит, что за мелочами мы забываем большие, нужные дела…

Я внимательно посмотрел на гражданина с портфелем: издевается? Нет. Лицо серьезное. Дышит высоким сознанием долга…

Так ведь и не встал. Место старушке уступила женщина в сером пуховом платке.

Рисунок М. Черемных

ОДНА МЫСЛЬ СВЕРЛИТ ГОЛОВУ

Г. Радов
ЧЕЛОМБИТЬКО И ЛИХОДЕД

На хутор Бичовый не ходят автобусы, и я, как всегда, отправился за попутным транспортом на «пятачок».

«Пятачком», или еще «тремя богатырями», зовется у нас в городке бойчайшее место рядом с базаром. Тут, у развилки улиц, колхозные председатели, завхозы и экспедиторы оставляют автомобили, и сюда же, невесть почему, сходится деловая публика. Кооператоры, предвидя обилие клиентуры, поставили на «пятачке» три голубых ларька, похожих на ульи, в ларьках уселись вальяжные мужчины в белых передниках, кто-то окрестил их «тремя богатырями», и «пятачок» стал не то биржей, не то деловым клубом. У «богатырей» за стаканом мутноватого виноградного вина вершатся и полюбовные соглашения, и торг, и мена, и сюда же тянется продувной люд – «аккордники»-мастеровые: авось, мол, удастся сорвать у заезжего председателя выгодный подряд…

Но в послеобеденный тягостный час жаркого августовского дня у «богатырей» стояла лишь одна машина, неказистая до последней крайности. И без того не парадный «газик» – «козел» – был увенчан уродливым кузовом, снятым не то с довоенной «эмки», не то с трофейного лимузина. Ни один знакомый мне председатель не ездил в таком экипаже.

– Чья машина? – спросил я у дремлющего водителя.

Шофер встрепенулся. Был он немолод, сухощав и, видно, истомлен жарой. Обмахнув небритое широконосое лицо, потянулся, выпростал руку.

– Дай закурить, корешок… Чья машина? Дальняя. Челомбитьку слыхал? Его…

– Челомбитьку! – Я, признаюсь, опешил, услыхав эту фамилию. Челомбитько был знаменитый председатель на юге. Какая нужда усадила его в такой автомобиль? – Того самого Челомбитьку? Героя?

– Героя, – кивнул шофер, жадно затягиваясь. – Слухай, выручи, корешок! Сходи на базар за провизией. Хозяин мой преподобный подался коммерсовать, а я – за сторожа. Машина полна подшипников, дверки не закрываются, с утра сижу балбес балбесом, не евши, не куривши.

Вид у «сторожа» и впрямь был страдальческий. Я отправился за провизией, и полчаса спустя мы сидели на скамеечке под акацией, обдуваемые палящим ветром. Степан Терентьевич – так звали водителя – ловко сдирал чешуйчатую шкурку с жирной тарани, кривым садовым, ножом рассекал на дольки мясистые помидоры, и по мере того, как он насыщался, лицо его принимало спокойное выражение.

– Степан Терентьевич, – спросил я, все еще косясь на «газик», – что у вас за выезд? Колхоз – богатейший, председатель – герой, а ездите черт-те на чем…

– А тебе куда ехать? – в свою очередь спросил он, прищурясь и словно прикидывая, стоит отвечать или нет. – Ах, в Бичовый? Подкинем! Антон явится – и подкинем! Это на Незамаевском шляху хутор? В балочке? Ну, как раз по дороге…

Я понял: шофер за день одиночества стосковался по разговорам и рад случайному собеседнику. А он смахнул с колен крошки, закурил и сказал:

– Был у нас, друже, выезд. Первейший! На ЗИЛе катались, аж гай шумел! Кабы не одна бисова душа, думаешь, загорал бы я тут? Челомбитько-то стесняется подъезжать к конторам на этой «мухобойке», вот и бросает меня, а сам пеший ходит по городу. Обезножил нас растреклятый Лиходед!

– Какой Лиходед?

