Текст книги "Золотой характер"

Автор книги: Лев Кассиль

Соавторы: Виктор Драгунский,Владимир Санин,Владимир Михайлов,Лазарь Лагин,Александр Вампилов,Иван Стаднюк,Юрий Казаков,Борис Ласкин,Николай Грибачев,Зиновий Юрьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Варвара Карбовская
УЛЫБКА

Это произошло внезапно. Ребята играли во дворе. Кто-то из приятелей-семиклассников мельком взглянул на Вовку, потом вгляделся еще раз попристальнее и удивленно сказал:

– Ребята, посмотрите, наш Вовка похож на Юрия Гагарина… Честное пионерское, вылитый! Вовка, а ну, повернись!

Он повернулся, смущенный, застенчиво улыбаясь, и все заорали:

– Похож! Похож!

Тогда он сломя голову кинулся в дом. Ворвался в квартиру, подбежал к зеркалу и впился глазами в свое отражение. В глазах была надежда и был испуг – а вдруг не похож, ничего подобного – и страстное желание увидеть то, что увидели ребята. Мать спросила:

– Что с тобой? Ты опять разбил лоб? Сколько можно!

Он улыбался, глядя на себя в зеркало. Он раньше никогда не улыбался перед зеркалом и не знал, какая у него улыбка. Уголки губ загибались вверх и наперечет были крепкие, белые зубы.

– Да ты что? – обеспокоенно повторила мать. Она не привыкла видеть улыбку на Вовкином лице. Дома он всегда был насупленный, очевидно в ожидании очередных замечаний. Брови сдвинуты, губы надуты. И вдруг – улыбка.

– Вовка, подожди, ты знаешь… ты знаешь, на кого ты сейчас похож?

Значит, и она увидела сходство и не увидела немытые уши и царапину на щеке! Значит, правда – похож!

Он кивает головой. Вдруг, если начнет говорить, сходство пропадет? А если попробовать?

– Ребята сказали, что на Гагарина. Да они, наверно, просто так…

Он произносит это сконфуженно, даже как будто виновато, а сходство – вот чудо! – не пропадает. Он не помнит, чтобы мать смотрела на него когда-нибудь такими удивленными глазами.

Вечером, за ужином, не обошлось, конечно, без морали. Отец проверил, действительно ли все так, как говорит мать. Действительно. Как же это он раньше не замечал?

– Не замечал, потому что не знал раньше майора Гагарина, – резонно говорит старшая Вовкина сестра. – А может быть, и потому, что Вовка никогда так не улыбался. Он же всегда всем жутко хамил.

Ох, можно и сейчас ответить сестре что-нибудь выразительное. Но сходство обязывает. Нужно быть на высоте сходства. А ведь эта высота известно какая…

И пока отец говорил о задачах, моральном долге и светлом будущем, Вовка сидел и улыбался.

– Ты чего улыбаешься, когда я говорю? – спросил было отец, но вовремя спохватился: – Ну, улыбайся, улыбайся, это ничего. Только помни… – И опять стал говорить о том, что надо помнить и чего нельзя забывать…

А в школе уже все знали, что Вовка из седьмого класса – вылитый Гагарин. И специально приходили на него смотреть и тоже улыбались, как будто не верили своим глазам, и говорили: – До чего же здорово!

На родительском собрании директор школы Галина Сергеевна сказала:

– Вот вам удивительный пример, товарищи, как улыбка совершенно переменила человека. Вы помните, мы не раз обсуждали поведение Вовы. Он был заносчивым, раздражительным. Но стоило кому-то заметить, что он похож на героя-космонавта…

– Это мой Толик первый заметил! – быстро подсказала с места одна из родительниц. – Он у меня вообще очень внимательный, впечатлительный ребенок.

– Стоило только заметить это сходство, – продолжала Галина Сергеевна, – как мальчик стал подражать герою во всем: уже получил пятерку и четверку, со всеми приветлив, сказал, что летом поедет в лагерь и будет усиленно заниматься спортом. И улыбается!

– Да, но не все похожи на Юрия Гагарина, – кисло заметил один из родителей. Его сын был почему-то сильно похож на киноартиста Филиппова, который, как известно, никогда не улыбается с экрана.

– Да, но в жизни молодых всегда есть повод для улыбки, – сказала Галина Сергеевна. – Нам нужно заботиться только о том, чтоб она никогда не угасала.

А многие ребята завидовали Вовке. Когда шли вместе по улице, просили: улыбайся, чтоб все видели!

Лев Кассиль
ДУШЕСКРЕБ

Он добрый, милый знакомый, но у него поразительная осведомленность касательно всего, что может отравить людям настроение. Он первый узнает о смерти вашего друга, о неприятностях у знакомых, о предстоящих сокращениях в вашем учреждении. Он спешит сообщить вам об этом тоном крайне многозначительным и донельзя сочувственным. Говорить людям неприятности, первым сообщать недобрые вести – портить настроение – в этом его призвание, он чувствует, что это прямая обязанность, даже долг. Он, видимо, задумал себя как милого старого ворчуна из современной актуальной пьесы, который привык резать правду-матку всем в глаза, брюзжит, но в душе – скрытый энтузиаст до чертиков и в последнем акте обязательно проявляется… Но этот тип достаточно надоел всем нам и на сцене, а уж в жизни он просто нетерпим.

Однако приходится терпеть. Обычно это бывший друг вашей покойной тетки или дядин сосед, помнящий вас вот таким от пола, когда он еще имел свой выезд, а вы ходили пешком под стол, но зато вас носили на руках туда, куда, согласно поговорке, даже царь пешком ходил… Он частенько навещает вас, захаживает на часок и засиживается на пять. В течение этого времени он, пользуясь старинным знакомством и родственными узами, успевает наговорить и насообщать хозяевам массу неприятного.

Едва он вошел в переднюю, еще не снял он галош, как хозяин слышит:

– Миленький мой… что это вы так поддались? Болели, что ли? Да ведь краше в гроб кладут. На вас прямо лица нет…

Хозяин, только что вернувшийся с юга, из Сочи, загорелый и подобревший на семь кило, пытается возразить: дескать, наоборот, он совсем напротив – бодр, как никогда, и здоров, что он только что с курорта…

– Ну вот, – говорит доброжелательно гость, – в Сочах… нашли тоже место. Да разве можно при вашем-то сердце, да и в субтропики… Ясно, испортили сердце. Эх, молодежь, молодежь, не жалеете вы своего здоровья. Глядите-ка, на кого похожи стали.

Здороваясь с хозяйкой, он восклицает:

– Здравствуйте, мое почтение. Вот зашел проведать, как и что… Плохо, плохо вы за своим-то смотрите. Да и сами вы что-то того… Ой, постарели, постарели как… Вы меня, старика, простите, я, знаете, привык правду-матку… Вам ведь и летов-то, чай, немного, годов тридцать пять, не более. Что? Двадцать четыре? Скажите, голубушка, как жизнь свое берет… Или прическа эта вам не идет к лицу, что ли… Ох, напрасно вы подстриглись. Вам лучше так было.

Тщетно пытается хозяин заткнуть эту душескребную скважину. Тщетно заливает он ее чаем и набрасывает пластырь из печенья. Все тщетно. Гость неумолим.

– Между прочим, – озабоченно сообщает он, – я тут кое-где был, беседовал кое с кем… Поругивают вас, признаться… Такое о вас говорят, просто я не верю даже.

– Что такое? – пугается хозяин.

– Нет, нет, что вы, я не скажу. Что я, сплетник, что ли… Я просто долгом своим дружеским считал предупредить. Чтоб имели в виду. Нехорошо о вас говорят многие. Что-то такое, вроде будто вы подхалим, невежда, краснобай, шкурник… Я, знаете, привык правду-матку, извините. Да вот кстати… Я слышал из верных уст, что ваш институт в Сибирь куда-то переводят.