– Эх, корешок! – вздохнул он. – Тут если рассказать, что он над нами выкомаривает, этот распрочертов Трофим Лиходед, не поверишь! – махнул он рукой. – Никто не верит! Челомбитько-то Антон Федорович – он всему свету известный. А Лиходед? Да его за станцией и не знает никто. Подумаешь, фигура – колхозный механик, да еще и доморослый, из ковалей! Правда, есть у него еще должность – секретарь партбюро, – но опять-таки для нашего Антона это не высокое начальство. В большо-ой зараз силе Антон Челомбитько! Не то что в районе либо в крае, а и в Москве добре знают его, и думаю, кабы он на Лиходеда пожаловался, дали бы им развод по несходству характеров, уважили б Антона. А вот, представь, не жалуется. Терпит – и квит…

Степан Терентьевич отхлебнул из фляжки глоток теплой воды, поморщился, вскинул руку, посмотрел на часы.

– Вот-вот Антон явится, поедем… Глянешь на него – бочка. Расщедрилась природа – вогнала в него мяса на пятерых. Два пояса вместе сшивает, аж тогда подпоясывается! Но не квелый, моторнейший… А Трофим тоже моторный, только на другой фасон – высоченнейший! Сядет, сложится, как плотницкий аршин, – коленки до подбородка достают.

Ох, разномастны же, черти! В субботу едем в район – Антон и пытает: «А что, Трофим, кабы революция припоздала, что б с тобой было?» – «Как это припоздала? – не понимает Лиходед. – Не могла она припоздать! Все в свой срок». – «Ну, допустим бы, припоздала. Либо она припоздала, либо ты годочков на двадцать раньше на свет явился – кем бы стал?» – «Ну, что за пустые балачки! – сердится Лиходед. – Кем бы я стал? Ковал бы себе в кузне». – «Э, нет! – говорит Антон. – Я про тебя другое думал: ты же прямой, как палка, у тебя что на уме, то и на языке, – сослали б тебя жандармы на каторгу за пропаганду». – «А тебя б не сослали?» – «А меня б не сослали, – смеется Челомбитько. – Я бы в купцы махнул». – «Ну-ну, в купцы!.. С какого бы капиталу? Копался бы в земле». – «Нет, – уверяет Антон, – не задержался бы я в середняках: не тот характер. Двинул бы в купцы. Хватило б хитрости нажить капитал. Лихой бы купец получился».

…Смекаешь, какие разговоры? Ну, не знаю, как бы там у Антона получилось с купечеством, – может, и доторговался бы до точки: он рисковый, а вот из кулачества, это уже на моих глазах, Трофим Лиходед его, как говорится, тепленьким достал.

Демобилизовались они в двадцать шестом году со срочной службы. Трофим – в батрачком (были тогда такие комитеты, обороняли нашего брата), а Антон – к батьке на хозяйство. А батько у него хотя и не бедствовал, а хозяйновать не умел. Антон и взял руководство. Мотнулся на Волгу, привез семян, глядим – горчицу сеет! Горчицу! У нас и понятия не было, как она растет. А он посеял, выходил, торганул – вот тебе и первые гроши. Ходит по станице, приценивается к маслобойке, думает двух работников нанимать. А мужик сам собой не вредный, не жадный, но вот-вот из-за этой распроклятой единоличности мог бы из него получиться кулак…

Тут-то его Лиходед и перекантовал! Организовалась коммуна на хуторе – зовет его Трофим завхозом. Поступил Антон в коммуну, еще и батьку привел, захлопотал, старается. Мы не нарадуемся: нашли человеку место! А он год отслужил – сдает ключи: «Увольняйте. Непривычен служить под начальством. Вот когда председатель запонадобится, тогда покличьте!» А председателем-то был Трофим на первых порах. Собралась ячейка, задумались: что делать? И Антона жалко терять: хозяйнует он лучше Трофима. И кой у кого сомнение: куда он, Антон, заведет коммуну? Сам же сырой, непропеченный, еще и пуп не зарос после единоличности. Да и Трофима жаль обижать: он затевал коммуну. «Нет, – говорит Трофим, – на пользу дела давайте, хлопцы, рискнем! Хозяйнует он лучше меня – книги ему в руки! А завести он нас никуда не заведет: в случае чего мы-то – вот они, коммунисты. Станет выбрыкивать – стреножим!»