– Не может быть, – ужасается хозяйка. – Как же мне тогда?

– Да уж придется ехать, ничего тут не попишешь. Ну ничего – это для семейного счастья даже полезно. Порознь поживете. И то, я слышал краем уха, признаться, что вы того… разводиться собрались. Вы извините, я почти, так сказать, по-родственному, привык правду-матку…

– Да вздор это все, кто вам сказал?

– Ну, ну, ладно. Меня, старого воробья, на амурах не проведешь. Видел, видел-с я вас на днях, как вы свиданьице на Пушкинской назначили да дожидались. Озорник он у вас… Стоит это себе на Страстной и в разные стороны поглядывает. А тут и она самая подошла…

– Да позвольте, – говорит смущенный хозяин, – ведь это же я такси дожидался. Ну, вероятно, кто-нибудь подошел, встал в очередь.

– Знаем, знаем… Ну, я не осуждаю. Теперь новая жизнь, новые принципы. Нечего себя по рукам связывать. Раз не подходите, не сошлись…

– Да откуда вы это взяли?

– Ну, я ведь и сам не слепой. Понимаю, учитываю. Беспартийному как-никак все-таки трудновато с партийной-то… Стойте, стойте! – восклицает гость вдруг, воззрившись на голову хозяина. – Да у вас, батенька, никак лысина уже пробивается. Плешиночка, плешиночка, факт. Поздравляю.

И вот сидит, попивает чаек и выкладывает с видом обязательным и сердечным неприятное за неприятным, этот нуда принципиальный, окислитель настроений, назойливый душескреб.

– Я слыхал, вы комнату от треста на дачке по Октябрьской получаете. Хорошее дело. Только не советую. Сырость, комары, горы. Наплачетесь.

Он уже успел расхулить новое платье хозяйки (морщит сзади), нашел угрожающую трещину на отремонтированном потолке, брак и подтек на обоях и нагнал еще целый косяк правды-матки. Он уходит только тогда, когда видит, что доконал вас окончательно. На прощанье он рекомендует покрепче запереть дверь на ночь и не очень-то спать, ибо внизу, когда он входил, стояли какие-то подозрительные субъекты.

Но вот наконец он ушел. В комнате как будто посвежело, и даже электричество словно воспрянуло духом, засветило поярче. Но ничто уже не радует хозяев. Муж в раздумье глядит на потолок, ища коварную трещину, чешет впервые обнаруженную лысину, затем щупает пульс. Пульс горячечный. Так и есть… испортил сердце в Сочи… А жена застыла в тоске у зеркала:

– Ну, конечно… действительно, я страшно постарела. Он прав, на всех чертей смахиваю, ужас. Я, конечно, понимаю, что от такой старой страховидины побежишь свидание назначать не только на Пушкинской, но и у черта на куличках. Я не упрекаю… Я понимаю…

Начинается мрак, бред, тарарам, потрясение основ, борьба миров, битье посуды…

Но это была веселая чета. Наутро мрак рассеялся, и хитроумный муж придумал план, как обезопасить себя от окислительных визитов проклятого душескреба. План был разработан и приведен в действие. Через две недели добрый милый знакомый душескреб, войдя, сочувственно сообщил:

– А все усиленно поговаривают о переводе вашего института…

– Вот хорошо! – закричала весело хозяйка. – Мне так надоела Москва, эта ужасная квартира, треснутый потолок, эти бракованные обои лягушачьего цвета.

– Ну, напрасно, – сказал растерявшийся на мгновенье гость, – трещина почти незаметна, обои не лягушачьего вовсе, а скорее этак стрекозиного оттенка… Вообще такую квартирочку бросать – убиться мало от досады.

И он долго хвалил квартиру. Назло. Потом он задумался: чем бы все-таки допечь хозяев.

– А дачи вам не будет, говорят. Сократили из списков.

– Слава богу, – сказал муж, – комары, сырость, горы.

– Нет, там местность отличная. По-моему, очень обидно, если вам не дадут.

И он похвалил местность. Но бес душескребства подзуживал его.

– А вашего-то Исаака Эмпедокловича любезного сократили. Вот вам и покровитель.

– И правильно сделали. Бездельник, неуч, выскочка… Я с ним давно в контрах.

Душескреб явно сбился с панталыку. Он привык, что люди обижались, спорили с ним. А тут, что он ни говорил, все, видимо, доставляло удовольствие хозяевам. Он все-таки вяло похвалил Исаака Эмпедокловича и заявил, что уход этого достойного человека – тяжелая потеря.

– А, между прочим, все поговаривают, что нелады у вас дома.

– Да вы разве не слышали, мы вчера в загс ходили и отрасписались.

– Ну, это вы зря… Я привык правду-матку, извините… Вы такая пара…

И он долго расхваливал друг другу супругов, млеющих от удовольствия.

Видя, что ничто не действует, гость пустил свое последнее и верное испытанное средство.

– А что вы это как похудали? Кожа да кости прямо…

– Миленький, правда? – заликовал хозяин. – Вот спасибо-то. Доктор-то ведь у меня ожирение нашел. Немедленно худейте, говорит. Вот я и стараюсь. Значит, похудел? Ура!

Душескреб помолчал и, не допив чай, распрощался. Он был подавлен и смят. В дверях он по привычке опять что-то сказал насчет запоров и воров.

– А то там внизу какой-то тип ходит…

– Это караульщик, – сказала хозяйка.

Душескреб хлопнул дверью. Торжествующие супруги, захваленные и счастливые, осмотрели свою квартирку, такую расхваленную и уютную, и, как полагается в хорошем конце рассказа, поцеловались.

Рисунок Кукрыниксы

ШЕПТУН

Н. Катков
ЮМОРЕСКИ

1. Затмение

Матрена Индюшкина, маленькая худая женщина с колючим носиком и узкими острыми губами, увидела большую очередь и рысцой перебежала улицу, спеша к магазину.

– Чего привезли-то, милай? – спросила она у долговязого курносого парня в очках, стоявшего недалеко от двери, которую, судя по времени и устанавливавшемуся порядку в очереди, вот-вот должны были открыть.

– Трикотаж! – громко ответил парень и засмеялся, поглядев и на передних и на задних в очереди.

Некоторые подхватили его смех, другие заулыбались, разглядывая Матрену. Она тоже посмеялась:

– Люблю веселых! – И снова спросила у очкастого: – А чего из трикотажа, не знаешь?

– Все есть, заграничный!

Индюшкина заволновалась и знаком попросила парня наклониться.

– Пустишь впереди себя? – зашептала она ему в ухо. – Скажи: стояла, мол. А?

– Вставай, ладно.

– Я, граждане, занимала! – сказала Матрена, влезая в очередь. – Не подумайте…

Протестовать никто не стал.

Индюшкина слегка толкнула очкастого локтем:

– Чего купить-то хочешь?

– Я? – парень в очках снова засмеялся. – Мне много не надо!

Матрена серьезно посмотрела на него, задрав колючий носик, и мигнула. Парень склонился.

– Всего бери, – зашептала она. – Денег дам.

– Или торгуешь? – спросил парень.

Матрена нахмурилась.

– А самой, что ли, не надо? Эх, сколько надо-то!

– Вот и приходится, да? – Очкастый вытянул из-за отворота пальто клочок рубашки.

Индюшкина с подозрением покосилась на него, но, поймав смеющийся взгляд, успокоилась, весело сказала:

– А хоть бы и так. Тебе-то что? Ты мне не переплачивал. Ну, возьмешь?

– Ладно. Когда дойдем.

Матрена незаметно напирала на стоявшего впереди человека в сером клетчатом пальто, как будто очередь уже пускали, а он не спешил двигаться. Человек наконец почувствовал напор и обернулся. У него было узкое носатое лицо и маленькие черные глаза.

– Вперед хотите? – спросил он без улыбки.

– Я ничего. Жмут, – смущенно объяснила Матрена.