Так и сказал: «Стреножим»… И вот сколько лет минуло, а он… – Степан Терентьевич нагнулся, поднял с земли блеклый листок акации, зачем-то разгладил его на ладони, растер жесткими пальцами, вздохнул и, словно бы окончательно отвлекшись от того, что было когда-то, заговорил деловито: – Гляди, как дела разворачиваются… Сядут они посевы плановать – Антон рассуждает хозяйственно, чтоб легче колхозу гроши добыть. «Свеклу, – прикидывает, – урежем: возни с ней много. А бабам дадим другое занятие – веники! Посеем – хлопот с ними немного, а гроши верные! На Севере побывал мой гонец – там по пятерке за штуку платят». – «Глупости! – противоречит Лиходед. – Кубанскую плодючую землю – под веники?! Да нехай их тот сеет, у кого неудобия, а мы будем сахар гнать. Мало сахару!» – «Да веник-то, если его на базаре продать, доходней?!» – «Мало ли что!» – «Как это «мало ли что»?! Я – хозяин, мне волю дали, я не одни веники, я еще и конопельку посею». – «Еще глупей! – кричит Лиходед. – С Кубани пеньку гнать?! Позорище!» – «Никакого позорища! За пеньку гроши дождем льются. Ты газеты читаешь? Под Курском, под Черниговом на чем колхозы богатеют? На этой же пеньке!» – «Плохо ты газеты читаешь, – говорит Лиходед. – Там-то колхозы жили бедновато, на чем их можно было поднять? На пеньке! Государство и повысило на нее цену. Для первой поры повысило, чтобы в тех колхозах завязался жирок, не навеки». – «Да я-то могу тем попользоваться? Надо ловить момент!» – «Ты свой лови! Сей кукурузу, перегоняй ее в мясо. Мясо – вот твой конек!» – «А то мы не даем мяса! Полмиллиона карбованцев получил за свинину. Мало?» – «Нет, то горький доход, – не соглашается Лиходед. – Горький!.. Гляди, почем свинина в магазине, – разве ж то всем доступная цена? А почему она такая дорогая? Мало ее, свинины! Мало! С тебя, богача кубанского, вдесятеро, да дешевой свинины, да еще яиц, да сахара. А ты вон на чем, на вытребеньках, на вениках, на ерунде, хочешь строить политику? Абы копейку добыть? Не дадим так плановать!..»

«Здравствуйте! – говорит Антон. – Ты в точности как тот казак, что наставлял дочку-невесту: иди, мол, доченька, ищи жениха под свой вкус, только за чернявого не ходи, и за белявого не ходи, и за бедного не ходи, и за богатого не ходи, и за лысого не ходи, и за чубатого не ходи, – а так иди, за кого душе угодно. Так и ты: проявляй, Антон, инициативу, только свеклу не режь, кукурузу не цепляй, пеньку не заводи, а в общем полная тебе инициатива. Так?»

«А ты хочешь распоясаться?»

Такие расхождения! Чуть Антон замахнется – Лиходед в дыбки! Задумал, допустим, Антон операцию, то-онко задумал, как тот стратег. Узнал, что на Дону жито уродило, снаряжает туда гонца: купи, мол, в колхозах жита, накинь лишний червонец на центнер против казенной цены и сдай то жито в госзакуп. Там сдай и квитанцию привези. А мы твоей квитанцией отчитаемся перед районом, а свою пшеничку перегоним на крупчатку-муку да и отправим на комиссию к Балтийскому морю – там любят белые пироги. Комиссионная цена повыше закупочной, вот он и чистый барыш!» Не-ет, далеко до барыша! Узнает Лиходед про ту стратегию и обрушит одним ударом: «Нельзя». – «Да ты пойми, – отбивается Челомбитько, – я-то хозяин?!» – «Какой? – не уступает Лиходед. – Ты же не простой хозяин, а ты же коммунист-хозяин, чертова голова! Коммунист! Не фермер американский! Тебя поставили народу служить – так служи, не переводи шило на мыло. Гони то, что нужно народу, а не прицеливайся, как бы с народа лишнее сорвать!» – «А цены? – не сдается Челомбитько. – Цены-то у нас разные! Вот их сколько: заготовительная, закупочная, комиссионная, базарная! Да и то не все! Есть же еще цены по разным местностям: где уродило – дешевка, где не уродило – дороговизна. Страна-то вон какая! Должен я по ней маневрировать продуктом?» – «То-то, – сердится Трофим, – и лихо, что у нас пока разноценье, то-то тебя и шатает. Была б ясная цена, ты б, друже, не выбрыкивал, а строил маневр на одном – на земле! Гони с нее больше мяса – на том и богатей!» Так и цапаются! День ездим по степи – день и цапаются. И, понимаешь, пока я Лиходеда слухаю – вроде он правый, а заговорит Антон – и он вроде не виноват…

И чем же оно кончается, корешок? А тем и кончается… Погорюет наш Антон, что не поручилась его стратегия, помянет всех Трофимовых родичей, и бога, и черта, и малых чертенят, а потом и скажет: «Ну что ж, Трофим, мясо так мясо!» И как врежутся в дела! А насчет этого они один в одного – переимчивые, ревнючие. Ночь спокойно не переспят, когда знают, что у другого хозяина какая-то штука устроена лучше, чем у нас. Вычитают в газете, допустим, про самокормушки и в тот же миг заходятся: слесарей – на ноги, плотников – на ноги! Пока в районе резолюцию пишут про те самокормушки, а у нас они готовенькие, приезжайте опыт снимать!..

И все-таки горе с этим Трофимом! Кабы не он, кто б еще Челомбитьке докучал? Начальство хвалит: самый миллионеристый миллионер в районе, да и в крае вряд ли кто с ним доходом померяется. Колхозники? Что ж, и колхозникам вроде совестно обижаться: никто в районе щедрей нас не платит на трудодни. Нет же, срамит его Трофим на каждом шагу! Только задумает Антон покрасоваться перед начальством – Трофим тут как тут! Затеяли они с Трофимом образцово-показательный лагерь на свиноферме. По дешевке, с расчетцем сделали, но и с шиком! Водопровод подтянули, поставили душ, – лежат наши свинюшки, нежатся, а вода на них сверху льется. Культура? Звонит Антон в край, докладывает начальству, вызывает фотографов, Лиходеду наказывает: «Ты встретишь гостей, а я буду в лагере вас дожидаться». Дождался! Лиходед вроде бы маршрут попутал – попали гости в самую дальнюю, забытую богом бригаду. А там у нас не табор, а курятник, трактористы по неделям не умываются, а по нужде в подсолнухи командируются – нет отхожего места. Ахнуло начальство и на свинячий душ не захотело глядеть!

Антон чуть не плакал потом. «Да что ж ты, говорит, изгиляешься надо мной, Трофим Иванович? За что срамишь?» – «Не задавайся! Свинячий душ устроил – так ты его начальству показываешь, а то, что в станице бани для людей нет, про то начальство не должно знать?» – «То дело казенное, – отбивается Челомбитько. – Нехай баню строит район!» – «Да люди-то наши!» – «Так, может, нам и школу строить?» – «А почему же нет? Как сгорела школа в войну, так и стоит скелет скелетом, а ребятишки в другую школу в две смены бегают, а хуторские мальцы и вовсе без школы – в станице учатся, а живут по родичам, кормятся всухомятку, нет общежития. А еще называемся – передовой колхоз!» – «Правильно называемся! – доказывает Челомбитько. – Доход высокий, трудодень богатый».

Так разве Трофиму докажешь? Подговорил коммунистов, собрали собрание, и вот тебе Антон, сердяга, строит и школу, и общежитие, и баню, и табор в той самой бригаде, куда Трофим гостей возил… Кривится, сердится, ругается на чем свет, а строит!