– А я говорю: вперед хотите?

Индюшкина поняла и обрадовалась:

– Ой, какие культурные люди! А как другие посмотрят?

Ей ответили:

– Становитесь.

– Одну можно. Ничего!

– Коне-е-чно.

– Вот спасибо! А то дите у меня дома ждет, – соврала Матрена.

Она поглядела на парня в очках и многозначительно спросила:

– Ладно?

Парень засмеялся.

– Раз обещал – сделаю!

Матрена пошла к двери.

Через несколько минут магазин открыли, и Индюшкина первой ринулась к прилавку, не замечая ничего, кроме продавщицы в белой вязаной кофточке.

– Фамилия? – спросила продавщица, держа наготове бланк.

– Это зачем еще? – грубо сказала Матрена, неприязненно глядя на полные крашеные губы продавщицы. – Трикотаж давай!

Девушка за прилавком взвела брови:

– Какой трикотаж?

В магазине грянул смех.

Красная, растерянная Матрена только теперь заметила, что все полки забиты книгами. Она взвизгнула и шарахнулась к двери.

Когда смех немного улегся, человек в клетчатом пальто, хранивший все время серьезность, сказал курносому парню, протиравшему очки:

– Петр, может, зря подшутили?

– Ничего не зря! – ответил парень. – Это же спекулянтка, я хорошо ее знаю.

А Матрена, выскочив из двери, прочитала на вывеске: «Подписные издания».

Магазин «Трикотаж» был рядом и, как всегда, никто не ломился в него.

2. Объяснение в любви

Андрей Ильич Миронов, пожилой человек с блестящими рожками залысин, сидел за столом рядом с Ией Петровной, молодой женщиной, у которой красиво сияли золотистые глаза. Эти глаза и сгубили Миронова, едва он выпил третью рюмку. Жена его уехала отдыхать к матери, и он, почувствовав себя одиноким, вдруг принялся настойчиво предлагать молодой соседке то сыр, то конфеты, то капусту, которую, как выяснилось, Ия Петровна очень любила. Миронов тут же сообщил ей, что в Древнем Риме капусту потребляли в сыром виде и считали, что она повышает бодрость духа. Затем Андрей Ильич пошутил:

– Между прочим, существует гипотеза: у людей, любящих капусту, отдаленными предками были зайцы.

Ия Петровна звонко рассмеялась. Миронова это окончательно сразило.

– У вас чудный смех, – сказал он, и ему стало грустно, ибо он влюбился и, подобно всем влюбленным, жаждал ответного чувства.

Когда гости начали расходиться, Миронов присоединился к ним, так как тоже был гостем, и навязался Ие Петровне в провожатые. Судя по всему, молодая женщина не догадывалась о его чувствах или делала вид, что ничего не понимает.

Миронов был мрачен и поэтому заговорил о непрочности человеческого бытия.

– Вы слышали о взрывах на солнце? – спросил он.

Ия Петровна изобразила на своем прелестном лице удивление, хотя читала о солнечных взрывах: отвлеченный разговор ее устраивал.

– Об этом писали газеты, и журналы, – сенсационно продолжал Миронов. – На солнце произошло два колоссальных взрыва. Ничего похожего до сих пор не наблюдалось. – Миронов говорил таким уверенным тоном, словно был ровесником солнца или постарше его лет на десять. – Еще один-два подобных взрыва, и светило погаснет. Человечество, со всеми его стремлениями, муками, радостями и, я бы сказал, колебаниями, погибнет. – После слова «колебаниями» Миронов устремил многозначительный взгляд на Ию Петровну.

– Но люди, вероятно, придумают какое-нибудь другое солнце! – возразила она, не замечая его красноречивого взгляда. – Ведь теперь есть атомная энергия.

– Ничего не придумают! – решительно отрубил Миронов. – Человечество беспомощно перед космическими катастрофами, поверьте мне.

– Значит, мы погибнем?

– Неизбежно! Мне жаль вас, Ия Петровна. Вы молодая, красивая. У вас чудесное имя: Ия! Оно звучит, как тонкая музыка…

– Ия – сокращенно, а полное имя – Продукция.

– Пусть Продукция, – сказал Миронов после некоторого замешательства. – Вам пойдет любое имя. Вы нравитесь мне! Я отметаю неискренность в такой момент, когда, возможно, угасает солнце. И я говорю прямо: люблю вас! Люблю нежно, чисто, сильно. Позвольте поцеловать ваш мизинец!

Миронов облобызал теплую, мягкую ручку. Ия Петровна спросила:

– Извините, Андрей Ильич, вы женаты?

После минутного молчания Миронов ответил:

– Не буду скрывать: женат… Вы, наверное, сейчас думаете, что женатый человек не способен на сильное чувство? Ошибаетесь. Как еще способен! Хотите верьте мне, хотите нет, но идти рядом с вами, видеть эти далекие мерцающие звезды, чувствовать тепло вашей милой руки – счастье, неповторимое, радостное счастье!

– Скажите, а дети у вас есть?

– Да, и дети есть. Редкий брак, Ия Петровна, обходится без детей. Цветы жизни – правильно и мудро сказано. Их ни в чем нельзя обвинять… У меня дочки.

– Наверное, миленькие такие!

– Да-а, – расцвел Миронов. – Дети у меня хорошие. Старшая – Верочка – в четвертый класс перешла. Отличница! Умница! Вышивает, учится музыке. Ей-богу, исключительно способная она у нас! Вы, может быть, подумаете: обычное родительское преувеличение? Нет, нет. Я человек объективный, говорю то, что бесспорно.

– Я вам верю, Андрей Ильич, – улыбнулась Ия.

– Поразительные способности! – разошелся Миронов. – А Зина? Девчушка только в третий класс пойдет, а как исполняет «Турецкий марш» Моцарта, послушали бы вы, Продукция Петровна! Маршировать хочется, честное слово! Лида и Манечка пока еще не учатся, но уже буквы знают, да, да! Нисколько не преувеличиваю.

Ия Петровна уже дошла до своего дома, взялась за дверную ручку, а Миронов все говорил и говорил о дочках. Ия слушала восторженный рассказ любящего отца и улыбалась.

– Вы, вероятно, хороший человек, Андрей Ильич, – сказала она. – До свидания, мне пора.

– Дочки лучше меня! Спокойной ночи, Продукция Петровна.

Ия засмеялась.

– Андрей Ильич, меня зовут Ия. Я пошутила. Простите.

– Значит, вы не Продукция? Ну, тем лучше. Как хорошо мы с вами поговорили, Ия Петровна! Пойду, извините.

И довольный Миронов, чуть покачиваясь, зашагал домой. Он совсем забыл, что всего несколько минут назад признавался этой женщине в любви.

Ф. Кафтанов
ИСПОВЕДЬ „ОТРИЦАТЕЛЬНОГО“

Вот уже почти тридцать лет я изображаю одних лишь отрицательных типов. Да, да, всю жизнь – одних лишь трусов, негодяев, карьеристов, ханжей, предателей – все что угодно, только не честных и порядочных людей, с какими чаще всего встречаюсь, среди которых живу и дышу… Впрочем, дышу – это мало сказано. Я не просто дышу среди хороших людей, я наслаждаюсь их близостью, их лицами, их разговорами. В такие минуты, скажу без преувеличения, я всегда чувствую себя счастливым путешественником, перед которым после долгого и утомительного пути появился вдруг желанно-сказочный оазис…

Но – увы! – это чувство приходит ко мне лишь тогда, когда капризная фортуна оставляет меня неузнанным среди окружающих. А это, признаться, бывает не так уж часто. Обычно стоит выйти мне на улицу, как на меня начинают кивать, и я, торопливо проскальзывая мимо прохожих, иногда слышу такие, например, едкие реплики:

– Смотри, пошел этот… как его… из-за которого в последнем фильме ревнивый мавр задушил свою без вины виноватую Дездемону…

«Ну чем я виноват, что то и дело встречаю людей, которые смотрят на меня так, как будто я и в самом деле злодей? – рассуждаю я сам с собой. – Ведь дело доходит до чего? Бывает, поздороваешься с каким-нибудь школьником или школьницей, радостно кивнешь и улыбнешься им от души, а они на тебя посмотрят так, словно ты дубиной замахнулся… А то бывало и так: мальчишки, узнав во мне какого-то сыгранного в кино злодея, бросали в меня камнями».