Степан Терентьевич примолк, долго сидел потупившись, потом спросил усмехнувшись:

– Что, браток, чудные у нас дела? Оно никто не верит… Челомбитько-то – он вовсе не мягкого характера. Высо-окие начальники брались над ним командовать – отшивал в два удара. А с Лиходедом – осечка за осечкой… – Он закурил, изогнул папиросу так, как это делают с «козьими ножками», и «продолжал: – Тут у них, видишь, давняя спайка. Думаю, с нее пошло. Тридцать второй год, помнишь, какой был у нас на Кубани? Недородный, сердитый… Мы-то заготовки выполнили, еще и на трудодни хлеб оставили, а район и край провалились, и вот тебе налетает уполномоченный, дает команду: «Вывозите все, до зерна!» – «Ладно, – говорит Антон, – вывезу!» А сам уполномоченного проводил – и к амбарам! Роздал весь хлеб и в закромах велел подмести. Ну, на утречко его, понятная вещь, на бюро, с бюро под арест – суд, приговор… Мы видим – невинно осудили человека. А что попишешь? Обстановка! Район накален. «А! – скажут. – Саботажника обороняешь?» И тебе же наведут решетку. А Трофим, надо правду сказать, не из пугливых. Кинулся в район – там не добился, на поезд – и к Калинину. Выручил Антона! С того случая, полагаю, и пасует Антон перед Лиходедом.

А я бы не пасовал! Мало ли, что его Трофим выручил! Да он и меня спасал… В сорок втором году, при отступлении, как настигли нас самолеты да как шарахнули бомбами – я копырнулся без памяти. Лиходед меня, контуженного, до самой Кубани нес. Кабы не он, была б Степану Кравцу вечная память. Ну, а что же из того следует? Благодарен я ему по гроб жизни, и чарочку я ему всегда, пожалуй, налью за спасение души. Но чтоб подчиняться? Да ему подчинись – он тебя и командирует к коммунизму походным порядком, с полной выкладкой, и перекурить не даст!

Был коммунар – таким и сохраняется, хоть ты его под стекло клади! Когда коммуны на артельный устав переходили, знаешь, как он расстроился! В Москву ездил, добивался: «Оставьте хоть десяток коммун для пробы». А вернулся – усадьбы не взял. Жинка-то у него под пару – из делегаток. Волосы седые, а она знай их в кружок стрижет и красным платком повязывается. Так и прожили без усадьбы. Из принципа! И на людей так смотрят. Это им нож острый, если коммунист насчет своего хозяйства нажимает. Лишнюю свинью купишь либо яблоки двинешь на дальний рынок – уже Лиходед косится: как, мол, Степан, не заплываешь салом? Устаревшие люди!

Этой весной поехал я в Ростов за резиной. И он пристроился – вроде бы по своим делам. Ну, думаю, веселей будет – компания есть. Повеселился! Начисто он мне расстроил свадьбу. Только я пристроюсь до клиента с резиной, а Лиходед к нему приступается: «Где взял покрышки? У кого украл?». Распугал мою клиентуру, а одного нашего знакомца в милицию отвел. «Погоди, говорю, Трофим Иванович, я же функцию свою не исполню». – «А ты, – пытает, – Ленина читал?» – «Та при чем тут чтение? То ж, как бы сказать, теория, а нам же практически надо достать резину – машины стоят». – «Нет, все-таки? Читал?» – «Не читал, говорю, Трофим Иванович, а изучал. Пять лет в кружок ходил, учили про «друзей народа». – «Оно, говорит, и видно, что на «друзьях» пошабашили». Всю дорогу он мне мораль читал, а дома Челомбитько добавил: не заплатил суточных! «Знай, говорит, «друг народа», кого в попутчики брать!..»

Но то пустое – суточные… Сам-то Челомбитько тыщами пострадал – вот кого жаль!