Думая обо всем этом, я всегда вспоминаю, как много лет тому назад я навсегда расстался с собой и обрек себя на тернистый путь Отрицательного.

Случилось это неожиданно. Впрочем, прежде чем рассказать эту странную историю, я должен оговориться. Дело в том, что уже в пятнадцать лет я твердо решил для себя: во что бы то ни стало буду артистом! Буду наперекор всему!.. Наперекор всему – это, разумеется, вопреки желанию отца и матери, мечтавших увидеть меня врачом. Но я мечтал об ином, и не только мечтал – я украдкой учился, посещал кружки самодеятельности, изо дня в день тренировал себя. В семнадцать лет я читал, например, знаменитый монолог Чацкого так, что, когда говорил: «Карету мне! Карету!» – мое сердце разрывалось от щемящей тоски, и я плакал, забывая о себе и ненавидя тот мир, который довел моего героя до последней точки отчаяния. Плакал и верил, что, глядя на меня, содрогнутся также и души моих будущих зрителей.

И вот однажды я предстал «пред хмурые очи» главного режиссера местного драматического театра. В то время это было проще, чем теперь, поэтому, выслушав меня, он уселся в кресле и без обиняков потребовал:

– Ну, что ж… читайте. Что там у вас?

И я прочел.

Прочел так, как никогда не читал. Но не успел отдышаться, как услышал за своей спиной чужой холодный голос:

– Н-да… Не густо.

От этих слов во мне как будто что-то оборвалось. Машинально повернувшись к режиссеру, я застыл перед ним, подобно обреченному на смерть.

И что бы вы думали? Режиссер разразился вдруг неудержимым смехом! Он сидел и, хлопая руками по коленям, хохотал, а я стоял, как дурак, и не мог понять: человек это или сам дьявол в образе человеческом?

О, мне до скончания дней своих не забыть этого смеха! Смех, на всю жизнь лишивший меня права называться Положительным.

Я сгорал от негодования, готовый кинуться на режиссера.

Но он вдруг перестал смеяться. Поднявшись с кресла, обошел вокруг меня и торжественно произнес:

– А ведь из вас может получиться замечательный негодяй. Настоящий мерзавец!

И, хлопнув меня по плечу, режиссер пророчески заключил:

– Молодец, юноша! Быть тебе артистом. Я верю: через пару-тройку лет на театральном небосклоне звездой первой величины засияет еще один Отрицательный!

С тех пор и началось, фигурально говоря, мое победное восшествие на опасные высоты Отрицательного. С тех пор и посыпались на мою голову всяческие беды и обиды. Помните, как у шолоховского деда Щукаря? Нарекла ему бабка чин «енерала» – и пошло у бедного человека все навыворот.

Так и у меня: окрестил меня режиссер Отрицательным – и нет мне ни радости, ни покоя. Чем лучше я изображаю мерзавцев, тем чаще меня узнают и тем реже я чувствую себя Положительным. Когда-то, «в дни юности туманной», я три года ухаживал за одной актрисой. И что же? Вышла все-таки за Положительного. Бывало, во время съемок какой-нибудь Положительный напьется, надебоширит, побьет посуду в гостинице, а штраф мне присылают. Это если в городе. А то поедешь, скажем, куда-нибудь в глушь на съемки. Положительному жители сдают первую квартиру и почти задаром, а мне и чулан приходится с трудом находить… А категории как в инстанциях устанавливаются? Известное дело: Положительный едва выбьется из артистических пеленок – ему уже вторая, а то и первая… Другое дело мне – Отрицательному. Впрочем, может, это так и следует, потому что, куда ни поеду, куда ни пойду – всюду на меня показывают пальцем и шепчут:

– Гляди-ка, ведь это и есть тот самый, который выдал наших партизан фашистам. Помнишь, в такой-то картине?

Или еще что-нибудь в этом роде.

Был, например, такой случай.

Вышел я из киностудии на улицу и стою, жду такси. После съемки устал, конечно, и злой, как дьявол, потому что очень неудачно прошла эта съемка: режиссер и так и сяк вертел меня, а я не вижу перед собой этого въедливого вымогателя Дрючкина (есть такой прохвост в фильме) и, ясное дело, не могу никак войти в роль. Так и отложили съемку на завтра…

Выскочил я на улицу, вижу, такси не дождешься, и решил рискнуть: поеду на троллейбусе. Благо и троллейбус подошел как раз. Поднял я воротник и встал в очередь. Подвигаюсь потихоньку вместе с очередью. А сзади уже тоже несколько человек, и все, как и я, торопятся, подгоняют друг друга.

– Гражданка, нельзя ли побыстрее? – попросил также и я стоявшую передо мной женщину.

Женщина сердито оглянулась… Испуганно посмотрела на меня, потом в раскрытую сумочку… и – повалилась замертво!

Растерявшись, я не успел поддержать женщину, и она очутилась на руках какого-то старика в серой мерлушковой шапке. Очнувшись, женщина в истерике закричала:

– Ограбили! Вытащили!.. Все… до копейки…

Вокруг нас моментально собралась толпа.

Гневно досмотрев на меня, старик возмущенно сказал:

– Молодой человек, как вам не стыдно? Верните сейчас же деньги этой несчастной!

Этого было вполне достаточно, чтобы отправить меня вместе с пострадавшей в милицию. Там, конечно, быстро выяснилось, что я не тот, за кого меня так «любезно» выдал старик. Выходя из отделения милиции, я спросил потерпевшую:

– Сколько же у вас взяли в бессрочный кредит герои, которых я некогда играл?

– Сто рублей… Не смейтесь: для меня это очень, очень много… Я пенсионерка… – с тоской объяснила женщина.

Я достал из кармана сотенную и протянул ей. Она с благодарностью сказала:

– Спасибо, милок!

И уже совсем шепотом, чтоб я не слышал, кому-то объяснила:

– Ясное дело: не свои, не трудовые отдал… Не у меня, так в другом месте смахнул. Обличье-то какое: ворюга или шпион – ни дать, ни взять.

Разумеется, обворованной женщине повезло, что меня на улице приняли за кого-то из тех, кого я изображаю на сцене или в кино. Но ведь мне-то не легче от этого! Я тоже живой и хочу, чтобы на улице люди видели во мне не своего недруга, а нормального советского человека, я хочу быть для взрослых и для детей чутким, внимательным семьянином, хорошим товарищем, каким я на самом деле и являюсь. А что я могу сделать? Не ходить же мне все время в гриме Положительного? А что тогда скажут наши уважаемые критики? Ведь они так смело и так много пишут положительного только о Положительном. Они пишут похвальные статьи даже тогда, когда тот или иной Положительный далеко не совсем положителен ни на производстве, ни в быту. Даже тогда, когда того или иного Положительного потчуют в печати фельетончиком, обсуждают его «подвиги» в коллегии Министерства культуры или еще где-нибудь…

Не следует ли нашим зорким критикам писать и об искусстве Отрицательного столько, сколько они пишут об искусстве Положительного? Кто же, кроме них, кроме критиков, раскроет зрителю живую душу Отрицательного? Кто же, кроме них, критиков, оградит Отрицательного от тех бед и напастей, которые порой сыплются на его бедную голову?

Увы, кроме них, – некому!

Рисунок Кукрыниксы

ЗЕЛЕНЫЙ ЗМИЙ