ЗИЛ приглянулся нам прошлым летом, и загорелась у Антона душа! Бывает же: мужик самостоятельный, хозяин, а дай ему цацку! Но почему же и не дать, скажи пожалуйста? Что для нас, миллионеров, сорок тысяч? Или он не заслужил? Да ты б поглядел, как он служит! Сам Лиходед – да-да, Лиходед! – знаешь, как его перед районом расписывал? Случилось тут у нас поветрие – ставить председателями одних дипломных агрономов. Антона и хотели потеснить. Как тут Лиходед взвился! Ишь, мол, что задумали – такими людьми бросаться! Райкомовцы ушам и глазам не верят: «Да ты ли это говоришь, товарищ Лиходед? Ты же Челомбитьку напропалую ругал». – «А то наше внутреннее дело!» – «Да он же загибает!» – «А вы хотели, чтоб в колхозах одни чистые ангелы служили? Чтоб ангелы, да еще одной масти, с одной колодки? Да у всякого-то человека свой нрав! На то мы и живем в станицах, на то и поставлены, чтобы этих разнонравных да разномастных по одной дорожке вести, не давать им в сторону уклоняться. А ка-ак же! Загибает? На его загибы у нас глаза и руки есть. Научим! Поправим! А вы к нему в середку загляньте: чего там больше – загибов либо чего другого, хорошего?..»

Вот так Лиходед высказался! Ве-ерно насчет Антоновой середки… Я б советовал еще и докторам туда заглянуть: что там у Антона за дизель? Центнер же весу в человеке, и годы не маленькие, и водку пьет, и в смысле женского пола не монах, и, считай, почти тридцать лет под боем, под выговорами, и без отпусков, без выходных, без праздников, – а ни черта пощады не просит! Спровадили мы его на курорт. Со скандалом отправили в Сочи, а две недели минуло времени – он из Архангельска телеграмму бьет: переводите деньги за двадцать вагонов леса! Мы бумаге не доверяем: как он в Архангельске очутился? Моря с пьяных глаз перепутал – вместо Черного на Белое попал? Нет, оказывается, не перепутал! Один раз в Черном море выкупался, трое суток в санатории перестрадал и махнул своей волей на лесозаготовки, провел коммерцию!

Так же и в праздники. Гуляет вместе со всеми и пьет – никому не уступает, в третьем часу ночи домой отправится, а в шестом часу, как огурчик, выбритый, свежий, веселый, уже стучится ко мне: «Полетели, Степан!» Летим… По холодку, по росе. Где-то бригадира догоним – Антон погрозит ему: «Поспешай, Роман, поспешай… У Марфушки зоревал? У Феклушки? Я т-тебя!» Где-то на таборе кухарочку побудим – Антон за ее подбородок подержится: «Я тебе, Христя, петуха привезу!» – «Та лучше курочку, Антон Федорович! Курочка слаще». – «Нет, пивня, – пообещает Антон, – горластого! Чтоб будил!» – «Та за вами же и пивень не управится! Это ж немыслимо: когда вы спите?» Немыслимо! В девятом часу другой председатель еще только в степь собирается, а мы уже вертаемся: все облетели, все команды подали, еще и людей подвеселили. Так что ж, скажи, за такую моторность не стоит он благодарности? Слабинку его нельзя уважить?

Нет, насчет слабинки Лиходед ни в какую! «Еще, – шумит, – князья выискались! Колхозники пешком ходят в степь, а вам ЗИЛ? Что у вас, от «мухобойки» мозоли на благородном месте? С чего роскошествуете?» Дурацкий разговор! Всем колхозникам по ЗИЛу не купишь, а голове-то можно! Я не стерпел. Год мы кончали хорошо, люди руководством довольны, подготовил я дружков, крикнули на собрании: «Купить ЗИЛ Антону Федоровичу!» Голоснули на «ура», Трофим с носом остался, а я – в Москву. Пригнал раскрасавицу! Думаешь, долго поездили? Эге! Лиходед такое отколол, что Антон Федорович, бедолага, не то что без ЗИЛа, а без малого в одних подштанниках не остался.